Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Они заказали салат «виши» и палтуса.

Хильда торопливо и тревожно, как птица, огляделась по сторонам, словно стараясь уверить себя, что все идет по-старому. Дуглас, заказавший рейнвейн и сделавший слишком большой глоток охлажденного вина, вдруг ощутил, будто холодный стержень воткнулся ему в грудину, и понял, что силы его медленно, но верно подходят к концу.

– Мне здесь нравится, – сказала Хильда, осторожно отхлебнув из своего бокала. Они улыбнулись друг другу, держась за руки, как молодожены.

Все дело в том, что я не могу перестать влюбляться, думал Дуглас. Никуда не денешься. В обществе, по преимуществу моногамном, да еще таком, где правила требуют, чтобы нарушение правил каралось строго по закону и больно било по карману, эта по существу симпатичная черта становится обузой. Ведь я имею в виду любовь, а не похоть; обычно нет, теперь, во всяком случае, нет. А любовь означает заботу. Или – что, собственно, одно и то же – ответственность. Но ответственность сопровождается новыми осложнениями, потому что ставит человека перед неразрешимыми противоречиями. Как мог он, например, одновременно любить Хильду и Мэри и чувствовать перед ними ответственность без того, чтобы обманывать кого-то из них, а то и обеих сразу?

После того как они одолели две бутылки вина и перед ними встали вместительные чашки кофе, Дуглас наконец сосредоточил все внимание на Хильде. Они успели поболтать на разные темы. Дуглас передал ей сплетни, ходившие о Мерлине Рейвене, – Рейвен интересовал всех. А Хильда вспомнила немногих их общих знакомых, стараясь создать иллюзию общего круга. Разговор протекал приятно, оба были в прекрасном настроении, понимали друг друга с полуслова и чувствовали внутреннюю связь.

– Ну вот, – сказал Дуглас, – и отлично!

– Да. – Хильда улыбнулась, чуточку слишком жизнерадостно. Она немного успокоилась, но сейчас ей стало очевидно, что он хочет серьезно поговорить о будущем, она же этого вовсе не хотела. Он еще не успел заговорить, а она уже почувствовала, о чем пойдет речь, и ей захотелось запечатлеть настоящий момент навсегда. Если постараться, думала она, если очень постараться, можно найти способ жить в настоящем беспечально.

– Видишь ли, после твоего письма, – начал он как-то беспомощно, – я решил, что всему конец. Что касается нас с тобой.

– По твоему тону можно подумать, что ты был этим доволен.

– Ты же знаешь, что это не так, – неубедительно возразил Дуглас, хотя он вовсе не кривил душой.

– Конечно. – Ее рука легла на его, и глаза искали его взгляд. – Прости! У меня просто нервы не в порядке, только и всего.

– Я хочу сказать тебе кое-что. И хочу быть предельно честным.

– У тебя вдруг сделался ужасно усталый вид.

– Длительный полет. Алкоголь. И стремление быть честным. – Он усмехнулся. – Хильда, послушай! Я не могу как раньше. Не знаю почему. Все это было сумасбродно, но по-своему хорошо. Может, для нас это будет большая потеря. Но я больше не смогу.

Хильда вдруг будто увидела один из самых кошмарных своих снов.

Молчание, вставшее между ними, нужно было нарушить во что бы то ни стало.

– Итак, ты понял, что семейная жизнь дает все, что тебе нужно, – сказала Хильда.

– Не в этом дело. Я не живу у Мэри. Она не хочет, чтобы я вернулся к ней. Но суть в том, что я хочу обратно, и дальнейшее раздвоение мне просто не под силу. Мы можем встречаться, но о близких отношениях не может быть и речи.

– Почему?

– Не знаю. Может, лучше бы наоборот! Чтоб были близкие отношения, но не было встреч. В этом хотя бы был какой-то смысл. Понимаешь ли, если я не хочу дать всему развалиться и в то же время хочу сохранить ясность мысли, мне нужно, чтобы все было сосредоточено в одном месте. Делить себя между двумя – все равно что расщеплять внутри себя атом. Хлоп! Все разметано, все уничтожено! Почему? Сам не знаю. Это отвратительно до дрожи, а что поделаешь?

– Ты меня не понял. Я хотела спросить – почему она не хочет, чтобы ты вернулся?

– У нее кто-то есть. Нет! Я уверен, что дело не в этом… хотя кто-то у нее есть. Она тоже хочет вздохнуть свободно.

– Тогда я не вижу смысла.

– Не видишь?

Официант принес третью бутылку вина и счет. К этому времени Дуглас уже глотал вино, как пиво в жаркий полдень.

– Нет! Ты говоришь, что любишь меня. Да мне и необязательно слышать это от тебя. Я знаю, что любишь. А Мэри ты больше не нужен. Однако ты по-прежнему не хочешь переехать ко мне. – Хильдин лоб избороздили морщины – как ни пьян был Дуглас, он не мог не отметить точность этого выражения: морщины его именно избороздили.

– Смысла никакого, – согласился он.

– Это просто увертка.

– Согласен. – Он допил бокал холодного вина и потянулся налить новый, в поисках истины. – Ты говоришь, что любишь меня и знаешь, что я люблю тебя. А я вот не знаю, что такое любовь. То есть я знаю, какой смысл мне хотелось бы вложить в это слово, но оно его не вмещает или, вернее, не может вмещать. Следовательно, я не знаю, что это такое. Не знаю, насколько оно весомо. Я знаю, что такое страсть – мы ее испытали, до сих пор испытываем, и не только в постели. Мне кажется, я знаю, что такое эротика; наш ужин мог бы быть эротичным, не будь ты так напряжена, а я так утомлен. Но вот этот ужасный пробел – любовь… Если уж на то пошло, я знаю, что такое долг, – узнал, правда, с некоторым опозданием; то же можно сказать об ответственности – опять-таки узнал с опозданием. Но любовь… любовь… отныне мне придется обходиться без нее.

– Это звучит ужасно.

Хильда напряглась, как тигрица, почуявшая опасность. Ему она нравилась, когда вот так собирала в кулак всю свою волю, сосредоточивалась на одной мысли. Сейчас она защищала Любовь, как защищала бы своих детенышей.

– Это звучит устало.

– Если ты устал – это твоя собственная вина. Бывает, что люди действительно устают – от беспросветной работы. Твоя же «усталость» – это не что иное, как распущенность.

– О, как правы вы, ваше величество! Как правы!

Она улыбнулась, теперь уже достаточно уверенная в себе. – Честно говоря, мне кажется, ты говоришь, сам не зная что. Если же ты хочешь знать, что думаю я, – так это что у вас с Мэри все кончено, только ты не желаешь этого признать. Но я уверена, что со временем признаешь. У тебя сейчас переходный период, только и всего.

– Вовсе нет. Я отдаю себе отчет в том, что говорю.

– В таком случае, скажи, что ты меня не любишь.

– Это отсюда вовсе не следует.

– Да нет, именно следует, – сказала Хильда, сдерживая смех, в восторге от того, что загнала его в угол. – Скажи, что ты меня не любишь.

– Это бессмысленно. – И не в этом суть, подумал он.

– Если это бессмысленно, так скажи.

– Ты же знаешь, что я не могу.

– Ну так вот, раз уж ты не можешь, – твердо сказала она, – я никуда не уйду. Если ты захочешь, чтобы я исчезла, просто скажи мне, и я исчезну. Я вечер за вечером просиживала у себя дома, думая, что делаю что-то полезное, помогаю тебе привести в порядок свою жизнь, облегчая ее, предоставляя все возможности Мэри и Джону. Небольшое утешение так думать, однако хоть какой-то смысл в этом был. Но потом со мной начало твориться что-то странное… когда-нибудь я тебе расскажу… и я стала думать… я знаю, он по-прежнему любит меня – что бы ты там ни говорил, лучше слова не найдешь. И если он по-прежнему любит меня, а я безусловно люблю его по-прежнему… так что же я делаю здесь одна? Я взяла и позвонила. И вот, пожалуйста!

– Да! – Мысли Дугласа еще сохраняли ясность, только они были очень замедленны. – Но я от своих слов не откажусь: встречаться – да! Спать – нет!

– У тебя такой вид, что ты мог бы проспать неделю. Поедем ко мне?

– Мне нужно увидеть Джона. – Дуглас с трудом отыскал свою кредитную карточку.

– Насколько я поняла, ты живешь не у Мэри.

– И он не там. Он у моей матери. Я могу поспеть на ночной поезд.

– А где твои вещи?

– Вещи? Я могу купить все, что мне нужно, там. Пора мне купить себе кое-что новенькое: новый бритвенный прибор – раз, новую зубную щетку – два, новые брюки и рубашку – три. Чем тебе не клиент для Оксфордского благотворительного комитета? Будем здоровы! – Он допил свой бокал и вылил в него то, что оставалось в бутылке. Хильда уже давно кончила пить.

Ужин, включая чаевые, влетел в тридцать фунтов с лишним.

Они шли по тротуару; Дуглас, обнимая Хильду за плечи, в знак привязанности, а также в целях сохранения равновесия, обратился к своим излюбленным выкладкам.

– Тридцать фунтов! – говорил он. – Мой дед получил столько за весь первый год работы, вкалывая по восемьдесят два часа в неделю. Немногим больше получал вначале и мой отец, правда со столом… хотя нет, тридцать фунтов он получал за шесть месяцев. Он служил коридорным. И те же тридцать фунтов мы только что убухали в себя в один присест. Подумай также о голодающей половине человечества – мои трезвые друзья сочли бы кощунством то, что я рассуждаю об этом в моем теперешнем состоянии, – так вот, целая семья из этой голодающей половины год кормилась бы на эти тридцать фунтов. И что из всего это следует? Недоумение, комплекс вины и в конце концов равнодушие. Все! Или, может, я не прав?

На воздухе Дугласа развезло; Хильда затолкала его в такси и добросовестно – она понимала, что в первую очередь он должен думать о Джоне, – отвезла на Юстонский вокзал, купила ему билет и проводила до вагона. Он выглядел до странности трезвым и прекрасно владел собой. Даже когда обменялся несколькими словами с проводником, язык его нисколько не заплетался и речь была разумна.

Она вошла с ним в купе, и там они нежно поцеловались на прощание. В следующую секунду Дуглас уже лежал на своей полке. Голова кружилась, как снег в маленьком стеклянном шарике. Ему казалось, что мозг его вертится и раскачивается взад-вперед со страшной силой в тугой черепной коробке. В горле пересохло. Голова начинала болеть.

– Я хотел быть священником, – сказал он вдруг громко, – но не мог поверить в бога. Вечность представлялась мне в виде двух параллельных линий, которые никогда не встретятся. Это доводило меня до безумия в момент, когда я пытался уснуть. Линии просто уходили вперед в пространство, все дальше и дальше.

Поезд тронулся. Сознание отлетело куда-то прочь.

Хильда постояла, пока поезд не исчез за пределами станции, затем повернулась и пошла по бетонному перрону и вверх по опустевшему проходу. Зал ожидания был похож на ночлежку – наверное, студенты, догадалась она, уютно устроившиеся в спальных мешках поспать между поездами, или каникулами, или жизненными этапами. Она позавидовала их всеми признанному праву на летнюю беззаботность.

Вечерний Лондон даже успокаивал. Хильда решила пройти часть дороги пешком. Она снова почувствовала веру в будущее, и ей захотелось как следует насладиться этим чувством. Большой темный город, прочерченный полосами света, со случайными прохожими, был для этого самым подходящим местом, – местом, где человек мог до конца прочувствовать радость примирения.

5

Оркестр играл «Песню Итонских гребцов». Эмма приостановилась и вслушалась – да, сомнений быть не могло. Риджентс-парк в воскресный день: английские барашковые облака, солнечная погода, как в каком-нибудь стремительном вудхаусовском романе, полным-полно молодых людей в высоких сапогах и хорошеньких девиц в платьях и без, повсюду стареющие тела в стареющих платьях, подобранных выше белых колен, чтобы дать доступ солнечному теплу, и вкрапленные среди них иностранцы с усталыми физиономиями, прервавшие осмотр достопримечательностей и облегченно рухнувшие на подстриженный газон (наконец-то что-то бесплатно), охраняемый невидимыми сторожами, а рядом пара тихо помешанных, и храпящие пьяницы, и множество собак, не говоря уж о знаменитых утках, и поедающих мороженое детях, и взасос целующихся парочках. Оркестранты в пропотевших мундирах бутылочного цвета бодро играли «Песню Итонских гребцов».

Эмма сентиментально улыбнулась. Приятно было снова очутиться в Лондоне. Она приехала рано утром и пошла повидать свою прежнюю хозяйку, которая рассказала ей странную историю о том, как кто-то – по всей вероятности, Лестер – угрожал, что еще вернется и тогда уж ей покажет. Эмма успокоила старушку и решила, что отругает Лестера – как можно быть таким злым? Никто не спорит, хозяйка была старая, несносная ханжа… но ведь она тоже человек. Затем Эмма заглянула в «Смеющуюся утку» и – о счастье! – встретила там кое-кого из их компании; все долго ахали и охали над тем, как она потончала, какая стала «зрелая» после рождения ребенка, какой у нее свежий деревенский цвет лица, и угощали ее джином с итальянским вермутом. Она выпила всего два коктейля и с удовольствием выслушала интереснейший рассказ об Эндрю, который подвизается в телекомпании «Гранада» в серии об официанте, ну, ты же знаешь, да, да, именно эта… так вот Эндрю играет шеф-повара, говорить почти не приходится, пока что вообще ничего, но он занят в каждом эпизоде! Представь себе, сколько он получит, если серию продадут за границу. А Присилла в Национальном театре, можешь себе представить? В Национальном! Это наша-то Прис! Невероятно! И, главное, вовсе не по блату – у режиссера, с которым она сейчас работает, это исключено. А Алекс и Энни, оба такие серьезные, они поступили в одну труппу, работающую на кооперативных началах, и сейчас разъезжают с гастролями по Северному Уэльсу с пьесой о дореволюционном Сиаме (сейчас он, кажется, называется как-то иначе), во всяком случае, очень, как бы тебе сказать, выразительная вещь. Все у них решается голосованием, никаких шуточек, в создании текста участвуют все, а от Совета по искусствам они получили кругленькую сумму в качестве субсидии – недурно, а? А слышала ты…

Она была в восторге от всего. От их безудержной, сумбурной болтовни, от тесной, забитой людьми пивной, от прогулки по городу и парку. У нее родился мальчик, ему было почти три месяца, – и его рождение вселило в Эмму уверенность в себе, которую не могло бы ей дать ничто в мире. Ее родители оказались просто молодцами. Превзошли самих себя в доброте и готовности помочь. Мать клялась даже, что ребенок заставил ее почувствовать себя на двадцать лет моложе, а отец, по всей видимости, нисколько не был обеспокоен возможным порицанием паствы. В течение трех месяцев все четверо жили в полном мире и согласии. Однако со всей ясностью мысли, не изменявшей ей теперь никогда, она понимала, что долго так продолжаться не может. И кроме того, она по-прежнему любила Лестера.

Нужда делает людей изворотливыми. Она слышала, что Дуглас работает над фильмом о Мерлине Рейвене, позвонила ему в Би-би-си и исхитрилась следующий свой гелефонный звонок приурочить к тому дню и часу, когда у Дугласа в кабинете сидел Лестер. Дуглас оказался надежным сообщником. У Эммы было приготовлено четкое предложение: не встретит ли ее Лестер в следующее воскресенье в Риджентс-парке около трех часов дня возле раковины для оркестра? Никаких обязательств.

никаких сцен, никаких истерик, просто чтоб поговорить. Лестер согласился.

Он пришел первый. Она глазам своим не поверила и решила сразу к нему не бежать. Лестер сидел бледный и, как ей показалось, печальный. Темные ботинки, темные брюки, белая рубашка с отложным воротничком; пиджак лежал рядом на траве – по всей вероятности, чтобы быть использованным в качестве подушки. Он курил, излишне часто затягиваясь. Счастье, по всем признакам, снова изменило ему. Эмма стояла в отдалении и, сознавая всю глупость этого, старалась наслать на него добрые флюиды. Ее чувства совершенно не изменились. Но воля окрепла, и тактический план был готов. Ей нужно думать о ребенке.

Сперва Лестер не узнал ее; он с интересом смотрел на тонкую привлекательную и весьма «аристократичную» молодую особу в большой соломенной шляпе, обвитой красной лентой, с корзинкой на руке – прямо Вишенка из сказки, – которая шла через лужайку, помахивая ему; платье обольстительно льнуло к телу, длинные волосы развевались на ветру – ишь ты, прямо как с рекламы, подумал он. И вдруг выяснилось, что это великолепие само идет ему в руки. Лестер невольно встал. Это движение можно было истолковать как дань – пусть несознательную – ее до неузнаваемости изменившейся к лучшему внешности. Она упала ему в объятия и крепко прижалась. Давненько судьба не дарила его такими подарками!

Не успели они усесться, как Эмма принялась распаковывать свою корзинку – сказав, что сама она еще не завтракала, а Лестер вообще ест когда попало. Мать дала ей с собой белую салфетку, которую Эмма и расстелила на траве, а на нее поставила маленькие корзиночки с малиной и клубникой из собственного сада, два пирога, цыпленка, кусок телятины, свежеиспеченный хлеб, сыр местного производства, свои помидоры и салат-латук, правда не очень хороший, зато в изобилии, много крупной редиски и наконец яблочный пирог. А еще она купила по дороге четыре банки пива.

– Садись, – сказала она, – я умираю с голоду.

Лестер открыл банку пива и залпом выпил половину. Затем он набросился на еду. Еда была первоклассная; то, что есть приходилось, сидя на траве, затрудняло разговор, однако это его устраивало – он был сбит с толку нахлынувшими беспорядочными мыслями и впечатлениями. Его тронуло, что она заботливо принесла еду для них обоих и особенно что пиво было его любимой марки. Новоявленная же ее привлекательность несколько ошеломила его. Что такое была прежде Эмма? Резиновая надувная кукла, доброжелательная толстуха из низкопробного кабака, да, славная, но если уж говорить серьезно, то всего-навсего баба, к которой можно обратиться в трудную минуту, в тяжелых обстоятельствах. А стала красавицей. Тут спорить не приходилось. Он видел, как поворачивались, будто по команде, мужские головы, когда она плыла к нему по лужайке, и, пристально, оценивающе вглядевшись, понял, что их привлекало. Фактура высокого качества!

И тут же он слегка забеспокоился. Если она могла так перемениться внешне, может, она и внутренне изменилась? Он пришел на это свидание – хотя сам в этом никогда не признался бы, – потому что ему хотелось побыть в компании человека, высоко его ставившего, который помог бы и ему почувствовать себя хоть немного выше среднего. Рейвен его выставил – хотя и не грубо и вручив при прощании некоторую сумму; Дуглас, правда, делал вид, что ценит помощь Лестера, но было совершенно ясно, что обойтись без него двоюродный брат может прекрасно. Кроме того, он еще не забыл обиды, понесенной от Дугласа в Нью-Йорке, когда тот его перепил и перехитрил. Короче говоря, он снова оказался у разбитого корыта. Не знал, что предпринять. А Эмма со своей щенячьей преданностью как раз и могла помочь ему встряхнуться, вдохнуть в него бодрость. И вдруг перед ним оказалась эта соблазнительная особь женского пола. Он решил предоставить инициативу ей.

Чтобы не молчать, он подобрал книгу, которую Эмма принесла с собой, опасаясь, как бы ей не пришлось коротать послеобеденные часы в тягостном одиночестве.

– «Наш общий друг», – прочел он, – Чарльз Диккенс. Интересная?

– Да, – ответила Эмма, подумав. Ее восхищала – и одновременно пугала – способность Лестера моментально пресечь любую ее попытку что-то изобразить из себя. Она никогда не притворялась перед ним – так было безопасней.

– Диккенса мы читали в школе, – сказал он. – Мне нравилось. Ну и потом, фильмы смотрел: «Крошка Доррит», «Мистер Пиквик». Ничего себе. Ты что, читаешь ее всю подряд?

– Да.

Лестер кивнул и стал есть медленнее. Он уже утолил муки, вызванные видом аппетитного завтрака, и чувство сытости, к которому примешивалось смущение оттого, что он накинулся на еду как мальчишка, помогло ему снизить темп. По привычке под конец трапезы он закурил и кстати, чиркая зажигалкой, сумел замаскировать (так по крайней мере он надеялся) случайно сорвавшуюся отрыжку.

– Вы у себя дома, наверное, часто говорите о книгах, – сказал он не без некоторого любопытства.

– Бывает, – согласилась Эмма, – но вообще-то родители так любят книги, что предпочитают их читать.

– Я сам почитывал, – сообщил Лестер. – В Ливерпуле. Пока моя группа сыгрывалась, все равно делать было нечего. Слыхала когда о писателе по имени Маклин? Или что-то вроде этого.

Эмме сперва показалось, что да, читала – это не тот ли, который пишет приключенческие повести? Хотя нет, того, пожалуй, звали как-то иначе. Она решила не рисковать.

– Нет.

– Обязательно почитай. Вот Агату Кристи я терпеть не могу.

– А я люблю, – живо возразила Эмма, думая о долгих часах, когда она только и спасалась чтением ее романов.

– Дрянь! – сказал Лестер, завершая литературную дискуссию. – Детективы нужно в кино смотреть. Американцы – вот кто умеет ставить детективные фильмы. Впрочем, от нечего делать можно, наверное, и к чтению пристраститься, – уступил он после паузы, от полноты чувств. Но по тону было ясно, что сам он в этом сильно сомневается.

Эмма улыбнулась и передала ему еще одну банку пива. Внимание ее привлек ребенок лет полутора, который ходил, ковыляя, взад и вперед по лужайке, в одних трусиках, упершись указательными пальчиками в пуп. Она не могла оторвать глаз от представления, напоминавшего ей ритуальный танец шамана: почти голенький ребенок самозабвенно топтался на траве, следуя ему одному понятной схеме. Лестер заметил ее пристальный взгляд, и его вдруг осенило – он понял, как может отплатить за внимание.

– У тебя, наверное, есть с собой фото ребенка? – смущенно спросил он.

Эмма густо покраснела. Она кивнула и достала заранее приготовленный маленький черный конверт с двумя отделениями. В одном лежали две фотографии: она с ребенком и ребенок сам по себе. В другое она вложила бумажку со своим адресом и телефонным номером. Все это она передала Лестеру, который стал покорно рассматривать фотографии.

– Он мальчик, – пояснила Эмма.

– Прекрасно. Похож на Эдварда Робинсона. Или на китайца.

– Он похож на тебя.

– Ты считаешь?

– Когда спокоен.

– Как ты его назвала?

– Я хотела посоветоваться с тобой.

– Гарри, – сказал Лестер. – Назови его Гарри. Это хорошее имя. И дай ему еще одно. Как знать – может, оно ему и понадобится.

– Генри Таллентайр, – сказала она.

– Таллентайр?

– Только если ты не против. Это ведь ничего не значит. Я хочу сказать, я ведь не собираюсь предъявлять тебе никаких претензий.

– Понятно.

Он захлопнул конверт и протянул ей.

– Оставь себе, – сказала она. – Мне хочется, чтобы ты его взял.

Лестер понимающе кивнул.

На этот раз облегченно вздохнули оба. Он растянулся на траве подремать. Эмма начала неторопливо собирать объедки и бумажки, продолжая любоваться парком. Здесь было так покойно. Ласковое солнце, мягкая трава под ногами, люди в шезлонгах, по всей видимости ничем не озабоченные, белые рубашки, яркие летние платья и юбки, резвящиеся повсюду дети, оркестр – что это он играет? Элгара? Да, конечно. Она и в музыке понабралась знаний. Увлекалась ею последнее время даже больше, чем литературой. Выяснилось, что один любезный прихожанин оставил в наследство ее отцу огромную коллекцию пластинок, и это сокровище – вместе с третьей программой радио Би-би-си – открыло ей целый мир блаженства, музыкальный мир. Да, конечно, Элгар. «Загадочные вариации». Эту вещь легко узнать, но с чего-то начинать нужно. Раздались сдержанные аплодисменты; такие же вежливые, такие же благодарные и ненавязчивые рукоплескания слышались в воскресенье в этот час по всей стране: возле эстрад для оркестров в парках и на променадах, на деревенских состязаниях в крикет, на конных соревнованиях, на площадках для игры в теннис и в шары, где англичане неспешно, пользуясь хорошей погодой, занимались на досуге спортом. Лестер задремал. Эмма украдкой посмотрела на фотографию, лежавшую у нее в сумке. Гарри? Пусть будет Гарри, прекрасное имя! Она уже соскучилась без сына. Срам какой! Неужели она такая наседка?

Она почитала Диккенса и задумалась над судьбой Лиззи Хэксем.

Нужно собраться с силами. Эмма хотела сделать Лестеру одно предложение. Она почти не сомневалась, что оно будет отвергнуто, но обдумала его очень тщательно и решила, что выскажет во что бы то ни стало.

Наконец он проснулся, блаженно улыбнулся ей, поежился и закурил.

– Лестер, – собравшись с духом, начала она. – Я переезжаю в Лондон. С родителями мне было очень хорошо, но я хочу жить в Лондоне. У папочки – у моего отца, – быстро поправилась она, вспомнив, что слово «папочка» каждый раз почему-то раздражало его, – есть друг, тоже священник, в Северном Кенсингтоне… он согласился сдать мне очень дешево комнату, предназначавшуюся прежде для экономки. Мне сказочно повезло! Рядом в доме Церковного общества есть ясли, и я собираюсь поступить туда на работу, чтобы что-то зарабатывать и одновременно присматривать за… Гарри. Так вот, адрес в конверте, который, я дала тебе. Если у тебя появится желание зайти как-нибудь…

– В дом священника?

– Да, – прошептала она.

Лестер снизошел до того, чтобы поинтересоваться: – А что такое «ясли»?

Эмма объяснила.

– А хорошо ли там будет ребенку? Ведь они ухода требуют.

Она успокоила его на этот счет.

– Похоже, ты становишься на ноги, – сказал он.

– А как в Нью-Йорке было? – спросила она, желая ответить любезностью на любезность. – Ведь то, что ты провернул с Мерлином Рейвеном, – это же потрясающе… я хочу сказать, это очень хорошо.

– Ты думаешь? – Лестер взглянул на нее так, будто за все, что за этим должно было последовать, ответственность лежала исключительно на ней. – С этим все кончено. Он скотиной оказался.

Эмма молчала. Она видела лишь, что Лестера опять использовали, а затем вышвырнули за ненадобностью. Ей хотелось обнять его, прижать к себе, защитить. Она сделала движение к нему, но тотчас отпрянула, заметив ожесточение в глазах: мол, не суйся! Мерлина Рейвена она ненавидела.

– Все они скоты, – прибавил Лестер, как бы реабилитируя ее и ставя на одну доску с собой. – Что ты делаешь вечером? – спросил он.

Ей удалось достать билет на концерт в Фестивал-Холле. Рудольф Сэркин! Редкостное удовольствие! Она была совершенно уверена, что если Лестер и появится, то к вечеру он ее уже покинет. Она думала пойти на концерт, а затем с «молочным поездом», как его называли, поехать домой, чтобы к утру быть уже с ребенком.

– Ничего, – ответила она.

– Мне нужно повидать одного человека насчет организации новой группы. Молокососы! Придумали выступать со световыми эффектами, как будто мы это не делали в шестидесятые годы. Твердят, что мы все – пройденный этап. Кто-то даже объявил динозаврами Рейвена и его группу! Беда только, что этим новым парням чего-то не хватает. Рты разевать они мастера, и писатели от них в восторге, потому что во всех своих песнях они талдычат о новом поколении, – только кому это надо? Мелодии ни к черту не годятся! А аранжировка! А играют они как! Ей-богу, я подумываю кончать с этим делом и подыскать себе занятие поспокойнее. Один мой дружок держит игорную лавку^[14] в твоем районе… там, где ты собираешься поселиться… в Северном Кенсингтоне… так вот он зовет меня работать с ним. Не на него работать, а вроде бы партнером.

– Звучит… – Эмма запнулась, чувствуя себя как канатоходец, – …приемлемо.

– Точно. Приемлемо. Может быть.

Лестер встал и поглядел на нее с высоты своего роста. Ничего себе, смотрится, промелькнула у него мысль. Но сразу же он подумал, что и так ей довольно жизнь изгадил.

– Я сейчас на мели, – сказал он, – а то я бы… ну, ты понимаешь. Но у меня есть твой адрес. – Он помахал конвертом. – Я обязательно зайду к тебе.

– Я и сама могу… Спасибо!

Слезы внезапно подступили к глазам. Так неожиданно, что она не смогла сдержать их. Лестер присел на корточки рядом с ней и заговорил тихо и убедительно:

– Послушай, Эмма. Ты из себя прямо конфетку сделала. Выглядишь шикарно, знакомства у тебя есть. На что я тебе? Ты думаешь, нужен, но через несколько месяцев поймешь, что нет. Я тебе ничего дать не могу, чтоб тебе на пользу пошло. Деньги для мальчонки я пошлю, как только сам разживусь. Это как бог снят! А теперь я окажу тебе величайшую услугу и… смоюсь! Всего!

Она схватила его за руку, но он вскочил и быстро зашагал прочь, лавируя между шезлонгами, людьми, принимающими солнечные ванны, и играющими ребятишками. Эмма хотела броситься вслед за ним, но она знала, что он обозлится на нее за это и тогда уж не пощадит. Она заплакала, стараясь, чтоб никто не заметил.

Оркестр играл мелодии из опер Гилберта и Салливана.

6

Просто удивительно, как ко всему привыкаешь, думал Гарри. Когда беременность только-только начала сказываться на внешности Эйлин, радость, которую он испытывал, благоговение и временами тревога привели к тому, что он стал обращаться с ней, как будто она и правда стала кем-то другим. Она смеялась над его учтивостью, над старомодными знаками внимания, которыми он осыпал ее. Но Гарри не мог удержаться: он кидался открывать уже открытую дверь, поправлять и без того удобно лежавшие подушки, заваривать никому не нужный чай, исполнять уже исполненную домашнюю работу и вообще вел себя так, будто его жена превратилась во что-то немыслимо хрупкое. Эйлин упивалась его заботливостью. И слегка огорчилась, когда он несколько поостыл. Он был по-прежнему ласков – и всегда будет, с радостной уверенностью думала она, – и заботился о ней по-прежнему, но перестал суетиться, попривыкнув немного к ее все увеличивающейся в объеме ноше. Свыкся с ней, как свыклась она сама. До конца оставалось два-три месяца, а ей казалось, будто она всю жизнь носила эту тяжесть; безусловно, она помнила себя до беременности, но та жизнь представлялась совсем незначительной по сравнению с веским, неоспоримым фактом: в недрах ее жизни развивалась и формировалась еще одна, совершенно новая, жизнь. Что же касается Гарри, то грядущее событие представлялось ему настолько важным, что все события теперешней жизни отступили на задний план, а сама жизнь замерла в преддверии той минуты, когда он безоговорочно утвердится в этом мире, прочно войдет в него, обзаведясь собственной семьей. Ему хотелось иметь большую семью, и казалось, что лучшей доли нет и быть не может.

Но и это чувство глубокого удовлетворения несколько ослабело со временем, и в тот предрассветный час летнего воскресного дня он спал крепчайшим сном. Эйлин лежала рядом на спине. Высившийся над ней огромный живот уже несколько раз сводило от боли. Что это – спазма или начало схваток? Вот опять. Она посмотрела на электрический будильник, стоявший у кровати. Будильник с двумя стрелками. Она поставила его рядом именно на этот случай – проверять промежутки между схватками. И опять.

Удивительное мгновенье. Итак, время настало, думала она. У меня будет ребенок, он действительно появится на свет. Выйдет из меня и станет самим собой. Как все это удивительно, успела она подумать в это волшебное мгновение, которое длилось, наверное, не больше секунды, но обволокло тончайшей пленкой все ее мысли. Страстное томление ее было утолено. На свете станет одним человеком больше.