Текст книги "Лондонские поля"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– А она на коленях…

Гай поднял взгляд. Зрелище, представшее ему, было таково, что колени у него затряслись, как от предвосхищения ужаса, наполнявшего его в те мгновения, когда Мармадюк причинял себе увечья (что случалось каждые полчаса). Николь в одиночестве взобралась на стойку и стояла там, держа в правой руке свои туфельки, а светлая ее меховая накидка походила на низкое солнце; с неизъяснимой холодностью она надзирала за тем, как проходит состязание.

Триш между тем расплакалась, и Гай взял ее за руку.

– Все, – сказала она сквозь слезы, вновь с бесконечным трудом, – все катится… ко всем чертям.

И пока Триш остановившимся взглядом глядела, казалось, в собственные глаза, Гай держал ее за руку и наблюдал за толпой: за тем, как она, подобно кровопийце, высосала все краски из огромного помещения, втянув всю энергию в саму себя и превратившись в единое торжествующее существо; как она задрожала, а затем взорвалась – или дозрела – или умерла, высвобождая из себя отдельные личности; и как победителя влекло течение ее распада, как хлопали его по спине, ерошили ему волосы; и как извивались вокруг него женские руки, а он хохотал, подобно богу всех подонков на свете.

– Итак, сказка продолжается, – сказал Кит Королевского Дуба, – осушив свой стакан и утерев рот рукавом. – По существу, течение матча изменилось во втором заходе третьего сета. Быстрорукий малыш-азиат, оправившись после несуразного своего старта, когда у него все так и валилось из рук (каламбур, а?), сумел трижды чисто выбить 16 на двойном – а это наивысший дубль на доске. Тот, что побольше, мог только стоять и смотреть. Но его опасения оказались мимолетными, потому как юнец-япошка все сам себе вскорости изгадил. Пользуясь преимуществами домашней встречи, метатель из Северного Кенсингтона делался все сильнее и сильнее – ведь он вышел туда, чтобы наказать заносчивого коротышку, который так и не оправился от удара. Да, промашка ему дорого обошлась. После этого он ни в коем разе не мог предотвратить свое поражение.

После этих слов Кит прикрыл глаза и зевнул. Втайне он восхищался своим голосом. Вместо того чтобы вообще его не слушаться, что было бы вполне простительно, голос его звучал на удивление хорошо (хотя он и сам был потрясен той глубиной, какую тот приобрел после последних нескольких порций выпивки). Но какая внушительность, какая лихость и беглость! Кит опять зевнул – судорожный вздох, сопровождаемый грубым подвыванием. Было так поздно, что «Маркиз Идендерри» вот уже полчаса как закрылся; но вечеринка продолжалась за запертыми дверьми, и бокалы каждого с гордостью вновь и вновь наполнял до краев сам управляющий, Майк Фрейм. И опять Кит не удержался от зевоты. Возможно, зевотой этой Кита заражали его сотоварищи (которые уже выдержали пятичасовой разбор состоявшегося матча). Внезапно они все как один издали протяжный стон, стоило Киту сказать:

– И пришлось ему кусать себе локти, когда дело стало близиться к завершению в четвертом сете, а…

Кит замолк – или же приостановился. Он заметил, что Триш спит – во всяком случае, не пребывает в сознании. Головы у всех женщин были склонены – то ли от усталости, то ли в любовной почтительности. Кит преисполнился таким счастьем и гордостью, что рот у него, раскрывшись помимо его воли, исторг нижеследующие слова (меж тем как правая рука – с выставленным дартсовым пальцем – переходила с одной на другую: Дебби, Энэлайз, Триш, Ники, Сутра, Петронелла, Игбала…):

– Лада, надо, ляда, рада…

Николь села прямо. А Гай заерзал на стуле. И тут, во всеобщем смятении упущенных намеков и непонятых острот, Триш с криком пришла в себя. Она покинула свой стул, но не выпрямилась – стояла, скрюченная, но с задранной головой, и указывала рукой на Николь Сикс.

– Ты! Это ты! У-у, я тебя видела. В мужском сортире. Она стояла на своих долбаных коленях в сортире! Возле Кита. Стояла на коленях в мужском сортире и сосала у него…

Кит по-хозяйски выступил вперед и единожды врезал Триш кулаком по скуле. Встал над нею, тяжело дыша, но тело ее не двигалось. На заднем плане, неподалеку от них, со снисходительным выражением лица выжидал Майк Фрейм, тихонько позвякивая ключами.

– Вот, – сказала Николь, – образчик эпического убожества.

– Да. Омерзительно до изумления.

– Как приду домой, сразу приму душ. И чтобы вода была – кипяток.

– Отвратительная история. Я так сожалею. Нам следовало уйти сразу после матча, а они бы пусть делали все, что им заблагорассудится.

– Знаешь, когда Кит ударил ту сумасшедшую, идея состояла в том, чтобы проявить галантность. По отношению ко мне. Это для него все равно что набросить свой пиджак на лужу.

– Ты так думаешь?

– Любопытно, что сумасшествие и непристойность всегда идут рука об руку. Как сумасшествие и антисемитизм. Шекспир был прав. Офелия…

– О да. И, боюсь, довольно-таки несчастная Офелия, – ответил Гай, все еще бурлящий адреналином и гневом, к которым вдобавок примешивалась жгучая неловкость из-за его собственной реакции на гнусность, совершенную Китом. Он не испытал страха, нет, только оцепенение, как если бы все, во что он верил, оказалось стертым с лица земли, перестало существовать. И теперь Гай пробормотал, адресуясь к себе самому: «Что делать, совершенно не понятно…»

Чуть погодя она сказала:

– Мне так нравится твой язык… Все эти наши поцелуи…

– Тебе они удивительно хорошо удаются.

– Новичкам везет.

Они припарковались на ее тупиковой улочке, и она одарила его серией литературных поцелуев – «Мод», «Жеральдиной», «Евой в раю» и (счастливое изобретение!) «Офелией до и после смерти Полония». Потом добавила «Посул великолепной ночи». Во всяком случае, она была уверена, что сделала достаточно, чтоб восстановить его силы после того промаха, о котором он так сокрушался. Потом, с последним из множества вздохов, она потянулась за своей сумочкой.

– Твои чулки, – отрывисто сказал он. – Они порваны на коленях.

– Знаю. Я вообще не вижу смысла в чулках, когда они такие тонкие и прозрачные. На самом деле нужны, конечно, добротные плотные колготки. Присмотри за мной, пока я не доберусь до двери. Выходить не надо.

Она выбралась из машины и вошла в ворота сада. Но потом повернулась и пошла обратно – пошла так, как другой ночью, очень скоро, пойдет к другому мужчине, сидящему в другой машине. Приблизившись, она наклонилась к водительскому окну, и Гай проворно опустил его. Сунув голову внутрь машины, она одарила его «Еврейской принцессой».

Когда все закончилось, Гай непроизвольно поднес руку ко рту.

– Это – это было…

– Непростительно? – таинственным тоном спросила Николь. – Между прочим. Я собираюсь прекратить занятия с Китом.

– Правда? – нежно сказал Гай.

– Пытаешься сделать, что можешь. Но я наконец-то точно определила, чего я в нем не переношу.

– Чего же? – спросил Гай еще нежнее.

– Он ужасный простолюдин. Просто ужасный.

Простолюдин или нет, Кит Талант Кен-Чельский[87]87
  Имеется в виду Ноттинг-Хилл-Гейт – муниципальный округ Лондона, включающий в себя районы Кенсингтон и Челси.


[Закрыть] все еще пребывал вне дома. Ночь только начиналась. Будучи хотя и скромного происхождения – сыном простого преступника, – Кит Талант все еще наслаждался свободой.

В тяжелом своем «кавалере» совершил он размашистое турне по пригородам Лондона: побывал в Плэйстоу, где высадил Петронеллу, доставил Сутру в Арнос-Гроув, отвез в Слау Энэлайз (Бэзил вел себя как-то странно), затем отправился в Айкенхэм, чтобы довезти малышку Дебби до дому в целости и сохранности. И немного посидел у нее в полуподвале, попивая растворимый кофе и коротая время с ее легко вообразимой матушкой, которая слышала о победе Кита по ТВ (в виде сообщения, врезанного посреди трансляции другого дартсового матча, который она смотрела), а потому и не ложилась, чтобы его поздравить – и, естественно, проследить, чтобы крошка Дебби не дала Киту «за счет заведения». Ни в коем разе не пренебрег Кит и своей ответственностью за Триш Шёрт – он самолично помог Майку Фрейму сунуть ее в мини-такси, и он же, стоя с задранной кверху двадцаткой, исчерпывающим образом проинструктировал водителя. Не забыл он и про Игбалу, которую, поскольку она жила по соседству, оставил напоследок; теперь она крепко спала (он проверял) в багажнике машины.

Растворимый кофе был выпит, сигареты выкурены, время убито. Новый Кит Талант. Сладок, однако же, вкус победы. В прежние времена Кит и Дебс непременно нашли бы удобный случай улизнуть, чтобы немного помиловаться, а позже Кит все уладил бы с миссис К. Или он мог бы подождать в «кавалере», куря еще и еще и слушая записи дартсовых матчей, пока Дебби не выбросила бы в окно ключ и он не поспешил бы обратно, чтобы как следует вдуть ей на халяву. Но сегодня? Сегодня перед ними предстал новый Кит Талант, не иначе. Да и Дебби была особенной. Она стоила 85 фунтов стерлингов. И он обнаружил, что теперь, когда ей стукнуло шестнадцать, она больше не будоражит его по-настоящему, ни так и ни этак; львиная доля колдовства бесследно исчезла. А значит – нет. Он расцеловал и обнял миссис Кенсит, а потом, на пороге, даже еще целомудреннее простился с Дебби – и был таков. В машине он сунул в магнитофон запись дартсового матча (финал, Оббс-Твемлоу – вещь неувядающая) и направился к Триш Шёрт.

Двадцатью минутами позже он сидел у себя в гараже, где выкурил двадцать сигарет и раздавил бытылочку «порно». Цик, цик – кровавые пятна появлялись у него на воротнике. Слезы гордости редко, но мерно капали ему на колени. Может, еще один пызырь? Уже немного пплыл. Бычья концовка: прямо в глыззз. Не пыли, а брысь Дебс мыленькую пылку. Быстрей пыссыть.

Время от времени он поглядывал на плывущую у него перед глазами красавицу – на дартсовую мишень: калейдоскоп всех надежд и мечтаний. Это она сделала. Это сделала Ники. Старушка Ник. Затем – домой, к поденщине любви. Он выгулял жену, подержал, чтоб отрыгнула, собаку, и… Полубессознательный, полуграмотный и даже не полуквалифицированный, Кит Талант Ноттинг-Хиллский прислонил наконец голову к полунадежной пробковой стене и стал думать о полулюбимой Николь, лежа под холодным черным небом полуночи.

А теперь вот я спешу под низким солнцем, с нетерпеливостью любовника спешу к Ким Талант, с душераздирающей нетерпеливостью любовника, боясь, как бы мир не погиб, прежде чем я встречусь с испытующим сиянием ее глаз. По пути, в сонной сутолоке, царящей на Голборн-роуд, вижу трех юных женщин, идущих вместе, которые облизывают и сосут свои пальцы. Зачем? Что еще за нечестивое новшество?.. Ах да, конечно. Они ели картофель-фри, ели из открытого пакета чипсы, обрызганные маринадом и посыпанные солью. И теперь облизывают свои пальцы. Долго еще смогут они это делать. Долго еще в их распоряжении пребудут свобода, пальцы и губы. С нетерпеливостью любовника стану я расстегивать ее комбинезончик. С нетерпеливостью любовника разорву я липучки ее подгузника.

Ким спала. И Кит тоже, в три часа пополудни. Он пытался подняться; пытался совершить освежающую прогулку к «Черному Кресту». И тут же снова вернулся обратно. Его мученический храп заполнял всю квартиру. И сон Ким тоже был беспокойным, пронизанным болью, охваченным младенческим стремлением – страстным, извечным и по большей части туманным – к тому, чтобы не просто уйти от младенчества, детства, отрочества, юности, но иметь дело напрямую с узлами и обманами бытия. Даже младенцу понятно, что смерть не есть единая идея – это многосоставной символ. Детка, что с тобой стряслось? Папочка, это просто конфликт между телом и сознанием. Я спросил Кэт, почему бы ей не воспользоваться возможностью пройтись по магазинам. Голос мой прозвучал то ли убедительно, то ли безумно. Замкнутая бесцветность ее лица сказала мне – нет, нет; но затем глаза ее закрылись, и что-то было решено, было принято некое важное решение. И она ушла, она оставила нас одних.

Надо прекратить делать К. больно. С нетерпеливостью любовника я разбудил ее. Нехорошо вымещат все это на малышке. Она расплакалась смятенно и грустно, когда я расстегивал ей комбинезон, уложив ее на пол в гостиной. Одним рывком я стянул с нее подгузник… Что это за планета, на которой мы живем, если ты радуешься и удивляешься тому, что девочка, которой и годика-то нет, все еще девственница? Потом я ее перевернул.

На правой ягодице красовался синяк, совершенно круглый и потрясающе темный, зернистый, похожий на рентген, излучающий черное свечение на внутренний клеточный мир. На левой ягодице были три сигаретных ожога – в виде треугольника.

Я вскочил так резко, что врезался головой в торшер, и, будь комната чуть побольше, повалился бы навзничь прямо на пол. Меня удержала стена, в которую впечатался мой череп. Пыхтя от усердия, Ким перевернулась на спину, продемонстрировав новое свое умение, и посмотрела на меня снизу.

– Он делал тебе больно, да?

– …Ммм. Ды-ы, – сказала она.

– Это папа, так?

– … Ды-а.

Я опустился на колени и сквозь храп, заставлявший дрожать оконные стекла, сказал:

– Я – я не знаю, что я сделаю. Но я сумею защитить тебя. Не беспокойся, пожалуйста. Прошу тебя, моя дорогая.

– Пожалуйста, – сказал я. – Сделай мне одно-единственное, самое последнее одолжение.

Николь рывком подалась вперед.

– Господи, я же сказала – все сделаю.

– Но что толку от твоих обещаний? У тебя же никого нет. Чем ты можешь поклясться? Ты ведь не любишь никого и ничего.

– Ну что ж, тебе придется просто положиться на мое слово. В любом случае я собиралась сделать что-то вроде этого. В чем же одолжение?

– Просто смирись с моим присутствием, – сказал я. Ощущая зубную боль у себя в колене, геморроидальную боль – во рту и головную боль – в заднице, я кивнул. – Хорошо. Так. Сделаешь так, чтобы Кит переехал сюда. Или провел здесь как можно больше времени. И сделаешь его счастливым. Вплоть до великой ночи.

– Нет, я не буду просыпаться с ним рядом. Об этом не может быть и речи. Такого никогда не случится. К тому же, как ты понимаешь, для этого потребовалось бы на какое-то время отослать Гая.

– Вот-вот, и плакало бы тогда мое единство времени, места и действия…

– Да? А я думала – ты рвался в Америку.

– В Америку?

Я тяжело вздохнул. Но всем нам приходится чем-то жертвовать. Переведя дух, я сказал:

– Прекрасно, между прочим, ты сработала в «Маркизе Идендерри». Вывела нас из тупиковой ситуации.

Я был там, конечно, в этом самом «Маркизе». Я там был. Но есть ли я хоть где-либо вообще? Я смотрю на свою простертую руку и ожидаю, что она вот-вот исчезнет, начнет медленно тускнеть, пока полностью не сотрется с экрана. Я проникаю в предметы и выхожу из них. Я – зритель в собственном сновидении. Я – мой собственный призрак, целующий кончики своих пальцев.

– Ты дописал свое письмо к Марку? – снисходительно спросила она.

– Нет. А в нем уже около восьми тысяч слов.

– Не заканчивай его. Или не отсылай. Есть идея получше. Пошли его самому себе. Знаешь, у Борхеса есть такой рассказ – «Алеф»? Забавная это штуковина – писательская зависть.

Она допила содержимое рюмки и швырнула ее в камин. Вполне в ее духе.

– Что, началось?

Вот они и являются, мои боли. Собирайтесь вокруг меня, мои маленькие.

Утонченная tristesse[88]88
  Грусть (фр.).


[Закрыть] по прочтении «Пиратских вод». Понятия не имею, почему. Ведь это ужасный кусочек дерьма, да и только.

Мариус возвращается из сумеречных блужданий по закоулкам собственной души и застает Кванго за сборами его скудных пожитков. Смехотворный разговор. Кванго говорит, что будет отсутствовать в течение трех лун. Почему, о Кванго? Женщина готова. Она ждет. Откуда, о Кванго, тебе это известно? Откуда тебе это известно, о великий Кванго? Об этом шепчутся птицы. Я чую это по запаху вод.

И говорит Кванго отнюдь не раздвоенным языком. Мариус спешит в каюту Корнелии и получает то, что предначертано ему судьбой…

Во всяком случае, вы приходите к такому выводу. В этом месте повествование Мариуса становится подчеркнуто мужественным («Ближе к утру я взял ее снова»), со множеством квангообразных рассуждений о водах, женственности, отливах и течениях. Я ожидал, что мужественной окажется она. Я ожидал, что она и в самом деле исхлещет Мариуса ремнем. Ан нет! «Она легла с жеманною улыбкой / В постель, умильна, словно пастораль…» Распутство их, длившееся по крайней мере семьдесят два часа, завершилось приходом Кванго и быстрым возвращением в Самаринду, в гавани которой уже подпрыгивал на волнах гидроплан Корнелии. Никаких обещаний. Никаких сожалений. Один лишь последний поцелуй…

Я опустошен. Я действительно разваливаюсь на части. Откуда эти вздохи, откуда эти слезы, откуда эти множественные морщины грусти? Ведь это ужасающий кусочек дерьма, и ничего более.

Последний мой любовный акт имел место девяносто дней тому назад.

Я напал на нее из засады и похитил. Я был непоколебим и безжалостен. Как могла она мне сопротивляться? Бёртон Элс не совладал бы с этим лучше. Сам Кванго расплакался бы от гордости.

Нападение это было четко рассчитано. Все обстоятельства играли мне на руку. В назначенный день я с самым серьезным выражением лица совершил перелет из Ла-Гуардии в Логан. Затем погрузился в шестиместный самолетик до Кейпа – как беспечен был он с точки зрения аэродинамики, как подбрасывали его восходящие потоки над пустынными водами, в которых не проплывало ни единого корабля! Прищурившись, я оглянулся: Бостон лежал в сумерках, а за ним пламенело солнце – этакий небесный квартал красных фонарей. Приземлялись мы исключительно нежно, как и старый стратоплан с пропеллерами, который садился рядом – похожий на дородную, но тонконогую женщину, приподнявшую юбку, чтобы коснуться пальцами ног влажного гудрона. И – побежать дальше.

Шоссейку перекрывали потоки песка. Я взял напрокат джип и тряско помчался через разжиревший Провинстаун, а потом и дальше, минуя вывеску, на которой значилось «Кейп-Код-Лайт», пока не въехал прямо в лес. Множество раз приходилось мне выбираться наружу, чтобы избавиться от обузы странных растений, от хватки безымянных лоз, удрученных собственным безобразием, когтистых зарослей шиповника, прутьев с выпирающими суставами, и все время оказывался я в густом облаке мошкары. Потом, наконец, показался лагерь, откинутая сетка от насекомых – и Мисси Хартер, сидящая на фортепианном табурете и обеими руками стискивающая чашку с кофе.

Она живо напомнила мне, как это случалось каждый год, о своем отце, которого она так любила, которого так любил я, – о Дэне Хартере в стариковских его джинсах, с «Джим Бимом» и Томом Пейном[89]89
  Том Пейн (1737–1809) – американский демократ, довольно-таки радикальный просветитель.


[Закрыть] под рукою. Она показалась мне самим совершенством.

Я расплакался. Я плеснул ей в кофе бурбона. Сказал ей, что тоже умираю, и опустился перед ней на колени.

Как могла она устоять?

Накануне вечером, когда я вошел к Николь, она улыбнулась мне своей самой восторженной и искренней улыбкой.

– Я приняла решение. Боже, теперь мне все ясно. Я отменяю все это дело.

– Что-что?

– Уеду куда-нибудь. Может быть, с Марком. Очень просто. План Б. Буду жить дальше.

– Что такое ты говоришь?

Она мелодично рассмеялась.

– Ну и видок у тебя! Да ладно, не беспокойся. Это все болтовня. Я просто тебя дразню. План А остается в силе. Так что не тревожься. Я просто дурачусь. Просто играю у тебя на нервах.

Прошлый наш вечер был в каком-то смысле последним. Мы оба это чувствовали. Мир проникал решительно во все. Квартире, в которой мы говорили, обиталищу Николь, вскоре предстояло измениться, оказаться опороченной – так же, как и квартире Кита, как и дому Гая. Ни одно из этих мест не останется таким, как прежде.

– Мне будет недоставать наших бесед, – сказал я.

– Я тебя еще кое-чем дразнила. Из всех моих последних обманов этот был самым трудным. С технической точки зрения. Я имею в виду, тяжело было выглядеть правдивой. Притвориться девственницей по сравнению с этим – так, пустячок. Это насчет Марка Эспри.

– Да?

– Его творчество. Его сочинения.

– И что же?..

– Это дерьмо, – сказала она.

– …Мое сердце воспаряет, словно сокол.

Во что она была одета? Не припомню. Никакой особой экипировки, никакой маскировки под невинность или порочность. Просто одежда. Кроме того, она не прибегла к услугам косметики; не была ни пьяной, ни обезумевшей. Была она самой собой, что бы это ни означало, – собой, увядающей, но сияющей, как поношенный бархат, дошедшей до края, ароматной, нервной, утонченной.

– Что ты чувствуешь ко мне? – спросила она. – Только честно.

– Честно? – я поднялся на ноги. – Ты, детка, просто дурной сон. Я все еще думаю, что проснусь, – здесь я слабо щелкнул пальцами, – и ты исчезнешь. Ты – кошмар.

Она встала и подошла ко мне. То, как она склонила голову, тотчас заставило меня произнести:

– Я не смогу.

– Ты, конечно, знаешь, что это должно произойти.

– С тобой же наверняка такое бывало. Когда мужчина не может.

– Только если так и было задумано. Это просто: заставь себя обо всем забыть. Не волнуйся, я все устрою. Все сделаю сама. Даже и не пытайся думать о любви. Думай – думай о другом.

Позже она сказала:

– Жаль, если ты сердишься на меня. Или на себя.

– Я не сержусь.

– Ты, наверно, никогда не делал этого прежде.

– Да, я действительно полагал, что такого в моей жизни никогда не случится.

– Ты и дальше сможешь себя удивлять. Как говорит Кит, ничто не кончается, пока…

– Пока последний дротик не попадет в цель.

– Так или иначе, – сказала она, – этому больше не бывать.

– Так или иначе, – сказал я, – я тебе очень признателен. Это подготовило меня к смерти.

– На это я и надеялась.

– А с Марком, каково оно было?..

– Все, теперь замолчи…

Мы снова оделись и вышли прогуляться, бродя по посыпаемым моросью переулкам, по темным кварталам изощренно страдающего города. Мы мертвы. Поразительно, что нам удается это сделать. Еще поразительнее, что мы этого хотим. Взявшись за руки, взяв друга под руки, мы бредем сквозь совокупный бред и горе, по лону Лондонских Полей. Мы мертвы. У неба над нами какой-то розовый оттенок, коварная противоположность здоровью, нечто дурное, нечто надменное. Как будто мы можем лишь различать сквозь завесу сценического дыма то ли морзянку, то ли стенографические каракули Бога: звезды собраны в треугольники и говорят: потому и поэтому, поэтому и потому. Мы – мертвы.