Текст книги "Лондонские поля"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

– Не бзди, мужик. Вот в чем вся штука: не бзди, – заключил Телониус. – Это блестящая возможность. Подумай, мужик, об этом. Поразмысли хорошенько, лады? Больше ни о чем не прошу.

– Н-нет, – выдавил из себя Кит. – Нет. Ценю твое предложение, дружище. Не подумай чего. От души желаю, чтоб тебе повезло. Искренне, друг. Я ж тебе не какой-нибудь там… Мне только в жилу, если мои кореша огребают конкретные бабки. Дело… дело просто…

– Все дело в дротиках, мужик. Можешь не продолжать, я понял. Все дело в твоих дротиках.

– Ну… – Кит кивнул. Он был так тронут, что шмыгнул носом. – Не могу я, дружище. Ни в коем разе не могу я подвергнуть риску свои состязания. Только не сейчас! Ни в коем разе. Когда я весь на виду у зрителей…

– Я все понимаю, – повторил Телониус, тоже растроганный.

– Ясен пень!

Телониус сжал Киту плечо:

– Но если ты вдруг передумаешь…

– То – ясное дело, подписываюсь!

– Ну, давай.

– Давай.

Телониус глянул на свои часы, похожие на увесистый золотой слиток, и поманил пальцем свою блондинку. Джунипер подошла, а Пепси не сдвинулась с места и со значением глядела на Кита, который только зыркнул на нее тяжелым взглядом, проходя к выходу.

Кит с Клайвом двинулись вниз по Портобелло-роуд. Когда они проходили мимо «Мекки», Кит было замедлил шаг, намереваясь остановиться. Потом, однако, распрямил плечи и двинулся дальше. Заходить он туда не будет. Ни в коем разе. Он не будет туда заходить, потому что у него при себе ни гроша – потому что он уже там побывал. Прозвучал автомобильный клаксон: это Телониус промчался мимо, и Кит успел заметить, что белокурые волосы его спутницы так и норовят выбиться наружу через полуоткрытое боковое окно. Кит помахал вслед, чувствуя себя аскетом, шагающим по более спокойной дороге, но к неизмеримо большему вознаграждению. Хотя черти-то, черномазые-то, размышлял Кит, сворачивая и шагая вниз по Элгин-креснт, их образ жизни… в этом немало здравого смысла. Чертовски много! – усмехнулся он невольному каламбуру. Особенно то, как они обходятся со своими птахами. Когда какой-нибудь черт вынимает бумажник и показывает тебе свои фотки, то после блондинок, после всех этих Звездных Сестричек, Красавиц и Прелестниц, обязательно наступает черед фотографии черной цыпки с выпирающими зубами и молодыми глазами. И ты спрашиваешь: «А это, Уэс, наверно, твоя кузина или что-то в этом роде?» А он мотает головой (прекрасно понимая твой прикол) и говорит: «Это Мамочка». Это, видите ли, та птаха, с которой он растит своих детей – или, по крайней мере, предоставляет ей их растить. У Телониуса, например, четверо или пятеро деток в полуподвальной квартире на Лимингтон-роуд-виллас. Является он туда с деньгами раз в две недели, в «отцовский день». А потом – потом возвращается в паб, и при нем и блондинка, и все преимущества, какие только может давать отцовство. А ведь даже самый ушлый белый пройдоха, по-видимому, не способен провернуть такое дело. Если бы Кит имел намерение подумать об этом в дарвинской терминологии, он мог бы себе сказать, что дополнительные блондинки выступают для черных братьев исключительно в виде легкой добычи, поскольку гнездышки черных пташек вознесены слишком высоко. Тем не менее, он понимал это и медленно кивал в знак одобрения. Лучшего устройства жизни не пожелаешь. Великолепно, честное слово. И эта возможность иметь детей (одаряющая восхитительно-теплым мерцанием гордости) без того, чтобы они вечно путались под ногами! Держаться в стороне, пока они не подрастут, а там – футбол… И – никаких тебе пеленок и подгузников! Когда это происходит? В два? В девять? У чертей – свои традиции. У нас – другие, и они предписывают принимать на себя все бремя ответственности и честно нести его на своих плечах через всю жизнь. Бремя белого человека. Цивилизации как таковой. Чувствуя, что настроение его стремительно портится, Кит толкнул плечом дверь в супермаркет, кивнул Басиму, просунулся сквозь решетку и взял у Харуна взаймы чекушку водки. Проходя мимо склада, он привязал Клайва за поводок к дверной ручке и, полный ярости, потащился вниз по лестнице, чтобы нанести последний визит Триш Шерт.

…И это определенно должно будет произойти с Николь Сикс – да-да, и в финансовом отношении тоже. У Кита на этот счет не оставалось ни малейших сомнений. Его беспокоил только один вопрос: когда? Успешно совладав со своим насильническим поползновением, он, вероятно, мог ожидать секса. Но вот мог ли он рассчитывать еще и на деньги?

Все дело было во времени. Время присутствовало повсюду – и в той жизни, сквозь которую несло Кита, заправляло решительно всем. Он видел, как курочит оно людей (посмотреть хотя бы на Пепси!), как разносит их ко всем чертям, как разоряет их подчистую. Он видел дартистов по ТВ: ежегодно там непременно появлялось новое, свежее лицо – а полсезона спустя оно уже выглядело одряхлевшим. Заодно со Львом Толстым Кит Талант полагал, что время движется мимо него, между тем как сам он остается прежним. Это каждое утро подтверждало зеркало: все тот же старина Кит. Ничуть не умудреннее. Но в глубине души он осознавал, что именно творит над ним время. Кит, в девятнадцать лет испытавший кризис среднего возраста, не допускал и мысли о том, что время оставит его в покое. Нет, нет, ни на мгновение.

Посмотреть на Пепси. Когда Кит видел малышку Пепси Хулихан, бабочкой порхающую из паба в паб по Портобелло-роуд, у него всякий раз тепло становилось на сердце. А это, казалось, было всего только день назад! Да, эта девочка, подобная глотку свежего воздуха, пользовалась тогда немалым успехом. Малышку Пепси любили решительно все. Порою, когда ей доводилось выпивать чуть больше «Особого», чем, откровенно говоря, могло бы пойти ей на пользу, Кит и сам, бывало, отводил ее куда-нибудь в сторонку, чтобы немного с ней позабавиться. Это стоило ему всего лишь пинты «Особого». Да, в те дни малышка Пепси пребывала на высоте: весь мир – в виде нескольких пабов на Портобелло-роуд – лежал, блин, у ее ног. Сегодня в это трудно было поверить. Теперь Киту и смотреть-то на нее было тошно. Да и всем остальным тоже. Увы. Очевидным, наиболее правильным шагом в карьере постаревшей пташки является смена курса. Взять и переметнуться туда, где ты еще в цене. Черные парни любят блондинок. По крайней мере, какое-то время. А те с ними стареют еще быстрее. Какое отвратное зрелище – Пепси Хулихан в «Черном Кресте», вымаливающая выпивку у хмырей, что сгрудились вокруг бильярдного стола. Эти клочки волос, торчащие у нее из ушей… И этакое – в двадцать четыре! Конечно, Триш Шёрт гораздо старше: ей двадцать семь. Если Кит ее кинет (а он намеревался это сделать, и как можно скорее; крайний срок – сегодня), то выбора у нее останется немного, даже будь она поманевренней. Он не представлял себе, чтоб второй ее заход продлился долго – полгода, ну год, и все это время будет она перехватывать чекушки у черных братьев в ответ на черт знает что. У братьев свои обычаи, и этого нельзя не уважать, но пташкам с ними приходится несладко, и это еще мягко сказано. Ну а если взглянуть на это реалистично (я ведь реалист, думал Кит, – всегда им был), имей она хоть каплю здравого смысла, следи она за своей внешностью, то смогла бы стать мамочкой для какого-нибудь древнего черта. Типа Шекспира. Мамочка шекспировского отпрыска. О боже. Кит втянул воздух, сложив губы трубочкой.

Время ждет… Нет, время не ждет. Не ждет, и все тут. Прет вперед, и все тут. На форсаже. Возьми меня, подумал Кит (и это было подобно стихотворной строке, звенящей у него в голове; подобно канату, увлекающему его куда-то), возьми туда, где ждет за трах большая мзда.

– Ох, бедняжка, какое же у тебя похмелье! Думаю, все празднуешь свою победу в том матче? Ну что ж, заслужил. Снимай-ка куртку, садись за стол, почитай пока газету. А я приготовлю тебе чудесный пряный «булшот»[48]48
  Алкогольный напиток из водки, джина и бульона.


[Закрыть]. Поверь, это лучшее средство.

Кит сделал все, что она сказала, а когда сел, то слегка помедлил, утирая слезы. Возможно, это были слезы благодарности. С другой стороны, погода опять переменилась, и всем прохожим обжигал глаза сухой ветер, пронизанный пылью, крохотными частицами грязи, как бы невидимой горестью. В камине, заметил Кит, самоуверенно горели поленья. Поднимаясь сегодня по лестнице, он испытывал некую неловкость, осознавая, что в руках у него пусто, никакого тебе реквизита, никакой бутафории. Пальцам его недоставало ощущения тяжести – от душевых ли принадлежностей, от кофемолки ли или от утюга. Он пришел с пустыми руками. Один только свернутый таблоид, который целый день торчал у него под мышкой, как телескоп Нельсона… Теперь он аккуратно его развернул и тщательно разгладил ладонями на столе, среди множества книг и модных журналов. «Elle». «Влюбленные женщины»[49]49
  Роман Д. Г. Лоуренса, опубликованный в 1920 г. Автор считал этот роман лучшим из всего, что он написал, но рецензенты называли его «эпической поэмой порока».


[Закрыть]. То и дело, в паузах между анекдотами, гороскопами, способами гадания на картах, объявлениями о пропавших родственниках, сплетнями об интимной жизни звезд и проч., и проч., он отрывался от газетки, чтобы взглянуть в сторону кухни, где она умело, изящно и вроде бы любовно готовила ему выпивку. На Николь была рубашка и галстук, а также костюм в полоску довольно игривого покроя. Она могла бы служить иллюстрацией к статье о женщине, у которой есть все. Все, кроме детей. Николь Сикс: ничья на свете мамочка.

– Сейшелы, – рассеянно произнес Кит, когда она поставила интересное свое питье возле его сжатой в кулак правой руки. Затем он поднял голову. Но она уже прошла за его спиной и теперь стояла возле письменного стола, безмятежно просматривая дневник и что-то самой себе бормоча.

– Бали, – добавил Кит.

– Кто имеет, тому дано будет, – сказала Николь, – а кто не имеет, у того отнимется[50]50
  Евангелие от Марка, 4:25.


[Закрыть]. Так говорится в Библии…

Знаменательный, блин, момент, подумал он. Надо бы мне посмаковать это как следует. Какая у нее забавная манера – все замедлять. Она не плюхается на стул, как некоторые. Раз… раз… раз… Позволяет рассмотреть себя со всех сторон. И почему это другие телки не делают так же? Ведь это же для мужика чертовски важно. Посмотри-ка на ее волосы. Красивая стрижка. Бог ты мой, да их, должно быть стригли за прядью прядь. Это тебе не десять минут под сенокосилкой какой-нибудь мадам Побыстрее! Чтоб я сдох, если она не ходит на Бонд-стрит или куда-нибудь еще… и Киту мельком представилась галерея роскошных зеркал, бархатные портьеры; он услышал цоканье каблучков, увидел обтянутые чулками лодыжки. Самая смешная штука, по-настоящему смешная, состоит вот в чем: очень скоро, буквально на днях (да ладно, пускай даже с ее скоростью), вот эта самая дама будет посиживать вон там, на кушетке возле ТВ, у меня на коленях, и, хорошенько оттраханная, смотреть дартсовый репортаж.

– Я только что смотрела игру в дартс, – сказала Николь. – По телевизору. И, Кит, хочу у тебя кое о чем спросить. Почему все игроки пьют лагер? Только лагер, и ничего другого?

– Разумный вопрос. Об этом стоит потолковать. Ну, в общем, дело обстоит так. Классный игрок переезжает то туда, то сюда. Из одного паба в другой. Вот. А пиво может быть разным. Есть местные сорта, каких больше нигде и не встретишь. Пара пинт – и ты уже здорово окосел. А вот лагер…

– Да?

– Лагер – он, это, бочковой. Его только в бочках поставляют. Стандарт. Он везде одинаков, и ты знаешь, с чем имеешь дело. Вот. А игрок должен пить. Должен. Чтобы расслабить руку, которой бросает дротик. Это как бы часть нашего спорта. Но надо знать меру. Ну, знаешь, это ты типа как устанавливаешь себе предел. Типа десяти пинт. Которые растягиваешь на весь вечер.

– Понятно.

– Бочковое. Ты знаешь, с чем имеешь дело.

Казалось, роль лагера в жизни классного дартиста в качестве предмета беседы была почти исчерпана. Но тут зазвонил телефон. Николь взглянула на часы и сказала:

– Погоди-ка минутку, Кит. Мне надо, чтобы было тихо… Гай? Подождите. Это не я. Это запись. Простите, но я – я не доверяю себе, не могу себе позволить говорить с вами напрямую. Не доверяю своей выдержке. Понимаете… Дорогой Гай, спасибо вам за все те чувства, что вы во мне пробудили. Чудесно было…

Запись? – подумал Кит. Чувствовал он себя не совсем в своей тарелке. Помимо всего прочего, он пытался подавить приступ кашля, зажимая рот ладонью, а над нею пучились его водянистые глаза. Так, все продолжается. Нет, мне совсем не по нраву эти ее словечки насчет Лоуренса, насчет того, что теперь она взглянет на него иными глазами. Что за облом, блин, думал он с грустью, недоумением и даже с гневом. Да бог ты мой, вполне могу сорваться отсюда и заняться делом. Начхать мне на нее.

– …насколько окончательно и бесповоротно это мое решение. Если только вам доведется узнать что-нибудь о моей подруге и Малыше – тогда, может быть, пришлете весточку? Я вас никогда не забуду. И вы тоже – вспоминайте меня. Хоть изредка… Прощайте.

Николь обернулась к Киту, медленно целуя воздетый кверху указательный палец.

Он крепился, сохраняя молчание, пока она не положила трубку. Затем разразился долгим, изнурительным приступом кашля. Когда его взгляд прояснился, Николь стояла прямо перед ним с открытым и выжидательным выражением лица.

С трудом подбирая слова, Кит выдавил:

– Досадно. Не выгорело, значит?

Он снова раскашлялся, но уже менее основательно, а затем добавил:

– Все кончено, так это понимать?

– По правде сказать, Кит, ничего еще по-настоящему не начиналось. Видишь ли, воображаемое застит ему действительность. Гай романтик, Кит.

– Да? Точно, наряжается он нелепо. Он, это, сказал мне, что кого-то там для тебя «выслеживает».

– Ах, это, – сказала она скучающим тоном. – Это, видишь ли, просто кое-какая лажа – я выдумала ее, чтобы выцепить у него деньги. И деньги будут.

Эта пташка, подумал Кит, умолкнув на минутку, эта пташка… да она же просто потрясный сюрприз! Она же, блин, просто чудо, черт ее побери! И где только она была всю мою жизнь?

– Деньги для тебя, Кит. С какой стати все должно принадлежать одному ему?

– Кайф. Икорка, – сказал Кит. – И – э-э – когда?

– По-моему, ты можешь себе позволить немного терпения. Проделать все это мне надо с моей собственной скоростью. Да нет, это займет совсем немного времени. А денег действительно целая куча.

– Белуга. Я тащусь… – сказал Кит. Он боком кивнул в сторону телефона, и в голосе его зазвучало восхищение. – А ты, я вижу, самая настоящая актриса, а, Ник?

– Николь. Кстати, Кит, это действительно так. Иди сюда, сядь рядом. Хочу тебе кое-что показать.

Каждая секунда того, что он увидел, наэлектризовывала его. Каждый кадр. Кит взирал на экран, охваченный полнейшим восторгом. Собственно, он едва не разрывался на части из-за этой сшибки, из-за водоворота, образуемого столкновением между двумя соперничающими реальностями: между женщиной на кушетке, запах волос которой он обонял, и девушкой в телевизоре, девушкой, хранимой видеозаписью. Это могло бы совершенно его раздавить, не принадлежи этот электризующий образ прошлому. Так что он все же мог сказать самому себе, что ТВ – это что-то иное: от той девушки его отделяет непереходимая временная граница. А Николь не то чтобы стала старше, не постарела в том смысле, какой был ему известен: не стала удручающе ведьмоподобной, как эта чувырла, Пепси Хулихан, не увяла, едва ли не став невидимой, как Кэт. Женщина на кушетке была живее (время закалило ее) и – во всех смыслах – богаче, чем девушка на экране, которая, тем не менее… Мрачная, взъерошенная, кусающая губы Николь – бедная маленькая богатая девочка из какой-то пьесы; загорелая, задорная, широко улыбающаяся Николь в серии рекламных роликов, посвященных солнечным очкам; облаченная в белый саронг, с вьющимися локонами, высокомерно выпячивающая губы Николь – не сама Клеопатра, но одна из ближайших ее прислужниц в шекспировской пьесе. Затем грянул финал: предшествующая титрам часть художественного фильма (то был ее дебют и – одновременно – ее лебединая песня). Изображался стриптиз в задней комнате мужского клуба, где было полно потеющих юных брокеров, а на Николь, воздвигнутой на стол, была металлическая каска и, поначалу, обычные семь вуалей; танцевала она с минимумом движений, но с необычайной дерзостью в глазах и изгибах губ, пока, за мгновение до того, как она исчезла в дыму, за мгновение до затемнения, зрителям не предстало все ее юное тело.

– Что, все? – дернувшись, сказал Кит.

– Дальше меня убивают. Но этого никто не видит. Об этом только слышат. Позже.

– Бог ты мой, до чего все здорово. А знаешь, – продолжил он, но не потому, что это было правдой, а потому, что полагал, что ей хотелось бы это услышать, – ты ничуть не изменилась с тех пор.

– Ой, Кит, нет, теперь я намного лучше. Слушай. Ты же довольно часто встречаешь Гая, так ведь?

– Постоянно, – сказал Кит со внезапной жестокостью в голосе.

– Прекрасно. В следующий раз, нет, через день или два, скажи ему вот что…

Провожая его до дверей вскоре после этого, Николь добавила:

– Ты все понял насчет этого? Уверен? Но только, бога ради, не пережми. Все выложи, но только не пережми. И упомяни о глобусе.

– Джек Дэниелс! Будет исполнено!

– Ну, тогда хорошо. Будь умницей. И поскорей приходи ко мне снова.

Кит обернулся. Она была права. Она была лучше. Если молодая пташка показывает свою фотку, снятую, скажем, год или два назад, то думаешь, что на ней она так же хороша, как сейчас, только – э-э – новее. Но с Ник все обстоит иначе, к ней это не относится. Одни только глаза, одни лишь зрачки… выглядят так, словно побывали повсюду. В чем же тут дело? Классным пташкам – и некоторым заграничным пташкам тоже – порою требуется время, чтобы их телеса сделались привлекательными. Они умащивают себя разными притираниями. Массаж, то-се…. ТВ. Праздные, блин, богачки… Классная телка, думал он, вот только почему она не в юбке? А в этих мешковатых штанах (не дешевых, однако), настолько раздутых в самых интересных местах, что они не дают никакой возможности представить, какие формы под собой укрывают.

– Олд Грэндэд! – сказал Кит и легонько кашлянул. – Идет, Ник. Твоя скорость – заметано. Уважаю. И буду, это, упражняться в воздержании. Но… дай мне хоть что-нибудь. Чтоб мне тепло было ночью. Покажи, что не безразлична ко мне.

– Николь, а не Ник. Разумеется, – сказала она, наклоняясь вперед и показывая, что она к нему не безразлична.

– Ммм…

– Слушай! Я могу показать тебе еще кое-что.

Она открыла шкаф, и там, прикнопленная к задней стенке, обнаружилась афиша пьесы, долгое время шедшей в Брайтоне. На ней в полный рост красовалась Николь в тунике и черном трико; упираясь руками в бедра, она глядела через плечо, а дикую ее улыбку графически оттеняли слова: «Джек и бобовый стебель».

– Ну и как тебе? – спросила она со смехом.

– Бенедиктин! – сказал Кит. – Джим Бим! Порно!

– …Что? – опешив, сказала Николь.

Домашняя библиотека Кита Таланта… Книг в ней было немного. Немного книг было и у него в гараже. Но несколько книг там все же имелось.

Числом их было шесть: «A-D», «E-K», «L-R» и «S-Z» (ибо современный жулик в огромной, до белого каления доводящей степени зависит от телефона), «Дартс: овладение дисциплиной», а также красный блокнот, который не имел никакого другого названия, кроме как «Тетрадь для студентов – Арт. 138 – С перфорацией для подшивки», и который, возможно, следовало бы окрестить более значительно: «Дневник дартиста». А то и попроще: «Жизнь Кита Таланта». Именно сюда заносил Кит заветные свои мысли, большинство из которых (но не все) были связаны с игрою в дартс. Например:

У тибя может быть такой большой дом что в нем ты сможеш разместить несколько площадок для метания, а ни одну. Где к томуже мало света.

Или:

Нужно упражняцца в финишировании. Нужно. К доске подходи как к свитыне. Можно быть сильнее всех на свете но что толку если не умееш финишировать.

Или:

Тедн Тенден На третьем дротике стремицца влево ни надо там эти добланые тройные питерки.

Перечитав этот последний отрывок, Кит зашипел, достал свою ручку в форме дротика и зачеркнул слово «добланые». Удовлетворенно хрюкнув, он увенчал свое дело единым росчерком, вписав слово «долбаные». Затем утер навернувшиеся на глаза слезы: он пребывал в каком-то странном настроении.

Разговор с Гаем Клинчем, состоявшийся в этот день в «Черном Кресте», протекал как будто вполне естественно. По крайней мере, Кит мог сказать самому себе: да, он был умницей, он сделал все, что ему было велено.

– Слышь, друган, – заметил он, когда Гай подошел к стойке и поздоровался с ним. – Что-то ты с виду не больно-то весел.

– Да… я и сам знаю.

Кит с осторожной ухмылкой придвинулся ближе.

– Ну. По тебе ну никак не скажешь, что ты слишком уж доволен своей жизнью.

– Наверно, что-то такое меня точит… какое-то помешательство…

Не то чтобы Гай хоть когда-нибудь выглядел таким сияющим, каким, по мнению Кита, ему надлежало быть. В силу своего миропонимания Кит, побывавший к тому же у Гая дома, недоумевал, почему тот не потирает руки и не улыбается от уха до уха дни и ночи напролет. Нет уж, от этого типа такого не дождешься. Кита время от времени раздражало время от времени посещающее лицо Гая выражение недолговечной, непрочной безмятежности, когда голова его запрокидывалась, слегка склоняясь набок, а глаза еле заметно поблескивали. Сегодня, однако, голова его была опущена и он, казалось, весь поблек, утратив даже то мерцание, какое придавало ему богатство. Как и всякий другой белый мужчина в пабе, Гай стал фотоснимком на монохромной бумаге. Он, как и все остальные, сделался персонажем военной хроники.

– Это, должно быть, какое-то поветрие, – сказал Кит. – Не ты один, скажу я, пребываешь не в лучшем здравии: эта самая Ники – тоже.

Голова Гая опустилась на дюйм ниже.

– Точно тебе говорю. Ты же помнишь, я отдавал в починку разное ее барахло? Ну и вот. Все снова сломалось. Знаешь эту их манеру: одно починить, другое испортить. – Это было совершенной правдой, но когда Кит невозмутимо предложил ей вновь попытать счастья с «Доброй Починкой», – так сказать, прошагать вместе с ней еще одну милю, – Николь только пожала плечами и сказала, что это не имеет никакого смысла. – Так или сяк, но она явно не в себе. Знаешь, на что это похоже, по-моему? На безразличие. Безразличие. Все глядит и глядит в окно. Вертит эту штуку, глобус. А на лице – такая слабая улыбка, грустная такая…

Голова Гая опустилась еще на дюйм.

– Типа… – Кит прокашлялся и продолжил, – типа, она чахнет. Иссыхает. Чахнет ее бедное сердечко… Господи, ты посмотри, до чего дошла эта Пепси Хулихан! Невыносимо. Я не видел ее месяца полтора, вот в чем дело. Она и летом выглядела препаршиво, но посмотри-ка на нее сейчас. Точь-в-точь эта ведьма, Носферату[51]51
  Вампирша.


[Закрыть]. А ну, взбодрись, парень. На, держи. Я и тебе взял.

А потом, когда Гай уполз восвояси и Кит стоял себе у стойки, размышляя о том, как проста и чудесна порою может быть жизнь, Год и Понго отозвали его в сторонку и – извиняющимися голосами, полными мрачного сочувствия – рассказали ему о том, что в «Черный Крест» наведывались Кирк Стокист, Ли Крук и Эшли Ройл…

Эта новость не должна была удивить Кита, и она его не удивила. Она его всего лишь до чертиков испугала. Да, деньги, деньги, всегда эти деньги… Как отмечено выше, в финансовом отношении положение Кита было не из лучших. Положение его касательно квартплаты, местных налогов, оплаты коммунальных услуг, полицейских штрафов и компенсаций, выплат за то, что было приобретено в рассрочку, и проч., и проч., было на грани полного краха. Впрочем, оно всегда было на грани полного краха… Запыленное лицо Кита, в одиночестве сидевшего в гараже, ожесточилось, он сплюнул на пол и потянулся за украденной бутылкой водки. Дело было вот в чем: он одалживал деньги в темном уличном мире, конкретнее – на Пэрэдайн-стрит, в Ист-Энде. Он одалживал их у акулы-ростовщика по имени Кирк Стокист. Не будучи в состоянии разом расплатиться с Кирком Стокистом, он снова отчаянно нуждался в деньгах – для уплаты пеней, пеней, головокружительных двадцатых долей! Чтобы уплатить их, он одалживал деньги у другого хищника по имени Ли Крук. Поначалу это казалось ловким ходом, но Кит все же чувствовал, что придумка его чревата опасностью, особенно когда стал одалживать деньги у Эшли Ройла, чтобы выплачивать такие же пени на заем у Ли Крука. Все это время Кит не терял надежды, ожидая, что в «Мекке» все обернется благополучным исходом. Однако этого не случилось. И не случилось вообще ничего. Собственные его деловые интересы с недавнего времени пошли под откос в сумятице разного рода пакостей, творимых другими кидалами, – беспредельных обломов и надувательств, из-за которых тихонько присвистывали даже Китовы знакомцы, даже громилы, шастающие по бильярдным, даже обиженные угонщики машин, даже уязвленные грабители, специализирующиеся на старушках… Кит теперь исходил ядом, вспоминая о том, как предала его эта долбаная старая лгунья, леди Барнаби; он содрогался от разочарования при мысли о сумме, вырученной за ее драгоценности. На следующий день, проезжая по Бленим-креснт, он сжал кулак и прошипел: «В-в-в-от!», – увидев, что полоумный котел леди Би в конце концов разорвался в клочья; дом походил на четвертый реактор в Чернобыле – или на шестой в Тирри. О, как мечтал Кит забыть обо всех своих заботах и всецело посвятить себя игре в дартс! Дартс – вот что заставило его пренебречь своими кидальческими делами: часы тренировок, а потом дни и дни празднования, когда тренировки эти принесли свои плоды у метательной черты. И еще эта Николь: столько времени на нее угрохал, а в ответ – лишь неопределенные обещания грядущей награды. Старушка Ник! Она, типа, делает это «со своей скоростью». У Кита мечтательно приоткрылся рот, когда он подумал о том, как они сидели перед ТВ и как молил он тогда о Стоп-Кадре и Воспроизведении, а она бессердечно смела их прочь, заменив на Быструю Перемотку от одного крупного плана к другому…

Зазвонил телефон, и Кит сделал нечто такое, чего никогда не делал прежде: он снял трубку. «Эшли!» – сказал он. После этого Кит говорил немного. Он только время от времени произносил: «Да», – наверное, с полдюжины раз. Потом сказал: «Верно. Ясен пень. Ну, пока, парни».

Кит торжественно взял в руки свое сокровище – книжку «Дартс: овладение дисциплиной» – и обратился к одному из самых волнительных пассажей, содержавшихся там. Он прочел:

В то время как дартс является по преимуществу спортом двадцатого века, восходит это искусство к английскому народному Наследию. Говорят, что прославленные английские лучники играли в нечто подобное, прежде чем разгромили французов в легендарной битве при Азенкуре в 1415 году.

Кит оторвал взгляд от книги. 1415 год! – думал он. «Наследие», – проговорил он низким, значительным голосом.

Как много раз, как много, о, как же много раз записывал он мелом на специальных досках очки своего отца и его партнера в разных лондонских пабах, где играли в дартс и где он воспитывался. Обычно папаша играл со своим другом Джонатаном или с мистером Пёрчесом – отцом Чика. И случись маленькому Киту ошибиться в суммах… Стоя в своем гараже, Кит поднял ладонь к щеке и ощутил, как она пылает, – пылает, как прежде, пылает, как будет пылать и всегда…

Но не стоит слишком уж углубляться – стоит ли? – нет, не стоит чересчур углубляться в жизнь кого бы то ни было из людей, не стоит докапываться до самых истоков. Особенно когда люди эти бедны. Потому что поступи мы так, углубись мы туда чересчур, – и стало бы это поездкой в ужасном автобусе, полном ужасных запахов и ужасных звуков, с ужасными простоями и ужасной тряской, поездкой в ужасную погоду, по ужасным причинам и с ужасными целями, в ужасном холоде или по ужасной жаре, с ужасными остановками, чтобы ужасно перекусить, по ужасным дорогам к ужасной местности, – тогда никого и ни за что невозможно винить, и ничто ничего не значит, и все дозволено.

Эшли Ройл, Ли Крук и Кирк Стокист сказали Киту, что если он не отдаст им все деньги к пятнице, то они, помимо всего прочего, сломают ему средний палец правой руки. Это, конечно же, был тот самый палец, которым Кит добивался благосклонности у женского пола, но гораздо важнее было то, что это был его метательный палец. Что же, расстаться с дротиками?.. Он допил водку, разгладил свои расклешенные брюки, натянул ветровку (Кит называл ее «ветродуром»: он норовил обдурить даже ветер) и отправился на поиски Телониуса, чтобы потолковать с ним о том самом «полунасильственном» преступлении.

Кит стал просить у меня денег. Я знал, что это случится.

Накануне, поздним вечером, мы, не усаживаясь за столик, перекусывали с ним в забегаловке «У Кончиты». Кит сказал пару слов хозяйкиной дочери. Заказал chili rilienos. Перед ним незамедлительно возникла тарелка проперченного плутония. Кушанье пузырилось, причем отнюдь не беззвучно, испуская густые клубы – то черные как смоль, то серебристые. Мне вспомнились булькающие отрыжки Сернистых Ручьев в Санта-Лючии (на родине предков Телониуса). Кит как ни в чем не бывало набил себе рот этой пакостью и, выдувая дым из ноздрей, попросил у меня денег.

Я хотел бы дать ему денег. Мне и впрямь совершенно ни к чему то дельце, что затевает Телониус. Как-никак, а Телониус этот – всего лишь преступник-недотепа, преследующий удачу на нелепой извилистой тропке. Что, если у них ничего не выгорит? Что это будет означать? Кита упекут за решетку – Кит не сможет принимать участия в дальнейшем развитии сюжета. Не выношу, когда они, упираясь друг в друга лбами, шепчутся о чем-то в «Черном Кресте», и до моего слуха долетают слова: «День расплаты» или «Верняк». Они даже обзавелись какой-то поганенькой маленькой картой… С другой стороны, мне вовсе не хочется, чтобы Киту сломали его метательный палец, этот чудный многофункциональный инструмент, необходимый ему, кроме всего прочего, и для усвоенных им американизированных непристойных жестов.

Да, я хотел бы дать ему денег. (Телониусу я тоже хотел бы дать денег.) Но вся беда в том, что их у меня нет. А Киту требуется так много, так быстро, а вскоре потребуется еще больше. Почему нет звонка от Мисси Хартер? Почему нет договора, нет восхитительной суммы прописью, нет волшебной кубышки? Почему? Почему???

Памятуя о принципе Гейзенберга, согласно которому наблюдаемая система неизбежно входит во взаимодействие с наблюдателем, – но не забывая и о том, что порядочный антрополог никогда не вмешивается в дела изучаемого им племени, – я решил не рассказывать Николь о проблемах Кита и о «полунасильственном» преступлении. После чего я рассказал Николь о проблемах Кита и о «полунасильственном» преступлении. Я просил ее поторопиться и дать Киту денег. Да все в порядке, ответила она. Она попросту «знает» о готовящемся преступлении, о том, что оно совершится и все пройдет гладко. О, если бы я мог разделить ее надежду! Пробужденье, и губы разъяты, и – новые корабли, новые дали…