Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Клади тысячу. Я включаю сюда незначительные домашние починки.

– Что еще? Да, я собираюсь реализовать все эти мелкие страховые полисы шестидесятых годов – это даст около четырех тысяч, – чтобы немного уменьшить задолженность банку. А сам застрахуюсь на случай скоропостижной смерти – вы с Джоном получите крупную сумму, если я вдруг возьму и скоропостижно умру. Значит, еще двести пятьдесят. Пенсионное обеспечение. Тут я хотел бы платить семьсот пятьдесят, конечно при условии, что это окажется возможным. Если не считать страха утонуть в болоте, то больше всего меня пугает необеспеченная старость. Что еще? Напитки, твое курево, одежда, книги, светская жизнь – в общей сложности фунтов пятьсот. Двести пятьдесят за ведение моих дел. Что получается? Накинь десять процентов на всякого рода непредвиденные обстоятельства.

Он мог и не спрашивать. В течение нескольких последних месяцев он не раз все это считал и пересчитывал. И планов у него было несколько. Тот, который они только что обсуждали, именовался «Пленка в стадии монтажа», вариант I, и предполагал продажу коттеджа. Вариант II предполагал продажу лондонской недвижимости и переезд на другую квартиру, поменьше. Вариант III, предполагавший мирное продолжение их брака, включал в себя продажу лондонской квартиры, переезд в коттедж и необходимость потуже затянуть пояса. Вариант IV предполагал, что он продаст все, что имеет, снимет лачугу в горах и будет жить там какое-то время, как Робинзон Крузо. Пока что ни один из этих четырех вариантов не был полностью отклонен. Имелся и еще один: «Пленка забракованная» – переход на совершенно новые рельсы. И заключался он в том, чтобы исчезнуть, оставив Мэри в покое и не с пустыми руками.

– Пять тысяч плюс десять процентов будет пять тысяч пятьсот.

Дуглас невольно присвистнул, хотя и знал отлично эту сумму.

– Уму непостижимо! Скажем, на круг шесть тысяч. Плюс что-то про запас, чтобы было из чего платить налоги. И это на жизнь для нас двоих и одного ребенка в условиях, которые мелкому буржуа викторианских дней показались бы нищенскими. С другой стороны, взглянув на нас, мой дед сказал бы, что мы живем по-царски: с центральным отоплением, хорошо питаемся, путешествуем, сигареты, вино и прочая. Подумать только, на своей первой работе он получал пятнадцать фунтов в квартал. При таких доходах ему понадобилось бы около ста лет, чтобы заработать то, что нам нужно в год как минимум.

– А как ты собираешься заработать свой прожиточный минимум, если я брошу преподавать?

– А зачем тебе бросать?

– Я хочу еще ребенка.

– Давай не будем… – Он замолчал. – Извини меня. Но… не надо сейчас, Мэри, когда мы оба пытаемся собраться с силами, чтобы веселиться всю ночь напролет в компании полузнакомых старых полудрузей, – это слишком тяжело.

Она смирилась с его решением ехать в Тэрстон. Спорить, очевидно, было совершенно бесполезно.

– Я просто считаю, ты должен знать, что я прекращаю принимать противозачаточные средства.

– О, черт!

Мэри улыбнулась. Дружеской, открытой улыбкой. Она сказала все, что хотела сказать.

Дугласу в ее улыбке почудился сарказм.

– Почему ты всегда стараешься дать мне почувствовать, что я дрянь? – спросил он.

– А может, ты и правда дрянь, – хихикнула она.

– Ладно, пусть так.

– Опять ты за свои фокусы!

– Будешь ты довольна, если я постепенно стану импотентом, куплю вересковую трубку, буду ходить на длинные прогулки с рюкзаком за плечами и участвовать в конкурсах «Нью стейтсмена»?

– И опять фокусы. – Она снова рассмеялась.

– Она рассмеялась! – Он помолчал. Он знал, что именно ей смешно, но предпочитал делать вид, что нарочно рассмешил ее. – Прошу заметить – всех замечающих – она рассмеялась!

– Мне вовсе не до смеха, – вдруг сказала она. – Я хочу еще ребенка.

Она встала и потянулась всем телом; смутное воспоминание, оставшееся от сегодняшнего утра, шевельнулось у него в памяти, но ухватить его он не смог. Он наблюдал за ней с удовольствием.

– От меня? – спросил он, сам удивившись своему вопросу. И что это ему пришло в голову спрашивать?

– Да. – Она немного выждала, прежде чем повторить ровным голосом. – Да. Даже после всего, что было, я хотела бы, чтоб он был наш… если мы сохраним семью.

– А не от меня, тогда от кого-то другого?

– Да, Дуглас, если ты меня на это толкнешь.

– Имеешь кого-нибудь на примете? – У него пересохло в горле, и в желудке ощутилась пустота.

Она молчала довольно долго, тем подготовив его к ответу; ее молчание послужило предохранительной прививкой – против слишком бурной реакции.

– Да, Дуглас. – Она сказала это серьезным тоном, она теперь стояла, глядя сверху вниз, как он сидит, развалившись в кресле. Лицо ее было бледно и серьезно, немного жалостливое, как у мадонны на витраже в церкви, куда он ходил в детстве. Это сходство часто приходило ему на ум, особенно – о святотатство! – когда она лежала обнаженная, разбросавшись на постели в тусклом свете, рассветном или сумеречном, после любви: белая-белая кожа, рассыпавшиеся рыжие волосы и это выражение молитвенной жалости.

– Понятно, – сказал он отрывисто; надо было поскорее кончать с этим. – Мне знаком счастливый донор?

– На этот вопрос я не отвечу.

– Включая таким образом всех наших знакомых в список подозреваемых лиц? Остроумный ход, инспектор!

– На любой другой вопрос я отвечу.

– Ну так как? – Он не станет спрашивать ее, была ли она «неверна», «предала» ли его. К чести его надо сказать, произнести эти фразы ему не позволило бы сознание их лицемерности. Но он жаждал знать.

– Нет, этого не было. Он хотел, даже очень. Я тоже, может, не меньше. Было так приятно сознавать, что для разнообразия тебя любят и хотят, что для разнообразия между вами нет недоверия и горечи.

– За чем же тогда дело стало? – Дуглас надеялся, что в голосе его было только любопытство; он изо всех сил сдерживал готовую прорваться панику.

– Неужели ты не понимаешь?

– Я хочу услышать от тебя.

– Уверение? Снова? После всего?

Ее презрение больно обожгло его. Это было несправедливо.

– Я никогда не изменила бы тебе, пока наш брак остается в силе. Просто не могла бы.

– За это спасибо, – сказал он. Его самого поразило чувство облегчения, испытанное им. – Я это серьезно. Спасибо тебе.

– Хотя почему мне не подходит мерка, которая подходит тебе, – не знаю.

– Зачем ты это говоришь?

– Ты хочешь сказать, что у меня нет достаточных доказательств?

– Может быть…

– У тебя же был роман. Ты сам признался в этом. – Она покраснела при воспоминании. – Я ведь любила тебя. А когда кого-то любишь, его измену чувствуешь сразу. Без малейшего сомнения. Я должна была выбрать одно из двух: или мириться с тем, что ты ведешь «беспутную» жизнь, – что достаточно унизительно и банально, или же вообразить, что я сошла с ума и теперь совсем не та, какой представлялась себе раньше. Я могла найти этому одно-единственное объяснение, которое больно ранило меня, зато я оставалась в своем уме; были и другие – предлагаемые тобой, твое вечное вранье – объяснения, так сказать, щадящие, беда только, что у меня каждый раз появлялось чувство, что я схожу с ума. Я не буду тебя этим терзать.

Не дождавшись ответа, она вынула из кармана клочок бумаги, который вручила ему американка в самолете. Он посмотрел на него и перевел на нее вопросительный взгляд.

– Пока ты спал в машине по пути сюда, я остановилась у бензоколонки, – сказала она. – У меня, как обычно, не хватило мелких денег – толком ведь никогда не рассчитаешь, сколько может понадобиться в пути, – и мне пришлось пошарить у тебя по карманам, авось найдется пара фунтов. Я подумала, что это банкнот, и вытащила. – Она протянула ему записку. – Извини!

Он взял ее, посмотрел, скрутил и бросил в огонь. Он сохранил записку исключительно из-за своей всегдашней тяги к легким приключениям. Но сказать было нечего.

– Имя легкое для запоминания. И адрес тоже, – сказала Мэри.

Дуглас кивнул.

– Так вот, мне наплевать, если ты с кем-то побаловался в Лос-Анджелесе. «Заграница – это особь статья», по твоему выражению. Так ведь? Ладно, предположим, что так, но вот я что хочу знать – и, надеюсь, мы быстро с этим разберемся, – любишь ли ты меня достаточно, чтобы мы могли сохранить нашу семью. Отчасти потому, что ты так типичен, Дуглас…

– Вечно ты со своей доморощенной психологией!

– Одна из характерных черт таких людей, как ты, – это что чувство вины у вас так разрастается, что вы должны вымещать его на своих женах. Ты ни распутником настоящим быть не можешь, ни мужем. Поэтому, пока ты «весело проводишь время», я должна «обливаться слезами», так по крайней мере ты убеждаешься, что «веселье» тебе даром не дается. Или, вернее, нужна жертва, и, поскольку не любовнице же идти на эту роль, брать ее на себя приходится Дугласу или мне. Так вот, я тебе заявляю, что с сегодняшнего дня от этой роли отказываюсь. Я не буду выносить горшков, убирать грязь, не буду ни лечебницей, ни кушеткой в кабинете психоаналитика, ни мальчиком для битья, ничем, что дает тебе возможность сохранять душевное равновесие и рассудок. Отныне я не буду твоей вещью, Дуглас.

– Можно мне сказать?

– Дай мне кончить.

– Я же не… да пойми ты… эта мисс Сент-Джонс-Вуд… я познакомился с ней в самолете.

– Ах, не будем об этом.

– Но это действительно так.

– Ты не знаешь стенографии? Нет, конечно. Как и многих других полезных и разумных вещей. Ну так вот, чуть ниже своего адреса мисс США поставила закорючку, означающую откровенный порнографический сигнальчик.

– Да ну? – Дуглас – непонятным и непохвальным, как он сознавал, образом – пришел в восторг. – Какой?

– Ты на этот раз не вывернешься, Дуглас. Я хочу кончить и кончу. О, какого черта! – Мэри оперлась о кресло и согнулась, как будто ей вдруг стало нехорошо. Дуглас встал, подошел к ней и хотел обнять. Она яростно затрясла головой, и он обиженно отступил.

– Ведь мы могли бы закончить этот разговор и завтра? – Он очень устал. Да и время было неподходящее.

– А почему не сейчас?

– Ну, во-первых, я страшно устал – как по-твоему, есть с чего? Отсутствие сна, сдвиг суточного времени, алкоголь – все, вместе взятое? А во-вторых… нам пора отправляться в Регби-клуб, где уже пляшут джигу.

– А это необходимо?

– Мы же обещали.

– Кому обещали?

– Приятелям.

– Твоим приятелям. Я вовсе не из ехидства – это действительно так. Иногда мне просто непонятно – ну что ты из кожи лезешь, чтобы поддерживать с ними отношения. Ты часто попадаешь в неловкое положение, сам знаешь, что бываешь мишенью для насмешек, тебя постоянно уволакивают поговорить с людьми, которых ты даже не знаешь. Чтобы справиться со своими нервами, ты слишком много пьешь. И кончается все тем, что у тебя выпирают черты, которые ты сам в себе вовсе не любишь. А остановиться не можешь. Зачем тебе это?

– «Не знаю я. И не могу сказать. Я не решил. Да и не мне решать…» Сейчас нужно решать, едем мы или нет. Уже десятый час – если мы не попадем туда до десяти, нам негде будет сесть, так что с тем же успехом можно вообще не ездить.

– В трезвом виде ты так боишься показаться хвастуном, что вообще помалкиваешь о своей лондонской жизни. А стоит тебе выпить, и тебя начинает вдруг ужасно беспокоить, что ты не живешь так, как им почему-то хочется, и ты начинаешь ронять намеки относительно событий, которых никогда и не было – не врешь, нет, – и, естественно, в конце концов запутываешься. И тем не менее ты рвешься туда, как дитя к материнской груди. Не понимаю я этого.

– А я, думаешь, понимаю. – Дуглас мог бы сильно удлинить список ее горестей и своих мерзостей. – Но все-таки я к ним ко всем привязан, – сказал он, – и хорохориться начинаю потому, что встречи наши всегда бывают сумбурны – на вечеринке, на балу, на каком-нибудь торжестве, у меня тут же возникает чувство, что я сильно отстал от их повседневной жизни, не в курсе местных дел и сплетен, а ведь такие мелочи и содействуют дружескому общению. И я готов терпеть их нападки и насмешки, потому что к ним привязан.

– Ты романтизируешь их.

– Ничуть! Просто, когда я смотрю на них – сколько их всего? – человек десять моих сверстников: учителя, бухгалтеры и тому подобное, два или три владельца небольших лавок; большинство из них – подавляющее большинство – прочно, по всей видимости, женаты, довольны своей семейной жизнью, довольны своей работой. В них есть какая-то цельность. У них находится время на увлечения, на занятия спортом. Они много делают для общества. Взять хотя бы этот клуб. Учителя физкультуры возят детей на состязания в другие города, на матчи между знаменитыми командами в Эдинбурге и Лондоне, другие устраивают рождественское угощенье для пенсионеров, ну и тому подобное… принимают участие в работе муниципалитета или «Гражданского Треста»^[3]. Помимо всего этого, они держатся вместе, их связывает дружба людей, которые знают друг друга вдоль и поперек. Теперь все изменилось. Когда-то, гласит предание, молодой провинциал или провинциалка стремились к огням больших городов потому, что их манили обилие светских развлечений и возможность легкой наживы. Но за последние двадцать лет, как утверждают некоторые, жизнь молодежи в провинции складывается куда лучше, чем в больших городах: столько же, если не больше, увеселительных прогулок на машине, вечеринок, ночные рестораны, путешествия, клубы, званые обеды… а жилищные условия лучше; и то же можно сказать о школах, больницах и прочих жизненных благах. Заработки приблизительно те же. При посредстве газет, радио и телевидения они получают точно ту же информацию, так что, за исключением возможности посещать театры Вест-Энда – а многие ли в Лондоне могут себе это позволить, – они живут гораздо лучше. Впервые в истории, пожалуй, это мы, пираты, мы, искатели приключений, оказались проигравшими. Нужно было нам крепко держаться за свое место. Возможно, я и романтизирую их, но совсем чуть-чуть. Вот завидовать я, пожалуй, завидую. Я уехал, и я преуспел – таково впечатление, которое я создаю, и так считают они, – а на самом деле я потерял десять-пятнадцать лет серьезной работы, дружеского общения и приятного времяпрепровождения. Они постоянно рассказывают друг про друга всякие истории, главным образом трагикомические, – в Лондоне никогда ничего подобного мы не рассказываем. Ведь я почему так молчалив здесь, с ними, да потому, что у меня редко находится что рассказать, что-нибудь действительно интересное. С другой стороны, если я становлюсь болтлив, то только потому, что мне хочется им как-то отплатить. Одно уравновешивает другое.

– И, следовательно, ты ни то, ни другое. Опять?

– Да. Как обычно. – Дуглас помолчал и вдруг надумал: – Почему бы нам не встретить Новый год здесь, не поговорить по-хорошему и не напиться потихоньку, сидя у камина в этом уютном маленьком коттедже, с которым нам придется расстаться? А? Спокойненько так. Давай? Смешно, не правда ли, что мой дед начинал свою семейную жизнь как раз в таком вот коттедже и считал, что если хуже и бывает, то редко, а теперь его так называемому процветающему внуку содержать такой же домик не под силу? Пример, быть может, не так уж удачен, но что-то в нем есть. Мы могли бы остаться – могли бы провести долгую ночь, любя друг друга, – для разнообразия, а? Набралось бы у нас достаточно желания на это? Конечно, набралось бы… Но вот, оказывается, я настроился ехать в этот шумный, людный, гремящий рок-музыкой клуб, чтобы там выкрикивать какие-то банальности в адрес незнакомых мне людей, а затем шататься по городу и лезть из кожи, чтобы, соблюдая обычай, происхождение которого не знает никто во всей округе, оказаться первым новогодним гостем. А в перспективе? Головная боль. Разочарование и, вполне вероятно, хмель! – Он допил свое виски. – Извини меня, но нам пора двигаться.

Мэри села и протянула свой стакан.

– Чуть-чуть. Потом я пойду и переоденусь. – Она усмехнулась. – Дамы здесь всегда так элегантны. Но ничего. Прежде мы оправдывались тем, что денег нет, и было нам в высшей степени наплевать. Теперь же считается, что дела наши идут хорошо, и мое нежелание принарядиться выглядит несколько странным. Довольно! – Он отставил бутылку с виски и подлил в стакан воды. – До самого верха, пожалуйста. Спасибо! Некоторые из них будут в платьях, которые стоят шестьдесят-семьдесят фунтов, а то и больше.

– Все это нервы, – сказал он. – Твое здоровье.

– Твое! – Теперь она совсем успокоилась. – Возможно, ты прав, – сказала она, завладевая разговором. – Возможно, что здесь ты мог бы вести более размеренную жизнь. Искушений было бы гораздо меньше. Тоже преимущество. А то что нас в грех вводит, как не удобный случай.

– Да будет тебе, Мэри.

– Ты постоянно говоришь о своей семье – давай, посмотри на них. Твой дед, старый Джон, – вот настоящий человек, он традиции не забывал. Джозеф раздражает тебя временами – но это потому, что он принимает твои претензии всерьез и это бередит тебе душу, – все же он создал себе какую-то жизнь и доволен ею. Ну, Гарри, конечно… и даже бедняга Лестер, пусть дела его и в полном упадке. Но ты-то ведь вообще живешь без руля и без ветрил.

– Ничего не могу возразить. – Дуглас перестал притворяться, откинул позу и говорил со всей правдивостью, на какую был способен. – Какой есть, такой есть. Извини, Мэри, но тут уж ничего не поделаешь. Тебе моя жизнь кажется полным хаосом, и мне она кажется полным хаосом, но я не собираюсь кидаться к иным образцам, ни к бывшим, ни к нынешним. Я не желаю терять связи с людьми здесь, потому что я люблю свою семью и своих друзей, а вовсе не из-за сентиментальных восторгов перед славным прошлым, перед ними как личностями. Тут моя семья и мои друзья, вот и все; и живут они в Камбрии, которую я тоже люблю, вот и все; и я хочу сохранять с ними тесные связи, потому что, хоть я и живу без руля и без ветрил, как ты справедливо заметила, здешней жизни я тоже принадлежу. Но, завидуя завсегдатаям Регби-клуба, я вовсе не хочу быть похожим на них – разве что в минуты слабости. Я восхищаюсь своим дедом и своим отцом – но у меня своя жизнь. Деду попеременно давали в руки то лопату, то кирку, то винтовку – рабочий, шахтер, солдат; скудные заработки, жизнь впроголодь, много детей – это поощрялось, – образования никакого, надежды неоправдавшиеся. Мало общего с тем, что имею я. Отец получил от жизни несколько больше, но с сильным запозданием. Его детство, как и детство его отца, было скудно, поэтому, когда его челн подхватило и понесло волной возможностей, он так никогда и не научился управлять им.

Он помолчал немного и продолжал: – Мне кажется, у меня есть возможность выбора. Я всегда могу найти способы стать более свободным и более удовлетворенным. Некоторые из них нереальны. Другие даже сейчас представляются мне не чем иным, как лишним способом самоистребления. Но вот что мне действительно дано, так это возможность на опыте проверить ценность различных вещей и сделать по их поводу собственные выводы. И если при этом я ставлю на карту личные привязанности, да и карьеру также, то ничего тут не поделаешь. Я совершенно запутался, это верно. Мне с детства внушали, как важно иметь уверенность в завтрашнем дне, и в то же время я почел бы себя трусом, если бы не попытался прожить, не связывая себя никакой штатной работой, не попытался бы проехаться на гребне волны изменчивых возможностей. Я приучен уважать домашние порядки и верность семейному очагу, но тут встает вопрос – а чем они так уж хороши? В чем их сила? Я получил приличное, можно сказать – отличное, образование, и в то же время искушение поступать глупо или даже во вред себе бывает порой у меня непреодолимо. Наиболее эффективной из всех внушенных мне в процессе воспитания была мысль, что нельзя поддаваться соблазну – и, однако, почему? Что тут плохого? Все эти – с твоей точки зрения – глупые, незрелые, испорченные и эгоистические проявления своеволия вовсе не являются частью какого-то плана или шаблона – на это я не претендую, – но они имеют прямое отношение к образу жизни, который я веду в отведенном мне настоящем, а оно само по себе является совершенной путаницей. Я считаю, что мне надлежит этот хаос пережить, и, по-моему, я был бы еще худшим неудачником, если бы построил себе небольшой ковчег и уплыл на нем куда-нибудь подальше. Я и строить-то ковчег не умею, да и не хочу. Так что, пожалуйста, уж каков есть.

Мэри отпила из стакана, подумала и не спеша, тихим голосом ответила:

– И все-таки я так и не знаю, назвать ли твое поведение детским, или за твоими поступками действительно что-то кроется. – Она пыталась разобраться, она не хотела быть несправедливой к человеку, которого когда-то так сильно любила, за которого все еще чувствовала себя ответственной. – Потому что ты не только беспечен, ты достаточно смел – ты рискуешь; ты не только обманываешь себя, но и пытаешься быть честным; ты избалован, но ты и серьезен. Ты стараешься разобраться в своей жизни. На это тебе хватает храбрости. Я не знаю, Дуглас, твоей истинной цены. Просто не знаю.

– И я не знаю.

– Пойдем-ка лучше на этот бал в Регби-клуб, – печально сказала она. – Я немного опьянела.

– А ты хочешь?

– Нет, не хочу.

– И я нет.

– Я надену черное платье. А для пущей неотразимости могу навесить на себя дешевых арабских побрякушек, которые ты привез мне из Израиля. Пожалуй, тогда отбою не будет.

– Еще бы.

Она встала. Встал и он. Они поставили стаканы и крепко обнялись, страстно и как будто нежно, лаская друг друга. Легонько покачиваясь на каблуках.

– Значит, дело за мной.

– Да.

– Или ребенок, или шабаш?

–^: Вот именно.

– Мне нужно над этим подумать.

– Не спеши. – Она поцеловала его в ухо и повела губами к душке; он опустил взгляд на ее блестящие густые рыжие волосы и погрузил в них лицо – чтобы вобрать аромат и найти покой. Его руки лежали у нее на груди, ее бедра вжимались в его, но даже в это сладостно остановившееся мгновение какой-то бес сумел раздуть в его душе уныние: я вероломный и дрянной, я слабый и трусливый… – перечислял он свои прегрешения, однако не успел закончить свой перечень словами: «Боже милостивый, спаси нас». Мэри оторвалась от него, стянула с него куртку, посмотрела ему прямо в лицо и широко улыбнулась, совсем как прежде.

– Не впадай в панику, – сказала она. – Сейчас момент довольно безопасный. – Она потянула заправленную в брюки рубашку. – На мою ответственность.

3

Новый год наступил.

Кочующие комментаторы доставили телезрителей в Шотландию на «подлинный, достоверный Хогменей»^[4], где пьяненькие кельты и ухмыляющиеся пикты махали в стороны направленных на них телекамер, на которые упорно падал мокрый северный снег. Оттуда рассевшихся у телевизоров празднично настроенных людей перекинули еще куда-то и пошли гонять по планете; изображения рикошетом отскакивали от спутников, беспощадно круживших вокруг земли, и повсюду люди скакали, веселились и приветствовали наступление нового года, то ли добровольно участвуя в злоупотреблении собственным доверием, то ли действительно поверив на миг в колдовской полуночный час, в поворотный пункт, в возможность перемены.

На колокольне тэрстонской церкви ударили в колокола, бары опустели, и люди, толкаясь, хлынули вдоль по улицам к церковной площади, словно прошел по городу клич собираться на какую-то средневековую войну. Вокруг украшенной елки образовался огромный хоровод, а за этой массой веселых, смеющихся людей вращались, как планеты, еще несколько хороводов поменьше, но все они каким-то образом сумели попасть в тон и теперь запели, не особенно стройно, но жизнерадостно, песню Роберта Бернса:

За дружбу старую —

До дна!

За счастье прежних дней!

С тобой мы выпьем, старена,

За счастье прежних дней^[5].

Большинство произносили слова невнятно, не будучи в них твердо уверенными, но никто не споткнулся на трех прекрасных и трогательных словах: «Счастье прежних дней». Повторяя припев, хоровод начинал сужаться и сходился к центру, напоминая замедленную съемку осыпающейся розы; затем снова растягивался во всю свою ширь и снова сужался. Мужчины с удовольствием устраивали давку, женщины ставили крест на новых колготках, дети, допущенные на встречу, только глаза таращили в непривычной обстановке, когда сотни взрослых под моросящим дождем готовы были толкаться, отдавливать друг другу ноги и обниматься с незнакомыми людьми в ответ на единственный пароль: «С Новым годом!»

«С Новым-годом!» – вызванивали колокола. Мужчины и юноши пожимали руки направо и налево, искали родственников, довольствовались знакомыми, бросались целовать хорошеньких женщин, хватали протянутые руки людей, с которыми годами раскланивались, но никогда не разговаривали, – несколько минут на площади происходило сущее столпотворение, и вот Дуглас, которому эти несколько минут доставляли всегда несказанное наслаждение, пропустил их.

Он решил сначала пристроиться к хору Регби-клуба, собственными силами распевавшему «За дружбу старую», а затем уж удрать к церкви. Но взаимные поздравления и добрые пожелания в клубе заняли гораздо больше времени, чем он рассчитывал, и к тому же были попорчены свербящей мыслью о том, что надо поспеть к церкви к заранее назначенному им себе моменту. В результате они опоздали. Церковная площадь была пуста, если не считать нескольких задержавшихся пьяных да двух полисменов. Дуглас подошел к елке и попытался представить себе, что происходило здесь какие-нибудь полчаса назад. Он много выпил в течение вечера, не узнал нескольких знакомых, которые не могли на него за это не обидеться, поймал себя на том, что во время танца его что-то очень уж часто наносит на хорошенькую женщину, которую он видел впервые, не нашелся что сказать во время шутливой перепалки между ведущими игроками клуба по поводу последнего турне команды и вообще метался между отвращением к себе и кротким приятием своего поведения. (Более спокойный и строгий внутренний голос справедливо убеждал его, что никому дела нет до того, как он себя ведет.) Мэри все были рады, а она, по своему обыкновению заговорив с первым человеком, оказавшимся под рукой, уже не искала новых встреч.

Двое полисменов, решив, по-видимому, что странная пара, уставившаяся на елку, не собирается ломать на ней ветки, отправились молча в обход городка, радуясь непромокаемым форменным ботинкам.

– А дед-то, – объявил Дуглас. – Давай поедем к нему.

В клубе Мэри пила умеренно и сейчас вела машину осторожно. По пути к дому, где жил старик, они обгоняли группки людей, которые заходили в дома, выходили из них, шли дальше, взявшись под руку, подсчитывая число мест, где они были первыми новогодними визитерами. Дуглас и Мэри уже успели получить с десяток приглашений «в любое время до пяти». Их будут ждать батарея бутылок, пирамиды сандвичей, горкой сложенные на тарелках пирожки, блюда нарезанного холодного мяса всех видов и сортов; Дуглас, не умея отказаться, увиливал от прямого ответа, понимая, что это в дальнейшем обязательно послужит кому-нибудь поводом для обиды… но, куда денешься: как-то надо реагировать на приглашение, сделанное в упор, – то же вымогательство, только светское. Откажешься – нанесешь еще большую обиду. Согласишься – возьмешь на себя обязательство. Оставалось увиливать. Но он и увильнуть-то толком не умел: даже увиливая, проявлял недостаток твердости.

У него был свой порядок. Первым долгом к деду – поднять старика с постели. Затем к матери. Затем к своему самому старому другу, который не смог быть на балу в Регби-клубе из-за того, что некому было остаться с детьми. Затем еще к двум старинным приятелям. А тут уж и до рассвета недолго. Так по крайней мере обычно бывало. В машине он распевал:

Я помню детство,

Дождь шумел и ветер,

И думал с грустью я,

Кубарь держа в руках,

Что будет вечно так – шумящий дождь и ветер,

Глухая ночь и грустная пора.

Как верно! Как удивительно верно! «Что будет вечно так – шумящий дождь и ветер». Он повернулся к Мэри, которая напряженно вглядывалась в дорогу через заплаканное ветровое стекло. Он чувствовал себя прекрасно и был сильно пьян – пока он толокся на свежем воздухе вокруг елки, его совсем развезло. – Она у меня тут, я знаю. Подарок для деда – бутылка шотландского виски, купленная в Лос-Анджелесе. Ага, вот она.

Окна деда были темны. Собственно, во всем доме светились только два окна, да и то слабо – возможно, это горели ночники. Мэри не дала Дугласу войти и посмотреть, спит ли дед. Они начали препираться – Мэри тихим, но решительным голосом, Дуглас повышенным. Победа осталась за ней. Они ушли, прислонив к двери картонную коробку с виски, на которой Дуглас нацарапал «С Новым годом!» и ниже «целую» – слово, затем вычеркнутое.

– Совсем сдурел, – пояснил он Мэри. – Взять и написать деду «целую»! Нет, это не пойдет.

Нетвердой рукой он вывел печатными буквами свое имя, загнувшееся вокруг печати, и бережно положил подарок рядом с каким-то небольшим пакетом, после чего они с Мэри отправились праздновать дальше.

Старый Джон слышал каждое их слово. Он не узнал голоса – это мог быть и Джозеф, и кто-то еще из его сыновей, – но подумал, что, скорее всего, это Дуглас, который и прежде любил быть первым гостем в новогоднюю ночь. Ему трудно было сосредоточиться на чем-то, помимо собственной головы, и от страха у него стучало в висках. Он проснулся у погасшего камина – от холода, – посмотрел на часы и решил, что надо привести себя в порядок, поскольку ночью кто-нибудь обязательно зайдет. Он встал и грохнулся на пол, разбив при падении голову о спинку стула. Ушибся он не сильно, но крови потерял много. Джон попытался встать на колени, воспринимая свое лежачее положение как нечто унизительное, но не смог. Лежа на полу, ощущая, как теплая струйка крови стекает по холодной коже, он чуть не заплакал, но удержал слезы. Он твердо решил, что теперь уж не расплачется, как тогда днем. Не допустит, чтобы это повторилось. Что бы ни произошло – а он ясно сознавал, потому что ему приходилось это наблюдать прежде у других, что его в недалеком будущем ждет старческий маразм, а с ним и все сопутствующие прелести: и недержание, и пролежни, и забывчивость, и нарастающее чувство безысходности и неотвратимого конца, – но что бы еще с ним ни случилось, плакать он не будет.

Чувствуя себя дураком, хотя никаких оснований для этого у него не было, и тем не менее чувствуя себя дураком, он пополз к раковине, вспомнив вдруг, что ползет так, как его учили во время первой мировой войны. Крепко ухватившись за край умывальника, он начал подтягиваться. Но умывальник отошел от стены. Он разжал пальцы и откатился в сторону, поглядывая снизу на дешевую раковину, высунувшуюся вперед, как нос корабля. Он ждал, что вот-вот хлынет вода, но трубы оказались неповрежденными.