Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Жаль. – Майку последнее время становилось все труднее разговаривать с Дугласом о чем бы то ни было, за исключением их общей работы. – Но рано или поздно она увидит свет.

– Может быть. – Дуглас помолчал. – Это лучшее из того, что я до сих пор написал.

– Безусловно.

– Вот так-то. С Нью-Йорком все в порядке?

– Да. Смету утвердили, как только я сказал, чем объясняются эти затраты. Администрация считает, что если нам удастся получить исключительное право телепоказа, то можно будет запродать программу достаточному числу телестудий и полностью оправдать свои расходы. Запатентованная пленка рейвеновского первого – за сколько лет? – концерта. И Нью-Йорк как раз подойдет для второй части фильма.

– Стиль жизни! – Дуглас кивнул. – Надоело мне все это. Интервью у нас готово; музыку подготовим – я лично считаю, что этого хватит. Ведь так и было намечено, разве нет?

– Конечно. И интервью получилось отлично.

– Могло бы быть и лучше. Что-то есть в этом Мерлине трудноуловимое – ты еще не успел вопрос задать, а он уже его обошел. И потом, он упорно сыплет разговорными штампами, которые тебе приходится расшифровывать, чтобы докопаться до подлинного смысла – этого он от тебя и ждет, что же касается поклонников, то он хочет оставаться для них все тем же свойским парнем с душой нараспашку. У него двойная радарная система: одна – чтобы определять настроение и размеры аудитории, другая – чтобы наблюдать, как он сам реагирует на ту или иную свою песню. Он чертовски умен. И когда доберешься до его сути, оказывается, что он все так же умен.

– Это видно невооруженным глазом.

– Недостаточно. Но зачем понадобился еще и нью-йоркский фон?

– Мне кажется, это существенно, – сказал Майк. – Я знаю, ты придерживаешься другого мнения, но мне кажется, что это так. Он хорошо говорит – отлично! Мы надеемся, что он хорошо споет и сыграет – еще того лучше. Но должно же что-то быть от его «стиля жизни», как ты пренебрежительно выразился. Просто не в твоем духе придавать большое значение пейзажам такого рода.

– Звезда эстрады в бархатном пиджаке задумчиво бредет в одиночестве через Сентрал-парк, и там же случайно оказывается бригада Би-би-си?

– Смейся, если смешно.

– Вот уж нет. Смеяться – это последнее, что мне хочется, когда мне демонстрируют «стиль жизни». С души воротит – это скорее.

– Дуглас, мы с тобой согласны, что этот человек делает свою работу на редкость хорошо, лучше, чем кто-либо из ныне здравствующих, и не уступая никому из почивших знаменитостей. Может, это нехитрая профессия, а может, искусство – все может быть. Но он выходит из ряда вон. Кроме того, в представлении миллионов людей, буквально миллионов, он друг, гуру, пророк, поэт, бунтарь, рокер, кумир – этот человек воплощает для них любой идеал, созданный их фантазией. Так вот, в фильме мы увидим, как он поет и играет – очень хорошо! Увидим, как он отвечает на вопросы – прекрасно! Но это не даст нам ни малейшего представления о том, как ухватист и цепок он в деловом отношении. Ты говоришь, у тебя будут таблицы, отражающие его деловые интересы, перечень фирм, с которыми он связан? Отлично! Но ведь из слов Лестера следует, что он одержим жаждой наживы, приобретательства и власти, – разве это видно из таблиц? А как насчет всякого рода неясностей в его личной жизни? И связей с высшим обществом? Пара газетных вырезок? Жидковато. Вот и давайте по крайней мере посмотрим, как он нежится в номере отеля «Плаза» или в «Пьере», выкладывая по четыре с половиной сотни в день, а американцы в ливреях пляшут вокруг него. Давайте посмотрим, как он пробивается сквозь все людские преграды и заслоны, скажем, в «Студию 54», и послушаем, как подобострастно аплодирует ему «весь» Нью-Йорк, потому что весь такой Нью-Йорк всегда будет аплодировать его величеству Успеху. Давайте взглянем хотя бы на одну батарею бутылок из-под шампанского, опорожненных им, – многим это даст куда больше, чем интервью. Тебе трудно это понять или принять, Дуглас, но это так.

– И что же из этого будет видно?

– Есть люди, которые извлекают из того, что видят – из «фона», как ты это называешь, – гораздо больше, чем ты. Ты воспринимаешь слова. Я тоже. До известной степени. Но слова – это только часть общения. Нередко небольшая и наивная по сравнению со сценами, которые мы можем видеть, со звуками, которые мы можем слышать, с тем, что мы можем заключить, наблюдая тщательно отработанные режиссером образы. Отсюда извлечь можно больше. Все, что тебе, между нами говоря, не удалось передать в своем фильме, можно будет наверстать в разделе «стиль жизни». Если он действительно такая беспардонная скотина, как можно вывести из весьма скупых замечаний Лестера, то это уж ты ухватишь – при условии, что ты достаточно способный режиссер и нацелишь поиск на то, что нужно. Это касается и его любовных пристрастий: они непременно проявятся – в дискотеке, в ресторане, в момент неосмотрительности. Я понимаю, что он поосмотрительнее всех нас, вместе взятых, но это не может не прорваться, и способный режиссер знает, где и когда ждать промаха, и сам к нему подведет. Ну, и много чего другого… на первый план выдвинутся изменения в жизни общества. Например: что стало с Англией, если преуспевающий в жизни молодой человек не видит больше необходимости копировать аристократов. До сих пор дело обстояло так: социальная лестница была выставлена на всеобщее обозрение и каждая ступенька на ней имела свое значение. А теперь кому до нее дело? Феминистки, вероятно, зашлись бы в негодовании, услышав это, но факт остается фактом: некоторым женщинам дело есть. А мужчинам? Хотят ли молодые бизнесмены, или драматурги, или телережиссеры – и уж не знаю, кто там еще, – изъясняться или вести себя как аристократы? И если хотят, то достаточно ли серьезно к этому относятся? Тут мы имеем дело с одним из наиболее развитых людей своего поколения, с одним из самых богатых, безусловно, самым знаменитым; и этот человек решил построить жизнь по собственному вкусу, заимствуя, правда, направо и налево – конструкция получилась довольно-таки эклектическая, но зато ни одну из систем целиком не повторяющая. Как это показать? Могло бы получиться захватывающе интересно.

– Ладно. Вот ужо приедем в Нью-Йорк. – Дуглас усмехнулся. – Может, американский антураж предоставит больше возможностей.

– Ты не создатель фильмов, – сказал Майк радостно.

– Не-е. Я составитель программ. Большая, труднообъяснимая и немаловажная разница. Но я попробую запечатлеть волшебство Мерлина в волшебстве целлулоида. Знаешь, Майк, а тебе деньги не зря платят.

– Да и тебе тоже.

То, что он ответил комплиментом на комплимент, его же самого смутило. Не в его это было духе. Молчать о своем увлечении Мэри было нелегко, но она просила его не говорить Дугласу ничего. В результате получалась дружба без полной откровенности, и Майку это не нравилось.

– Это что за обмен комплиментами? – сказал Дуглас.

– Чисто нервное… Пойдем-ка выпьем.

– В Центральный бар Би-би-си?

– Ничего другого на километры вокруг не найдешь.

– Дай только мне уйти на пенсию – открою пивную прямо за воротами и буду собирать горы денег с нам подобных.

– Бар не так уж плох, если не ожидать от него слишком многого.

Бар действительно был не так уж плох. Вся его беда заключалась в том, что был он ни богу свечка, ни черту кочерга; или, точнее, не клуб, не бар и даже не закусочная повыше рангом, а просто нехитрая смесь этих трех разновидностей, что придавало ему сходство с кормушкой, куда приходят лишь затем, чтобы набить живот и налить глаза. Но народ здесь собирался приятный.

– Что здесь хорошо, так это посетители, – сказал Майк, когда они принесли свои стаканы к свободному местечку на обитой пунцовой синтетической кожей стойке. – Твое здоровье!

Они разом отпили виски из стаканов.

– Оно и понятно, такая приятная работа не может не притягивать приятных людей.

– И всяких прочих, – сказал Дуглас.

– А где этих прочих нет?

– Когда я начал заглядывать сюда – помещение тогда было гораздо меньше, выглядело почти как настоящий бар, – зрелища вроде этого приводили меня в настоящий восторг. – Дуглас указал на трех дам в костюмах елизаветинской эпохи, перед каждой стояло по кружке легкого немецкого пива. – Или такое вот, – он повел бровью в сторону пяти мужчин, перемазанных зеленым студнеобразным кремом; их голубоватые кислые лица обрамляли длинные жидкие зеленые локоны. – Или вдруг присутствие Знаменитости! – Присутствующие знаменитости были заняты своими напитками и ни на что внимания не обращали. – И самое удивительное, – продолжал Дуглас, – хотя через год-два восторга поубавилось, но постепенно он вернулся, как возвращается чувствительность к отмороженным пальцам. – Он отхлебнул из стакана, чтобы сгладить впечатление от чрезмерной откровенности своего признания. – Повторим?

Дуглас пошел к длинной стойке за пополнением, а Майк допил свой стакан и задумался – что же делать дальше. По всей вероятности, в баре находились десятки людей в таком же точно положении, как и он, или, может, успели побывать в его шкуре прежде. Все эти продюсеры и режиссеры, ведущие, художники, кинооператоры, актеры, актрисы, критики, помощники режиссеров жили в мире, где матримониальные вожжи, даже по нынешним временам, были очень уж распущены. В век неуклонно возрастающей кривой разводов, раздельного жительства и узаконенных супружеских измен эта любопытная смесь людей, отдавших себя служению обществу: сцене, эстраде, спорту, мысли и искусству, – гораздо больше привыкла к нарушению брачных обетов и воспринимала его куда более снисходительно, чем люди большинства других профессий. А вот он, Майк, чувствовал себя ханжески пристойным, как учитель воскресной школы, виня в этом Дугласа и восхищаясь им в одно и то же время.

Последние несколько недель, пока они работали бок о бок и Майк вновь смог оценить всю талантливость и дотошность Дугласа – уж если за что возьмется, то делает на совесть, – его опять поразило, до чего тот одинок. Как ни странно, заметить это можно было, только очень близко сойдясь с ним. Дуглас был неизменно приятен и приветлив – человек, с которым легко работать, хотя он был способен и на крутые действия, и на крутой отпор, если кто-то не оправдывал его доверия. У него были друзья – еще с юных лет из Камбрии или которых он завел на первый или на второй год пребывания в Лондоне, когда ему было двадцать с небольшим. Он встречался с ними регулярно, и эти дружеские связи были прочными; приятели его любили и доверяли ему так же, как и сам Майк. Но существовали некоторые вопросы, которые так и оставались неотвеченными. Почему он держался таким пасынком судьбы при карьере, которая, приложи он минимум усилий, могла бы по меньшей мере прекрасно обеспечить его, быть в достаточной степени интересной и к тому же представляла широкие возможности по части дальнейшего продвижения в широких рамках этой грандиознейшей организации? Почему, интересно знать, он отказывается писать на заказ, хотя этой работой отнюдь не брезговали другие его современники – люди, которыми он, по его же словам, очевидно вполне искренним, восхищался? Почему, будучи в своих политических убеждениях твердым и последовательным, он не примкнул к группировке, придерживающейся тех же взглядов, что могло бы сильно облегчить ему жизнь на протяжении последних пятнадцати лет? Почему, из какой блажи притащил он Майку глубокую, отлично выполненную литературную работу, которую по условиям сегодняшнего рынка напечатать практически невозможно?

Более того, Майк чувствовал в Дугласе повышенную уязвимость. Беда только, что не всегда можно было предугадать, что и когда его уязвит. Как ни странно, глядя на Дугласа – человека, несомненно, умудренного жизнью, – можно было подумать, что его коробит, когда при нем рассказывают неприличные анекдоты или передают носящие слишком уж личный характер сплетни и даже (хотя сам он при случае мог здорово ругнуться) когда в его присутствии матерятся. И это было вообще характерно для него; оттого, как считал Майк, он, идя не в ногу с временем, все еще рассматривал большинство жизненных явлений с позиций морали, несмотря на собственные ни для кого не тайные слабости. В Дугласе все еще живо было понятие греха и, что того хуже, как казалось Майку, безнадежная вера в искупление. Это обосабливало его.

– Твое здоровье.

– Твое.

– Выпьем за нью-йоркский фон.

– Давай.

– А теперь насчет районов… – Дуглас вытащил из своего распухшего портфеля десяток аккуратно отпечатанных страничек, которые и передал Майку. – Это наново продуманный вариант, бюджет, а также график, структура фильмов, соображения, кого следует к этому делу привлечь и почему, разные материалы, ссылки на книжки и статьи, которые ты мог бы почитать. Понимаю, что подход несколько необычен. Это не впечатления и мысли отдельного человека, в стиле Кларка, Аттенборо, Миллера и прочих, но идея стоящая, и, если она будет толково осуществлена, ее всегда можно будет загнать как многосерийный документальный телефильм – такое название никого не отпугнет. Мне лично по-прежнему кажется, что это чрезвычайно важно. – Он вытащил еще листок. – А тут вот идейка для второй программы Би-би-си – развлечение для полуночников. В общем, ты сам разберешься.

– Есть еще что-нибудь? – спросил Майк.

– Пока нет.

– Почему ты не идешь к нам работать? Поступил бы в штат, мог бы в десять раз меньше энергии затрачивать.

– Слишком много дел помимо. – Дуглас помолчал. Он был совсем не прочь пооткровенничать с Майком, но в данный момент что-то его от этого удерживало. Он и сам не понимал, что именно. – Я веду отдел рецензий для «Всемирного обозрения», да еще мне «Гардиан» подкидывает неплохую работенку – тоже рецензирование. Раз в две недели. Да еще деятели из Института музыки просили меня прочесть им несколько лекций, и плюс ко всему я затеял кое-что свое. Можешь улыбаться, но денежки ой как нужны, когда живешь на два дома – пусть даже мой иначе как чуланом не назовешь, – и сознание, что тебе хочешь не хочешь приходится быть «добытчиком», служит мощным стимулом и способно вдохнуть в твои попытки новую жизнь.

– Пить бросил?

– Нет, конечно. Но подсократился.

– Почему?

– С перепоя теряю минимум час каждое утро. Не могу себе это позволить.

– Звучит разумно. Но ты говорил, что, вернувшись из Нью-Йорка, опять собираешься в Камбрию, что-то в связи с выборами. Что там у тебя?

– На дополнительных выборах от лейбористской партии выдвигается кандидатура моей двоюродной сестры. Рассчитывать ей решительно не на что. Пожалуй, во всем Соединенном Королевстве не найдется места, где тори сидели бы так крепко.

– Это любопытно!

– Она сестра Лестера. Полная противоположность ему.

– Ну, прямо камбрийская мафия.

– Я занимаюсь этим. Она в положении к тому же. Это должно сказаться благоприятно. Замужем за моим братом Гарри, приемышем.

– Н-да, пуповина у тебя и впрямь толстая, как канат. Верно?

– Пуповина? Это на шее-то? Нет! Просто люди, которых я знаю и люблю. Да я в любой момент мог бы перерезать ее и начать все заново, скажем, в Калифорнии.

– Ты рассуждаешь, как Гекльберри Финн.

– Верно. Но неужели теория жизни разового пользования не задевает тебя за живое?

– Конечно. Она всех задевает, – сказал Майк сухо.

– Это же просто поразительно. Знать, что сейчас ты живешь, а очень скоро жить перестанешь: не сможешь ни дышать, ни видеть, ни чувствовать вкус, вообще ничего не сможешь. Всему придет конец. Непостижимо!

– И поэтому ты заболел работоманией?

– Да.

И опять Дуглас мог бы облегчить душу, поговорив с Майком о Мэри. Он ни с кем никогда не обсуждал ее, но сейчас ему так захотелось поговорить о ней, что он еле удерживался от того, чтобы затронуть эту тему в их невинной беседе. Однако он считался с внутренним голосом, который велел ему молчать. Последовала пауза.

– А чем тебя привлекают дополнительные выборы?

– Дают возможность задавать массе людей массу интересных вопросов.

Майк кивнул, и Дуглас продолжал: – Ведь в чем главная прелесть интервьюирования? Ты имеешь возможность задавать вопросы, которые тебе хотелось бы задать, только при всех других обстоятельствах делать это как-то неловко. А официальные интервью, в конце концов, затем и существуют, чтобы спрашивать что угодно.

– Тебе нравится – в этом все дело. Оттого у тебя так хорошо и получается.

– И это, конечно, – сказал Дуглас. Затем, хотя он и отдавал себе отчет в том, что делает шаг, значения которого сам полностью понять еще не может, продолжал: – У вас с Мэри хорошие отношения. Правда?

– Мне хотелось бы так думать.

– Ты ведь знаешь… догадался… Верно ведь? Что мы разошлись.

– Знаю.

– Ну так вот. – Дуглас замялся. Он терпеть не мог людей, втягивающих посторонних в свои семейные неурядицы. С другой стороны, он решительно не видел, как еще избавиться от своего неотвязного беспокойства. – Нью-йоркская поездка может продлиться больше двух недель, если оправдаются наши худшие предположения насчет помех. Мне неприятно думать, что она… не то что одинока, это ее устраивает… а что ей не к кому будет обратиться в случае необходимости.

Майк хотел что-то сказать. Дуглас жестом остановил его.

– Пожалуйста, никаких обязательств. Я просто на всякий случай. Может, позвонишь ей разок-другой или когда-никогда сводишь поужинать. В общем, смотри сам. Я вовсе не хочу тебя ни во что втягивать или наводить на тебя тень. Вот так-то. Ну ладно! Спасибо за лекцию насчет фона. Пока!

Дуглас поднялся и сразу же ушел, оставив Майку вполне устраивавшую того отговорку, что он просто не успел сказать Дугласу то, что считал нужным. Однако он отлично сознавал, что это всего лишь устраивающая его отговорка.

Бар пустел по мере того, как разные отделы и студии отзывали свои причты. Три елизаветинские дамы давно допили свое пиво, зеленые мужчины уплелись куда-то, прихватив с собой пакетики хрустящего картофеля; порозовевшие Знаменитости взглянули на часы и решили, что уже позднее, чем они предполагали, – всего-то времени осталось, чтобы хлопнуть по последней. Особи, обеспечивающие работу машин, которые посылали фильмы двадцати пяти миллионам семей, двинулись, кто бодро, кто еле волоча ноги, назад к своим обязанностям – выпускать передачу в эфир.

Майк заказал себе двойную порцию виски, на всякий случай добавил еще одну, прихватил банку горького пива – запить и, обзаведшись новой пачкой сигарет, отыскал себе местечко в углу, чтобы сесть и подумать хорошенько; ему необходимо было прийти к какому-то выводу и постараться найти правильное решение стоящей перед ним дилеммы. Он любил Мэри и чувствовал, что у них могла бы сложиться вполне счастливая жизнь, и вот сейчас он вдруг понял – хотя и сам не мог бы сказать, откуда взялась такая уверенность, – что, может, она и согласится пойти за него. Главное, самому не сплоховать.

3

Нью-Йорк, в глазах Лестера, был ристалищем западного мира. Небоскребы в конце Манхаттана являлись символом могущества и богатства, куда более убедительным, чем гробница Тутанхамона, Букингемский дворец, собор св. Петра и Лондонская фондовая биржа, вместе взятые. Бетонные улицы-ущелья приводили его в волнение, нахальные чернокожие франты щекотали ноздри кордитным запахом конкуренции; доступность женщин казалась куда более «натуральной», чем все эти лондонские «поди-сюда» и «все-имеет-свою-цену». Нравились ему громогласные мужчины в ресторанах и бруклинские негритянки, губастые, грудастые, сияющие улыбками и побрякушками и говорившие нараспев, которые отпускали в кофейнях кофе с шуточками. Сорок вторая улица представлялась ему джунглями, в которых он был бы не прочь пожить. Объезжая на такси Гарлем, он, прищурившись, поглядывал в окно, примеряясь к знакомым по фильмам местам. В итальянском квартале он мог бы быть суровым братом из «Крестного»; в порту он был Брандо из картины «У причала»; на Парк-авеню и Пятой авеню он сделал неожиданное открытие – оказалось, что он помнит отрывки из разных популярных песенок, и ему тут же представилось, что он снимается в какой-то музыкальной комедии. Услышав завывания полицейских машин, он стал детективом Коджаком. Нью-Йорк был кинофильмом, а сам он – его героем.

Никогда еще жизнь его так не ласкала. Эту фразу он подцепил где-то давным-давно, но до сих пор не имел случая применить. Теперь он мог повторять ее ежедневно, с полным основанием. Никогда еще жизнь его так не ласкала.

Просто быть в Нью-Йорке – это уже что-то! Быть в Нью-Йорке, когда за тебя платит кто-то другой (в данном случае пришлось скинуться, до копейки оговорив все расходы, бухгалтеру Рейвена и отделу договоров Би-би-си), доступно далеко не всякому. Быть в Нью-Йорке со съемочной группой, что давало возможность любой двери сказать «Сезам, откройся», не говоря уж о возможности завязать разговор с кем угодно на приемах, куда валом валили нью-йоркские таланты, хорошо понимающие, что к чему, – это улыбка судьбы. Но быть в Нью-Йорке с Мерлином Рейвеном – это уже была особь статья.

Нью-Йорк находился в истерике по поводу концерта. Все билеты в «Мэдисон-Сквер-Гарден» были распроданы через три часа после открытия театральной кассы, и в утренней всеармейской передаче новостей показывали забавные интервью с предприимчивыми поклонниками таланта, которые еще за неделю до этого взяли в осаду здание. Началась яростная спекуляция билетами, как только прошел слушок, что на этом единственном представлении будут присутствовать Фрэнк Синатра, принцесса Маргарет (она совершила поездку по странам Карибского моря и должна была прилететь оттуда), супруга президента Соединенных Штатов, Лиза Миннелли, Фрэнсис Форд Коппола и Мухаммед Али. Чтобы попасть на этот концерт, Дайана Росс нарушила какой-то важный пункт в своем лас-вегасовском контракте; чтобы слетать в Нью-Йорк и обратно, Хэл Принс изменил расписание лондонских репетиций новой оперы в «Ковент-Гардене»; Джекки Онассис объявила, что никак не сможет быть, но потом передумала, чем вогнала театральную кассу в полную панику. Джон Леннон сказал: «Буду непременно». Пол Маккартни сказал, что он и так знает почти все мерлиновские мелодии, но что ему пришло время свозить Линду в Нью-Йорк, и он, скорее всего, на концерт заглянет. Глава фирмы грампластинок абонировал «Студию 54» под прием после концерта, но рассорился с владельцем ресторана, потому что с ним по-хамски обошлись молодчики, стоявшие у дверей, и перенес торжества в «Риджайнс». Все это с восторгом выложил Найджел Демпстер. Дэвид Хокни нарисовал афишу; Эдвард Гори оформил программки; Дэвид Фрост, по словам того же Демпстера, предложил свои услуги в качестве конферансье и, как стало известно, был «весьма разочарован», когда его предложение отклонили.

И единственно, кого впустили внутрь снимать концерт, была бригада Би-би-си, возглавляемая Дугласом. Четыре кинокамеры и при них четверо испытанных кинооператоров Би-би-си, четверо звукооператоров и шестеро взволнованных светотехников, все связанные с Дугласом головным телефоном. Американские телекомпании были в такой ярости, что грозили принять решительные и сокрушительные меры против «Мэдисон-Сквер», против Би-би-си и против Дугласа, но он свои договоры продумал хорошо и, проведя не один тягостный час с представителями причастных и не причастных к делу профсоюзов, достиг того, что подкопаться под его соглашения оказалось невозможно. Американским телекомпаниям пришлось ограничиться передачами из вестибюля и театральных фойе. Они непрестанно звонили в Лондон, пытаясь откупить исключительное право показа в Америке, и Би-би-си чуть ли не с тревогой обнаружила, что обладает товаром, который буквально рвут из рук. Потирались руки. Проводились совещания. Главы отделов собирались на шестом этаже. Люди авторитетные многозначительно кивали, чуть ли не подмигивали и получали в ответ такие же кивки, такие же подмигивания. Боссы Би-би-си толковали со знанием дела о поп-арте, о чудесах в решете, о Джекки Онассис, о «…верите ли, телекомпании США – все до одной. Да-с. И подумать только, Канада!» – «А, понятно!» – «И все это у нас в руках. Да-с! Уэйнрайт. Майк. Головастый мужик! Отличный мужик, Майк Уэйнрайт! Настоящий продюсер!»

Программа занимала два с половиной часа, вошла в число «праздничных» и была назначена для показа в сочельник вечером.

Майк обнаружил, что его неряшливый, но уютный кабинет превратился вдруг в проезжий двор, где весь день толклось интересующееся ходом дела начальство, плановики, люди из отдела контрактов и репортеры. Он занял пустой кабинет на другом этаже (Вопросы религии), где ему ничто не мешало, кроме телефонных звонков в Нью-Йорк и из Нью-Йорка. Давление со всех сторон усиливалось непрестанно, и его беспокоило, что у Дугласа не останется энергии на съемки.

Потом он просмотрел съемочный материал первых четырех дней и успокоился. Было ясно, что это лучшая режиссерская работа Дугласа. Беря интервью, он воспользовался методом, от которого до сих пор упорно открещивался: то есть задавал вопросы в то время, как бригада готовилась к съемкам, не обращая внимания, что Рейвен чем-то отвлечен, не замечая беспорядка, которого, как правило, не выносил. Прежде он обычно делал так: собирал все факты и свидетельства, просеивал их, изучал, насколько возможно, человека и все обстоятельства, вырабатывал определенную линию, создавал идеальные условия для вдумчивой, непрерываемой беседы и только тогда принимался за дело. В тот вечер в лондонской студии он впервые работал по-новому, и результатами Майк остался весьма доволен. Однако с тем, что он увидел сейчас, та съемка ни в какое сравнение на шла.

Майк связался с Дугласом по телексу, чтобы все это ему сказать и сообщить, что финансовая смета увеличена, так же как эфирное время, и что он может задержаться в Нью-Йорке хоть на неделю, если сочтет нужным.

Но, лишь увидев первые «потоки» концерта, Майк осознал, что Би-би-си достался призовой материал: программа получилась не только развлекательная, познавательная и в высшей степени убедительная, но она запомнится надолго, и следы ее много лет спустя будут обнаруживаться в актерских репликах, в дневниках и воспоминаниях о том времени. Потому что Мерлин был великолепен.

Его манера петь была сдержанна, спокойна, выразительна и буквально завораживала. Он очень много работал с оркестром и добился того, что соразмерность аккомпанемента с силой голоса в этом громадном помещении была почти что идеальна – во всяком случае, еще ни один такой оркестр не достигал здесь подобного совершенства. Мерлин спел несколько своих старых шлягеров, но и их он подверг тщательной обработке: где переменил оранжировку, где подправил даже рифму и ритм – что привело в восторг его поклонников, знавших их наизусть, и дало необходимый стимул критикам, которые усмотрели в этом «развитие», «пародию на себя», «новый этап», «переработку» и даже «переосмысление». Исполнил он также несколько песенок, навеянных встречей с Лестером. Эти вещи серьезные музыкальные обозреватели единодушно отнесли к лучшим образцам популярных песен. В них был юмор и свежесть его ранних песенок, тонкая наблюдательность, позволявшая ему преподнести какую-нибудь идею или эпизод того времени настолько точно, как будто он говорил от имени целого поколения, а проскользнувшее время придавало прелесть словам и музыке. Музыкальная пресса не бывала в таком ажиотаже со времен раннего Дилана, Битлзов в дни расцвета и появления первых пластинок самого Рейвена. И все, что он пел, встречалось аудиторией с восторгом. Сохранялась удивительная гармония. Слушатели все время находились на грани неистовых аплодисментов, которые могли бы уничтожить утонченное наслаждение концертом. Но Мерлин держал их в полном повиновении. Власть Мерлина над людьми была новостью для Дугласа. Он вышел на сцену, когда еще не успели отзвучать аккорды довольно длинного вступления к первой песне, и тотчас же запел, тем погасив рев, которым было встречено его появление. Да и вообще он появился так стремительно и звуки его голоса и гитары возникли в зале так внезапно, что в этом почудился какой-то элемент волшебства. Окончив номер, он поклонился, небрежно повернулся к оркестру, взмахнул рукой, музыканты заиграли снова, и опять он властвовал над людьми, все взоры были прикованы к нему, и голос его лился над знаменитым концертным залом, завораживая слушателей.

На Дугласа это произвело сильное впечатление.

Финал был картинный. Мерлин не делал уступок индустрии развлечений и моде сегодняшнего дня: ни смены освещения, ни кинокадров, проплывающих на заднем плане, ни видений, вообще никаких световых эффектов, никаких фокусов. Он сам в гордом одиночестве и позади оркестр, теряющийся в полумраке. Когда концерт кончился, он покинул сцену так же неожиданно, как появился на ней. Если кто и подумал заранее об эффектах, так это публика. Сперва десятки, потом сотни, потом тысячи маленьких светящихся точек появились в разных местах огромного, погруженного во тьму зала: это загорались спички, вспыхивали зажигалки, некоторые принесли с собой свечи или маленькие фонарики, кое у кого нашлись карманные фонари, и скоро все помещение заполнилось огоньками, которые люди старались поднять как можно выше, а сами в это время мерно топали, сливая голоса в протяжных монотонных выкриках: «Бис!», «Бис!», «Бис!», «Бис!». Они не кликушествовали, не канючили – они требовали повторения блаженства, они хотели еще раз пережить момент откровения. В их восприятии и способе выражения своих чувств, бесспорно, есть что-то от религии, подумал Дуглас. Но что из этого следует, он не мог бы сказать.

Мерлин больше не появился.

Через час толпа покинула помещение. Дуглас помог бригаде собраться и пошел за кулисы, с некоторым трудом – невзирая на свой неоспоримый пропуск – пробившись сквозь кольцо охраны. Оказалось, что Мерлин уже ушел к себе в уборную и принял по одному только несколько критиков. Дуглас попросил передать, что он тут. Все, что ему надо было, – это сказать «спасибо», извиниться, что не сможет быть на предстоящем приеме, и уточнить день последней съемки где-то в конце недели. Он вполне приготовился к тому, что Мерлин его не примет, и сумел убедить себя не воспринимать отказ как личное оскорбление. За кулисами пахло темными делишками, наркотиками, алкоголем, скорыми заработками, любовью на скорую руку – настоящий вертеп для избранных, для тех, кто слишком быстро и слишком сильно разбогател, кому слишком многое дозволено, тех, у кого слишком много привилегий, а частная жизнь выставлена напоказ. Он даже удивился, насколько неинтересно ему это сборище. Ведь как-никак все они были – или по крайней мере считались – истинными «семидесятниками», типичными представителями своего времени, в лучшем случае обуянными жаждой наслаждений и безудержного распутства, в худшем – просто подонки. Но в любом случае этот гогочущий табун не в меру разряженных девиц и молодых людей пребывал на какой-то вершине общества, и думать забывшего, что существуют еще и другие вершины. Это они и им подобные держались хозяевами в фешенебельных дискотеках, новых ресторанах, на всех светских развлечениях: мировых чемпионатах, шикарных премьерах, благотворительных балах, – и, хотя вариться в собственном соку не так уж ценно, если подходить к этому с точки зрения истинных ценностей, суть-то была в том, что истинные ценности оказались навсегда ли, временно ли, но сильно уценены. Кому – то есть какому разумному, развитому молодому человеку – есть дело до высшего общества, представленного в Лондоне и Центральных графствах компанией титулованных ничтожеств, а в Америке – убогими потомками английских пионеров протестантов и их приспешниками плутократами? Кое-кому есть. Верно. Но не «публике» же, не тем, кто составляет Ядро любого общества, – людям живого, острого ума, с которыми неспроста заигрывают репортеры светской хроники и фельетонисты. Эта табунящаяся, блистательная, громогласная, лакающая шампанское, нюхающая кокаин, большое значение придающая одежде, еще большее – фигуре, почти никакого – словам, ржущая молодежь (неподдельно молодая; молодая, да не очень; давно утратившая свою молодость, однако продолжающая за нее цепляться) казалась Дугласу толпой марсиан. Последние годы он все время так или иначе соприкасался с ними, не принадлежа по-настоящему к их кругу, но испытывая к ним естественное любопытство. Сейчас, стоя за кулисами «Мэдисон-Сквер-Гардена», он думал: что ж, это их право – вести феерическую, сказочную жизнь, которую в разные времена и в разных цивилизациях вели то принцы, то священники, то воины и даже, разок-другой, ученые, – однако сильнейшее чувство, которое испытывал Дуглас при этих мыслях, было не отвращение, не презрение, а усталость. Он не видел никакого смысла тянуться за ними. Мало того, они оскорбляли в нем пуританина, хотя с переездом в Лондон его пуританство сильно, и, как ему казалось, не беспочвенно, слиняло. Но не настолько, чтобы спокойно созерцать это скопление праздных богатых людей, их оскорбительную фамильярность, самовлюбленную манерность и самодовольную надменность, чтобы не возмущаться их бессмысленным расточительством и умением закрывать глаза на чужие нужды. Но с другой стороны, читать нравоучения в гостях на пиру было бы по меньшей мере неловко.