Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Он так и продолжал лежать на спине, уставившись взглядом в белый потолок, – немощный, окровавленный и очень старый, когда до него донесся звон церковных колоколов, отбивающих двенадцать, и он понял, что надо поторопиться, если он не хочет, чтобы его застали в таком положении.

Он подполз к двери и запер ее. Уцепившись за дверную ручку, дотянулся и выключил свет. Затем, с трудом одолев расстояние до своей спальни, разделся, залез на кровать и только тут сообразил, что ничего не предпринял в отношении ранки у себя на лбу. На ночном столике стоял стакан воды, он окунул в него пальцы и примочил ранку, на ощупь очень неприятную. Он делал это до тех пор, пока не почувствовал, что ранка охладилась. Сочившаяся из нее кровь запеклась на щеке.

Его первым новогодним посетителем оказалась миссис Фелл из соседней квартирки; она вежливо постучала в дверь, потом еще раз, робко, затем поставила у двери свой подарок – шоколадный тортик, испеченный накануне вечером, и прошаркала обратно к себе.

Затем приехали Дуглас с женой. Джон никак не мог вспомнить, как ее зовут. Столько новых имен нужно держать в голове. Он услышал, как зашумел мотор, потом машина тронулась и отъехала, и он подумал, сколько же, интересно, еще людей в этом общежитии для стариков бодрствует сейчас, как и он, сколько их здесь, внезапно обнаруживших, что жизнь ушла вперед, не понимающих, почему они оказались в хвосте ее, когда до начала, казалось, было рукой подать и они еще так недавно были молодыми, свежими, сильными. Сколько их, как и он сознающих, что час их близок.

4

Гарри и Эйлин заглянули в несколько баров, потом, конечно, отправились в Регби-клуб, где Эйлин поговорила с Дугласом, который нравился ей и внушал доверие (хотя и старался всеми силами выставить себя в невыгодном свете). Оттуда они ушли вовремя, чтобы быть у церкви к началу хоровода. Лестер тоже был там; по виду его можно было заключить, что он успел побывать в драке, однако он это начисто отрицал, и ему с благородным негодованием в голосе вторили сопровождавшие его дружки. Эйлин не очень-то радовали эти городские приятели брата. Они только баламутят его, считала она, в их присутствии проявляются худшие его качества. Она предпочитала тех немногих приятелей, которые у него еще сохранялись в деревне со времени, когда он принимал участие в пробегах по горам: батраков на фермах или механиков из небольших гаражей, людей, которым сам Лестер – чего ей знать было не дано – отчаянно завидовал в дни «упадка», вот как сейчас. Потому что, хотя сами они никогда бы этому не поверили, люди эти находились в лучшем положении, чем он, – во всяком случае, в настоящее время. А в редкие минуты, когда Лестер задумывался, он отчетливо видел, что так оно будет и впредь. И что еще важнее, они жили в сельской местности, которую Лестер хорошо знал и искренне любил. Не в пример Дугласу и Гарри он был настоящим деревенским мальчишкой; он и браконьерствовал, и охотился, разбивал палатки, запруживал речки, ставил капканы на зайцев, лазил по скалам – ему нигде не бывало так хорошо, как в деревне, и поистине велика должна была быть сила столичного яда, которого он столь жадно насасывался, если миражи, за которыми он так бесталанно гонялся, смогли отрезать его от подлинных, изведанных радостей и успехов. Настроение у него, однако, было не такое уж мрачное, как с облегчением обнаружила Эйлин; он сообщил ей, что познакомился с «отличными парнями» – «денежные ребята, знаешь, типа фермеров «из благородных». Они прикатили в Тэрстон из Мидлендса с целой сворой гончих и, поболтав с ним, пригласили поохотиться завтра с утра.

– Счастье решило снова повернуться ко мне лицом, – заявил он.

Она чмокнула его в щеку и от всей души пожелала удачи в новом году. Затем отыскала своего отца Джорджа, находившегося уже в сильном подпитии, и мать под ручку со своим новым возлюбленным. Гарри расхаживал по площади, энергично пожимая руки знакомым. Затем он повез ее к Бетти – куда обычно отправлялся в первую очередь, сразу же после традиционного хоровода на церковной площади, – и Эйлин очень порадовалась возможности немного передохнуть. Только они вошли, как ворвался Джозеф в сопровождении двух-трех приятелей и нескольких незнакомцев; они опустошили блюдо с бутербродами, хорошо выпили, перевернули дом вверх дном в поисках открывалки и отправились дальше по городу, согласно намеченному плану. Эйлин и Бетти немного посудачили.

В машине она положила голову Гарри на плечо, испытывая при этом чувство удивительного покоя. Она заметила, что он вел машину осторожно, заботясь, чтобы ее голову не встряхивало и не мотало. Ей приятна была его внимательность к ней и к окружающим. Она подивилась в душе – вот ведь у нее в отношении Гарри нет никаких сомнений, а он и не подозревает о ее твердых намерениях. Она не знала другого человека, который был бы таким скромным, таким незыблемо хорошим. Вот уже три года как его скромность, его надежность, его верность согревали ее, и она знала, что их молчаливое соглашение для него куда более обязывающе, чем все кольца, свидетельства и клятвы в мире для любого другого. Эйлин научилась ценить надежность. Она росла заброшенным ребенком, и это едва не погубило ее. Она поражала своей молчаливостью, всех сторонилась, и ее единственной детской радостью была еда. Она и теперь иногда удивлялась, как это ей удалось вырваться из плена вечно усталой, неудовлетворенной, жирной и инертной плоти и ленивого ума. Она гордилась тем, что сумела совладать с собой, но ни на минуту не забывала, как близка была к пропасти. Только вмешательство хорошо относившейся к ней учительницы спасло ее. Но она перестала доверять людям, всем, кроме Гарри. Полагалась только на себя, убежденная, что от людей ничего, кроме пакостей, не дождешься. Разумеется, исключая Гарри. Эта настороженная самостоятельность на первых порах была причиной многих трудностей, но позднее, с головой уйдя в свою работу в колледже, она поняла, что лучшего союзника не найти. Она работала одна, устанавливала себе собственные критерии и упорно следовала им; на работе она чувствовала себя прочно и надеялась сделать карьеру и на другом поприще – в политике. Но сперва она хотела выйти замуж. Она скажет Гарри об этом сегодня же. Когда же и приступать к осуществлению подобных намерений, если не в первый день нового года.

Они поехали поздравить старого Джона. Мысль о нем мучила Гарри весь вечер. Он увидел, что окна темны, и в досаде прикусил губу.

– Очень уж мы засиделись там, – сказал он. – Наверное, спать улегся.

– Может, постучим, – сказала Эйлин. – В новогоднюю ночь не возбраняется.

– Нет. Раз уж он потушил свет, значит, не хочет гостей. Надеюсь, что машина его не разбудила.

– Ты можешь зайти к нему утром.

– Да, конечно, зайду. Надеюсь, кто-нибудь у него уже побывал. До меня только сейчас дошло. Может, так никто и не зашел.

– Почему ты придаешь этому такое значение?

Он рассказал ей, довольный, что можно с кем-то поделиться.

– Я пойду с тобой завтра утром, – сказала она. – Вдруг окажется, что ему нужно лечь в больницу, а ты никогда не сумеешь уговорить его.

– Может, конечно, все и обойдется, – сказал Гарри. – Может, это просто приступ был.

– Там видно будет.

– Я ему подарок оставлю.

Гарри достал из машины ящик пива «Гиннес». Старый Джон любил виски, но что «держало его на плаву», как он выражался, так это бутылочка крепкого черного пива в день. Гарри поставил ящик рядом с виски и тортиком и сверху положил открывалку.

Затем он повез Эйлин к себе домой. Они долго говорили о том о сем, пока наконец он не узнал, что вскоре ему предстоит вступить в брак, после чего они улеглись спать, и приблизительно в это же время Джозеф добрался наконец до жилища отца. Он несколько раз стукнул кулаком в дверь, потом, утомленный ночными странствиями, уселся на ящик и откупорил бутылку пива, чтобы унять разбушевавшийся желудок. Как всегда, находясь в одиночестве и в изрядном подпитии, он задумался над тем, как бы ему хотелось жить, уйдя на покой. Некоторый комфорт – ничего из ряда вон выходящего: душевное равновесие, книги, длинные интересные разговоры и прежде всего уверенность в завтрашнем дне. Вместо этого их сбережения, выглядевшие по привычным им меркам военных лет внушительными, теперь оказались совсем ничтожными. Если бы не приработок в школе в качестве смотрителя здания (громкий титул, тогда как на деле его обязанности заключались в подметании классных комнат по вечерам) и не несколько фунтов в неделю, которые зарабатывала Бетти, помогая обслуживать посетителей в обеденное время в закусочной «Королевская голова», им было бы трудно сводить концы с концами. Деньги потеряли всякий смысл, решил он и с медлительностью, отличающей сильно уставших людей, вытащил из кармана пятифунтовую бумажку, сложил и засунул в коробку с виски, затем поставил пустую бутылку обратно в гнездо и отправился домой спать.

Посеревшие от усталости Мэри и Дуглас добрались до своего коттеджа еще позже. Охмелевший Дуглас слонялся из дома в дом, временами у него прорезалась членораздельная речь, и тогда он говорил то страстно, то напыщенно, то доверительно – но всегда кратко. Мэри не роптала и не пыталась уговаривать его ехать домой. По дороге он крепко уснул, сообщив ей предварительно:

– А знаешь ли ты, что Теннисон задумал свой «Меч короля Артура» на берегу озера Бассенуэйт – всего в двух милях от нас… Подумать только! Этот каменный шпиль, торчащий из гладкой поверхности озера! Почему пробережья столь символичны. Прошу прощенья! Пробережья… прошу… я узнал об этом в Голливуде. Теннисон! Голливуд! – Он пробормотал во сне еще несколько бессвязных фраз. Мэри сидела за рулем, докуривая последнюю сигарету, посматривая на серый краешек неба, который, расширяясь, отодвигал кверху темноту. Она опять уступила, и снова уступит, но решение ее было твердо. Если семья Дугласу не нужна, если он не собирается остепениться и упрочить свое положение настолько, чтобы дать ей возможность посвящать больше времени Джону и другим детям, которые еще могут появиться на свет, она уйдет от него.

Он привалился к ее плечу. Волосы у него были грязные и дурно пахли. Он дышал тяжело, по-стариковски, и был очень бледен от усталости и выпитого вина. Видимо, он считает, что в этом мире уж как-нибудь не пропадет, что с божьей помощью бросит пить, что вернется к нормальной жизни и все будет как прежде. В его помятом лице она не находила ничего, что могло бы тронуть ее, тем более пробудить нежность. Даже его беспомощность раздражала ее; это вечное потворство своим желаниям! Да, необходимо решить раз и навсегда. Она выкинула окурок в окно и довольно резко подтолкнула плечом его голову.

– Приехали, – сказала она. – Вылезай.

Было все еще темно. Наступало утро первого дня нового года.

5

Старый Джон ни минуты не спал. А когда не спишь, время идет медленно-медленно. Эта ночь тянулась бесконечно.

Бесполезные большие ноги ныли и горели, а самому ему было холодно, несмотря на все пледы. Он слышал, как к нему приезжали и уезжали и даже чуть было не окликнул Джозефа – тот бы понял, – только к тому времени он уже принял окончательное решение. Он понимал, что теперь его обязательно отвезут в приют для инвалидов или в больницу, и не хотел, чтобы всю эту суету разводили среди ночи. Лучше уж он подождет.

В том, как он, не смыкая глаз, прислушивался к себе, было что-то от ночного дежурства у постели больного.

вот только кому и зачем оно было нужно? Что ждало его впереди? Следующего нового года ему уже не встретить, это ясно. Лето он еще, может, протянет, да и то вряд ли. Может, еще одну весну? Хорошо бы увидеть в последний раз приход весны. Только много ли увидишь с больничной койки? Хотелось бы взглянуть на новорожденных ягнят – больше всего, пожалуй, ему хотелось бы увидеть ягнят, ну и распускающиеся листья и цветы тоже, конечно. Его первая жена, умершая давным-давно, и вторая, которая ушла из жизни всего пять лет назад, – обе очень любили цветы. Их лица путались у него в памяти: выражение одной, черты другой. Путались в воображении дети и их дети, друзья, миссис Фелл со своими тортиками, дарившимися от чистого сердца. Хорошо бы объехать все места, где он когда-то работал: посмотреть поля, которые он пахал, копал, за которые болел душой. Взглянуть бы на них разочек. Больше ничего и не надо.

А что, собственно, ещё? Пока тянулась эта невыносимо длинная ночь, старик не раз пытался дать себе ответ на вопрос, ставший теперь неотложным. Зачем все это, зачем была дана ему жизнь? Будет ли у него еще жизнь, еще проба, еще рождение? Вряд ли. Нет, этого не будет. Но даже при всем при этом не может же жизнь быть совсем бессмысленной, а? Иначе зачем же все это? Он крепко сжал зубы, чтобы не дать себе расплакаться, от обиды, когда, не в силах сдержаться, пустил в кровать. Наконец за окном забрезжил рассвет. Им придется взламывать дверь… хотя нет, у смотрителя есть запасной ключ. Как хорошо было бы закрыть глаза вот сейчас, сию минуту, поскольку это все равно конец. Но это не дано. Еще машина проехала мимо. Ватага ребятишек на велосипедах промчалась, отчаянно трезвоня. Теперь уж его скоро найдут.

III

«Лондонский мост»

1

Часы над церковью пробили шесть раз. Их было слышно, когда ветер дул с северо-востока. Было как-то странно слышать бой церковных часов в Лондоне, да еще такой: оловянный, глухой, деревенский, как альпийский колокольчик. Он проснулся часа в четыре – как обычно после попойки. Все шло как по писаному: недолгое тяжелое забытье, внезапное тревожное пробуждение, кружащаяся комната, бутылка молока и три таблетки парацетамола и затем трудный выбор – лечь ли снова в постель или попытаться почитать? Постель победила. Он научился спокойно воспринимать алкогольную бессонницу; лег на спину, устроился поудобнее и углубился в мысли, ставшие более благодушными после принятого лекарства.

Мэри крепко спала. За окном было еще темно, но он так и видел ее. Она спала, раскинув ноги, обхватив руками подушки и уткнувшись в них носом, разметавшиеся волосы скрывали лицо. Он дотронулся до нее и легонько повел рукой вдоль спины до талии и чуть пониже. Она шевельнулась, но он тут же убрал руку. Несмотря на то что желание было сильно подогрето алкоголем, ему не хотелось ее будить.

Они уже три месяца как вернулись из Камбрии, но она так и не забеременела. Иногда он прилагал к этому усилия, иногда нет. Мэри так и не знала наверное, как истолковывать его поведение – то ли это тонкий расчет, то ли простительное упрямство. Пока что, не имея доказательств обратного, она предпочитала верить ему и игнорировала его невысказанное, но весьма ощутимое противодействие своему ультиматуму. Потому что хоть она и добилась от него согласия, но методами, что-то очень уж похожими на шантаж: если он не согласится, заявила она, то действительно ей придется поискать в отцы ребенку кого-нибудь другого. Она прекрасно знала, как он ревнив и какой он собственник по натуре.

Дугласу трудно было бы объяснить ей свое нежелание. Раз уж он собирается порвать самые важные узы своей жизни – супружеские, – зачем им связывать друг друга еще одним живым существом? Его колебания и раздумья были не чем иным, как трусостью, хотя, с другой стороны, этим он давал их браку последний шанс. Вот именно – шанс. Потому что физическая близость их не прерывалась. Возможно, перед тем как уйти, он решил последний раз испытать судьбу, которую – в соответствии со своим теперешним языческим душевным настроем – он считал всесильной.

Собственная неудовлетворенность жизнью смущала его. В лучшем случае это выглядело как неблагодарность эгоиста. Разве мог он представить себе в юности, что будет вести такую внешне приятную, легкую и интересную жизнь? От этого вечного недовольства он начинал казаться себе человеком слабым и к тому же ничтожным. Однако недовольство засело в его сознании, и избавиться от него не было, по-видимому, никакой возможности. Он пытался напомнить себе о бедности «третьего мира», о язвах души и чела, о застенках ума и совести, о потерянных империях, о социальной несправедливости – ничто не могло сдвинуть с места его полностью занятый собой мозг, направить его на деятельность, которая, как принято думать, помогает превозмочь эгоизм и рассеять нудные страдания подобного рода. Жажда наслаждений завела его в конце концов в тупик, где на него навалились всевозможные обязанности. Честолюбие вряд ли могло что-то дать. Накопление ради накопления было пошло. А ведь он как-никак ухлопал свою семейную жизнь. Обманул доверие, которое уже никогда не восстановить, как не восстановишь скорлупу разбитого яйца, как не зарежешь вторично жертвенного петуха. Может, не стоит искать ответа в жизни, может, лучше читать книги. Устроиться бы в однокомнатной квартирке, записаться б в разные библиотеки и читать один за другим шедевры мировой литературы. Успокоимся на этом. А там будь что будет. Жизнь скоро предъявит свои требования, на это она горазда. А то можно поехать в США – на западное побережье, – симулировать амнезию и начать жизнь сначала бездомным литератором. Почему бы и нет? Младенческие фантазии не раз вели к крупным переменам и революциям. А то можно засесть за писание Значительной пьесы. Или начать работать для лейбористской партии. Или пойти в священники (так бы он и поступил, если бы верил в бога); или броситься с Брайтонского мола или с Блэкпулской башни, откуда там удобнее. Небытие казалось сладостным, а алкоголь лучшей ему заменой.

Но как же, черт побери, он дошел до этого?

Зазвенел будильник. Он перегнулся через Мэри и угомонил его.

– Я встану первый, – объявил он, чувствуя прилив добродетельного рвения, которое, однако, быстро угасло под свежим напором похмелья.

Он приготовил завтрак – кукурузные хлопья и омлет на ломтиках подрумяненного хлеба – и проводил до дверей Джона и Мэри, которые вместе отправились каждый в свою школу. Джон простудился, и лицо у него было осунувшееся, сиротское какое-то, мелькнула у Дугласа виноватая мысль. Мэри по утрам почти не разговаривала; мать с сыном пошли вместе в школу с видом кающихся грешников. Вот она семейная жизнь!

Дуглас сел за повесть.

В почте лежало приглашение от Совета по искусствам принять участие вместе с тремя другими писателями в поездке по Корнуоллу и Девону – одна неделя, сто двадцать фунтов стерлингов плюс дорожные расходы. Он согласился. Счет из налогового управления, который он сунул в пачку с другими счетами, решив разобраться в них в самом непродолжительном времени, как только разделается с корреспонденцией. Приглашение посетить лекцию в Палате общин, комната № 11, «О цензуре в современном обществе» – лектор Ричард Хоггарт. Несколько рекламных проспектов и открытка Джону от Бетти: «Думаю, что тебе понравится эта картинка. Мы рады, что ты полюбил свою школу. Обнимаю и целую. Бабушка». И семь крестиков, изображающих семь поцелуев.

Зазвонил телефон, но у него было правило не брать трубку во время работы. Другое правило разрешало самому ему звонить, когда и куда вздумается.

Как всегда, садясь писать, он думал, что на свете нет занятия, которое давало бы столько удовлетворения, столько радости труда, или, наоборот, что, сидя за столом и царапая пером по линованной бумаге, он занимается делом совершенно ненужным и нереальным.

Около трех часов он работал, не жалея сил, над чем-то, что, скорее всего, не принесет ему ни пенни. И был счастлив. Придуманный мир оттеснял мир реальный, и здесь правил он – безобидный тиран.

Затем он ответил на несколько писем, отложив остальные – те, что потруднее, – пылиться в куче, в надежде, что вдруг они возьмут да изменят свое естество, вроде как мертвая трава превращается со временем в животворный навоз. Случалось и такое. Несколько телефонных звонков, несколько кое-как выполненных упражнений из курса канадских ВВС (двадцать отжиманий в упоре – с головой хватит, и к тому же каждый раз, когда его нос касался пола, он упирался глазами в сильно вытертый ковер – символ его непутевости), чековая книжка в кармане, кредитные карточки там же, ключи, книжку на всякий пожарный случай и скорее на улицу, в метро. Без пальто, без шарфа, без перчаток, быстрым шагом, чтобы не замерзнуть; как всегда в приподнятом настроении оттого, что сейчас он нырнет в гущу Лондона в погоне за добычей, что в столице никому не заказано.

Стоя на пустой платформе в ожидании поезда – время самое подходящее, когда метро не перегружено, – он читал предисловие Андре Жида к «Исповеди прощенного грешника» Джеймса Хогга. Жид был явно восхищен отношением автора к вопросам добра и зла. Дуглас купил книгу, после того как перечитал «Имморалиста».

Жид приводил цитату из «Доктрины всех религий» (1704 год) относительно ереси, именуемой «антиномианизм», возникшей в 1538 году: «Антиномианисты получили свое название за то, что отвергали закон как ненужный, поскольку существует евангельский завет. Они утверждали, что добрые дела не приблизят, а злые не задержат спасения; что дитя божье не может совершить грех, что бог никогда не наказывает его, что убийство, пьянство и т. д. – это грехи нечестивых, но не его».

Из тоннеля, сотрясая красные кафельные стены, вырвался серебристый поезд. Машинист подождал, пока толстая женщина, дергавшая ручку автомата со сластями, не добыла наконец себе плитку шоколада.

А теперь в Сохо со скоростью сорок пять миль в час; свободный художник начинает свой день. Первым делом – ленч с Майком Уэйнрайтом из Би-би-си. Он ждал его с удовольствием. Просмотрел еще несколько страничек Жида. «Дитя божье не может совершить грех». Над этим надо подумать.

2

Что-то в облике Майка Уэйнрайта говорило, что он кое-чего в жизни добился. Он и правда добился. Облик соответствовал действительности.

Ему было пятьдесят с небольшим; стройный, но не худой, он производил впечатление сильного человека, обладал легкой походкой, хорошей осанкой, уверенностью в себе. Уверенность была заслуженная, хотя и чувствовалось, что ее нужно подкреплять, а настороженное выражение глаз говорило о прошлых трудностях и о некоторой ранимости, словно черты лица легко уязвимого человека были наложены на жесткую основу или наоборот. На этом лице постоянно сменялись одно другим самые различные выражения: то живость, то нарочитая невозмутимость, то беззащитность, то спокойствие. Он производил впечатление человека опытного, но готового воспринять в дальнейшем всякий новый опыт, как будто жизнь преподала ему суровые уроки и с ним не цацкалась, да только он не напугался и не потерял к ней интереса. Он был похож на видавшего виды борца, чье сознание и сама жизнь слишком часто подвергались грубым ударам, но который сумел все-таки собрать кое-какие осколки и слепить из них независимую личность, имевшую полное право на самостоятельное существование. Потому что в Уэйнрайте прежде всего бросались в глаза именно его независимость, самостоятельность и решительность, не имевшие ничего общего с самодовольной обособленностью людей по-настоящему богатых или обладающих настоящей властью, чье поведение обусловливается их отстраненностью от всех прочих, поддерживаемой всеми правдами и неправдами. Это не было и высокомерие анархиста, которому в высшей степени наплевать на весь мир, поскольку он твердо уверен в том, что миру в высшей степени наплевать на него, и который пытается представиться человеком дерзким, смело идущим навстречу своей гибели, зная, что всегда может рассчитывать на мимолетное внимание окружающих, хотя бы потому, что в душе каждого из нас найдется струнка, готовая отозваться на подобную бесшабашность. Уэйнрайт, вы чувствовали, заслужил право на свою независимость, подвергался испытаниям и с честью их выдержал, падал, снова поднимался, справлялся со слабостями, залечивал раны и, не задумываясь, шел дальше. И кое-кто – люди дугласовского толка – видели в нем нечто вроде пробирного камня, не поддающегося дурным воздействиям, человека, к которому слово «порядочность» можно было применить без малейшей натяжки, без тени ходульности.

Он успел попасть на войну за два года до ее окончания и даже повоевать на передовых позициях. Если тебя не убьют, говорил он, если ты считаешь, что воюешь за правое дело и что вообще все это имеет какой-то смысл, тогда война для восемнадцатилетнего мальчишки олицетворяет все то, что ему с детства внушали. Можно без смущения рассуждать о храбрости, выносливости и даже героизме. И восемнадцатилетние в большинстве нисколько не смущались своего желания быть храбрыми, проявить доблесть в хемингуэевском значении слова и рвались доказать это на деле. Война очень быстро могла войти в привычку.

Майк был поблизости, когда «освобождались» лагеря, и все подобные понятия испарились, подобно налету эйфории. Зрелище, представившееся ему, – хотя он открылся только своей жене – было жутким и в то же время каким-то фантастическим; во всяком случае, вначале он испытывал лишь отвлеченную естественную жалость к этим людям-скелетам. Затем были найдены огромные общие могилы; всему этому в первый момент можно было только удивляться, словно привычный мир медленно перевернулся у него перед глазами вверх дном. Постепенно все стало на свои места, и тогда смысл случившегося потряс его. В 1945 году, в день окончания войны, Майкл Джефри Уэйнрайт, двадцати лет от роду, житель южного Лондона, уроженец западной части Англии – Англии сэра Уолтера Рэли, – участвовавший в футбольном матче по случаю победы, внезапно бросился бежать прочь, не взглянув даже на летящий в его сторону мяч, забежал за бараки, где прежде помещались немцы, и долго плакал беспомощными слезами, не дающими никакого облегчения, потому что вдруг почувствовал страшную усталость от неожиданно навалившегося на плечи груза – сознания, что открывшееся ему зрелище ада на земле теперь уж навсегда застряло в его памяти.

За этим последовал период апатии, который, как он считал, мог навсегда убаюкать его чувства. Он поступил в университет и поплыл по течению. Спортом он по-настоящему не увлекся, хотя когда-то очень любил играть в регби и крикет; его заинтересовал основной предмет – современная история, – но не настолько, чтобы с головой уйти в него; консультации у молодого – несколькими годами старше его – преподавателя постепенно выродились в бесконечные разговоры о прошедшей войне, лекции он скоро перестал посещать, чтение приводило к тому, что, отложив книгу, он погружался в пустые грезы. Случались, правда, и собственные открытия, вроде Камю или «Бесплодной земли» и «Пруфрока» Элиота, которые подействовали на него как укол инсулина на диабетика. Он попивал, но без шума. Женщинами особенно не увлекался. Родители его умерли во время войны, и каникулы он провел на Средиземном море, бродя среди развалин других погибших цивилизаций. После второго курса он не вернулся в университет и ни с того ни с сего уехал в Америку.

Он много читал, главным образом современную литературу, выискивая факты и ключи к разгадке. Подобно десяткам тысяч других молодых людей, изъездил Америку вдоль и поперек в поисках пристанища. Крошечное наследство, полученное от родителей, скоро растаяло. Он хватался за любую работу, жил трудно, уехал в Канаду, где ему предложили заведовать лесным складом, «ступив на первую ступеньку лестницы, ведущей к миллионам», поехал в Мексику, где полгода жил с немкой-неврастеничкой, скульптором по профессии, которая в конце концов бросила его ради страхового агента из Чикаго. Обосновался Уэйнрайт наконец в Гринич-Вилледже, после того как один из многочисленных тонких журнальчиков того времени напечатал небольшой очерк, где он в ироническом тоне описал некоторые из этих похождений. Здесь, в обществе, где преобладали интеллектуалы из еврейских иммигрантов, где мысли и способы их выражения были объявлены делом первостепенной важности, он наконец нашел себя. Писал он мало, но все, что было написано им, читалось с вниманием и встречало одобрение. У него пробудился интерес к кино. Этот интерес разгорелся и быстро превратился в неуемную страсть, о которой он всегда мечтал. Свой первый документальный фильм он отснял в Канаде – поехал на лесозаготовки, где когда-то работал, и сумел создать прекрасную картину о людях, которых всякими правдами и неправдами заманили в эту глухомань. Заручившись обещанием, что ему дадут возможность поставить художественный фильм, он вернулся в Англию.

Фильм был «хорошо принят», но денег принес мало. Спустя два года второй его фильм был принят еще лучше, а денег принес еще меньше. Однако сразу же после появления хороших рецензий его умыкнул Голливуд, где он провел восемнадцать месяцев, пытаясь сделать фильм по собственному вкусу. Это ему не удалось, и он порвал контракт. Компания вчинила ему иск, в результате чего он потерял свои скромные сбережения до последней копейки. Вернувшись в Англию, он снял фильм слишком поспешно и остался им недоволен. Фильм, однако, делал хорошие сборы, и у него даже завелись деньги в банке. Но эти пять или шесть лет разрушили его достаточно прочный брак; его маленькая дочь осталась на попечении занявшей довольно непреклонную позицию матери, которая к тому же сильно пила. После развода Уэйнрайт поселил обеих в приличном, хорошо обставленном доме и обеспечил их денежно. Сам же поселился в скромной квартирке к северу от Сохо. Там он жил и до сего времени. Вторично он так и не женился.

В шестидесятые и семидесятые годы он работал на свой страх и риск. Снимал главным образом документальные телевизионные фильмы. Занимался также журналистикой. У него вышел сборник полуавтобиографических очерков, большого успеха не имевший. Сейчас он ставил два многосерийных фильма для Би-би-си. Дуглас ему нравился, и он договорился позавтракать с ним вместе у «Бианки».

3

Элена принесла им второй графин красного вина. Верхний зал итальянского ресторанчика был, как всегда, забит народом, внизу же много столиков оставалось незанятыми, хотя еда поступала из одной кухни. Это объяснялось приветливостью Элены – грациозной итальянки, которая ласточкой носилась между столиками, – и традицией, которой следовала молодежь, работающая в кино и на телевидении, литературная и театральная. Обстановка здесь была временами совсем клубная. Привлекало и это. И к тому же цены были умеренные.

Дуглас обменялся кивками с несколькими посетителями, которых знал, кого получше, кого похуже – для этого существовала хитрая, но чрезвычайно удобная шкала кивков, – и посмеялся в душе, наблюдая откровенную смену выражений на лице – барометре чувств – одного молодого критика, знатока ультрасовременных литературных течений; вообще-то парень был очень умный, только-только из Оксфорда, язвительный, брызжущий заумными эпитетами и презрением, умело объясняемым примерами из классиков всех времен, рядом с которыми наши современники, естественно, кажутся пигмеями и т. д. и т. п., – одним словом, следовал он дорожкой, давно проторенной многими молодыми людьми, которым не терпится пожать плоды трехлетнего учения в университете. Правила были просты: бей по известным личностям – так ты заставишь говорить о себе, попадешь в центр внимания, сделаешь себе «имя», приобретешь рыночную стоимость (на рынке, который он, разумеется, презирал). Вышеуказанный молодой человек – скорее жизнерадостный, скромный и порядочный, понуждаемый, с одной стороны, страхом оказаться в рядах неудачников, с другой – не попасть в число модных, сначала коротко, по-деловому кивнул Дугласу в ответ на его короткий деловой кивок, но потом, заметив, что Дуглас пришел с Уэйнрайтом, уже не упускал случая искоса взглянуть на него, понимающе качнуть головой и подмигнуть. Это было до смешного откровенно – с таким отсутствием чувства собственного достоинства Дуглас не сталкивался в юности, да и вообще никогда и нигде. Подобное пресмыкательство и подхалимство, как он слышал, встречалось в крупных корпорациях, но самому ему наблюдать такое приходилось редко. Смотреть на это было странно. А объяснялось все чрезвычайно просто. Уэйнрайт мог ввести молодого критика в мир телевидения (который он, разумеется, презирал). Он был немного знаком с Дугласом по литературным приемам (которые презирал), ну и, естественно, съев свою диетическую телячью котлетку, подошел к ним, таща за собой прехорошенькую всклокоченную спутницу, перекинуться несколькими банальными фразами и тут же наладить контакт с Уэйнрайтом. Наконец, после многих поклонов, он отбыл.