Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Он прошел в свою студию и быстро записал строчек десять. Подсев к белому роялю, подобрал двумя пальцами мелодию и записал ее на магнитофон. – Хорошо! – прошептал он, с закрытыми глазами прослушав запись, испытывая облегчение и радость. – Да. Это именно то! То! – Вся операция заняла минут семь и привела его в радостное возбуждение, которого он не испытывал уже много месяцев. Эта песня будет иметь огромный успех и принесет ему больше миллиона в первый год, а потом, в обозримом будущем, будет приносить тысяч сорок пять в год.

В гостиной Лестер так и продолжал стоять: он чувствовал себя слишком нервно, чтобы сесть, и слишком робко, чтобы ходить по комнате.

– Поедем ужинать, – сказал Мерлин. – Мне разрешено есть раз в день. Вареная рыба, сырые овощи и фрукты. Там мы поговорим. А потом, может, найдем себе пару девочек. Ты по-прежнему падок на женщин?

Лестер кивнул. Он боялся говорить, не доверяя себе – еще, чего доброго, расплачешься. Появившись вместе с Мерлином в одном из самых шикарных кабаков Лондона – а присутствие Рейвена делало любое место шикарным, – он разом поднимал свои акции на сто процентов… на двести… на пятьсот. На этот раз счастье действительно привалило ему.

– Я тоже женщин люблю, – серьезным тоном объявил Мерлин. – Все-таки какое-то разнообразие.

3

Было четыре часа утра, мертвый час, время, когда нападают из-за угла, время, когда опускается температура человеческого тела и непонятное беспокойство овладевает людьми, когда дремлют полицейские и бодрствует нечистая сила. В этот-то час Лестер, переполненный счастьем и любовью к ближним, распираемый новостями, которые он сообщит Файоне, стоял на краю тротуара в ожидании такси; он был до того пьян, что его мотало из стороны в сторону, и можно было только удивляться, как он не расплещет избытка чувств на оранжевую линию на мостовой, которая плавно покачивалась где-то далеко у него под ногами.

Они пили шампанское – по словам докторов, объявил Мерлин, от него не полнеют.

Охмелевший от изысканной еды (Мерлин требовал, чтобы он заказывал самые дорогие блюда, и с восторгом наблюдал, как Лестер с жадностью поглощает плавающие в пряных соусах деликатесы), Лестер заговорил о браконьерстве. На эту тему его навел Мерлин, который в ярких красках и посмеиваясь над собой рассказал ему о своих провалившихся попытках «сесть на землю»; теперь Мерлин считал, что все это «одна комедия, еще один тупик, еще одна неудача… какой там ответ… пустой номер. Капустные листья и в кровь растрескавшиеся руки – что это доказывает?» Но что-то в его словах тронуло Лестера за живое, он заговорил и почти час рассказывал с увлечением, которого Мерлин никогда прежде в нем не замечал и которого от него не ждал. Лунные ночи, лесники, егеря, ловля форели руками, хитроумные силки для зайцев, забавные истории из сельской жизни – обо всем этом он рассказывал занятно, и очень скоро Мерлин отбросил покровительственный тон и стал держаться проще. Перед ним был человек, как и он сам потерявшийся в мире, отгороженный от своего прошлого непреодолимой грудой обломков, им же самим нагроможденной. Он обещал встретиться с Дугласом и Уэйнрайтом и «серьезно» обсудить вопрос о фильме.

В хорошо известном заведении на хорошо известной улице, вокруг которого субботними вечерами рыщут – будто бездомные коты возле мусорных ящиков – фоторепортеры, Мерлин снова заказал шампанское и занялся выбором двух девиц. Это оказалось до скуки просто. Лестера заинтересовал новый поворот в интимной жизни Мерлина, но он слишком устал и был настроен слишком подобострастно и осторожно, чтобы отважиться на какое-нибудь замечание по этому поводу. Они вернулись в особняк Мерлина на крыше многоэтажного дома и разошлись со своими партнершами по разным спальням. Лестер побоялся спугнуть свою удачу отказом, однако пошел он на это с большой неохотой: ему казалось, что он изменяет Файоне, и снова он испытал удивление от того, что подобное чувство могло пробиться на поверхность сквозь незажившие раны и коросты его обожженной души, и снова его охватила гордость от того, что он еще способен быть верным кому-то.

Когда он со своей партнершей вернулся в гостиную, Мерлин был уже там и сидел с мрачным видом, уставившись на свое отражение в черном стекле окна – шторы были опять раздвинуты. Лестер распрощался; уходя, он похлопал себя по нагрудному карману, давая понять, что номер личного телефона, сообщенный ему в ресторане, надежно спрятан. Мерлин едва взглянул на него. Партнерша Лестера очень обрадовалась тому, что он уходит. Она усердно прихорашивалась, надеясь привлечь внимание сверхзвезды, а тот продолжал угрюмо вглядываться в свое темное отражение, постепенно наливаясь ненавистью перед очередным взрывом беспричинной бурной злобы, вслед за которым несчастные девчонки вылетят на пустынную улицу, а великолепное убранство комнаты превратится частично в обломки.

Наконец такси появилось, и вскоре Лестер тряско катил по мосту через Темзу, направляясь в Стокуэлл к Файоне, все еще боясь поверить своему счастью.

4

– Нет ее здесь.

– Брось дурака валять. – Лестер навалился на дверь плечом, но легонько, скорее символически.

– Она уехала, сразу же как я вернулась. Просила передать тебе, что она возвращается к своему благоверному и чтобы ты к ней больше не приставал.

– Она здесь. – Лестер снова ткнулся плечом в дверь.

– Стала бы я тебе это рассказывать, если бы она тут рядом стояла. Сам подумай.

– Почему она уехала? – Он не смог удержаться от этого вопроса, хотя и понимал, что выдает себя.

– Я в чужие дела не лезу.

– А что она сказала тебе?

– Я уже тебе передала.

– Наверное, она еще что-то сказала. Ведь вы же разговаривали. Наверное, у нее нашлось, что еще сказать. Или записку бы оставила.

– Не оставила она никакой записки. – Дженис рассмеялась, и обидный звонкий смешок проник сквозь тонкую дверь в голый коридор, слабо освещенный ночной лампочкой. Лестер ясно представил себе Дженис, ее дурацкую голову, всегда аккуратно подстриженную, гладкую и чистую, прилаженную к крупному, роскошному туловищу. – Файона тебе никогда б не стала записок оставлять.

– Выходит, ты знаешь ее лучше, чем я, так, что ли? – почти выкрикнул Лестер; до этого он говорил громким шепотом.

– А как же. Я ее знаю подольше твоего. Она какая была, такая и осталась. И никогда не переменится.

– Что ты хочешь этим сказать?

Красноречивый звонкий смешок был ему ответом. Хитрит, подумал Лестер, дура несчастная, отдать бы ее на одну ночь Кинг Конгу, отучилась бы хихикать.

– Ты смотри, голос не повышай.

– Впусти меня, я спать хочу.

– Да ты что, шутишь? – Дженис, уверенная в своей безопасности, стояла по ту сторону двери; розовый стеганый халат с высоким воротником в стиле Эль Греко, подпиравшим ее остренькие ушки, падал до самого пола, расширяясь, как кардинальская мантия; под ним прятались розовые домашние туфли. Она наслаждалась этой сценой. Квартира наконец снова принадлежала ей – она поклялась, что больше никогда не пустит к себе никого – а Лестера тем более. Ее зычный голос кабатчицы был рассчитан на то, чтобы раз и навсегда поставить его на место, она говорила с ним тоном, не допускающим возражений.

– Утром я уйду. Впусти! Я спать хочу.

– В эту дверь ты больше никогда не войдешь, детка! Заруби это себе на носу!

– А я вот возьму и выломаю эту чертову дверь. – На этот раз он грохнул в нее более решительно.

– Не смей выражаться! И дверь не трогай, а то я такой крик подыму, что все сбегутся. Имей в виду.

Лестер прекратил.

– Я убью ее.

– Чего лучше!

Лестер с яростью толкнул дверь. Как она не понимает, что этот хамский разговор тут неуместен. Он любит Файону. Да разве Дженис может чужие чувства уважать! Корова с головой мальчика на побегушках!

– Я убью ее, – повторил он, чувствуя, как в этих словах вибрирует его любовь к Файоне, и сознавая, что сейчас заплачет.

– Вот что, приятель. Хоть ты этого и не заслуживаешь, но я все-таки скажу: держись от нее подальше – во-первых, потому, что ее муж такая гадина, что даже тебе до него далеко, а во-вторых, потому, что вернулись ее братья. Я их немножко знаю и догадываюсь, что они уже разыскивают тебя. И вообще, – продолжала Дженис в порыве вдохновения, – я бы на твоем месте долго здесь не показывалась и вообще перебралась бы куда подальше.

Он посмотрел на коричневую дверь, на темный, мрачный коридор.

– Отдай мне мой чемодан, и я уйду.

– Я не открою тебе дверь, Лестер, ни сегодня, ни завтра, никогда.

– А как же мои вещи?

– Я оставлю их у привратника. У него там внизу есть каморка. Не бойся, никто ничего не сопрет.

– Брось дурить! Выставь чемодан за дверь, и дело с концом. Ишь раззявилась, да мне до тебя и дотронуться-то противно.

– Ты давай полегче! Чемодан она взяла. Твои вещи я в сумку сложу. А теперь иди-ка подобру-поздорову – я спать хочу.

– Я еще доберусь до тебя, Дженис.

– Попробуй только.

– Я тебя подкараулю. Больно-то нос не задирай. Паскуда!

– Послушай, Лестер. – В голосе Дженис не было и тени страха, только решимость человека, который твердо намерен довести до сознания другого все значение своих слов. – Если только ты меня тронешь… знай, у меня есть дружки, которые тебе руки и ноги переломают и даже глазом не моргнут. Так что прибереги свои угрозы для других. Тебе хватит неприятностей от Файониных родственников. Меня ты не испугаешь. Катись колбаской.

Он почувствовал страшную усталость. Файона уехала.

– Шкура – вот ты кто, – сказал он и сильно пнул дверь. Звук удара прокатился по коридору. Он с удовольствием услышал, как она отскочила от двери.

– Сучка! – сказал он. – Я еще вернусь.

Лифт так и не работал, на лестнице было темно. Он осторожно спускался вниз; сонливость – следствие поглощенного алкоголя – вела в нем неустанную борьбу с кипящей злостью. Не дав выхода охватившей его ярости, Лестер чувствовал себя как-то непривычно. На улице промозглый предутренний холод сразу добрался сквозь недостаточно теплую одежду до тела, он вздрогнул, пошатнулся, пробежал, спотыкаясь, несколько метров, прежде чем, засунув руки в карманы, обрел таким образом некоторое равновесие, и зашагал в сторону Вест-Энда.

Двухэтажный автобус, пустой, ярко освещенный, возник неизвестно откуда и быстро исчез вдали, вызвав воспоминание о какой-то страшной сказке. На узеньких пустых улицах южного Лондона, вдоль которых тянулись ряды магазинчиков и однотипных невысоких домов, жизнь лишь изредка напоминала о себе: прошла куда-то по своим делам закутанная женщина, бодро прошагал молодой человек с портфелем, пробежала собака, за ней другая, проехала машина.

Лестеру хотелось, чтобы в душе его клокотали космические страсти; ему хотелось испытывать отчаяние или жажду мести. Он корчился от обиды; встреться ему сейчас Файона, он избил бы ее. Но предупреждение Дженис возымело действие. Он тащился по безлюдным улицам, убежденный, что впервые представившийся ему случай полюбить по-настоящему – это могло бы впоследствии привести к «сожительству», а захоти Файона, так и к законному браку – не повторится никогда.

Больше уж он не распустит нюни. Нет уж. Капут! С этим покончено!

Он вспомнил Эмму и пожалел, что она далеко. Единственно, к кому он мог обратиться, – это к Дугласу. Из уважения к Мэри он подождал до семи часов и только тогда позвонил. К этому времени он уже добрался до Вестминстера и из телефонной будки видел перед собой через улицу здание парламента, окрашенное первыми солнечными лучами в бледно-розовый цвет. Уличное движение набирало силу, и свободной рукой он зажал себе второе ухо. Только войдя в темную будку, он понял, насколько замерз, и уже больше не мог сдержать дрожи.

– У него теперь другой телефон, – нехотя сказала Мэри. – Это срочно?

– Да-да, конечно. Это связано с Би-би-си… по поводу картины… один человек… Уэйнрайт… сказал, чтобы я переговорил с Дугласом.

Мэри дала ему номер. Он набрал его, но трубку никто не взял. Лестер направил шаги к Чаринг-Кросс, ему необходимо было выпить горячего чая. Дугласу он позвонит позднее.

Он стоял на обочине тротуара, провожая глазами проехавший тяжелый грузовик. В кузове были аккуратно уложены отесанные бревна. Интересно, откуда они, подумал Лестер. Когда-то ему хотелось работать на лесозаготовках. Может, был бы счастливей. Кто знает?

Мысль о горячем чае вытеснила все остальные, а потом он вдруг вспомнил спящую Файону, по-детски разметавшуюся на постели – как вчера утром. Воспоминание больно кольнуло, и от жалости к себе на глаза навернулись слезы. Он любил Файону, но не представлял как можно вернуть ее. Сперва нужно добиться успеха. Воспользоваться представившимся случаем. А потом уж искать ее – с полным карманом.

Точно! Так он и сделает. Где деньги, там и женщины. Он слишком высоко ставил ее, чтобы упрашивать о чем-то, а сейчас другого выбора у него не было. Но все переменится. И тогда он найдет ее. Только так и можно. Возвращаться надо, набрав силу.

Он шел вдоль улицы на деревянных ногах, а вслед ему смотрели два полисмена, которые всю ночь патрулировали Набережную, вылавливая бродяг. Еще один клиент в недалеком будущем, причем весьма недалеком, решили они – уж они-то всегда могли сказать наверное.

VI

Закат

1

Все так свыклись с мыслью о скорой смерти старого Джона, что, когда, вскоре после Пасхи, она наступила, Джозеф сам удивился тяжести своего горя. Было что-то неприличное в том, что человек, которому перевалило за шестьдесят, прячется по углам, чтобы поплакать. На людях – стараясь проявить мужество – он вел себя шумнее обычного, и кое-кто решил даже, что не мешало бы ему держаться попристойней. Бетти восприняла смерть свекра спокойней, к тому же все хлопоты по похоронам легли на ее плечи. Джон сказал, что хочет быть «преданным земле, а не сожженным»; место на кладбище имелось – рядом с могилой его второй жены, мачехи Джозефа. На похороны пришло более трехсот человек.

Бетти была потрясена видом Дугласа, но ничего не сказала по этому поводу; вид у него не просто больной, думала она, а пришибленный, вид человека, у которого большая тяжесть на сердце. По его словам, Мэри не отпустили с работы, иначе она обязательно приехала бы с ним. Сам он приехал утренним поездом и хотел вечером того же дня ехать обратно, но под нажимом семьи переменил свое намерение. Это и правда получилось бы слишком поспешно. Он остался. Собственно, никакой необходимости возвращаться домой у него не было.

Поминки прошли очень хорошо. Приехали три сестры Джозефа и его младший брат; они вспоминали разные истории из жизни покойного отца, и скоро все уже смеялись, по-новому рассказывая знакомые с детских лет происшествия. Все они в какой-то мере побаивались его; дочерям не нравились его властность и резкость, но все без исключения горячо любили отца. В их рассказах фигурировали главным образом его деспотический нрав и их умение извернуться и уцелеть. Власть его над собой они признавали безусловно. И теперь, когда его не стало, стремились вспомнить как можно больше забавных историй и случаев, оправдывающих его и искупающих его недостатки.

Поминки устроили в пивной «Королевский дуб»: составленные буквой «П» столики, белые накрахмаленные скатерти, жены старых друзей в роли подавальщиц, обносящие всех горячим чаем и пирожками. Прямо пикник для престарелых, думал Дуглас.

Просто отвратительно, до чего он стал эгоцентричен. Что ж, «спираль сделала полный оборот». Он был сам себе противен, от этого все больше замыкался и, как следствие, его отвращение к себе росло.

Сидящие за столом видели человека в расцвете лет. Человека, которому жизнь предоставила большие возможности и который сумел реализовать их. Они видели вольную, интересную жизнь, богатство, и тем не менее он был «свой».

Он видел приодевшихся старых людей с лицами, повторявшими портреты прошлых веков: морщины, усталые глаза, обветренная кожа, следы недоедания. Он видел людей, уже закончивших длившуюся всю жизнь борьбу за самые скромные земные блага, во всем их грошовом великолепии. О таком они когда-то и мечтать не смели, и все же большинству было трудно отделаться от чувства, что жизнь запоздала со своими дарами. Их дети и внуки росли, не зная лишений и тягот, подрывавших силы и волю их самих. И получилось так, будто их не пригласили на пир, ими же оплаченный.

Им хотелось, чтобы он говорил, ослеплял их, швырялся именами, щеголял знакомствами. Правда, тут-то они, может, и осудили бы его, но получили бы большое удовольствие. Однако он молчал, и они чувствовали себя обделенными.

Ему хотелось сказать: «Простите меня, только я очень устал!» Ему хотелось быть таким, каким они хотели видеть его. Не так уж это много и не так уж долго – всего час-другой. Неужели ни на что лучшее он не способен, кроме как сидеть истуканом и думать о своем? Почему он не может продемонстрировать им трофеи, за которые стоило биться?

Но они ни о чем его не спрашивали. В припадке бессмысленной жалости к себе он заплакал, и мелкие усталые слезы поползли вниз по щекам при мысли о Мэри – преданной им и одинокой, Хильде – преданной им и одинокой, Джоне – преданном им и одиноком, о повести – наконец законченной – и о себе, вконец измочаленном, потратившем на нее массу сил. Постепенно он стал отождествлять себя с человеком, который хотел смерти и напоролся на нее в реденьком и мокром северном лесу. Жутковатое отождествление. Ему казалось, что он слышит модуляции отчаяния, звучащего в душе самоубийцы. Он был совершенно опустошен всем этим. А тут еще Лестер, осаждающий его просьбами взяться за фильм о Рейвене для Уэйнрайта! Не говоря уж о необходимости зарабатывать деньги, чтоб содержать себя и Мэри с Джоном!

Ему представлялось, будто он еще мальчиком взвалил себе на плечи котомку и отправился в паломничество, желая узнать все о науке, о литературе, о своих собственных способностях и, наконец, о реальном мире. И с чем же он вернулся? У него нет основания уважать себя, ему нечем раздразнить интеллектуальное любопытство, нечем возбудить свою энергию; он совершенно измотан противоречиями, которые возникают в результате его поступков, в достаточной степени логичных и последовательных. Ведь любя, не отступаются, так кажется? Но, не отступаясь от двух женщин, он довел себя до того, что сердце его и сознание оказались расщепленными, и он превратился в человека то ли порочного, то ли безвольного. И потом, решив по возможности освободиться от всех обязательств, человек обычно что-то выигрывает, не так ли? А вот он почему-то должен хвататься за любую подвернувшуюся работу с расторопностью нищего, обивающего пороги кухонь в хороших гостиницах. Нужно писать о том, что глубже всего прочувствовал, вот тогда будешь верен себе и своей музе. Да, конечно! Ну а элегическая повесть, которую он только что закончил – не была ли она с его стороны всего лишь сентиментальным жестом? Имеет ли она какую-нибудь ценность? И почему она так измучила его?

– На! – Мать сунула ему свой носовой платок, окаймленный кружевцем, с вышитой голубым монограммой в уголке. – Возьми!

Она отвернулась, но он успел поймать в ее глазах выражение сочувствия и понимания. Джозеф тоже смотрел на него с почти восторженным состраданием. Гарри энергично кивал в знак соболезнования.

Дуглас сообразил: они решили, что он оплакивает деда. Такое откровенное проявление горя с его стороны тронуло всех. Постепенно люди стали расходиться: одни направлялись к автобусным остановкам, другие садились в машины – кто в свои, кто в чужие, – третьи шли домой пешком по пустому вечернему городу, тихонько толкуя о похоронах. При жизни старый Джон связывал их вместе.

Слезы Дугласа были достойной и заслуженной данью ему, считали все.

2

– Мы будем обязательно венчаться в церкви, – сказал он.

– Зачем?

– Все так делают. Почти все. Здесь, во всяком случае.

– А, ерунда! Я в эти вещи не верю.

– А я верю.

– В церкви святой Марии я венчаться не буду – имей это в виду.

Гарри улыбнулся, и Эйлин, решив, что ее взяла, кинула в него подушку. Они находились у него дома. Гарри, немного пьяный, еще не снявший черного галстука, был рад отвлечься мыслями от похорон, которые глубоко его взволновали. Ему пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы скрыть свои чувства: он не хотел расстраивать остальных, которые имели несравненно больше прав горевать, чем он. Он на лету поймал подушку и осторожно бросил назад, так что она пролетела над самой головой Эйлин, чуть задев волосы.

– В церкви святой Марии мы венчаться будем – будет и оглашение, и хор, и все прочее, – сказал он. – Имей это в виду!

– Но я же беременна.

– Этого совсем не видно.

– И я атеистка.

– Все, что тебе нужно, – это ответить на несколько простых вопросов.

– Да и стоить это сколько будет.

– Ничего, я заплачу.

– Ты же на пособии.

– У меня кое-что отложено.

– Не будешь же ты тратить сбережения на свадьбу в церкви! Опомнись, Гарри, ну что ты мелешь!

Она пожалела, что не смогла сдержать раздражения, но его настойчивость показалась ей очень уж неразумной. Недавно она обнаружила, что беременна, и была поражена, какой радостью это наполнило ее. Гарри был счастлив – еще бы он не был, с гордостью думала она – и сразу же взялся за приготовления. Сначала она считала, что он просто дразнит ее, говоря о церковном браке, и не обращала на это внимания. Гораздо важнее был вопрос с его работой. Гарри уволили по сокращению штатов.

– Гарри, – сказала она, безуспешно стараясь подавить в голосе лекторскую интонацию. – Давай не будем глупить. Ты безработный. И при теперешнем положении вещей можешь оставаться без работы еще очень долго. И даже если ты найдешь работу, она, скорее всего, будет временной, и тебе придется ждать бог знает сколько, прежде чем ты получишь то, что хочешь. У нас скоро будет ребенок. Мне придется отказаться от чтения лекций и переехать в Тэрстон, а это означает, что и я стану безработной. Кроме того, мне придется сидеть дома первый год, а может, и второй – у меня есть кое-какие планы, но вряд ли они осуществимы, – так что, милый, сейчас просто не время затевать дорогостоящую свадьбу. В конце концов, это анахронизм.

– Не так уж дорого все это стоит, – сказал Гарри. – Обычно много денег уходит на платья, но ты можешь купить себе новое обыкновенное платье и венчаться в нем.

– Халат для беременных?

– Не повод для шуток.

– Я не желаю торжественно вышагивать по церковному проходу под взглядами половины Тэрстона.

– Может, еще погода будет дождливая. И никто не придет.

– Не в этом дело.

– А в чем, Эйлин?

Она помолчала, но теперь уже в ней заговорило упрямство, притупившее чуткость. Потому она и не уловила нового оттенка в тоне Гарри, не заметила необычной нервности рук, просьбу уступить во взгляде.

– Дело в том, что человек должен жить согласно своим убеждениям. Я отказалась ходить в церковь с того самого дня, как вступила в организацию «Молодые социалисты», и я бы чувствовала себя дурой и выглядела дурой, если бы пошла наперекор своим убеждениям. Я знаю, что ты верующий, и уважаю твои верования, но и ты должен уважать мою точку зрения.

– Я и уважаю.

– В таком случае – регистрация?

– Нет.

– Прошу тебя, Гарри.

– Я не хотел говорить этого… – он помолчал, – но, понимаешь ли, венчаться в церкви я хочу не ради тебя – а ради Бетти… ради матери. Дуглас уехал и оженился не то в Париже, не то еще где-то там… за границей… она при этом не присутствовала. Ты же знаешь, как она любит свадьбы и как ей всегда хотелось играть роль на таком торжестве. Ну вот, тут мы и пригодимся. Тут она сможет развернуться.

Эйлин покачала головой и вытянула сигарету из пачки. Каждый раз, когда она закуривала, у Гарри перед глазами возникал плакат с изображением беременной женщины, которая жадно курит проникотиненную сигарету до самого ее канцерогенного конца, и надпись: «КУРЕНИЕ МОЖЕТ ПОВРЕДИТЬ ВАШЕМУ РЕБЕНКУ». Но он ничего не сказал, тут уж она должна сама решать, а если он попытается давить на нее, будет только хуже.

– Ради Бетти? – переспросила она.

– Да.

Она подумала. – Хорошо.

Он победил. По тому, какое облегчение он испытал, можно было судить, сколь велика была его решимость отстоять свою позицию в вопросе свадьбы. Он считал, что Бетти нужна забота, беда только, возможности его были ограниченны – так хоть этот-то пустяк он мог сделать.

– И нечего ухмыляться, как жирный кот, – сказала Эйлин и протянула ему обе руки. Когда он взял их, она потянула сильней и заставила его опуститься рядом с собой на ворох ярких подушек, брошенных прямо на пол.

– У меня есть новость, – сказал он. – Я не хотел говорить раньше… не знаю, мне казалось, это было бы не вовремя. – Не давая ей возможности спросить, что, собственно, он имеет в виду – ее излюбленный разговорный прием, целью которого было сбить собеседника с толку, – он поспешно продолжал: – Я получил работу, здесь, на заводе. В конторе при складе – денег приблизительно столько же.

– Но ведь это работа, не требующая никакой квалификации… и блестящей карьеры она тоже не сулит.

– Мне там нравится. Большинство грузчиков играет в той или иной команде. Все они прекрасные ребята. Я думаю, мне там будет хорошо.

– Мне жаль…

– Жалеть тут нечего. Мне так совсем не жаль.

– Да я вовсе не о том жалею. Мне жалко, что я такая дрянная – ну, когда я вылезла с «работой, не требующей квалификации», – она нахмурилась, – доказывает только, как мы закоснели в буржуазных понятиях… и какими снобами можем оказаться. Глупо! Прости. – Она чмокнула его в щеку, подумала, что в таких поцелуях есть что-то снисходительное, и, обняв его за шею, крепко поцеловала прямо в губы. – Вся беда в том, что ты такой славный, ужасно-ужасно славный, а я уж забыла, когда мне приходилось иметь дело с очень честными и очень славными людьми.

– Фрэнк Эдвардс работает на том же складе. – Гарри помолчал. – Мы сможем обсуждать с ним тактику.

– Тактику следующей игры, – торжественно произнесла она.

– Следующего матча, ты права.

– Ты милый. Славный. Дурачок! – Она разделяла слова поцелуями, первый из которых был запечатлен у него на лбу, затем они стали спускаться вниз к горлу. Она начала расстегивать пуговицы у него на рубашке. Он немедленно отозвался, распустив молнию у нее на платье.

– Мои планы тебя не очень интересуют, а? – спросила она.

– Конечно, интересуют. Подними-ка руки. – Она подняла, и он стянул с нее платье.

– Я хочу выставить свою кандидатуру от лейбористской партии на дополнительных выборах в этом избирательном округе.

Гарри продолжал целовать и раздевать ее, не теряя скорости и не сбиваясь с ритма.

– Здесь победа обеспечена тори.

– Нынче никто ни в чем не может быть уверен.

– Мученье с этими колготками, – сказал он.

– Итак, может статься, что ты сделал матерью будущего члена парламента.

– Давай я потушу свет. – Он голый прошел через всю комнату; Эйлин любила его наготу – ей нравились его крепость, худоба, белизна тела. Но она держала это про себя: такие речи приводили его в смущение.

– Я не шучу. Хочу добиться, чтобы мою кандидатуру выставили.

– Значит, в некотором смысле беременность будет даже кстати, а? – Он выключил свет, и электрический камин оскалился на них двумя раскаленными прутьями.

– Вот так хорошо, – сказала она. – Гарри. Гарри! Я согласна, только белого платья я не надену. Тсс! Не говори ничего. Ничего, ничего не говори.

Он никогда не причинял ей боли, но ласки его были бурны. Все то, что никогда не говорилось, для чего не находилось нужных слов, уходило в действия, и у Эйлин захватывало дух, когда он поднимал ее, переворачивал, вскидывал как пушинку…

Гарри затряс головой, влажные от пота волосы свисали на бледное, склонившееся над ней лицо, глаза были плотно зажмурены, как от боли.

– Нет! – сказал он и повторил несколько раз, как уже было с ним две последние ночи: – НЕТ! Нет! Нет! Нет! Нет!

Слова выкрикивались яростно. Дело в том, что после смерти старого Джона он «являлся» Гарри в такие вот неподходящие моменты. И сейчас перед ним все отчетливее возникало лицо дорогого ему старика – живое выражение и смеющиеся ярко-голубые глаза, а в них неистребимое желание жить.

3

Догадка ударила Бетти как обухом по голове: Дуглас и Мэри расстались. Вот почему он так увертывался от ее вопросов. Вот почему отводил глаза в сторону, когда она расспрашивала его о Джоне. Вот почему у него такой запущенный вид. Он отправился с Джозефом в пивную, и она с нетерпением ждала их возвращения, твердо решив добиться правды, опасаясь в то же время, как бы чего не напортить неосторожными словами, не обидеть его. Мэри не должна была отпускать его, когда он в таком состоянии.

Чтобы отвлечься, она села перед телевизором и стала начищать медные безделушки, которыми были увешаны стены гостиной, придавая ей сходство с сувенирной лавкой. Хотя в разговоре она любила порой пожаловаться, что насандаливать их только лишняя работа, на деле же это занятие нравилось ей, успокаивало. Она сидела на краешке стула, озабоченная и растерянная, очки, которые она надевала редко, тоже, казалось, растерянно сползли ей на самый кончик носа. Шел двенадцатый час, их можно было ждать с минуты на минуту – правда, Джозеф не раз хвастался, что «тэрстонские пивные закрываются точно в половине одиннадцатого, ну и раз уж ты там, так хочешь не хочешь сиди еще два часа как минимум». Он любил рассказывать о ночных попойках, о том, какой у них иногда идет картеж с головокружительными ставками; всякими такими штуками он по-мальчишески гордился, радовался, когда город представал местом, где бывают происшествия, трагические и забавные, где живут незаурядные люди. Повседневная жизнь города наводила на него скуку. Дуглас чересчур много пьет – это сообщил ей Джозеф в последний приезд сына, когда тот прожил несколько дней в своем коттедже, чтобы «встретиться с возможным покупателем» – по крайней мере так он сказал им. И она, конечно, поверила ему. Теперь же ей казалось, что он просто хотел побыть в одиночестве и все обдумать.

Мысль, что брак сына может расстроиться, ужаснула ее. Она знала, что теперь это случается гораздо чаще, чем прежде, но, даже представляя себе, эту возможность, приходила в панику, возмущалась до глубины души. Она знала, что количество разводов неуклонно растет, соглашалась, что для людей, которые не сошлись характером, иногда бывает гораздо лучше разойтись, чем растягивать мучения, – отказать Бетти в терпимости и отзывчивости было нельзя. Но Дуглас-то был ее сын. Его утрата была ее утратой, его неудача – ее, и, если он наносил кому-то обиду, частично в ответе была она. Ну и потом, у Дугласа и Мэри есть сын, ее внук. Ее священный долг – защитить мальчика, оградить его от всех бед. И это она сделает. Это основное. А дальше уж будь что будет. Такое решение несколько ее успокоило.