Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Лестер серьезно заинтересовался своей работой. Стал расспрашивать. Он ведь и правда пришел сюда, желая хорошенько во всем разобраться, прежде чем открыть собственное дело. И тут произошла странная вещь. Пока он «играл роль», был окружен ореолом новизны, пока считалось, что за ним стоит баснословно богатый Рейвен, отношение к нему было прекрасное. Но стоило ему заинтересоваться букмекерством по-настоящему: начать задавать вопросы, делать заметки, приходить спозаранку и задерживаться допоздна, – как окружающие забеспокоились. Поднялась тревога. В души трех других его сослуживцев закралось опасение – как бы чего не вышло. Уж не шпионит ли Лестер, уж не осведомитель ли он. Они сообщили об этом Лачфорду.

Лачфорд насторожился. Он занимался перепродажей краденых автомобилей, имел долю в одном из фулемских клубов с репутацией отнюдь не безупречной; он временами прибегал к помощи темных личностей, чтобы снять с чужого грузовика несколько ящиков с каким-то товаром, всегда мог раздобыть прекрасную чернобурку за четверть цены или достать за бесценок часы от Картье; у него была связь с Амстердамом и аэропортом Хитроу. Лачфорд был дельцом.

Он подождал, чтобы лавка закрылась, и пригласил Лестера – одного из всех – к себе в заднюю комнату выпить пива. Вот это да! – подумал Лестер, послужит уроком остальным, а то последнее время они что-то начали похамливать. В общем-то ему на это плевать, все нужные сведения он уже собрал. Сейчас его занимал вопрос финансов. Он подсчитал, что ему понадобится тысяч десять. Где достать такую огромную сумму? Но это обеспечило бы его на всю жизнь.

Лестер успел внимательно рассмотреть Лачфорда. Приблизительно того же возраста, что и он. Немного рыхлый, но совсем немного – видно, что линию старается держать. Одет великолепно: костюм-тройка прекрасного покроя, по животу, который у него едва намечается, пущена – фу-ты ну-ты! – небольшая золотая цепочка; шелковая рубашка и галстук, шикарный, но не кричащий; великолепные ботинки – из тонкой кожи итальянской выделки, стоят кучу денег; на запястье золотой браслет, три массивных кольца, от лучшего ювелира; прическа, будто только что от парикмахера; и всегда сигара во рту – не слишком большая и броская, но запах божественный. А у дверей «камарг» последней марки, в котором терпеливо дожидается его новая красавица. Лачфорд молодец, думал Лестер. Британия в наилучшем виде. Вот вам пример, что может дать свободное предпринимательство плюс инициатива – ведь фулемская биография Лачфорда была ничуть не лучше лестеровской. Правда, то, что он вырос в Фулеме, дает ему решающее преимущество, думал Лестер, неизбежно сравнивая его с собой. Лачфорд с детства знал город, все его углы и закоулки, все ходы и выходы. Тут Лестер ему уступал. И все же надо отдать Лачфорду должное – не в пример Дугласу или этому подонку Рейвену, который к тому же дегенерат какой-то, он действительно воодушевлял.

– Ну, как ты там, сын мой? – спросил Лачфорд, протягивая Лестеру сигару и подталкивая к нему банку пива. Небольшой кабинет от присутствия великолепного Лачфорда казался совсем уж маленьким и убогим. Лестер ощущал в этом человеке нечто, что можно определить одним словом: ВЛАСТЬ. Вот человек, к которому стоит держаться поближе. Он знает кратчайший путь к успеху.

– Прекрасно, Рей, совсем неплохо, – ответил Лестер, легко беря нужный тон. Чего-чего, а способности поддержать разговор он еще не растерял.

– А как там наш друг Мерлин?

Лачфорд не предложил ему стул, и Лестер остался стоять. Если подумать, это было довольно странно, но в тот момент не вызвало у Лестера никаких подозрений. Лачфорд сидел, откачнувшись назад вместе с креслом, положив скрещенные ноги на стол перед собой – совсем как какой-нибудь министр в палате общин.

– Мерлин молодцом, – с жаром сказал Лестер, – как раз несколько дней назад он мне говорил, что давно так хорошо себя не чувствовал. Очень давно.

– Приятно слышать. – Лачфорд раскурил сигару, но не передал зажигалку Лестеру. – Вот уж гений, так гений! Первый в мире. Что меня в восторг и приводит: первейший! – Он выпустил с мечтательным видом облако высококачественного серого дыма. – И денег вагон с тележкой.

– Вагон с тележкой, – подтвердил Лестер с легким налетом горечи, – это точно.

– А что… что думает твой друг Мерлин о том, что ты работаешь у меня?

– Он считает, что это очень хорошо. Прекрасно. Ему – Мерлину то есть – понятно, когда кто-то хочет открыть собственное дело. Он думает, что это просто прекрасно.

– Он что, войдет в долю?

– Мы еще этот вопрос не обсуждали. – У Лестера вдруг пересохло во рту – с чего бы это? Он шумно отхлебнул пива. Сразу стало легче.

– А он знает, что за тобой водятся грешки? – спросил Лачфорд очень тихо.

– Какие это?

– Из Сохо до меня долетел слушок и из Брикстона, и вообще люди болтают, будто ты какое-то время был на хлебах у ее величества.

– Ну, это когда было, – сказал Лестер, – я тогда еще мальчишкой был.

– Не мне кому-то прошлым глаза колоть, – честно сказал Лачфорд, – но ты ставишь меня в щекотливое положение.

– С чего это?

– Ну как ты не понимаешь? Дело мое очень деликатное. А всякие подозрительные типы стараются выведать обо мне то, что я предпочел бы держать от них в тайне. Так вот, меня интересует – чего это ради ты все время что-то записываешь, заносишь в тетрадочку какие-то циферки, будто детектив Коджак, почуявший, что пахнет жареным.

– Я же объяснял. Хочу научиться. Хочу открыть собственное дело.

– Да ну? А денежки тебе на это Мерлин Рейвен даст? Не смеши меня, Лестер, детка. Ты на кого-то работаешь. На кого?

– Послушайте… – Лестер невольно оглянулся на стеклянную дверь. За ней стояли двое. – Даю слово, Рей, – я работаю на себя.

– А кому собираешься продать их?

– Кого?

– Сведения.

– Какие сведения?

– Ты мне мозги не пудри, мразь несчастная. – Лачфорд вскочил, и сразу же те двое вошли в комнату. – На Эббота работаешь? Говори!

– Послушайте, это ошибка. Я не понимаю, в чем дело. Вот! – Он вытащил из кармана листки. – Посмотрите, что я записывал. Посмотрите, что у меня тут. Размер арендной платы, где выдают патент, другие всякие мелочи. Кому могут быть нужны такие сведения?

– Вот это я тебя и спрашиваю. И ответ мне известен. Как ты мог подумать, что это тебе с рук сойдет?

– Да это ж я для себя. Я хочу начать… – Один из парней наотмашь ударил его по шее. Лестер, споткнувшись, сделал шаг вперед, и Лачфорд тяжело ударил его ногой в пах, поднял с пола за волосы и нанес ему сокрушительный удар в переносицу оснащенным тремя кольцами кулаком. Они втроем измолотили его почти до потери сознания. Остановились в последний момент.

– Я с тобой обойдусь по-доброму, – сказал Лачфорд, стоя над Лестером, который лежал свернувшись на полу, неуверенными движениями пытаясь прикрыть лицо и пах. – Тебя выбросят около Кингстонского канала – там, вдали от городского шума, ты сможешь не спеша обдумать, что к чему. И слушай дальше! Если со мной что случится и нити приведут к тебе – бетонный блок к ногам и в Темзу! Ясно? Ясно.

4

Этот шаг Мэри обдумывала уже несколько недель. Теперь – ввиду предстоящего разговора Майка с Дугласом – откладывать его было больше нельзя. Чтобы успокоиться немного, она несколько раз повторила то, что намеревалась сказать, но сразу же пришла в волнение. Она пыталась разобраться в своих побуждениях – зачем понадобился ей этот телефонный разговор? – и сама испугалась своих возможных выводов. Хватит и того, что желание позвонить до сих пор не остыло.

Она решила сделать это под вечер. После того как вернется из школы. Джон будет готовить уроки у себя в комнате; Хильда, надо думать, еще не уйдет из конторы, но уже будет не так занята, как в начале дня.

Мэри сняла трубку и набрала номер с чувством, что собирается совершить какой-то противозаконный поступок. Трубку взяла сама Хильда.

– Говорит Мэри Таллентайр, – произнес достаточно твердый и ровный голос, – жена Дугласа.

– Да? – Звонок застал Хильду врасплох. Она обвела взглядом пустую комнату, словно надеясь, что найдется кто-то, в чьем присутствии разговаривать будет неудобно. А с другой стороны – чего ей бояться?

– Я уже давно собиралась позвонить вам, – сказала Мэри хорошо отрепетированную фразу – вот только что следовало за ней? У нее пересохло во рту; мысли безвозвратно улетучились.

– Да? – сказала Хильда в молчавший телефон.

– По-моему, нам хорошо было бы встретиться, – сказала Мэри, перепрыгнув через три ступеньки, подходя прямо к цели.

– А что это нам даст?

– Не знаю. – Мэри пыталась по голосу, раздраженному и настороженному, представить себе лицо и характер Хильды. Никакого ключа к разгадке. – Но, по-моему, так было бы честнее.

– Не представляю, что мы можем сказать друг другу, – возразила Хильда.

– Почему же? Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

– Но зачем? – спросила Хильда.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать – зачем вам это понадобилось?

В этот момент Мэри показалось, что ее решение позвонить было правильным. Вопрос свидетельствовал о растерянности Хильды. Мэри, почти год бившаяся за то, чтобы восстановить былую уверенность в себе, и временами ощущавшая, что ее катастрофически не хватает, сейчас почувствовала прилив самообладания – ей стало ясно, что она сможет взять барьер.

– Будет унизительно, если мы этого не сделаем, неужели вы не понимаете?

– Унизительно для кого?

– Для нас обеих. Этим мы признали бы… что смиряемся с тем, что Дуглас… может приходить и уходить по своему усмотрению, нас же держать на расстоянии друг от друга, в то время как за нас принимаются решения, которые могут радикально изменить наши жизни. Я говорю с ним. Он наверняка говорит с вами. Почему бы нам не поговорить непосредственно?

– Звучит логично, – довольно-таки нелюбезно согласилась Хильда. – И все же я не понимаю, зачем нам это нужно?

Попытка вызвать ее на разговор сугубо личного характера задела Хильду. Помимо целого ряда «естественных», так сказать, причин, почему ей не хотелось видеть Мэри, в душе ее поднялся протест против этой встречи, рожденный глубоким классовым чувством. По голосу Мэри и по ее манере говорить угадывалась представительница среднего – и, следовательно, привилегированного – класса: она говорила холодно, свысока и даже до некоторой степени покровительственно. В конце концов, все карты были в руках у Мэри. Так что же ей еще надо? Кроме того, Хильда вовсе не разделяла мнения, что все должно идти в открытую. Она не могла бы заставить себя говорить с кем-то о своей любви к Дугласу. Это шло бы в разрез с непостижимостью и исключительностью их романа. Высокомерное предположение Мэри, что любовь можно обсуждать, как список обязательных покупок, порождало в ней неприязнь. Чувство, которое Хильда испытывала к Дугласу и которое – она все еще не сомневалась – Дуглас испытывал к ней, было таинственным и волнующим; оно связывало их физически и духовно, оно существовало само по себе, никого не касаясь; как выяснилось, оно смогло выдержать соперничество с браком и с ложными запретами пуританской морали. Как типична неспособность Мэри осознать это! Ее круг не питает уважения ни к чужим тайнам, ни к интимной жизни, потому что не понимает их. Предел их мечтаний – это «все обговорить», как будто стоит что-то обсудить, и проблема решена.

В жизни Хильды – и Дугласа, как ей казалось, – в силу целого ряда обстоятельств, начиная с их окружения и кончая традициями, тонкие, хоть и неясные, чувства играли очень большую роль. А в жизни Мэри, как она подозревала, такие чувства должны были утверждаться в упорном споре, иначе их существование просто не признавалось. Мэри была сторонницей разумного подхода к эмоциям, Хильда же считала, что такой подход лишь свидетельствует об отсутствии эмоций, о которых стоило бы беспокоиться. Явное нежелание Хильды продолжать разговор объяснялось, по мнению Мэри, ненадежностью ее положения и паническим страхом.

– Ну что нам терять? – спросила Мэри.

– Не в этом суть, – ответила Хильда. – Хотя потерять мы можем многое. – Она улыбнулась. – Самообладание для начала! По-настоящему вопрос надо ставить так: что мы можем выиграть? Тут я, признаться, ничего не вижу.

– Можно перестать играть в прятки.

– А в прятки никто и не играл. В нашем случае по крайней мере, – возразила Хильда.

– Разве?

Несколько секунд обе молчали.

– Просто это как-то недостойно, – сказала Мэри. – Кто-то за нас что-то решает, а нам самим будто и дела нет: будто мы в этом даже и участвовать не желаем.

– Я участвую.

– Так ли?

Снова молчание. Мэри сделала последнюю попытку.

– Не так уж трудно на каждое слово говорить два, – сказала она. – Это и я сумела б. Могла бы сказать, например, что Дуглас хочет вернуться к нам – я уверена, вам это известно. Могла бы напомнить, что он не соединился с вами, хотя я и предоставила ему все возможности… – она помолчала, – …и даже поводы. Но, что бы это мне дало? Похоже, что я не смогу добиться от вас понимания, но, поверьте, мое единственное стремление – это упорядочить свою жизнь. Я не позволю больше никому вертеть мной по своему усмотрению; я хочу задавать вопросы и получать на них ответы и не желаю, чтобы мне и дальше просто говорили: так, мол, и так, или ставили перед fails accomplis^[16]. Я хочу тщательно взвешивать происходящее. Только и всего. И я думала, что, если бы мы поговорили, мне это помогло бы.

Эти слова тронули Хильду, но решение было принято, и менять его она не стала бы ни за что. Мысль о встрече страшила ее. Она боялась: а вдруг в ней проснется жалость к Мэри. Что тогда? Бывают времена, когда ты вынужден рыть окопы, прочерчивать линию фронта, когда противник должен быть назван по имени и вызван на бой. Видит бог, ей нужен Дуглас!

– Мне очень жаль, – сказала Хильда. И прибавила: – Но я правда не понимаю, зачем это надо. – Это была ложь.

Первой трубку она не положит.

– Мне тоже очень жаль, – ответила Мэри и положила трубку.

Ее трясло.

5

– Они, должно быть, чувствуют себя здесь дома, – сказал Дуглас.

Стены были залеплены плакатами, зазывающими туристов в Грецию и на Кипр. Греческие корабли свисали с потолка и цеплялись за стены. Официанты певуче перекликались по-гречески, а меню было так же велико, так же убористо напечатано, как греческая газета. А на заднем плане красовалась бузуки из пластмассы.

– В чем угодно можно достичь таких высот простодушной вульгарности, что она перестает шокировать. Мне лично здесь нравится.

– Ouzo?

– Или retsina^[17].

– И то и другое, – решил Дуглас. – Не будем спорить в такой вечер.

– Я давно не видел тебя в таком хорошем настроении, – сказал Майк.

– Сам чувствую. Непонятно только, с чего бы.

– Каковы твои ближайшие планы? – спросил Майк после того, как они поболтали о том и о сем.

– Да я до сих пор с Рейвеном не развязался. Мы все еще возимся с его ранними снимками в Париже: просто наказание какое-то. Ну и потом, фирма грампластинок внезапно повела себя крайне уклончиво относительно метража давнего турне, который они нам обещали. Подозреваю, что Рейвен занялся еще чем-то и теперь от него толку не добьешься.

– Ты еще видишься с ним?

– Нет.

– Почему?

– Меня всегда что-то гнетет в его обществе, – ответил Дуглас. – Да, вот что, – сказал он чуть погодя. – Лестер. Не мог бы ты подбросить ему какую-нибудь работенку?

– Снова? Нет. Мы ведь уже раз помогли ему, Дуглас.

– Я тут на днях его встретил. Он опять дал маху. – Дуглас усмехнулся. – Мне не следовало бы смеяться, но, ей-богу, его так и несет туда, откуда целым не уйдешь, как Тома из фильма «Том и Джерри». Если где-то есть незакрепленная доска, Лестер обязательно наступит на конец ее и – трах! – получит по носу; если встретится большое оконное стекло, Лестер шагнет прямо в него и предстанет перед тобой в лохмотьях и порезах, всем своим видом говоря «могли бы и предупредить». Но на этот раз он уже не петушится. Ну и потом, есть у него где-то какая-то женщина, правда, он об этом помалкивает.

– Куда же мне его сунуть – чтобы он остался доволен?

– Не знаю. Предложи что-нибудь – ну просто, чтобы дать ему почувствовать, что работа найдется. По-моему, он до ручки дошел. Ведь Рейвен его турнул. В конце концов его непременно отовсюду турят.

– Не впадай в сентиментальность, – сказал Майк, – Лестер сам на это напрашивается.

– Не спорю. – Дуглас жестом попросил еще графин вина. – Может, и так.

– Я думал, ты сократился по части спиртного.

– До известной степени. Еще графинчик, пожалуйста. Благодарю!

Он помолчал, пережевывая жесткий кусочек жареного барашка. – Ну так как? Можно надеяться? Ему работа нужна позарез. Как-никак с Рейвеном свел нас он.

– Вопрос в том, что ему можно предложить, не ущемив при этом его самолюбия. Ну и потом, устроить его вообще нелегко. Работать-то он не очень любит, верно ведь?

– Может, оператором для выездных съемок? – сказал Дуглас. – Он свободно может делать вид, что работает тут временно, пока не подвернется что-нибудь получше. Это даст ему возможность встать на ноги, а потом он покрутится на съемочной площадке, потрется среди киношников, испробует себя на разных работах. Как ты смотришь?

– Я поговорю с ним, – сказал Майк, – и посмотрю, что можно будет сделать. Может, и удастся. Я попытаюсь. – Он замолчал. Дуглас, очевидно, ждал более определенного обещания. – В общем, что-нибудь да устроим.

– Спасибо! – Дуглас склонил голову. – Очень хорошо.

– Ну а сам ты как? Все еще не можешь расстаться со своим замыслом: серия передач о разных районах – или согласишься взять на себя интервью?

Майк предложил Дугласу проинтервьюировать целый ряд современников – людей, известных в мире кино, театра, в политике, бизнесе, зрелищной индустрии и в спорте, а также среди университетской профессуры, – и сделать о них документальные фильмы, наподобие фильма о Рейвене, попытавшись с каждым из них достаточно компетентно поговорить о его работе и показать мир, в котором они живут.

– Я начинаю думать, что работать на полной ставке в Би-би-си было бы очень приятно, – сказал Дуглас. – Наверное, твердая зарплата в сочетании с определенными обязанностями снимает с души массу забот.

– Уверенность в завтрашнем дне – большое дело, – сказал Майк. – Когда-то я сам страдал от ее недостатка. Уж если работаешь на такое учреждение, то гораздо лучше быть в штате. А ты все еще мучишься, как я посмотрю.

– Дни свободных художников… – нараспев начал Дуглас, но в его взгляде, устремленном на Майка, была мысль о другом, – … миновали.

– Как и прочих кустарей-одиночек, так по крайней мере считается, – сказал Майк. У него сжало горло. Значит, так! Правда уже вышла наружу. Теперь остается взглянуть ей в глаза. – Пожалуй, все говорит за то, что лет через пятьдесят – сто все мы будем благополучно растолканы по разным большим учреждениям, организациям и корпорациям. И будут наши жизни вращаться вокруг них, как вокруг солнца.

– Как в средние века вокруг церкви, – сказал Дуглас, – или вокруг двора феодала… Только в нашем случае это будет акционерное общество, поддерживающее государственную политику.

– Вероятно, так оно и будет.

– И теперь остается только Мэри, – сказал Дуглас.

Наступила пауза.

– Когда ты узнал? – спросил Майк.

– Всего несколько дней назад. Сидел у тебя в кабинете. И меня вдруг осенило. Так-то!

– Я давно хотел сказать тебе об этом.

– Знаю. – (Мы решили!) – Я все пытаюсь определить, что же я чувствую. Положение довольно-таки сложное – у твоего друга связь с твоей женой, на которую у тебя нет никаких прав, кроме разве что еще сохранившейся любви.

– Ты действительно любишь ее?

– Очень может быть. Но вернее, это всего лишь броская фраза, – сказал Дуглас. – То обстоятельство, что я не зачах из-за отсутствия секса, просто поражает меня. Когда-то я думал, что иссохну за неделю, если пропущу хоть день. Теперь это имеет для меня гораздо меньше значения. – Дуглас отпил еще вина. – Совершенно уверен, что этот этап я оставлю позади быстро. Не менее поражает меня и другое не особенно интересное открытие – оказывается, я не так уж честолюбив. Это не касается, конечно, программ о районах Англии. Я много над ними думал, Майк. В Камбрии мы могли бы показать Бьюкаслский крест и горгульи тринадцатого века, характерные для этой местности виды, каменные столбы и добавить к этому немного стихов Вордсворта – все это даст зрителям новое представление о самой сущности Камбрии. А если так же продуманно подготовить все остальные программы, это помогло бы людям противостоять грустной мысли, что наше-де время истекло и нам остается сбиться в стадо и смиренно искать приюта у благотворительницы-постдемократии. Мне очень трудно говорить о Мэри. А тебе?

– Я не понимаю, что бы ты хотел услышать от меня.

– Ты с ней спал?

– Да. – Майк запнулся. – В Париже. С тех пор нет. Мне кажется, ей было стыдно. – Он с трудом выговаривал слова. – В этом было что-то преднамеренное… не то чтобы она мстила за обиду… скорее… я много думал об этом… больше похоже на то, что она не хотела в будущем иметь перед тобой это преимущество и потому задалась целью изменить тебе физически. Вот что мне кажется.

Дуглас начал испытывать необъяснимо острое удовольствие от этого разговора с человеком, который любил одну с ним женщину.

– На нее похоже, – сказал он, – с другой стороны, подобное объяснение просто не могло бы не понравиться мне, верно?

– Если ты собираешься снова сойтись с ней.

– Она, наверное, говорила тебе, что я просил ее об этом.

– Она не почувствовала, что ты действительно этого хочешь. И потом, видишь ли, ведь есть эта… ну, сам знаешь.

– Хильда? Да. Есть Хильда.

– Для Мэри это немаловажный факт.

– Это мне известно. – Дуглас слегка отодвинулся, пока со стола собирали тарелки. Он заказал еще вина. – Задумавшись вплотную, что же мне все-таки делать, я, по-видимому, растерял последние остатки сил. Всяких. Ну а ты что собираешься делать?

– Боюсь, что это зависит от тебя.

– От нее.

– Да, от нее. Если бы это был кто-нибудь другой, – сказал Майк, – я не оставил бы ему ни малейшего шанса на успех. – В его голосе была неприкрытая ярость и твердая решимость.

Принесли вино.

– Ну, будь здоров!

– Будь здоров! – сказал Дуглас, приподняв бокал.

Они выпили, заговорили о другом и так просидели в ресторане до закрытия.

6

Лестер не заметил Эмму, однако она не сомневалась, что пришел он сюда в надежде встретить ее. А то что ему было делать на этой захудалой, закрытой для городского транспорта торговой улочке в Северном Кенсингтоне? Эмма остановилась и, повернувшись к нему спиной, стала рассматривать витрину магазинчика, торговавшего ношеной одеждой. Она заскочила сюда на минутку купить свечей и тыкв для карнавала, который должен был состояться этим вечером в канун дня всех святых. Карнавал был задуман с целью объединить разрозненные группы церковного прихода. Прежде всех должны были собраться дети, затем, позднее, набожные люди, регулярно посещавшие церковь, и люди, пользующиеся «службой справок», созданной на общественных началах предприимчивым священником. Смешение рас и темпераментов: главным образом неимущие белые и «стремящиеся вверх» черные. Должен был прийти и кое-кто из ее приятелей, работников патронажной службы, и вот это-то и ставило Эмму в затруднительное положение.

Среди работников патронажа был молодой человек, заведовавший кружками «Увлекательный спорт» и «Забота о детях», по имени Марк, которому она нравилась и который в свою очередь начинал нравиться ей. Марк был сыном известного психиатра. Закончил Брайнстон – привилегированную частную школу либерального толка, а затем поступил в гуманитарный колледж, где пристрастился к наркотикам, был исключен и впоследствии спасен общественниками из патронажной службы, после чего сам превратился в рьяного спасателя других. Эмме было легко в его обществе, она держалась с ним запросто, как с братом. У них была любимая игра – перебрасываться одним им понятными шуточками насчет всяких сказочных персонажей. Марк непременно будет на празднике, высоченный – выше всех остальных, – тонкий, с неправдоподобно светлой, всегда взъерошенной шевелюрой и серо-голубыми глазами, то простодушными, то проницательными, на вид гвардеец, только одет до того небрежно, что мог сойти за ночлежника. И ко всему – обаятельный.

Эмма отвернулась от Лестера на улице потому, что теперь у нее был выбор и решение оставалось за ней. Марк пригласил ее поужинать вместе после праздника, и она не только согласилась, но не скрыла, что пойдет с большой охотой. И вдруг, нате вам, Лестер! Она кинула быстрый взгляд через плечо. Он. Вид ужасный. Является, когда ему больше некуда идти, подумала она, но тут же подавила раздражение. Нет, это несправедливо. В известном смысле она сама напрашивалась на такое отношение. Эмма повернулась от витрины, заваленной юбками в пятнах, поношенными рубашками, потертыми пальто и испачканными брюками с пузырями на коленях, и пошла к нему. Теперь с него будет совсем другой спрос.

Лестер широко улыбнулся. Он заметил ее колебания, но чем падать духом, только порадовался. Доказывает, что она все еще к нему неравнодушна. Пока Эмма шла к нему, он покачивался на каблуках и поглядывал по сторонам, похожий на шелудивого, но задиристого терьера, принюхивающегося к незнакомым запахам.

– У тебя ужасный вид, – сказала она.

Он ожидал не этого.

– Где ты пропадал столько времени? – продолжала она.

– Ну, завела, – неуверенно сказал он.

Хотя большая часть товаров была уже распродана, торговля еще продолжалась и вокруг двигалось много неторопливых покупателей: старики ходили от лавки к лавке, прицениваясь и сравнивая качество овощей; люди всех возрастов внимательно ощупывали отдельные части разборной мебели, над которой плакат огромными буквами кричал: РАСПРОДАЖА! продающееся по дешевке оборудование для кухонь и ванных комнат, телевизоры по пяти фунтов штука и радио – по фунту. Барахолка в Лондоне была одним из последних рубежей, за которым люди погружались в нищету, а вещи – в мусорный ящик. Эта непривычная деловитость несколько сбила Лестера с толку. А Эмма, выглядевшая лучше, чем когда-либо, изысканно даже: в приталенном вельветовом пальто вишневого цвета, белом вязаном шарфе и темно-коричневых сапогах, – по-видимому, вовсе не была расположена молча понимать и прощать, хотя он считал себя вправе ждать от нее именно этого.

– А ты задумывался когда-нибудь, что я должна чувствовать, когда ты возьмешь вдруг да исчезнешь? – спросила она. Кое-кто из прохожих замедлил шаг, предвкушая хороший тарарам. – Ты взял и ушел, а мне как прикажешь быть? Держать себя в руках и барахтаться, как умею, ты же и палец о палец не ударишь, чтобы мне помочь.

– Я тебе никогда ничего не обещал.

– Это-то да. Только это не оправдание.

Лестер промолчал; он и правда никак не мог понять, какая может быть связь между тем, что он ничего ей не обещал, и ее нежеланием простить его. Кроме того, ему не хотелось публичного скандала.

– Нет тут поблизости какой-нибудь забегаловки, где б кофе можно было выпить?

– Мне нужно покупки кое-какие сделать для праздника. Я сказала, что вернусь минут через десять. – Эмма нервничала. Она была пунктуальна до педантизма в отношении своих обязанностей.

– Ну, раз так, я смываюсь.

– Не дури!

Эмма подумала минутку и приняла решение.

– Вон там, чуть подальше, налево, ты увидишь вывеску СТОЛОВАЯ. Жди меня там через несколько минут. Я куплю, что мне нужно, отнесу и приду туда.

– Да не суетись ты так.

– Что с тобой случилось? – Она протянула руку и легонько дотронулась до его левой скулы, подпухшей и с синяком.

– Да вот ушибся. Упал я.

– Я буду через несколько минут.

– Если хочешь, я могу пойти с тобой, – тихо сказал Лестер. – Если, конечно, хочешь.

– Нам не стоит вместе появляться в Центре.

Она кивнула ему и ушла. Он смотрел ей вслед с опаской. Она заставила его почувствовать себя оборванцем, кем он, в сущности, и был. Урон, нанесенный его внешности, Лестер переносил тяжело, но он больше не находил в себе храбрости воровать. Вернее, наглости, как он объяснял себе. Он был сейчас в худшем положении, чем в это же время год назад, когда ему пришлось отсиживаться у Эммы, после чего он поехал на Север, встречать Новый год. А теперь, по-видимому, и она готова отвернуться от него.

Столовая была довольно убогая и уже наполовину заполнена народом, хотя час обеда еще не наступил. Длинные и узкие – монастырские – столы и базарные, дешевые стулья. Над прилавком в дальнем углу комнаты висел плакат САМООБСЛУЖИВАНИЕ, но ничего привлекательного на прилавке не стояло. Быть может, сильно разрекламированные СУПЫ окажутся горячими и сытными и всё искупят; кружки же перепаренного чая и черствые, смазанные чем-то липким – вроде как липучки для мух – булочки выглядели очень неаппетитно. Казалось, что комната заполнена одинокими людьми, в большинстве своем старыми женщинами, сидевшими уставив глаза в пространство.

Эмма впорхнула, как сказочная фея. В помещении даже посветлело. Многие старые дамы кивали ей в знак приветствия. Большинство из них она, по-видимому, знала – по имени или хотя бы в лицо.

– Ну-с, – сказала она, садясь напротив него и грея руки о большую белую кружку с кофе. – Рада тебя видеть.

Лестер опасливо улыбнулся. Но Эмма сказала это без всякой задней мысли. Она воспользовалась несколькими минутами одиночества, чтобы прийти в равновесие.

– Я, помню, ходил как-то на праздник всех святых, – сказал Лестер. – Это когда свечи и тыквы, да?

– Да.

– В католической церкви. В Тэрстоне. У них там монахини есть. Они организовали молодежный клуб; туда и некатоликов пускали, но ходили в него главным образом ребята из католических семей. У них была футбольная команда и команда легкоатлетов.

– Ты, говорят, в атлетике отличался. Это правда?

– Правда. Что было, то было. Так вот, они устроили как-то у себя праздник всех святых. Свечки и тыквы, честь по чести. – По ходу разговора его лицо теряло затравленное, настороженное выражение; перед Эммой снова сидел несговорчивый и легкоранимый человек, которого она однажды полюбила. И бессмысленно делать вид, будто что-то изменилось. – Мне понравилось. Ей-богу! Свечку, понятно, пришлось стянуть у кого-то. Но свет-то был потушен. А тыквенные маски освещались изнутри. Забавно, чего только не запоминается!

– Знаешь что – приходи на наш праздник сегодня вечером.

– Ну что ты, Эмма, теперь мне это не по возрасту.

– Познакомился бы с ребятами, – сказала она. – У некоторых просто отличные данные – особенно у малышей из Вест-Индии. У нас как раз ищут кого-нибудь, кто мог бы организовать спортивную группу.

– Команду легкоатлетов, – поправил ее Лестер.