Земля обетованная

Текст добавлен: 11 мая 2017, 00:30

Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

– Для тебя, должно быть, это ужасно, если ты действительно не понимаешь, что такое любовь, – сказала Мэри. – Если ты утратил способность любить, запер свое сердце на замок. Но ведь ты любишь Бетти? И Джона?

– Конечно. Но тут у меня нет выбора. А там, где можно выбирать, это чувство кажется мне бессмысленным.

– Не кощунствуй! – сказала Мэри твердым голосом. – Это чувство ценно именно там, где есть выбор.

– А что говорит по этому поводу Майк?

– Он хочет, чтобы я развелась, чтобы мы с ним могли пожениться.

– Не знаю, что и сказать.

– Можешь пока ничего не говорить. Все равно, чтобы все охватить, потребуется время, – Мэри протянула свой бокал. – Налей мне еще, пожалуйста.

Дуглас наполнил бокал.

– Собственно, мне следовало бы крикнуть: «Черт знает что такое!» – и заплясать вокруг тебя бесхитростный воинственный танец – пусть вышедший из моды и неоправданный – в ознаменование своих прав и в осуждение твоей непорядочности и твоей… распущенности! – Совсем ненамеренно это слово прозвучало у него обличительно.

– Но ведь ты, кажется, спал с Хильдой?

– Да. Но мы принимали меры.

– Я тоже принимала меры. Это случайность.

– Я не верю в такого рода случайности.

– То же самое и Майк говорит.

– К черту Майка… – Дуглас свирепо посмотрел на нее. – Имей в виду, я лично не собираюсь участвовать ни в каких ménage à trois^[19]. Если мы сойдемся, то жить в одном доме будем только ты и я. Доступ ему закрывать – или как там еще – не стану, но жить втроем отказываюсь.

– У меня тоже нет такого желания. – Мэри помолчала. – Я разговаривала с Хильдой.

– Это еще зачем?

– Я думала, что нам следует встретиться.

– Зачем?

– Чтобы поговорить.

– Ну и как?

– Ты по-прежнему спишь с ней?

– Нет.

Наступило долгое молчание.

– До чего же странно, – сказал Дуглас в конце концов, – что столько времени и энергии тратится на то, чтобы выяснить – кто с кем живет.

– Ты считаешь, что есть вещи поважней?

– Да.

– Возможно. Думать так очень удобно.

Дуглас вылил себе остатки вина: Мэри отрицательно замотала головой.

– Итак, после всего, что случилось, выходит, что прежний образ жизни был лучше. Один муж, одна жена, – сказал Дуглас.

– Мне кажется, да.

– Ты никогда не переставала мне нравиться. И тем более любить тебя я не переставал.

– Теперь я это знаю.

– Все это так просто. Вроде как самоубийство – простейший способ доказать наличие свободной воли. Я очень многого хотел. И думал, что грешно зевать, когда тебе предоставляется такой широкий выбор, – сказал Дуглас.

– Твой выбор не шире, чем был у твоего деда, – сказала Мэри. – Все это самообман.

– А как насчет возможностей?

– Улизнуть и он мог. И снять с себя ответственность тоже.

– Выходит, я всю жизнь заблуждался.

– По-моему, да, – осторожно сказала Мэри. – Когда-то я сказала, что уважаю тебя за это. Больше не уважаю. Существуют обязательства, право выбора не так уж важно.

– Что же мы с тобой теперь будем делать?

– Видишь ли… – Мэри перевела дух. – Мы с тобой ничего делать не будем. Нашей совместной жизни пришел конец. Я считаю, что по-своему весь прошедший год ты вел себя благородно. Я знала, что могу положиться на тебя в случае нужды и могу ждать от тебя помощи. При том, что ты жил отдельно, твое поведение было безупречно. Но наша дальнейшая совместная жизнь совершенно невозможна. Это исключено. Я бы не вынесла этого.

Дугласу понадобилось время, чтобы уяснить себе весь смысл сказанного. Наконец он кивнул.

– Майк?

– Думаю, что да. Надеюсь. Но я еще повременю. У меня совсем нет сил сейчас. Мне представляется возможность побыть одной и окрепнуть в одиночестве. Я хочу воспользоваться ею.

– Ты действительно думаешь, что все, что я говорил и пытался сделать весь прошлый год, было пустой тратой времени?

– Не пустой тратой, нет. Я уверена, что тут ты был совершенно искренен.

– Но заблуждался.

– Да. Кроме того, – Мэри тщательно подбирала слова, – все это имеет так мало отношения к жизни как таковой. Все эти твои заботы о том, что нужно быть честным и правдивым, преданным, что нужно верить в это, но никак не в то… и тому подобное. Жить – это значит довольствоваться тем, что тебе дано. И касается это вещей, которые, по-видимому, ничего общего не имеют с твоим «миропониманием». Таких вещей, например, как необходимость повесить в квартире полки, перепеленать ребенка или не пасовать перед трудностями. А главное, думать о других людях. Все это очень хорошо – носиться с чьей-то смертью. Однако тебе следовало иногда задумываться и над нашей жизнью.

– Никак не возразив тебе на это, я предам все, во что верю. Нет ничего проще, чем бить по тем, кто пытается выработать какое-то свое мировоззрение.

– Или спустить на землю человека очень уж занесшегося.

– Я считаю, что размышлять о жизни очень важно. Если даже это тебя окончательно с толка собьет. Таких неудачников – целая армия. И лучше я вступлю в ее ряды, чем присоединюсь к тем, кто думает, что надо «довольствоваться тем, что тебе дано». Ниже голову! Все что угодно за спокойную жизнь. Нет, благодарю!

– Тут я с тобой не согласна. Мне кажется, что своими высокими материями ты отгородился от житейских дел.

– Чего-то мои размышления стоили.

– Это ты так думаешь.

– Может, ты считаешь, что вообще нет никакого смысла в вопросах или в ответах на них. Пусть этим занимаются профессионалы. Мы же, остальные, будем жить-поживать и «довольствоваться тем, что тебе дано».

– Я никогда не сомневалась в твоей искренности, – сказала Мэри.

– Сам я временами в ней сомневался. Мне кажется, я использовал в своих интересах все: тебя, ее, их, любого – включая себя самого, – лишь бы получить то, что мне нужно.

– Беда только, что ты никогда не знал, что именно тебе нужно.

– В этом-то и суть, – сказал Дуглас, и оба рассмеялись. – Неужели ты не понимаешь?

– И да, и нет.

– Отлично! – сказал он, загораясь к ней нежностью, какой давно не испытывал.

– Ничего тут не вижу отличного, – сказала Мэри серьезно. – Нашей супружеской жизни пришел конец, Дуглас. Четырнадцать лет. А теперь ей пришел конец. А ты, как мне кажется, все еще не осознал этого. Ты расстроен. Это очевидно. Ты беспокоишься за Джона и волнуешься из-за меня. Это тоже очевидно. Но справляешься ты отлично. Твоя повесть – Майк говорит, что это лучшее из того, что ты до сих пор написал. Ты снял телевизионный фильм, ты продолжаешь писать критические обзоры, ты продал наш дом и снял себе квартиру и вообще массу всего сделал. Ты справляешься. И я восхищаюсь тобой. Я же понимаю, каких сил тебе все это стоит. Но вот чего ты не заметил – так это того, что наш брак расползся по всем швам.

– А может, я заметил, но отвел глаза. Может, я не мог вынести этого зрелища. Может, я подумал, что если не смотреть, то все станет на свои места, и дело кончится ко всеобщему удовольствию.

– Может, и так.

– Может, все, что я думал о смерти, надо было понимать в переносном смысле. А на самом деле угнетала меня мысль о гибели нашего брака. Есть в этом какой-то смысл? – Дуглас сознавал, что, если когда-нибудь в жизни он говорил правду и нуждался в том, чтобы ему верили, это было именно сейчас. Если Мэри, так хорошо знавшая его, не сумела увидеть, что он опустился на самое дно им самим созданной бездны уверток, передержек и самообмана, уж если собственная жена не верит, что весь этот год он находился в смятении чувств, потому что его непрестанно преследовала мысль о зияющей пустоте их утратившего внутреннее содержание брака, – если уж она не примет его чистосердечного признания, тогда ему действительно больше ждать нечего. От его прежней самоуверенности не осталось и следа: он попеременно то занимался самобичеванием, то тешился надеждой. Уже очень давно каждый шаг стоит ему стольких усилий, что к нему вполне применимы слова из молитвенника: «нет в нас здоровья». И соль потеряла свой вкус. И аппетита не стало. Она должна поверить ему.

Она ничего не сказала.

– Я люблю тебя, – сказал Дуглас, с пересохшим горлом, медленно выговаривая слова, напрягая всю свою волю, чтобы произнести их. – И, наверное, раз полюбив, буду любить всегда. Но правда и то, – он провел языком по губам и продолжал выталкивать слова, – что весь прошедший год я старался изо всех сил, только бы не признаться, что я тебя ненавижу. Не ты тому виной. Разве что отчасти. Наш брак пришел к концу, но ни ты, ни я не хотели видеть этого. Ты, вернее всего, – из-за Джона. Я – потому, что для меня конец брака был равносилен концу мира. Это был позор, и провал, и моя неискупимая вина, и невозможность когда-нибудь посмотреть людям в глаза. Я сознавал, что лишаю Джона беззаботного детства и обрекаю нас обоих на постоянное раздражение друг против друга. И ко всему огорчаю родителей, сдаю позиции, вступаю в ряды малодушных. Все такое. Но помимо этого, была еще ненависть, в существовании которой я не признавался даже себе. Я так тщательно выкорчевывал ее из души, что до сегодняшнего дня ни разу о ней не проговорился. Но теперь я вижу, что она была. Все время. Я ненавидел тебя с такой же силой, с какой любил.

– Почему же ты не сказал? Может, помогло бы.

– Да. Возможно. А может, наоборот, разрушило бы все до основания. По многим причинам я хотел, чтобы все осталось по-прежнему. Ты сама знаешь. Не только ради каких-то выгод. А из-за боли, которую причинит расставание. Да, конечно, первые несколько недель после ухода из дома я ликовал. Да и ты, пожалуй, тоже. Но это объяснялось чувством новизны. А вовсе не недостатком чуткости. Но вскоре возникла боль. Я все пытался перекинуть ее в другую область. Все думал, что она связана с мыслями о смерти. Прикрывал ее напускным равнодушием. Ввел ее в повесть. Может, даже введу в фильм.

– Зачем?

– Сам не знаю. Наверное, потому, что не захотел посмотреть правде в глаза. Но, признайся я в том, что ненавижу тебя, мы не смогли бы больше притворяться. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать, что мы тут же расстались бы?

– Да, если бы я не подавил этого чувства… Не знаю. Это так ранило бы нас обоих, что мы могли бы истечь кровью. И возможно, что те бесполезные, отвлеченные мысли, о которых ты говоришь с таким пренебрежением, сыграли большую роль, чем можно было от них ожидать; может, они как раз и оказались той тысячью и одной веревочкой, которыми связали это чувство – Гулливера… иначе он бы истоптал и сокрушил все вокруг.

– Надо было тебе сказать.

– Нет! – Дуглас страшно устал, и ему стало так грустно, как не было ни разу со времени смерти их дочери. – Нет. Тут уж пощады не было бы. С нас обоих были бы сорваны все покровы, и выяснилось бы, сколь гадки мы друг другу, сколь неприятны, потому что ненависть подогревает человеческое свойство – оно есть, вероятно, в каждом – выискивать в близких их слабости и упирать на них. В каждом из нас есть черты, неприятные другому. Если бы я выпустил свою ненависть на волю, она воспламенила бы нашу обоюдную неприязнь, и в этом пламени мы оба сгорели бы дотла.

– Тогда как теперь я превратилась в камень, – сказала Мэри.

– Но ты уцелела. И есть Джон – он тоже уцелел. – Дуглас помолчал. – И возник Майк.

– А если бы он не возник? Ты бы остался?

– Я бы не ушел.

– Ты покинул меня очень давно, Дуглас, – сказала Мэри, закуривая новую сигарету. – Очень давно, – повторила она. – Ты прав, ты не захотел посмотреть правде в глаза… но и я не захотела. Я оставалась с тобой, зная, что не любима. Да что там – не любима! Постыла! Постылая половину времени, а другую половину просто терпимая, но и это ценой всеобщих усилий. В какой-то момент я должна была взбунтоваться, но не сделала этого; и момент был упущен. И с чем же я осталась? Я не стала искать утешения в Джоне, а вместо этого с головой ушла в работу. Брала все дополнительные уроки, всю необязательную сверхурочную работу. Ты ведь совсем не знаешь этой стороны моего характера. «На Мэри можно положиться. Она всегда выручит!» И надежная Мэри выручала. Если ты превратился в морального урода, то только потому, что я позволяла водить себя за нос. Но на деле все обстоит далеко не так трагично. Оба мы верим в любовь, только мы разлюбили. И не могли признаться себе в этом на протяжении нескольких лет. Наконец нас осенило, но и тут мы не поверили и вели себя так, будто этого просто не могло быть. Но эта была правда. Я тоже всегда буду любить тебя, Дуглас, только ты, которого я люблю, – это не тот, кто сидит сейчас передо мной. И ты не любишь меня сегодняшнюю. Мы удержались от того, чтобы дать нашей ненависти разгореться. Не будем Же сентиментальничать по поводу любви. От нее остался шрам, и больше ничего. Может, шрам, достойный уважения, но и только.

Какое-то время оба молчали.

– Итак, все кончено.

– Да. Кончено.

– До чего же странно. Я все думаю и думаю. Вот взяло и кончилось.

– Ты пойдешь к Хильде.

– Нет. Едва ли. Вряд ли от меня будет кому-нибудь сейчас радость. Ты ведь тоже так настроена. Интересно, правы мы?

– Думаю, что да. – Мэри тоже совсем устала, однако ей, как и Дугласу, не хотелось двигаться, не хотелось спугивать охватившее ее напоследок настроение – последний раз, вероятно, разделенное с ним.

– Все еще может перемениться, – сказал Дуглас. – Посмотри на моих родителей. Было время, когда они так отдалились друг от друга духовно, что превратились в соквартирантов, которых связывает лишь общая крыша над головой да кое-какие воспоминания. А теперь вдруг сблизились – как раз в этом году – и, по-видимому, становятся все ближе и ближе. Значит, перемены возможны. Впрочем, может, они никогда и не отдалялись, а просто прятались друг от друга за ширмами занятости и усталости и шли каждый своей жизненной дорогой, как и все мы. Помню, отец мне говорил как-то, что его отец, старый Джон, жаловался ему, будто от постоянной усталости совсем разучился говорить со своей женой. Нам это не мешало… но были другие барьеры. И может…

– Нет, Дуглас. Ты покинул меня. А я позволила тебе уйти. Вот что случилось.

– Но почему?

– Тут уж надо или начинать с истоков и распутывать все до конца, или оставить тайну неразгаданной. Мы встретились… – начала Мэри и вдруг увидела мысленным взором его, каким он был в день их знакомства: молодого, оживленного, до краев полного жизни, и это видение – о, предательская память – остановило ее. – А теперь вот расстаемся, – закончила она.

– А как Джон?

– Он стал гораздо лучше с тех пор, как мы разъехались. Все это говорят. И ты с ним лучше, чем был раньше.

– Я возьму его погулять завтра утром.

– Нет, только не утром. Он идет в Хит удить рыбу.

– Один?

– Их там несколько – рыбаков. Я ходила раз с ним. Там славно, – сказала Мэри, – очень славно. Они приносят с собой складные стульчики, бутерброды, фляжки и рассаживаются на берегу одного из прудов, забыв обо всем на свете. Он очень это любит. И там вполне безопасно. Ты за него не бойся.

– Тогда я приду днем.

– Хорошо.

Дуглас встал. Было уже очень поздно. Если бы только лечь, он тут же уснул бы как убитый.

– Знаешь, я пришел сюда, не сомневаясь, что останусь.

– На ночь?

– Нет. Навсегда.

– Правда?

– Мне так казалось.

– А теперь?

– Я должен виновато удалиться.

– Виновато? Ну, это только если ты вдруг изменишь кому-то, переспав со своей женой.

– Не только это.

– Ладно уж, – сказала Мэри, вставая. – Без сомнения, у нас будут впереди ночи и попечальней.

– Так я пошел, – сказал Дуглас.

– Иди, – сказала Мэри и прибавила после паузы: – Спокойной ночи!

Дуглас сделал шаг к ней, чтобы поцеловать, но она отпрянула. Он не стал настаивать. Она бесшумно закрыла за ним дверь.

Выйдя на улицу, он остановился на обочине тротуара. Будто что-то оставшееся внутри квартиры не отпускало его. Он безошибочно чувствовал себя на привязи, на цепи даже, и понимал, что для того, чтобы преодолеть это чувство и уйти, ему придется напрячь все силы. Позади оставалось так много. Жена. Ребенок. Прошлое. Трагедия. Прошлое. Счастье. Куда денется этот огромный отрезок их общей жизни?

Так долго они были связаны жизнью и так тесно: терпели капризы друг друга, делили развлечения и болезни, радости и страхи. Да, это не гипербола: он привязан к этому дому. И ему надо порвать самое серьезное обещание, какое только он в жизни давал.

Из глубины комнаты – где он не мог бы увидеть ее – Мэри наблюдала за ним; она понимала, почему он не уходит, – она и сама чувствовала, что корни связывавших их отношений слишком глубоки, чтобы вот так просто взять и уйти, выпустив кровь из вместе созданной жизни.

Они простояли так несколько минут, связанные друг с другом тесней, чем когда-либо, затем наконец Дуглас медленно пошел прочь; Мэри постояла, пока он не исчез из виду, потом с сухими глазами пошла к постели и, не раздеваясь, забралась под одеяло.

Бредя по темным, безлюдным улицам, Дуглас вдруг обнаружил, что у него по щекам текут слезы. Это продолжалось недолго, однако он успел осознать всю тяжесть сожалений и раскаяния, которые ему предстояло еще испытывать в будущем в часы одиночества. И тем не менее он продолжал идти вперед.

Он попытался отвлечься, занять мысли всякими мелочами, только бы остановить как-то захлестнувший его поток горя, месяцами – годами даже – убаюкиваемого и теперь смывшего преграды самообмана, не оставившего ему надежды на скорое облегчение или хотя бы покой, ни намека. Нужно сообщить Элфи, что я принимаю предложение писать сценарий; нужно купить Джону алюминиевую удочку; нужно написать родителям – пусть знают, как они мне дороги, – а то никогда этого не делаю; нужно досмотреть, чтобы Майк устроил Лестера на работу; нужно подыскать квартиру получше.

Но все эти заграждения были слишком хрупки, и неумолимый напор горестных мыслей моментально сметал их.

Он шел и шел, чтобы утишить душевную боль. Чтобы измотать себя. Чтобы найти утешение в движении. Улицы были пусты.

Лишь на рассвете он повернул в сторону дома, к своей келье. В городе уже появились первые признаки жизни со всей их сложностью. Уличные фонари померкли в бледном свете утра и, прежде чем Дуглас подошел к своему дому, погасли совсем.

Дуглас понимал, что ему будет нужно какое-то совсем новое занятие, чтобы подтолкнуть его на этом новом, не похожем на прежний, жизненном пути. Как это сказала Мэри? Обязательства? Да, конечно. Но если он и был настолько глуп, что считал весь мир своим царством, то теперь глупец понял, во что обошлась ему его фантазия, и тем не менее эта фантазия продолжала жить. Да, конечно, он может искать свою землю обетованную, но отныне искать ее придется не в себе. Его «я» было изувечено страстным – хоть и вполне понятным – желанием уцелеть. Теперь он стал свободен. Свободен? Нет, но свободнее.

Помогать, хоть немного, тем, кому он способен помочь. Может, даже пойти на риск и воскресить идеалы юных лет и попробовать за чужими, куда более насущными, нуждами забыть свои горести – как насчет этого?

Войдя к себе, он не смог даже раздеться от усталости и, как был, рухнул на кровать. До чего же грустно спать одному. Когда-то он боялся этого. Ребенком. В потемках. Но ведь были какие-то заклинания, чтобы отгонять злых духов, толпившихся вокруг кровати… и молитвы…

– Да приидет царствие твое. Да будет воля твоя.

Джон поднялся очень тихо, чтобы не потревожить мать.

Его одежда была аккуратно сложена на стуле у кровати. Он специально тренировался одеваться с закрытыми глазами, чтобы в случае необходимости суметь сделать это в темноте. Отдергивать шторы он не хотел, чтобы не заскрежетали громко крючки по металлическому карнизу.

Аккуратный пакетик с бутербродами лежал на столе; рядом, как часовой, стояла фляжка. Он осторожно сложил все это в свой мешок, туда же пошли наживка, крючки, блесны и жестяная коробка с червями, в которой были просверлены крошечные дырочки. Ее подарил ему дед – старинная шестидесятиграммовая банка из-под трубочного табака «Кепстэн».

Он вышел, стараясь не шуметь. Удочка и складной стульчик стояли за дверью. Вскоре он оставил позади улицы и вышел к Хиту. Теперь он знал туда кратчайший путь.

Когда он подымался по склону Парламентского холма, у него за спиной начало всходить солнце. Но, поднявшись на вершину, он не задержался ни на секунду, чтобы окинуть взглядом просыпающийся город. Собор св. Павла, парки, суррейские холмы, Лондон. Он был поглощен предстоящим ему делом.

Вниз по склону, к мосту, разделявшему два пруда. Сердце его радостно подскочило. Он пришел первым. Выбор предоставлялся ему.

Джон тщательно выбрал себе место и разбил лагерь. Обвел быстрым взглядом деревья, парк за ними, величественные дома, смотревшиеся в воду. Затем сделал первую на сегодня закидку. Она удалась, можно сказать, на славу.

notes

Примечания

«Батрак» – «Прогресс», 1979, на англ. яз.; «В Англии» – «Молодая гвардия», 1976.

Смесь пива с лимонадом. – Здесь и далее примечания переводчиков.

Добровольная организация, которая содействует охране памятников архитектуры и старины, живописных уголков страны; занимается также вопросами эстетики планирования.

Торжественная встреча Нового года по старинному шотландскому обычаю.

Перевод С. Маршака.

Перевод В. Левика.

Лепет, воркованье (франц.).

Озноб, дрожь (франц.).

Новое искусство (франц.).

Сноровка, ловкость (франц.).

Деланно-наивных (франц.).

Полусвет (франц.).

Обязательны (франц.).

Бюро, которое принимает денежные ставки при игре на скачках и т. п. и выплачивает выигрыши.

Профсоюз английских актеров.