Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Мелвин Брэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Джозеф вернулся домой около двух. Он пришел пьяный, усталый и без Дугласа.

– Дуглас решил ехать в коттедж, ему надо обдумать свои дела, – объявил он, старательно выговаривая слова, предваряя гневный вопрос, которым она непременно бы его встретила. – Иногда человеку нужно побыть одному. – Он неожиданно плюхнулся в кресло. – Устал я.

– Не удивительно.

– Как насчет чашечки чая?

– Чашка чая тебе мало поможет. – Она встала и пошла заваривать чай, оставив его одного.

Джозеф хотел было снять пальто, но передумал. Все равно скоро придется раздеваться на ночь, тогда уж заодно. Да и холодно как-то. Он обвел равнодушным взглядом аккуратно прибранную комнату: он всегда был равнодушен к тому, что его окружало. Весь этот уют и красота, к которым так стремилась Бетти, натирая, перекрашивая, передвигая, тщательно подбирая подходящие по цвету ковры, занавески, подушки, постоянно перевешивая картинки, переставляя безделушки, что умиротворяло ее, – все это ни капельки не трогало его и не восхищало. В голом бараке он чувствовал бы себя так же хорошо.

Сложи заботы в свой старый ранец

И улыбнись скорей, скорей…

Он пел вполголоса, хотя за стеной не было соседей. Отдельный домик, хоть и маленький. Свое именье. Но ему вовсе не казалось, что он чего-то достиг. «Мы с Дугласом два сапога пара, – сказал он себе, – не можем угомониться, все нам мало». Он хотел, чтобы они с сыном были похожи. Сегодняшний вечер тем и был приятен, что они так славно поговорили по душам.

Ты мой солнечный луч, моя радость и счастье!

Даже в сумрачный день освещаешь мой путь…

– Пьяные твои глаза! Постыдился бы песни распевать в день похорон своего отца, – с презреньем сказала Бетти, возвращаясь из кухни с чайником и чашкой.

– Похороны были вчера. – Джозеф посмотрел на часы. – Хочешь ехидничать, так потрудись хотя бы точной быть. – Он еще помурлыкал немного, пока чай стыл на маленьком столике рядом. Затем умолк и стал смотреть на нее в ожидании вопросов.

– Ладно, я пошла спать, – сказала она.

– Ты не хочешь спросить, чем я был занят?

– Я и так, по запаху, знаю, чем ты был занят.

– Не больно-то любезно с твоей стороны.

– Ты допил свой чай? Я уберу.

– А я думал, ты захочешь поговорить. Нет, я еще не допил. – Он налил себе еще чашку, не пролив ни капли, и взял овсяное печенье.

– Дуглас мог бы сразу сказать, что ночевать не будет. Я бы ему не стелила.

– Мы разговорились, – загадочно сказал Джозеф с набитым ртом.

– Он мог бы предупредить. Да где уж там. Не в первый раз.

Снова молчание начало растекаться по комнате, и Джозефу это показалось невыносимым. Он доел печенье, запил его чаем и сел поудобнее, благочестиво сложив небольшие белые руки на плотной черной ткани пальто.

– Он и Мэри… они решили временно расстаться, – объявил он.

– Я так и подумала. Дураки!

– Почему ты так подумала? – Руки его нервно задвигались.

– Что еще он тебе сказал?

– Мы много говорили.

– Прекрасно.

Бетти встала, подошла к Джозефу, взяла поднос и направилась в кухню.

– Куда ты?

– Иду спать.

– Ты не хочешь послушать?

– Я не собираюсь вытягивать из тебя щипцами каждое слово, Джозеф. То, что ты можешь сказать, для меня очень важно, поэтому или ты говори, или я подожду до завтра, когда ты проспишься.

– Я не пьян.

– Ну, это как сказать.

– Я расстроен, только и всего. День-то какой тяжелый был, Бетти. Все считают, что я ничего не чувствую, раз я нос не вешаю. А ведь я к отцу очень привязан был. И он ко мне. Когда ему что-нибудь надо было, он не к кому другому, а ко мне обращался. Он меня любил, вот оно как, и я ему платил тем же. А теперь все эти дугласовские дела… мне-то ведь тоже неприятно, будто сама не понимаешь. Тянуть из меня надо только потому, что мне не хочется говорить об этом.

Уверенность в собственной правоте мгновенно улетучилась из сердца Бетти. Она вдруг отчетливо увидела разменявшего седьмой десяток человека, сбитого с толку, пьяненького, совсем павшего духом, неспособного точно определить свое горе, неспособного справиться с чувствами, которые вызвала откровенность Дугласа. Она поняла, как много дал ему вечер, проведенный с сыном, и мысленно поблагодарила Дугласа за внимание к отцу, за то, что он взял на себя часть ее обязанностей.

– Мы оба очень устали, – сказала она. – Может, лучше отложим разговор до утра.

– Утром я никогда не соберусь, – сказал он. – Да и вообще… О чем там говорить, худшее ты уже знаешь. Ты все-таки сядь, милушка. А то мне все кажется, что надо мной полицейский стоит.

Она все же не удержалась и унесла поднос в кухню, чтобы гостиная выглядела опрятно, не удержалась и от того, чтобы взять еще один медный предмет и открыть тюбик с пастой для чистки в ожидании, пока Джозеф раскачается.

Он описал вечер во всех подробностях: рассказал, как они ходили в общежитие для престарелых и помянули там Джона с его старыми друзьями, потом зашли к одному школьному товарищу Дугласа и как обосновались наконец в «Короне», побывав до того еще в двух пивных – в «Килдэре» и во «Льве с ягненком». Он рассказал ей все, что Дуглас говорил о своей работе. «Теперь уж он от писания не отстанет, и будь что будет. Будь что будет! Хорошо сказано, а?» Он поведал ей с трепетом в голосе, что у Дугласа нет ни гроша, так что он вынужден был продать свою лондонскую квартиру. Не упустив ни одной подробности, он рассказал о задуманной Дугласом серии телевизионных передач «Районы Англии». Он был польщен непривычной откровенностью и совершенно захвачен подробностями: обычно сын о своих делах говорил мало, да и то в общих чертах, так что и запоминать было нечего. В этот же раз Дуглас чувствовал себя ответственным за поддержание разговора и сделал его темой задуманные им телевизионные передачи. Он хотел таким образом оказать отцу уважение, что в такой день было необходимо; его мучила совесть оттого, что он часто забывал «чтить отца своего», оттого, что сыновьи чувства быстро превратились у него в приятельские, а приятельские – в холодные.

Дело в том, что, став взрослым, он взял с отцом современный «товарищеский» тон, сделал попытку, без всякой гарантии на успех, установить с ним совершенно новые отношения. Обычно товарищеские, дружеские отношения зарождаются случайно или складываются постепенно на почве взаимного интереса. Его связь с отцом можно было назвать случайностью только в космическом плане. Взаимный интерес был основателен, однако жизнь врозь, без постоянного обмена впечатлениями исключала близкую дружбу и легкие отношения. Следовательно, умнее всего было держаться с отцом по-сыновьему. И действительно, по мере того как Дуглас, прикинувшись блудным сыном, рассказывал отцу о своей жизни, он вдруг по каким-то неуловимым признакам понял, что тон выбран им правильно. Старый порядок не подвел. Оба заметили это и почувствовали облегчение. Однако оба сознавали, что вряд ли это надолго. Дуглас слишком быстро вышел за пределы отцовского жизненного опыта. В учениках теперь зачастую оказывался отец. А сын оказался из тех, кто открывает новые пути, ломает прежние понятия относительно выбора профессии, отношения к деньгам, оправданности риска. Старый порядок не мог существовать, если нарушались законы, удерживающие в равновесии всю структуру человеческих отношений; однако, действуя, он приносил добрые плоды.

– А потом он рассказал мне про это, – добрался наконец Джозеф до той части рассказа, которая только и интересовала Бетти. Ему было сейчас так же неловко говорить об этом, как прежде слушать. Вот ведь странно, думал он, вся его взрослая жизнь протекла рядом с этой женщиной, а до сих пор есть целые области жизни, спрятанные от них стыдливостью, утратившие для них интерес, потому что они были недостаточно смелы, чтобы коснуться их. До сих пор они никогда не затрагивали многих тем, потому что не знали, как это сделать, не смущая один другого. Возможно, такая броня была необходима при долгой совместной жизни. Как бы то ни было, поставленный перед необходимостью рассказать жене про сына, Джозеф замялся.

– Про что?

– Я не думаю, что между ними все кончено, вовсе нет. Я ему говорю: «Мэри хорошая женщина. Твоя мать и я, мы оба любим Мэри». Просто до его сведения довел.

– Что же произошло? – Бетти еле сдерживалась, однако понимала, что только терпение поможет ей выяснить все до конца.

– Видишь ли, дело в том… – Джозеф торопливо затянулся сигаретой, – что он ушел… ушел из дома и поселился отдельно в небольшой квартире. Снял себе.

– Один.

– Что ты хочешь сказать?

– Один?

– А почему бы ему одному не пожить?

– Брось, Джозеф. За этим стоит женщина.

– Женщина?

– Это у тебя на лбу написано.

Протестовать Джозеф не мог. Однако ее проницательность захватила его врасплох. Он думал, что, умолчав об этом факте, оградит Бетти и Дугласа от лишних неприятностей. Сообщение унижало их обоих: он знал, что она примет измену Дугласа близко к сердцу.

– Что у меня на лбу написано?

Его маневр был так беспомощен, что она не сказала ни слова и только продолжала внимательно и настороженно смотреть на него, желая узнать правду.

– С той он не живет. Он меня заверил в этом. Хоть я и не спрашивал. Но я верю ему. Он живет один. Уверяю тебя, Бетти. Он живет один.

– Он всегда терпеть не мог одиночества.

– Но ведь вот же поехал в коттедж один.

– Это меня тоже удивляет. – Она помолчала. – Что он говорил о ней? И уж будь добр, не спрашивай «о ком?».

– Много он не говорил. – Решив не кривить душой, Джозеф почувствовал облегчение. – Она не какая-нибудь вертихвостка. Вот и все, что я знаю. И он искренне любит. Это я понял. Но, заметь, он по-прежнему сильно любит Мэри – если уж на то пошло, я никогда не слышал, чтобы он так много говорил о ней. Все это трудно понять.

– Она замужем?

– Нет.

– Он собирается жениться на ней?

– Он сам не знает. Сам не знает, чего он хочет.

– Пора бы знать.

– Бывает так, что и не знаешь, – сказал Джозеф, и, хотя он постарался придать своим словам оттенок загадочности, голос его звучал убежденно, и это произвело на нее впечатление.

– Что бы ни случилось, человек должен знать, как ему вести себя. – Бетти решила не заострять вопроса.

– Должен. Это так. Но в жизни иногда случается и по-другому.

– У него есть жена и маленький сын, которых он должен содержать, семья, о которой он должен заботиться. Достаточно ясно. Для большинства людей, во всяком случае.

– Может, да. Может, нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Многие люди притворяются, Бетти. Ты знаешь это, и я знаю. Многие люди бредут себе по жизни, притворяясь, и вполне счастливы. А есть такие, которые притворяться не желают, не могут.

– Ты повторяешь за Дугласом. Я так и слышу, как он это говорит.

– Нет. Хотя… может, он и говорил. Только, если я и повторяю его слова, я с ними вполне согласен.

– И что значит «притворяются»? Людям приходится приспосабливаться. Только и всего.

– Необязательно. Почему не взять и не изменить жизнь? Если кто-то хочет жить по-другому, это никого не касается.

– Раз человек бросает семью из-за другой женщины – его жены это касается.

– Вовсе не из-за другой женщины.

– Так из-за чего же? Он говорил тебе?

– Он не может сказать точно.

– Учился-учился, а, когда до дела дошло, оказывается, что точно сказать не может. Я бы могла объяснить ему. Да и всякий мог бы.

– Мне кажется, он очень несчастлив, – осторожно сказал Джозеф. Весь вечер он думал о сыне и в конце концов пришел к этому выводу. – Очень, очень несчастлив.

– Это не оправдание.

– Может, и нет.

– Ты так говоришь, будто ты за него.

– Я его понимаю. Только и всего. Мы друг друга понимаем. А как иначе – мы же отец и сын.

Он замолчал, но Бетти была слишком расстроена, чтобы возразить ему. Ей незачем было спрашивать его и спорить с ним – в душе она понимала, как обстоят дела на самом деле, и была очень обеспокоена. Джозеф видел, что она вот-вот расплачется, а он даже вспомнить не мог, когда последний раз видел ее плачущей. Когда же это было? Много лет назад. Он ощутил прилив любви к ней, нежность, желание прийти на помощь; будто отголоски давних чувств коснулись сердца и заставили его забиться сильнее. Ему захотелось взять ее за руку – когда же это он последний раз утешал ее? С давних пор она гордо отвергала всякую попытку утешить. В эту минуту он словно переступил через нагромождение привычек и скуки, характерных для всей второй половины их совместной жизни. Однако руку протянуть так и не отважился – жест был бы слишком сентиментален и неминуемо встретил бы отпор. Вместо этого он снова заговорил:

– Мне одно понятно – он хочет построить свою жизнь по-своему. Ему посчастливилось в жизни, я не спорю, но он хочет делать все на свой лад, а не потому, что так принято. Я не одобряю его поступка, но понимаю, что его к этому привело. Он хочет продумать все до конца, потому он и не захотел ехать сегодня к нам, сюда… ты на него не обижайся… он тебя любит… всегда любил… просто ему хочется побыть одному. Он, Бетти, живет в другом мире и видит все по-другому.

– Что уж там такого другого? – Пока Джозеф говорил, она сумела справиться со слезами и преградить путь потоку горя, ринувшегося на нее. – Сидит себе в горах в маленьком коттедже – и дед его сидел в точно таком же в его годы. Господи боже, да его дед родился в таком! Сидит там и, насколько я понимаю, дожидается, не предложит ли ему кто какую-нибудь работу – так и старый Джон ходил на рынок и ждал, чтобы его кто нанял. Какая же разница? Ровно никакой. И в семейных делах никакой разницы нет. Если уж у тебя есть жена и ребенок, так ты и держись их, нравится тебе это или нет.

– Ему знаешь как несладко, – сказал Джозеф. – Он очень серьезно относится ко всему этому.

– Мэри, наверное, так не думает.

– Весь вопрос в том, как смотреть на это.

– Нет, Джозеф. Есть дурные поступки, и можешь смотреть на них хоть до посинения, они от этого лучше не станут.

– Что уж там теперь. Куда денешься?

Он совсем устал. Ему хотелось остаться наедине с мыслями о Джоне, ему хотелось вспоминать о нем, думать о нем.

– Это все со смерти Энни пошло, – сказала Бетти печально, больше уже не сдерживая слез. Она склонялась все ниже и ниже, наконец уткнулась головой себе в колени и громко заплакала. Джозеф подошел и встал около нее, одной рукой нежно поглаживая ее по плечам, не зная, как еще помочь ей. – Он себя винит, – продолжала она, – потому что он в Америке с бабами крутил, пока эта крошка так тяжело болела… себя он винит… а не нужно этого… глупо это… и неправильно вовсе… а он все равно… с ее смерти он переменился… всякому видно… вот… он отчаялся… А не надо этого.

Она взглянула на Джозефа, твердо решившего удержаться от слез. Энни была прелестным ребенком. Первое дитя Дугласа, их обожаемая внучка… такая милочка… уйти из жизни восьми лет, став жертвой старинного, еще викторианского, недуга – двустороннего воспаления легких, – это было так жестоко, так ненужно, что невозможно даже думать об этом. Именно это воспоминание совсем доконало Джозефа.

– Но он должен был с собой справиться. – Бетти выпрямилась и правда с трудом, но взяла себя в руки. – Прошлое – это не оправдание, – сказала она. – Человек не может прошлым себя оправдывать. Права не имеет.

4

Недели три спустя как-то в субботу после обеда Джозеф отправился на кладбище привести в порядок могилу. Собственно, все там было в порядке, но ему нужен был предлог, чтобы побыть на кладбище: сказать, что он хочет посидеть там один и подумать об отце, было совершенно неприемлемо – ни для него самого, ни для его приятелей. Однако любой из них понимал, что человеку иногда это необходимо; каждый из них тоже подыскал бы какой-нибудь банальный предлог, пряча более глубокую причину.

Сумерки еще только надвигались. Кладбище находилось к западу от города, в долине Солуэй. Оттуда хорошо были видны горы. Гора Скидоу, охранявшая вход с севера, мягко вырисовывалась в перламутровой выси, начинавшей впитывать краски закатного солнца, которое до этого почти весь день пропутешествовало, незатуманенное и одинокое, в холодном и голубом весеннем небе. За этими горами приютилась ферма, где когда-то батрачил его отец, а у их подножия с этой стороны – деревушка, где он появился на свет; на запад отсюда находились шахты, где он работал. С того места, где стоял и курил Джозеф, ему открывалась вся местность, на просторах которой протекла жизнь его отца.

Собираясь сюда, он ожидал, что его посетят глубокие мысли. Надеялся понять что-то о жизни и смерти. Возможно даже, он надеялся, что снова испытает желание поплакать, как случилось с ним через несколько дней после похорон, – желание, которое он привычно подавил, спрятавшись за наигранной веселостью и бодряческим тоном. Но испытывал он всего лишь какое-то обыденное спокойствие. Ничего возвышенного, ничего знаменательного. Ничего такого, что можно было бы бережно унести с собой и по-новому осветить собственную жизнь. Просто покой.

С того места, где он стоял, виден был памятник павшим в первой мировой войне, весь исписанный фамилиями – его собственная повторялась дважды. Эту войну Джон прошел от начала до конца и отделался легкой раной в ногу. Памятник павшим во второй мировой войне – фамилий уже не так много, но и среди них нашелся один Таллентайр; вид памятника напомнил ему, что он тоже побывал на войне, откуда и лопнувшая барабанная перепонка. Со всех сторон его окружали могилы друзей, знакомых, людей, которых он знал в лицо и которых не знал, но все они были жителями этого города, все жили когда-то в этом скоплении камня и кирпича, освещенного сейчас лучами заходящего солнца, ходили по улицам вдоль домов из песчаника, чьи стены сейчас жадно поглощали эти лучи, словно бы посланные затем, чтобы подновить фасады зданий; когда-то живые и теплые, подобно этим солнечным лучам, они покоились теперь в земле на глубине шести футов, собранные все вместе на небольшом пространстве, обнесенном замшелой каменной оградой. Джозеф отщипнул горящий кончик сигареты и, чтобы не сорить, сунул окурок в карман.

Так-то. Он собрал свои инструменты. «Джон Таллентайр» – под этим небольшим аккуратным холмиком. В траве там и сям виднелись зеленые стрелки подснежников. Как они узнают, сидя глубоко под землей, что настала пора расти, что солнце ждет их?

Когда Джозеф, склонив голову, встал у могилы перед уходом, к глазам у него подступили слезы. Уходить не хотелось. Теперь небо пылало огнем, отбрасываемым уходящим светилом – оно словно рассылало яркие вспышки жизни, как напоминание о чем-то, щеголяло красками, доказывало свое всесилие, – и казалось, ему тоже совсем не хочется уходить. Люди, бывшие на кладбище, понемногу расходились. В отдалении слышались удары лопаты. Становилось холодно. Что же сказать? Джозефу хотелось сказать что-то. Нелепо, глупо, называйте как угодно, но ему хотелось произнести какие-то слова над могилой отца. Ладно же. Слезы подступали к горлу. «Прощай, старина!» – сказал он.

Все кончено. Человека больше нет. Джозеф повернулся и быстро зашагал домой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В путь!

1

Он проснулся среди ночи и, поддавшись внезапному порыву, оделся и спустился вниз, в крошечную кухню. На дворе было совсем черно и, несмотря на признаки ранней весны, холодно. Дуглас вскипятил воду, выпил чашку растворимого кофе, съел два яблока и вышел.

Ходьба скоро возымела обычное действие. Она успокаивала, когда он был возбужден, подбадривала в минуты подавленности, а в тех случаях, когда ему нужно было привести в порядок мысли или принять какое-то решение, ничто так не помогало, как звук собственных шагов, твердых и размеренных. Сейчас ходьба возвращала его на землю.

Несмотря на темноту, он не боялся сбиться с пути. Нужно спуститься по склону горы в деревню, свернуть на запад и затем идти по большой проселочной дороге до поляны, за которой начинается тот лес.

Было замечательно тихо. Ему казалось, что, соприкасаясь с тишиной, мысли его похрустывают, подобно тому как хрустит под подошвами подмерзший грунт. Ему казалось, будто он плывет в этой тишине: опрокидывается, описывает круги и медленно плывет дальше. А в Лондоне городской шум служил как бы показателем жизнеспособности столицы, и ему доставляло не меньшее удовольствие очутиться в самой гуще его. Теперь он будет проводить в этом шуме еще больше времени: право собственности на коттедж он передал Мэри и Джону.

Вообще-то никакой-нужды в этом не было, но ему хотелось сделать красивый жест. Они удачно продали принадлежащую им часть лондонского дома, и Мэри, найдя себе квартиру в утопавшем в зелени новом пригороде, неподалеку, сразу же переехала туда. Дуглас помог ей перевезти мебель; от помощи же в устройстве квартиры она отказалась. Дуглас, несколько смущенный – хотя и не отказывающий себе в известном великодушии – тем, что с таким жаром взялся помогать ей разорять старое гнездо, скоро обнаружил, что смущаться, в сущности, нечего, а великодушие его остается неоцененным. Мэри спешила до невежливости и была нескрываемо рада, когда он собрался уходить, после того как тяжелые предметы были расставлены по соответствующим комнатам. По зрелом размышлении он испытал облегчение от того, что она так прекрасно владеет собой.

Остаток денег он положил в банк на ее имя. Это возвышало его в собственных глазах и, пожелай он того, освобождало от еженедельных взносов – причем Мэри с готовностью шла ему навстречу в этом отношении, – но он твердо обещал себе, что будет каждую неделю давать ей определенную сумму на домашние расходы. Это не позволит ему размагнититься: размагничиваться ему никак было нельзя.

Собственная его однокомнатная квартирка, неприглядная, пустая и маленькая, где ему принадлежала лишь одежда и кучка дешевых книжек, положившая начало будущим накоплениям, настраивала его на легкомысленный лад и не давала забыть о том, что он свободен. Впереди его ждала жизнь столичного бродяги. И первые несколько недель он испытывал непростительную пьянящую радость бытия.

Здесь была его келья. Стремление к иноческой простоте, заложенное в натуре Дугласа и укрепившее его в желании стать писателем, было удовлетворено: он чувствовал большое облегчение, очутившись в этой комнатке с побеленными стенами, с недорогим электрическим камином, самой необходимой мебелью, дешевой посудой, газовой плиткой и твердыми стульями (двумя). И подумать только, что он тратил столько времени в обществе посторонних людей, когда мог в любую минуту так легко и просто уединиться в самом центре города! Один, никому не известный, занятый очередной правкой своей повести, готовя порученные ему критические обзоры и телевыступления, так и не давший пока согласия на участие в постановке фильма о Рейвене.

Он с жадностью, о которой и думать забыл, поглощал книгу за книгой. Вставал рано, бегал вокруг оголенного парка неподалеку, а затем, пристроившись к столику, прекрасно заменявшему письменный, проводил за ним четыре или пять часов. В дальнейшем день принадлежал ему безраздельно. Единственной его обязанностью было позвонить Мэри, узнать, что у них делается, иногда зайти за Джоном в школу (они мгновенно и поразительно единодушно приняли порядок, которого придерживается большинство расставшихся супругов: по субботам и воскресеньям папа допускается), после этого он мог скитаться, где ему вздумается.

Дуглас никогда не принадлежал ни к каким литературным группировкам или кружкам, и у него не было привычки таскаться по барам, по ресторанам и по знакомым, что помогало таким компаниям поддерживать между собой связь. Все, что ему нужно было, – это поработать каждый день несколько часов, обеспечивая таким образом жизнь Мэри с Джоном и свою собственную, а там уж он мог считать себя вольной птицей.

Поначалу ему даже не верилось, что он действительно настолько свободен. Очутившись в новом баре в восточной части города, или в незнакомом клубе неподалеку от Кенсингтон-Хай-стрит, или в гостях, он неизменно чувствовав, что ему тут делать нечего, что он вторгся в чужие владения. Но понемногу он обнаружил, что стоит человеку, ничем не связанному и не обремененному честолюбием, проявить немного упорства, и весь мир будет в его руках. Рискуя самому себе показаться смешным, он начал ходить по разным выставкам, снова побывал в музее «Коллекция Уолласа» и в музее Соуна, пристрастился смотреть новые фильмы, но чаще всего он заходил в места, где давно не бывал, – пусть и не слишком интересные: бары, кафе, к знакомым – старался встречаться с людьми, на которых раньше у него не хватало времени. Он будто попал в землю обетованную: зарабатывает на жизнь умственным трудом, содержит всех, кого должен содержать, и имеет возможность бывать, где только вздумается, что же еще человеку надо?

Подобно тому как многие сравнительно короткие жизненные этапы приобретают, в силу своей насыщенности событиями, несоразмерное значение, так и Дугласу эти несколько недель показались настоящим блаженством. Однако праздник бесконечно продолжаться не может. В нем было слишком сильно чувство ответственности за родителей, за Мэри с Джоном, он считал своим долгом попытаться осуществить то, что было им задумано для общества, в котором он жил. Он не мог выпасть из жизни общества или хотя бы отстраниться от него. Он принадлежал к этому обществу, и, если не мог найти себе роль, которая оправдывала бы его убеждения, или обзавестись убеждениями, которые оправдывали бы ту или иную роль, тогда следовало хорошенько всмотреться в прошлое и найти себе дело, которое поддержало бы в трудную минуту.

Врожденное чувство ответственности было неотделимо у него от совести. Он вернется к Мэри и Джону. Он объяснит все Хильде и расстанется с ней. Серьезно займется работой и обеспечит всех, кого должен обеспечивать. Но прежде он проведет целое утро в том лесу, чтобы пособирать детали, которых, как ему казалось, не хватало его повести. Быстрая ходьба помогла ему во всем разобраться и все решить.

2

От земли подымался холод и противная сырость. Не забыть подчеркнуть это в повести. Зачастил мелкий дождик, и скоро ноги промокли насквозь. Ничего удивительного, что Элан не уцелел здесь. Удивительно, как вообще умудрялись существовать люди в прошлом. Когда не было ничего, кроме огня – да и огонь поддерживать в этом климате, должно быть, было непросто, – как мог уцелеть, например, человек железного века? Скажем, дичи сколько угодно, мяса – ешь не хочу; скажем, людей мало – мало, о ком заботиться. Все это так, ну а невзгоды, приносимые силами природы, а скука… или, может, все помыслы тех людей, все их усилия были сосредоточены на том, чтобы выжить? От всех этих мыслей у него голова пошла кругом.

А может, вовсе не от мыслей, а от голода? Вот уже четыре часа слонялся он по лесу и очень устал. Кроме того, его удручало собственное невежество: он мог назвать лишь несколько самых распространенных деревьев, что же касается подлеска, то для него это были просто – «папоротники». Говорят, правда, что недостаток знаний может стать стимулом к приобретению их, однако, как правило, он стимулирует лишь чувство досады. Но, как бы то ни было, итоги он подвел. Придется переписать те части повести, которые – как ему показалось при последнем прочтении – написаны вяло. Нужно заострить несколько удачных положений. И самое важное, он убедился – хотя в этом никогда и не сомневался, – что вполне возможно отрешиться от современного мира, уйдя вот в такой лесок. За все время он никого не встретил, никого не видел.

Он не захватил с собой компаса, но хорошо изучил карту, прежде чем отправиться в путь. По его расчетам, он находился где-то в конце леса, примыкающего к Аспатрии, и, продолжая идти в том же направлении, должен был выйти к этому городку.

Он продрог. Сейчас, находясь на том самом месте, он не мог вызвать в себе никаких эмоций в отношении человека, о котором так углубленно писал последние три или четыре месяца. Часто случалось, что, прервав работу, он задумывался о своем герое, чья вымышленная жизнь все больше и больше отдалялась от немногих известных ему фактов из его настоящей жизни, и стоило Дугласу задуматься, как его неизменно охватывали скорбь и сострадание. А вот здесь он ровно ничего не чувствовал. Не мог представить себе неловкого, запинающегося человека, который вообразил почему-то, что вернулся в райские кущи своего детства, и ни одна мысль, из тех, которые он передумал о нем или за него, не приходила в голову; в лесу Элан просто не существовал.

К тому времени как Дуглас добрался до Аспатрии, он был голоден как волк и отправился прямиком в лавчонку, где, по его воспоминаниям, торговали жареной рыбой с картошкой. Она оказалась заколоченной. Есть он захотел еще в лесу; по дороге к городку аппетит разыгрался вовсю, теперь же, когда выяснилось, что обещанное им себе угощение, воспоминание о котором он хранил с давних пор, недосягаемо, он почувствовал, что умирает с голоду.

Дуглас окинул взглядом улицу. Полдень. Пусто. Две машины у обочины. Большинство магазинов закрыто. Никакого уличного движения. Аспатрия – древняя саксонская деревушка, возникшая, возможно, на месте римской крепости и затем разъевшаяся на угольных копях, позакрывавшихся теперь, – казалась вымершей. Еще одно наблюдение: он был единственным человеком на всей улице – довольно-таки длинной; злые на язык тэрстонцы и жители других близлежащих мелких городков утверждали, что Аспатрия – город в одну улицу. Автомобили, строго регламентированное время закрытия магазинов, домашние холодильники, женская занятость и школы под метелку очистили центр городка.

Он вспомнил, что рядом с кинотеатром был ресторан. Там некогда состоялся один решающий ужин – если ему не изменяет память, они ели пончики с мясом и жареный картофель, – ужин, который он выстрадал ради одной безответной любви или, точнее, ради нескольких неохотных поцелуев в заднем ряду кинотеатра и робких попыток пойти дальше, за чем последовало торопливое прощание. Он пошел вдоль улицы в поисках этого ресторана.

Аспатрия была местом его первых отроческих похождений. Во всем была последовательность. Мальчиком вы ходили на вечера, на танцы, устраивавшиеся дамским кружком при церкви, на рождественскую елку ассоциации бойскаутов; все это – и кое-что сверх – было доступно вам, вот только эти увеселения проходили под наблюдением и чутким – а иногди и не очень чутким – руководством взрослых. К двенадцати годам вы выходили из возраста, когда это интересно. Но к сожалению, тот возраст, когда можно посещать деревенские танцульки, набирающие темп только после закрытия пивных, или ездить на танцы в Карлайл – огромный город, где по улицам, как голодные волки, рыскали стаи городских мальчишек и где в каждом танцевальном зале по субботам можно было встретить толпы девчонок, многоопытных и многознающих, – этот возраст достигнут еще не был. Для того чтобы совершить прыжок в мир «взрослых» развлечений, нужны были длинные брюки, больше наличности в кармане, побольше рост и savoir faire^[10]. Аспатрия заполняла пробел. На то было три причины. Во-первых, это вам был не Тэрстон с родным домом под боком, и, следовательно, тут можно было ждать опасных приключений – все же знали, что аспатрийские подростки готовы зверски избить первого встречного тэрстонского подростка (может, от одного городка до другого и было всего восемь миль, но каждая сторона утверждала, что их разделяет не одна ступень цивилизации). Во-вторых, при кинотеатре в Аспатрии был кофейный бар. По понятиям пятидесятых годов, в этом новшестве было что-то непристойное. Методисты, проходя мимо, отворачивались. Школьные учителя, проводя уроки обществоведения, не забывали упомянуть этот бар как показатель упадка нравов. Родители читали детям длинные нотации, живописуя опасности и падение, поджидающие каждого ступившего на скользкую дорожку – иными словами, повертевшегося возле бара при кинотеатре в Аспатрии, отведавшего пагубного кофе «Экспресс», заказавшего тлетворный молочный коктейль, послушавшего музыку богомерзкого автоматического проигрывателя. Потому что в кафе ко всему был еще и автоматический проигрыватель. Первый во всей округе. Он гордо топырился на самом видном месте, как королева Елизавета I. Целое поколение аспатрийцев гордилось им. Представители этого поколения выстраивались у проигрывателя в очередь, чтобы расточать на него свои скудные шестипенсовики, не боясь упреков, с презрением отметая страшные рассказы о пагубных последствиях общения с автоматическими проигрывателями, как-то: преступность в Америке, бандитизм в Сохо, торговля живым товаром в Северной Африке, торговля наркотиками в Гонконге, проституция и насилие во всем мире. Получалось, что все это так или иначе связано с автоматическими проигрывателями, которые неизменно фигурировали в проповедях офицеров Армии спасения, вызывали презрительный гнев членов «Женского института», клуба «Ротари» и церковных старост и предавались анафеме всеми школьными учителями. Автоматический проигрыватель был неотразим. Благодаря ему кафе при кинотеатре в Аспатрии стало самым притягательным местом на много миль вокруг. Ну и, в-третьих, девочки. Как казалось Дугласу, девочки в Аспатрии были особенные, он и до сих пор придерживался того же мнения. В школе, где учился он, учились дети со всего района, куда входили три городка, приблизительно одинаковых по величине: Силлот, портовый и курортный городок, Тэрстон, где процветала легкая промышленность и устраивались ярмарки, и Аспатрия, все еще занимавшаяся добычей угля, хотя в пятидесятых годах шахтерам уже приходилось ездить копать его на автобусах далеко на запад, вместо того чтобы подбирать у себя на заднем дворе. Может, то была какая-то бесшабашность, которая наблюдается в большинстве шахтерских городков, а может, в них просто было что-то свое: свой выговор, какие-то свои шуточки, стойкость к жизненным невзгодам, находчивость и умелое кокетство – чем ни объясняй, но аспатрийские девочки были особенные, и с двенадцати до четырнадцати лет Дуглас был влюблен по очереди в четырех из них по крайней мере. Правда, между ними вклинилась пара тэрстонских девочек и одна девочка из соседней деревни, и завязалась даже – в предвкушении золотых денечков – коротенькая и неловкая интрижка с девочкой из Карлайла (тема Карлайла развернется во всем своем блеске позднее), однако Аспатрия в те годы занимала главное место в его жизни; в мыслях же главное место занимали девочки.