Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Странно это было. Ни один из них нисколько не сомневался в себе. Между ними не было и тени флирта. Узы, связывавшие их, были легки и прозрачны, как воздух. Сейчас, оглядываясь на те дни, Хильда думала, что лучшего времени она в жизни не знала. Словно любовь вселяла в нее уверенность, никогда прежде не испытанную, что она недосягаема ни для чего дурного…

У нее был друг – человек, намерения которого были серьезны, привязанность велика, чувства искренни. Они были близки. Но вот случилось так, что в минуты близости она начала представлять на его месте Дугласа. Неумышленно. Напротив, она всячески старалась прогнать наваждение. Это было нечестно по отношению к ее возлюбленному, по отношению к себе, и по отношению к Дугласу это тоже не было честно. Но ничего поделать она не могла. Хильда призывала на помощь силу воли, которая уже помогла ей столького добиться, которая подталкивала ее на героические усилия – и все зря. Она перестала встречаться со своим другом. Через какое-то время их встречи возобновились, но дела пошли еще хуже. Тогда она порвала с ним, к удивлению друзей, которые ждали скорой свадьбы или хотя бы помолвки, и к великому изумлению своего возлюбленного, внезапно потерявшего то, что он твердо считал своим, причем сколько-нибудь вразумительного объяснения дано ему не было.

Хильда снова оказалась одна, что, впрочем, не было для нее в новинку. Снова она была одна в миру среди мирских дел. Она отлично сознавала, что в ней нет ничего особенного. И это ее нисколько не волновало. Однако временами она спрашивала себя – почему ей так трудно дается то, что большинству ее теперешних подруг досталось без всякого труда. Мебель в небольшой квартирке, которую она снимала, сохранилась от прежних жильцов, и она прибавила всего лишь несколько картин и безделушек. Все свободные деньги целиком тратились на книги и пластинки. Все, что она зарабатывала, уходило на жизнь; у нее не было никаких сбережений на черный день, никаких припрятанных драгоценностей, никакого наследства в перспективе. Наоборот, впереди ее ждали возрастающие обязательства по отношению к стареющим родителям, ответственность за них. Ей не нужно было ничего из ряда вон выходящего. Муж, двое-трое ребятишек, скромный достаток, никакой роскоши, никаких побрякушек – она прекрасно могла обойтись и без этого. Спокойная семейная жизнь, муж, которого она любила бы, – вот что ей было нужно. Однако любила она человека, принадлежащего другой женщине.

И вот как-то, охваченная внезапным порывом, она разыскала Дугласа и сказала, что пора им наконец встретиться.

– Вы понимаете, что это означает? – спросил он.

– Там видно будет.

– Это ведь ни к чему не может привести, вы понимаете?

– Позвольте мне самой судить. Не берите все на себя.

– Завтра?

– Хорошо.

Со щемящей тоской она вспомнила, что оба они в тот день были нервны, молчаливы и сознавали свою вину. Они пошли в дорогой ресторан.

– Вы не боитесь, что вас увидят? – спросила она, желая оградить его от неприятностей, беспокоясь за него.

– Я не собираюсь прятаться. И так впереди много обмана.

Ресторан был переполнен, очень шумен, их посадили за столик, где, чтобы быть услышанным, приходилось кричать в голос. Потом они пешком шли к ней домой, шли с такой неохотой, что оба даже усомнились: не пойти ли на попятный. И все же вошли в дом и какое-то время, пока варился кофе, толклись в нерешительности. Нашли на три четверти пустую бутылку виски, включили проигрыватель; и за каждым действием следовало длительное молчание.

А потом на Дугласа накатила жалость к себе, желание как-то оправдаться перед собой, честно поведать о самом сокровенном, и тут его понесло. Он рассказал ей о смерти дочери несколько лет назад. О том, какое впечатление это произвело на Мэри, на Джона, на него самого.

– А спустя год или два, в течение которых я тратил все силы на то, чтобы сохранить нас как семью, когда я увидел – а может, мне это просто показалось, – что жизнь как-то налаживается, начинает налаживаться, я сорвался с нарезок. Начал дико пить. Стал просыпаться пьяный в чужих постелях, один или не один, настроенный на секс или не настроенный, но каждый раз предавая Мэри. Со мной происходило что-то – я вовсе не горжусь этим, не пытаюсь оправдать себя, – но со мной происходило что-то ужасное… наваждение какое-то – я жаждал, искал острых ощущений… мне все было нужно: вино, женщины, законное право праздно шататься по городу, я чувствовал себя как человек, только что сбросивший оковы. Был ненасытен. Все оправдывала – хотя я твердил себе, что не нуждаюсь в оправданиях, – все оправдывала… ее смерть. Отвратительно! Но я должен сказать вам об этом. И еще два обстоятельства… нет, больше. Во-первых, я пытался объяснить свое поведение, сам себе запудривал мозги, убеждая себя, что это «опыт», что писатель – и не только писатель, а любой человек с сильной волей – обязательно должен доходить до упора. Я совершенно серьезно верил – идиот проклятый, – что, не напрягая всех своих сил, не испытывая себя, не подходя к краю бездны, человек не живет в полном смысле этого слова. Я поверил в эту ложь и вел себя соответственно. И конечно, только того и достиг, что причинил большой вред себе и больно обидел людей, близких мне. В результате возникла необходимость выкручиваться, а с ней постоянная ложь, действующая как наркотик, но остановиться, передохнуть, попытаться что-то исправить я не мог. В конце концов я переполнился отвращением к себе – и что дальше? Лучшая развязка – самоуничтожение! И вот в течение трех или четырех лет, когда я должен был утешать свою жену, развлекать маленького Джона, всячески укреплять свой брак, налаживать работу, я только и делал, что все рушил. Вот так!

Затем они любили друг друга, и это было удивительно…

И к чему же они пришли?

Не успела она задать себе этот вопрос, как ее обуял страх. Дуглас задавал этот вопрос и сам отвечал на него почти всякий раз, как они встречались; он постоянно убеждал ее не ждать многого, ни на что не рассчитывать и не верить ему ни в чем, так что она наконец не выдержала и упрекнула его в несправедливости и жестокости.

– Ты говоришь, что хотела бы, чтобы все продолжалось так, как есть, – ответил ей Дуглас, – и в то же время ведешь себя так, будто я принадлежу исключительно тебе.

– Что же тут удивительного? Я люблю тебя. Ты утверждаешь, что любишь меня.

– Да, люблю.

– Так не могу же я сидеть сложа руки и ждать. И хотела бы, да не могу. Я хочу, чтобы ты был рядом, – простодушно сказала она. – Что бы ты подумал обо мне, если бы я этого не хотела?

– Но послушай, Хильда. У меня есть жена, есть сын – семья, разрушать которую я не собираюсь – ни ради кого.

– Знаю. Ты не раз мне это говорил. Но я-то ведь все равно тебя люблю. А ты, по твоим словам, любишь меня.

– Но я не могу дать тебе то, что ты хочешь.

– И никто не может. Ты даешь мне больше, чем кто бы то ни было. Просто я хочу чаще видеть тебя, вот и все.

Они устанавливали правила. И нарушали их. Строили планы. И не выполняли их. Время, проведенное вместе, тратилось на сожаления о времени, проведенном врозь. Не так давно они пришли к соглашению, что каждое свидание будут, рассматривать как «нежданный подарок судьбы». Никаких обещаний, никаких взаимных укоров. У их романа не могло быть будущего…

Эта мысль приводила Хильду в панику. Ей необходима была уверенность в будущем: для нее это был вопрос жизни и смерти.

– Я не жалуюсь, – говорила она, – и не осуждаю тебя. Себя я тоже не осуждаю. Но меня неотступно преследует мысль – почему это должно быть так трудно? Почему мы не встретились несколько лет назад? Знаю, что глупо. Все знаю. С моей стороны неумно говорить тебе об этом, но, если я тебе не буду говорить, что у меня на уме, кому же еще я скажу? Я люблю тебя, вот и все.

– И я тебя люблю.

Но какая-то безжалостность в характере Дугласа заставляла его неустанно повторять, что не следует очень-то полагаться на эту любовь, возлагать на нее какие-то надежды. В конце концов Хильда начинала плакать, и Дугласу приходилось просить прощения. Однако спустя несколько дней он снова возвращался к этой теме.

– Ведь что получается – я встречаюсь с тобой все чаще и чаще, придумываю оправдания, «живу во лжи», как теперь говорят, вру и нарушаю клятвы, данные самому себе, и, чем чаще вижу тебя, тем сильнее хочу видеть, и в то же время тяжесть вины давит меня все больше и больше. Я ведь никогда не бываю там, где мне надлежит быть. Находясь у тебя, я думаю, что должен быть с Мэри; когда я с Мэри, меня тянет к тебе. Не знаю, кого из вас я предаю. Обе вы несчастны. Обе имеете полное право считать меня подлецом. Но это ничего не дает; я и сам знаю, что я подлец.

– Иными словами – или я остаюсь твоей Вечной любовницей, или нужно кончать.

– Неужели так выходит?

– Да.

– О боже!

Блаженный сон внезапно сменялся кошмаром, и наоборот. Потому что и у них выдавались встречи, когда все шло по-иному: они уезжали тайком на побережье, проводили один день, лазая по скалам, и другой – гуляя в дюнах, а ночь отдавали любви. Выпадали спокойные дни, «благодушно заурядные», когда они сидели каждый со своей книгой, слушали пластинки, пили чай, воздерживались от постельных радостей. У них бывали прекрасные минуты. Но любое неосторожное слово или воспоминание могло вмиг все испортить.

– Она ребенка хочет? Это я хочу ребенка! У меня столько же права иметь от тебя ребенка, сколько у нее. Я понимаю, почему ты не можешь оставить ее, – и все равно чувствую себя отвергнутой. Я чувствую, что ты не можешь любить меня по-настоящему, но умом понять это не могу. Понимаю твою преданность, понимаю, что добавлять Джону страданий нельзя. Хотя, по-моему, он гораздо больше страдает при теперешнем положении вещей… но все это ты уже слышал, знаешь, и решение тобой принято. Однако заставить меня перестать хотеть то, что я хочу, и стремиться к этому ты не можешь. Ты говоришь, что любишь меня. Так в чем же дело?

– Необязательно любить только одного человека.

– Я с тобой не согласна.

– Почему? Я люблю тебя, люблю Джона, люблю Мэри, люблю свою мать, люблю кое-кого из своих друзей.

– Это совсем другое, сам знаешь, что это другое и не в этом суть.

– Суть именно в этом. Если бы в ином!

– В моем понимании – нет!

– Значит, твою любовь можно назвать инстинктом собственника.

– Называй как хочешь, мне от нее никуда не уйти. И тебе тоже, иначе ты не запутался бы так.

– Ты настоящая героиня романа из жизни рабочего класса – вот в чем твоя беда. Как муж скажет.

– А кто ты – мне скромность сказать не позволяет.

– Ты моя прелесть!

– С трудом верится.

– Но тебе верится, что ты любишь меня.

– Убери руки!

– Частная собственность?

– Вот именно.

Ссора затухала, переходя в babillage^[7], или же разгоралась, приводя к бурным рыданиям, хлопанью дверьми и быстрому раскаянью.

Сейчас он спал. Они чудесно провели вместе необычайно длинный вечер. Вопреки своим благим намерениям она точно подсчитывала часы, проведенные вместе, и сегодня их набралось восемь. Он приехал в самом начале восьмого. Продюсера, которого он хотел повидать, не оказалось в конторе. Сейчас было уже больше трех. Они поужинали в ресторане – как всегда, тщательно выбрав то, что устраивало обоих. «Отдельный столик, который действительно отделен от других» (Дуглас), «полный зал, значит, здесь неплохо» (Хильда), «где мы никогда не были» (Дуглас), «где нам будет уютно» (Хильда), «где неизвестно, чего ждать» (Дуглас), «тот, о котором я недавно читала» (Хильда) – и, прежде чем сделать окончательный выбор, они, шутя, тянули фантики и шутливо препирались, и это действовало успокаивающе и было так естественно. Дуглас захотел послушать музыку, и они пошли в ресторан на Сент-Мартинз-лейн, где оркестр начинал играть в десять часов. Затем вернулись к ней, и он заснул сразу же после объятий. Она сознавала, что с ее стороны эгоистично не будить его, но он дарил ей такие крохи своего времени, что она пренебрегла этой мыслью. Кроме того, согласно их договору, каждый отвечал сам за себя, за свои поступки, за свою жизнь, рассчитывать друг на друга воспрещалось. Тут Дуглас был непреклонен.

Но у нее была добрая душа, и мысль, что из-за нее у него могут быть серьезные неприятности, постоянно беспокоила ее – сколько бы он ни твердил, что вина его. Все ее страдания на протяжении их романа, ее неуравновешенность объяснялись главным образом несоответствием между твердым и четким решением, как следует поступить в том или ином случае, и самим поступком. Совесть мучила ее, и деваться от нее было некуда. Решительно некуда. Она сознательно обманывала другую женщину – что уж там говорить о каких-то высоких чувствах, о какой-то чистой любви; и тем не менее она, не задумываясь, отдала бы свою жизнь человеку, который ее до этого довел. Она была ему верным, неутомимым сообщником. Она поступала дурно. И выхода из положения не видела. Однако по-другому она не могла – и это было ее единственным оправданием.

Она выждала минутку и поцелуем разбудила его. Было около половины четвертого. Он обнял ее и стал нежно ласкать. Вскоре он спокойно ушел, ни словом не обмолвившись насчет позднего часа, на ходу придумывая объяснения, стараясь ничем не испортить эту ночь. Выскользнул из подъезда как вор. Долго ловил ночное такси на широких улицах. Город в этот час казался раковиной, готовой принять нового хозяина. Кое-где витрины магазинов были еще освещены. Ни листка на попадавшихся по пути деревьях, ни единого животного, бензинная гарь, пустота.

Таксист повез его по Набережной, выехал на обезлюдевшую Вестминстерскую площадь и, сделав круг, свернул. Дуглас посмотрел на мост – пустынный сейчас, совсем как тогда, много лет назад. Поддавшись порыву и направив туда такси, он мог бы совершенно точно указать место, где стоял когда-то – юный, наивный, оптимистично настроенный, исполненный самых добрых чувств, желания быть полезным, сделать что-то стоящее. Тогда он доброжелательно смотрел на белый свет, рвался помочь навести в нем порядок и был совершенно трезв. Теперь же он сидел, развалившись, в такси, подвыпивший, усталый, понимая, что брак его трещит по всем швам, не имея никакой цели в жизни, эгоцентричный. Он тут же подумал, что подобная самокритичность – то же хвастовство наизнанку: «Поглядите-ка на меня! До чего я докатился!» Но не надо! Его плаванью в погоне за открытиями суждено проходить в этом безветренном, замкнутом в воображении море.

Такси с шумом подкатило к дому и остановилось, мотор продолжал громко работать, и минуты тянулись нескончаемо – выяснилось, что Дугласу не хватает наличности расплатиться с шофером. Мэри не спала, она дала ему свой кошелек, и он спустился вниз, понимая, что своим поздним возвращением перебудил половину соседей. Получив деньги, шофер почему-то решил произвести на узкой улице весьма шумный крутой разворот. Когда он наконец уехал, тишина стала как бы осязаемой.

4

Мэри поставила чайник на огонь. Дуглас пошел в гостиную и включил электрический камин. В доме было прохладно. Словно готовя съемочную площадку, он задернул шторы, зажег две настольные лампы, потушил верхний свет, аккуратно сложил газеты и взбил подушки на диване, перед тем как сесть и снова примять их. Вошла Мэри с двумя кружками растворимого кофе.

На ней был новый халат. Она так до сих пор и не назвала имени предполагаемого донора, и, несмотря на все свои грехопадения, Дуглас по-прежнему не сомневался в ее верности. Не сомневался в ней.

Они медленно пили обжигающий кофе. Она курила. Дуглас чувствовал frisson^[8] ожидания, ему словно не терпелось, чтобы произошло худшее. Не надо обманывать хотя бы себя – он точно нарывался на ссору, окончательно перестав остерегаться, соблюдать осторожность, где нужно. В отношении Хильды он был гораздо более заботлив, помня уязвимость ее положения. Точно так же обстояло дело с работой – он готов был не жалеть усердия, времени и сил ради повести, которая не обещала ни денег, ни успеха, ни славы, вместо того чтобы взяться за предложенный Уэйнрайтом фильм, который обеспечил бы его на некоторое время. Про себя он решил, что ему предстоит пройти через какое-то серьезное испытание или же встать на путь, ведущий к самоубийству, – что именно, сказать пока было невозможно.

В наступившем молчании присутствие Мэри ощущалось им все сильнее, ему казалось, что впервые за очень долгое время он присмотрелся к ней и ясно ее разглядел. Она постарела, погрустнела, держалась натянуто. Ничего удивительного. Очаровательная внешность, светлый терпеливый ум, непоколебимость взглядов и убеждений – все это оставалось, но прежнего блеска уже не было, даже волосы как будто развились. Она, конечно, была неизмеримо лучше его. Дуглас чувствовал, что в нравственном отношении остается далеко позади, и это одновременно восхищало его и раздражало.

Перед Мэри сидел человек, когда-то горячо любимый, теперь отделенный от нее пропастью. Утомленный, бледный, встревоженный, растерянный, но в то же время – и это больнее всего задело ее – охваченный неистовым хмельным упрямством, пробиться сквозь которое было невозможно. Она ясно понимала, что принять участие в роковом споре, который он вел сам с собой, ей позволено не будет. Азартность, живость, которые так нравились ей в нем когда-то, исчезли, зато на лице появилось не слишком приятное нагловатое выражение; куда девалась широта натуры, щедрость, с которой он делился с ней мыслями о прочитанных книгах, своих впечатлениях, обо всем на свете. Она готова была смириться с тем, что время и привычка возымели свое разрушительное действие. Она готова была смириться с тем, что их любовь умерла. Она готова была смириться с тем, что он считает себя неудачником, и уважать его настроения. Но вот уважать себя она сможет только после разговора начистоту, если заставит его увидеть себя таким, каким видит его она.

Было уже пять часов. Она закурила вторую сигарету.

– Наверное, мне лучше сказать тебе, – произнес наконец Дуглас.

– Надо думать.

Оба будто одеревенели от усталости; за окном было темно и промозгло – час, когда люди особенно беззащитны, когда злоумышленник поджидает жертву. Городские шумы стихли, стояла мертвая столичная тишина. Душевная боль придавила обоих; по лицам было видно, что они признают свое поражение, понимают, что дошли до черты, за которой ничего хорошего их не ждет.

– Я, право, не знаю, с чего начать, – задумчиво сказал Дуглас, думая о непрестанном нагромождении лжи последних четырех лет, о том, как ловко обходил он правду, стараясь в то же время придерживаться подобия ее – это помогало сохранять некоторое равновесие, не более, – получалось, что, если он и нарушает брачные узы, то лишь в пределах, дозволенных системой, разрешающей их нарушать, или, точнее, дозволенных им самим. Счастливый брак, основанный на постоянстве и взаимном доверии, был эталоном, с которым следовало подходить ко всем прочим моральным ценностям. Дуглас был с этим вполне согласен; пожалуй, ни один другой догмат церкви не воспринимался им с такой полнотой. Но ведь это значит, что жизнь его потерпела крушение – терпела крушение не однажды на протяжении нескольких последних лет, и воспринимал он это каждый раз как грешник, сознающий свою греховность. Он и держался немного скованно, как человек, которому давно пора исповедать свои грехи.

– Я ее знаю? – спросила Мэри, глядя в сторону, она теперь все время смотрела в сторону.

– Нет.

– Это уже что-то значит.

– Очень мало. И все же… Это серьезно.

– Догадываюсь. Очень жаль, что ты не сказал мне в самом начале.

– И мне жаль.

– Почему же ты этого не сделал?

– Наверное… – Дуглас замолчал. Единственное, что имело значение сейчас, – это сказать всю правду, ничего не замалчивая, ничего не смягчая. – Я или боялся ссоры и пытался увернуться от нее, или же хотел, чтобы и волки были сыты и овцы целы, или не был вполне уверен в ней и хотел посмотреть, что из всего этого получится.

– Решай сам, какой вариант тебя больше устраивает. – Мэри засмеялась. Она довольно помучилась в прошлом, понимала, что мучения ждут ее и впереди, но сейчас почувствовала известное облегчение. – Надо было тебе сказать мне. Скрывать было жестоко и унизительно.

– Знаю. Но… мне казалось, что я нарушил бы слово, как будто я разрушал что-то.

– Умолчав, ты поступил гораздо хуже. Разрушил гораздо больше.

– Мы уцелели.

– Нет! – Слезы подступили ей к горлу, и, не успев совладать с собой, она расплакалась. Дуглас, смотревший на нее из другого конца комнаты, приподнялся было, чтобы подойти, но она отмахнулась от него. Затем взяла себя в руки. – Вовсе мы не уцелели, просто приспособились как-то, чтобы не разбивать семью. Но это все комедия. Ты не любишь меня, ты не желаешь уделить Джону хоть сколько-нибудь времени, ты слишком много пьешь, сейчас ты с увлечением играешь роль свободного художника – ты совсем не тот человек, за которого я выходила замуж. А что делаю я? Беспокоюсь за тебя, беспокоюсь за Джона; пытаюсь сосредоточиться на преподавании, хотя это становится для меня все труднее, слишком много курю, проверяю домашние задания, час в день смотрю телевизор, спать ложусь обычно задолго до тебя и даже не подхожу к роялю… даже не подхожу! Мы так мало пользуемся Лондоном, что с тем же успехом могли бы жить в Корнуолле, – то есть это я мало пользуюсь Лондоном. Ты-то, очевидно, считаешь себя вправе рыскать по городу, как пират. Какая она?

– Ты действительно…

– Какая она?

– Приблизительно твоего возраста.

– Было из-за чего огород городить!

– У нее приличная работа, происхождение хуже некуда, вот, кажется, и все.

– Ах! Значит, ты сможешь покровительствовать ей? Тебе это будет приятно. Развивать ее? Ты когда-нибудь… Ты когда-нибудь приходил и спал со мной после того, как… спал с ней?

– Нет! – Он помолчал и повторил: – Нет!

– Она хочет, чтобы ты бросил меня и женился на ней?

– Да.

– Так в чем же дело?

– Этого не хочу я. Вот и все.

– Ты хочешь сказать, что это ни к чему. Вероятно, она всегда под рукой, когда тебе нужно, и я никуда не денусь. Единственная неприятность – это угрызения совести, но раздражение, которое они вызывают, всегда можно сорвать на Джоне и на мне. И действительно, раз ты ничего не говоришь мне, а я сижу здесь весь день как дура: поджидаю тебя, готовлю тебе обед, стираю на тебя, делаю покупки, пытаюсь воспитывать нашего сына, дать ему что-то… раз я сижу здесь, ты считаешь возможным вести себя так, будто мне все известно… отсюда, наверное, и твое пренебрежительное отношение ко мне – наверное, ты заключил, что я против твоего поведения возражений не имею.

– Ладно! – У Дугласа пересохло в горле. Его знобило. Было ясно, что это не преходящая ссора, что оба непоколебимы в своем намерении довести ее до конца. Вне зависимости от исхода. – Если ты знала – и я вполне допускаю, что это так, – почему же ты мирилась с этим?

– Потому что я любила тебя. – Мэри посмотрела на него сухими глазами. – Во всяком случае, убеждала себя в этом. Теперь я в этом не уверена. Вовсе не уверена.

– Тебя за это трудно винить.

– Ты как-то сказал, что не возражал бы, если бы я тоже завела себе любовника. Помнишь?

– Мало ли что я болтал.

– Почему ты сказал это?

– Может быть… Я хотел как-то уравнять нас. В конце концов, супруги и прежде договаривались насчет права иметь романы.

– Но в то время ты еще ни в чем не признавался. Или ты надеялся спихнуть все на меня – даже это?

– Да, – сказал Дуглас. – Наверное, так…

– И тебе было бы безразлично?

– Я плохо соображал в то время.

– Это не оправдание. И Энн (их умершая дочка), кстати, тоже. Ты просто махнул на все рукой.

– Нет, я поднял руки, сдался. Мне показалось, это будет честнее, чем пытаться удержать старое. Я старался быть честным.

– А эта… женщина? Это что, тоже было честно?

– Да. Было.

– А сколько других?

– О господи! Ну что это?

– Итак, были и другие. Можешь не отвечать. Но вот эта… эта женщина… почему ты так оберегаешь ее?

– Ради бога, Мэри. Она существует. Если хочешь знать правду, я получаю от нее… а, да ладно.

– …не больше, чем от меня. Бедняжка. Наверное, не сладко быть любовницей, с которой можно не церемониться.

– Ты хочешь выяснять отношения?

– Пожалуй что да. – Мэри затушила сигарету и тут же закурила следующую. На нее напала слабость, голова кружилась. Но решение было ею принято; оно формировалось в течение нескольких лет, месяцев и теперь созрело: – Да, хочу.

– Я заварю еще кофе, – сказал Дуглас. – Принести тебе чашечку?

– Да, пожалуйста.

Пока его не было в комнате, Мэри попыталась привести свои мысли в порядок, еще раз все продумать. Но единственное, что лезло в голову, – это воспоминание о том странном дне, когда Майк Уэйнрайт подарил ей вот этот халат. Они познакомились за несколько месяцев до того и по какой-то необъяснимой причине (она до сих пор не могла полностью в ней разобраться) она вдруг пожаловалась ему, что несчастлива с Дугласом. Правда, Майк был приятелем Дугласа, ну и потом, он был старше, и ей казалось так естественно поделиться с ним своими секретами, но главным образом привлекала ее в нем отзывчивость. Они стали регулярно встречаться – вполне безгрешно, но все старательней пряча свои встречи от посторонних глаз. Эти свидания скрашивали ей жизнь. Было что-то успокаивающее во внимании к ней Майка; собственно, не просто внимании, как она честно призналась себе в скором времени: он, совершенно очевидно, привязался к ней, может, даже полюбил. Но каким-то чудом отношения их продолжали оставаться естественными и легкими. После поездки в Камбрию на рождественские праздники, когда она сказала Дугласу о своем желании иметь еще одного ребенка, она стала избегать Майка и не виделась с ним месяца три – не потому, что боялась за себя, между ними до сих пор не было ничего, кроме нескольких целомудренных поцелуев, а потому, что хотела самой себе доказать всю серьезность своего решения. Майк не настаивал на встречах, и вдруг они нечаянно столкнулись как-то в субботу после обеда на Оксфорд-стрит, где она искала приличный и не слишком дорогой плащ для Джона, которого в кои-то веки взял с собой на футбольный матч Дуглас. Майк хотел было пройти мимо, но он слишком нравился ей, и, что было не менее важно, в его присутствии она чувствовала себя привлекательной, милой, очаровательной даже. С Дугласом она теперь по большей части чувствовала себя обузой, брюзгой, выдохшимся компаньоном, «рабочей лошадью», тянущей никому не нужный воз супружеской жизни. Расположение и внимательность Майка способствовали тому, что она расцветала в его присутствии, как бумажный китайский цветок, положенный в миску с водой. Они разговорились. Она постепенно оттаивала. Время шло. Вдруг она сообразила, что на покупку плаща остается всего несколько минут. Они кинулись в первый попавшийся магазин, и, пока она выбирала то, что ей надо, Майк неожиданно для самого себя, как ей в первый момент показалось – хоть потом она пересмотрела свое мнение, – вырос перед ней с этим роскошным халатом в руках. Уже позднее она поняла: это была дань моменту, дань радости общения, возврат к прежним приятным, легкомысленным отношениям. Халат доставил ей большую радость, и сейчас, подобрав под себя ноги, она тщательно расправила широкую полу и аккуратно подоткнула ее со всех сторон. В комнате было прохладно. Вернулся Дуглас с двумя кружками горячего кофе.

– Итак, что же мы предпримем дальше? – спросил он.

Кружка оказалась ужасно горячей, а сама Мэри вдруг замерзла: значит, он согласен. Он за то, чтобы разойтись. Он даже не пытался возражать. Она собрала все силы.

– Что ж. Нам надо… жить врозь.

– Хорошо. Я съеду.

Она хотела спросить его, куда он съедет. Куда? Но это было как-то несправедливо. Он всего лишь поступает в соответствии с ее желанием, думает о том, чтобы ей было удобнее. Не надо теребить его.

– Куда же?

– Не к ней, если тебя это интересует. Сниму себе однокомнатную или двухкомнатную квартирку. Неважно. Поживу несколько дней в коттедже и дам объявление в газете. Идет?

– По-моему, нам надо сохранить коттедж, – сказала Мэри, приободрившись слегка после того, как появилась определенная тема для обсуждения, – а эту квартиру продать. Полученных денег нам хватит, чтобы выплатить долг за коттедж и снять каждому по небольшой квартирке. По-моему, коттедж будет нужен тебе и будет нужен Джону. Да и я люблю его.

– Тогда как это недурненькое помещение сейчас нам ни к чему. Хорошая мысль. Цены-то опять растут. Может получиться даже очень хорошо. Согласен. Что еще?

– Мне кажется, что все это надо хорошенько обсудить.

– Что там обсуждать. Все давно обсуждено. Мы же думаем об этом не первый месяц и не первый год. Все, что можно было сказать по этому поводу, нет-нет да и выплывало в наших разговорах. Как бы то ни было, назовем это решением временно пожить врозь.

– Почему? – Она сама себе удивилась – так сильно екнуло у нее сердце, даже голос изменился. – А как же еще это назовешь? – прибавила она уже более спокойно.

– Мало ли как. Разрыв. Банкротство. Но подождем немного. Хотя бы ради Джона. Ведь все еще может образоваться. Заранее никогда не скажешь.

– А ты что думаешь?

– В настоящий момент, Мэри, почти ничего.

Звук собственного имени, произнесенного так нежно, вызвал у нее внезапно прилив ностальгии.

– Что же случилось? – спросила она.

– Сам не знаю. – Дуглас помолчал. Сказать ему действительно было нечего, но она заслуживала чего-то большего, чем этот честный ответ. – В какой-то момент мы, наверное, чего-то недосмотрели. И, что бы ты ни говорила, это в большой степени связано с Энн. Ну и, конечно, я вел себя безобразно. Простить это невозможно. Причинять боль тем, кого любишь, непростительно. Вдобавок ко всему сволочная бессистемность, случайность моих заработков, что было для тебя дополнительной нагрузкой. Ты заслуживаешь лучшего, гораздо лучшего. Может быть, человека постарше, который оценил бы тебя по-настоящему, понял бы, какое ты сокровище. Я на это больше не способен. Я больше не вижу тебя такой, какой знал когда-то. Ты скрыта под грудой лжи и обмана, как принцесса в детской сказке, превратившаяся в чудовище. Из-за всего, что было, ты в моих глазах изменилась до неузнаваемости. А ты заслуживаешь того, чтобы тебя видели такой, какая ты есть, заслуживаешь совсем другой жизни: приличной, упорядоченной, спокойной, счастливой, совсем не такой. В общем, я не знаю. Только я думаю, ты права – мы созрели для того, чтобы пожить врозь. Я оказался не на высоте – вот что произошло.

– Нет, не в этом дело. Мне кажется, ты старался. Ты себя совершенно не жалел, и за это тебя можно только уважать. Я совсем не думаю, что ты дрянь, что ты жаден; не считаю, что ты слаб – хотя ты упорно на этом настаиваешь; я никогда не встречала более решительного человека. Только ты упорно не желаешь ничего решать. Ты романтик, Дуглас, вот только романтического идеала, к которому можно было бы стремиться, у тебя нет. «Любовь» – ближайшее твое устремление и одна из причин, почему ты разлюбил меня – ведь первая любовь неминуемо выдыхается. Ты плывешь по воле волн, Дуглас, но ты пытаешься найти верный путь к причалу. Я уважаю тебя за это.