355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мартин Эмис » Лондонские поля » Текст книги (страница 8)
Лондонские поля
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:41

Текст книги "Лондонские поля"


Автор книги: Мартин Эмис



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Авторы научно-популярных книг, стараясь помочь нам вообразить черную дыру, обыкновенно живописуют одиночный фотон света, пролетающий поодаль, или же (и этот пример более нагляден, будучи более фаллическим) астронавта в космическом корабле: человека в ракете. Приближаясь к черной дыре, странник столкнется с так называемым диском разрастания, кружащейся материей, истекающей из соседней звезды (и, возможно, содержащей в себе других людей, другие ракеты); а затем – с умозрительным радиусом Шварцшильда, обозначающим точку, в которой скорость убегания становится равной скорости света. Это будет горизонтом событий, где происходит свертка пространства-времени; турникетом, открывающим доступ к забвению, за которым лежит только одно будущее, только одно возможное будущее. Побег теперь невозможен: во время мгновенного спуска вся вечность оказывается снаружи. Попав во взрывающуюся геометрию, человек и его ракета входят в черную дыру.

Или же посмотрим на все это по-другому. Николь Сикс, испытывая значительные неудобства, приближается в своей летающей тарелке к горизонту событий. Она его еще не пересекла. Но он до ужаса близок. Ей потребуется вся мощь ее обратного хода, до самой последней капли, чтобы она смогла освободиться…

Нет, это не поможет. Это не поможет, потому что она уже находится по ту сторону. Всю свою жизнь она провела по ту сторону горизонта событий, попирая гравитацию в замедляющемся времени. Вот что она такое. Она – неприкрытая самобытность. Она – по ту сторону черной дыры.

Каждые пятнадцать минут трезвонит телефон. На проводе – то Элла из Л.-А., то Риа из Рио, то Мерока из Марокко… Приходится перебивать их горячее воркование и сообщать непривлекательную правду: я не Марк Эспри. Он в Нью-Йорке. Даю им номер своего телефона. Они тотчас бросают трубку, как будто я – какой-то респиратор, который нужно поспешно с себя сдернуть.

На циновке у входа растет груда надушенных писем с отпечатками губной помады. Эти девицы – они являются сюда каждую минуту: они, по сути, пикетируют дом. Когда я сообщаю этим блестящим картинкам, этим ослепительным видениям, крошкам-герцогиням и poules de luxe[20]20
  Роскошным курочкам (фр.).


[Закрыть]
, что Марка Эспри дома нет, – их это подкашивает. Мне приходится простирать к ним руки, чтобы поддержать их. Однажды утром на крыльцо дома явилось, надеясь провести с Марком хоть несколько минут, восхитительно возбужденное создание по имени Анастасия. Когда я ее огорошил, то тут же подумал, что придется вызывать «скорую». Нет, не очень-то это в жилу для того, кто не особо удачлив в любви или в искусстве, – стоять в коридоре, задумчиво почесывая затылок, и видеть над собой обрамленные изображения королев грез с размашистыми посвящениями, пересекающими их горла. "Моему Аполлону. В этом никто не сравнится с тобою. Я всецело твоя – и навеки…"

Анастасия была донельзя мила (хорошенько приобняв, я как следует встряхнул ее, и она, хоть все ее лицо оставалось слезливой маской, сумела сдавленным голосом пролепетать какие-то извинения). Но кое-кто из других, кое-кто из тех, что побесцеремонней, глядят на меня с невероятным отвращением. Могу ли я их в том винить, особенно если нахожусь посреди главы, весь изможден, возбужден, пьян от вины и небрит до самых белков глаз?

Вчера вечером случился необычный телефонный звонок. Он был адресован мне.

Услышав слабое потрескивание, порождаемое тремя тысячами миль, я подумал, что это, быть может, Мисси Хартер – или Джэнит – или, на худой конец, Барбро. Но это был Слизард.

Он нравится мне как человек и все такое, однако же звонки от доктора Слизарда не в состоянии привести в порядок мой пульс. Он хочет, чтобы я съездил показаться кое-кому в научно-исследовательском институте к югу по Темзе.

– Как там Америка?

– Америка окончательно спятила. Точь-в-точь – лазер с рентгеновской накачкой.

Слизард соглашается, что визит этот необязателен, но все же хочет, чтобы я туда наведался.

– Вышлите мне мои пилюли, – сказал я. Но еще и добавил, что подумаю над его предложением.

– Скажи-ка, Оксилиадора, – начал я, – ты долго работала на Клинчей – на Хоуп и Гая?

Оксилиадора была великолепна. Не отрываясь от работы, она за четверть часа выдала мне столько материала, что его достанет на три главы. Это по меньшей мере. Вполне может быть, что Окси сильна в уборке, но то, что она выдающаяся сплетница, совершенно несомненно: поглядеть только, как умеет она пачкать людей, как умеет она чернить их и пятнать! Она прочитывала письма Клинчей, подслушивала их телефонные разговоры; с тем же профессиональным следовательским рвением рылась в мусорном ведре и в корзине для грязного белья. Интересные побочные сведения, касающиеся Лиззибу. Прекрасный материал о Мармадюке. Я слушал ее, развязно рассевшись за столом Марка Эспри – не за рабочим его столом, что в кабинете, но за письменным, в гостиной (за которым, как воображал я себе, он трудился над своей любовной перепиской). Я потихоньку восстанавливаю силы после пятой главы. Материал местами был довольно тяжелым. Мне уже так и слышится голос Мисси Хартер, объясняющей мне, что Америка не пожелает обо всем этом знать (особенно если свидание, о котором Кит условился из паба, предстанет перед нами, скажем, поздней весной, когда и кризис, и год странного поведения минуют – тем или иным образом). Но Николь – тяжелый материал. Николь – тяжелая. Полагаю, я мог бы смягчить краски, будь у меня время. Но как сильно следовало бы их смягчать? Полагаю, мог бы «кое-что подретушировать» – так, кажется, говорят в таких случаях. Подогнать, подправить – все, что угодно. Поместить ее сверху. Укусы в угаре страсти. Только не умею я ретушировать. Просто этого во мне нет. Елки-палки, такой уж я правдивый рассказчик, правдивее некуда… Итак, пока Окси с равным блеском наводила чистоту в квартире и сервировала для меня разнообразную грязь, я сидел за столом и делал записи – с этакой деланной небрежностью, словно просто плодил бессмысленные каракули (и с теплым чувством думал о безмятежной гавани шестой главы, о безукоризненном ее очаге), как вдруг послышалось негромкое бренчание ключей, хлопнула дверь – и в комнату бурею ворвалась другая женщина.

Это тоже была испанка. Звали ее Инкарнация. И была она домработницей Марка Эспри. Она возвестила мне об этом по-английски, после чего воспроизвела кое-что из этих сведений для Оксилиадоры – на переполненном божбой наречии, которое прихватила с собою из Андалузии. Я быстренько отыскал приветственную записку Марка Эспри: так и есть, был в ней постскриптум, где говорилось об испанском его «сокровище», о домработнице, что отбыла на отдых в свою родную Гранаду, но вскоре должна была вернуться.

Все это было крайне затруднительно. По сути, я здорово перепугался. Вот уже несколько недель не испытывал я подобного испуга. Проводив Окси до двери, я извинился перед нею и заплатил за труды. Затем поспешил укрыться в кабинете. Когда Инкарнация выставила меня оттуда, я вернулся в гостиную, где обнаружил, что большой ореховый стол – прежде совершенно пустынный, если не считать вазы со смесью из засушенных цветов – весь заставлен до сих пор не виденными мною гонгами, кубками и обелисками (Инкарнация извлекла их на свет божий из какого-то бездонного сундука с трофеями). Кроме того, на столе было теперь около дюжины фотографий Марка Эспри, произносящего речи на приемах, окруженного ласками, обильно расточаемыми старлетками, или же хмурящего лоб в беседах с почтительными собратьями-умниками… Он похож на принца Эндрю[21]21
  Здесь имеются в виду принц Эндрю Альберт Кристиан Эдвард и его жена Сара Фергюсон, которые во второй половине 80-х поженились, а в 92-м развелись.


[Закрыть]
. Возможно, он и есть принц Эндрю: пока еще не женатый, еще не располневший, не раздобревший на чрезмерно сытной стряпне Ферджи. Усмешливые глаза, обхваченные мясистыми щеками. Необычайная алчность зубов.

Нынче вечером – обед на Лэнсдаун-креснт. Лиззибу тоже там будет.

На обратном пути мне надлежит сделать остановку на тупиковой улочке: коктейли с Николь Сикс.

В противоположность всем этим успехам, я почти отчаялся попасть в дом к Киту. Есть у меня на этот счет одна задумка, да большой кропотливости требует. Она касается малышки Ким. Маленькой его девочки.

Дом Кита – отнюдь не его жилище. (К тому же он, в общем-то, и не дом.) Это так, просто некое место, где обитают его жена и ребенок, некое место, где Кит может отоспаться, прежде чем снова стать готовым к рюмашкам или дротикам. Часто рассыпаясь в похвалах, расточаемых своему псу, Клайву, Кит никогда не упоминает о Ким, разве что в случаях сугубого опьянения. Тогда он выдает такие перлы, как «Я в этой девочке души не чаю» и «Эта девочка для меня – все на свете». Но если наводить его на подобные разговоры, побуждать его к ним, то он, когда дело касается ребенка, снисходит лишь до того, чтобы поносить Кэт за ее праздность, за нехватку выносливости.

– Я что имею в виду? – сказал он мне в «Черном Кресте», а то и в «Голгофе», своем питейном клубе («Голгофа» открыта двадцать четыре часа в сутки. Впрочем, «Черный Крест» тоже работает круглосуточно). – Непонятно, чего такого она ждет. Все причитает и причитает. Дочка то… Дочка се… Ах, я не высыпаюсь!.. Ну и? На то они и бабы, чтоб детьми заниматься.

– Это, Кит, может быть очень трудно, – предостерег его я. – Мне приходилось смотреть за детьми – за маленькими детьми. Они обожают своих матерей, но они же их и мучают. Подвергают их особой пытке – лишают сна.

Он взглянул на меня в недоумении. Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чем думает Кит. Прежде всего, бросается в глаза, что думает он не слишком-то много. Самая трудность, которую представляет для него это занятие, недостаточная натренированность извилин заглавными буквами возвещают о себе на его лбу. Это вроде как газетные заголовки. Лицо у Кита – словно страница таблоида. Шок. Ужас. Нахмурит ли он брови, мелькнет ли в его глазах понимание – прочитать его мысли легче легкого. Сейчас там значилось нечто вроде: «А чего ради этому типу понадобилось приглядывать за малышами?» Он сказал:

– Да, но это же не то, что настоящая работа. Половину времени их попросту держат в этой их штуковине – как бишь ее? – в манеже. А с чего это ты приглядывал за малышами?

– Два года назад я потерял брата. – Это было правдой. И говорить об этом было непростительно. Дэвид. Мне очень жаль. Я у тебя в долгу. Все из-за этих писательских мытарств. – Ну так вот. Одному их ребенку было два, а другой только-только родился. Я был с ними, покуда все там утрясалось.

Лицо Кита сказало: «Да, печально. Бывает. Можешь не продолжать».

Но я продолжил. Я вот что сказал:

– Все, что Кэт требуется, так это пара часов в сутки без ребенка на руках. Это бы ее совершенно преобразило. Лично я рад был бы помочь. Гай нанимает нянь-мужчин, – вставил я кстати. – А ты мог бы тем временем погулять с ней в парке. Я детишек вообще-то люблю.

Ну что ж, ясно было, что такая мысль не очень-то пришлась ему по вкусу. (Он начал говорить о дротиках.) Нет, думал я, эта дверца захлопнута. Глухо. Детки, младенцы, крохотные человеческие существа – всеми ими надлежит заниматься бабам. А если кто и любит детишек, так это всякие трансвеститы, типы с гормональными сдвигами, сексуальные маньяки. Для Кита все это было крайне зыбкой почвой. Педофилы – птенчики, чмурики – представлялись презреннейшими из презренных, и Кит сталкивался с ними прежде. В тюрьме. Он свободно говорил о тюрьме. В тюрьме Киту выпала возможность накостылять педофилам, и он не преминул ею воспользоваться. В тюрьме, как и повсюду, каждому требуется кто-нибудь такой, на кого можно было бы взирать сверху вниз, кто-нибудь, кто был бы решительно хуже. Скажем, серийным убийцам старушек предоставлялась возможность вволю поупражняться на велотренажере, воры-домушники по воскресным утрам получали по дополнительной сосиске, но вот чмурики… Неожиданно Кит сказал мне, почему – сказал о причине, скрытой под всеми видимыми причинами. Собственно, Кит этого не говорил, но это было написано у него на лбу. Заключенный ненавидит педофила не только потому, что ему нужен некто, на кого бы он мог смотреть сверху вниз, и не из одной лишь сентиментальности, но потому, что лишь в этой ненависти находит выход для своих родительских чувств. Поэтому, когда ты полосуешь чмурика бритвой, которую протащил в подошве, ты просто говоришь остальным парням: смотрите, какой я славный папаша.

Я был благодарен Киту за это откровение. Точно, теперь я вспомнил: мы были в «Хосни», мусульманском кафе, где Кит порой устраивал себе мимолетное отдохновение от «Голгофы» и «Черного Креста». Как раз тогда один из более-менее постоянных посетителей проходил мимо нашего стола. Он наклонился и сказал мне:

– Слышь, а я знаю, кто ты такой. Огнеупорный охранник.

За сим воспоследовало и усердное объяснение. Огнеупорный = огнеупорный щит = жид. Охранник = охранник в банке = янки.

– О господи, – сказал Кит. – Господи, – повторил он с усталостью иконоборца в голосе. – Как же ненавижу я такую вот чушь. До чего она мне остохренела. «Ваших рож не ставлю в грош». Боже мой… Вы намерены хоть когда-нибудь покончить с этой мутотенью? Вы хоть когда-нибудь собираетесь с этим покончить?

В основном квартира Марка Эспри меня очень даже любит. Но кое-что в ней меня ненавидит. Меня ненавидят лампы. Они внезапно гаснут каждые пятнадцать минут. Я приношу новые, меняю. Еще меня ненавидят зеркала.

Больше всего прочего в квартире Марка Эспри меня ненавидят трубы. Они ворчат или орут на меня. Иногда по ночам. Я даже подумывал о поистине отчаянном шаге – о том, чтобы пригласить к себе Кита, чтобы он на них взглянул. Или хотя бы послушал их.

После недавней бури, после недавнего приступа гнева или безумия, небо сейчас безупречно и как бы приподнято, оно сплошь пронизано сладостным светом, в котором тускло сияет дорожное покрытие. Простыни и подушки в широченной постели неба.

А от Мисси Хартер по-прежнему ни слова.

Глава 6. Врата обмана

Гаю Клинчу снилось, что он бочком-бочком подбирается все ближе к обнаженному телу женщины с размытым, отсутствующим лицом. На какое-то из сновидческих мгновений она обратилась в тринадцатилетнюю девочку, улыбающуюся и напевающую песенку, затем снова стала женщиной без лица. Даже без детского. Это не было сексуальным сновидением. Это было любовным сновидением, сновидением о любви. Он подбирался к медленно изливающемуся да…

Наяву же, в реальной жизни, Гай Клинч балансировал на совсем иной грани. В нескольких дюймах от его прикосновения лежала, укутавшись в ночной халат, Хоуп – немигающая, бессонная и далеко не безликая: подобное предположение тотчас опровергли бы и ее пышущие здоровьем щеки, и удлиненные карие глаза. В нескольких дюймах от его щеки к бесчисленным подушкам припал, готовясь к нападению, Мармадюк: руки его были сцеплены и задраны над головой. Когда Гай, шевельнувшись, оказался в тепловом поле тела своей жены, сомкнутые кулачки Мармадюка впечатались в его ничем не защищенное лицо.

– Ой! – вскрикнул Гай. Его плоть, казалось, истекала ручьями. Он поднял взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть приближение следующего удара Мармадюка (картинка была смазанной из-за быстроты). – Ой!!!

Безо всякой игривости он сел и с большим трудом стащил Мармадюка на пол.

– Унеси его, – сказала Хоуп таким голосом, словно пребывала в трансе.

– Очень плохо он себя вел?

– И поторопись с завтраком.

– Пойдем, дьяволенок.

Гай поднял Мармадюка на руки, и тот не упустил возможности по самые десны вонзить свои зубы в его шею. Гай задохнулся от боли и стал пытаться силой разжать челюсти Мармадюка.

– Ему надо сменить подгузник. Кажется, тот, что на нем был, он опять почти целиком сжевал.

– Пустой? Или – с «начинкой»?

– Пустой. Ты подержи его за нос. Тогда минуты через две он тебя отпустит.

Гай зажал пальцами липкие ноздри. Челюсти Мармадюка сжались еще сильнее. Медленно проползали секунды. В конце концов он все-таки выпустил то, что удерживал в зубах, слегка отвел рот в сторону, разразился ревом и дважды чихнул папочке в лицо. Вытянув руки и удерживая орущего ребенка перед собою, как мяч для регби или мешок с плутонием, Гай поспешил в смежную со спальней ванную. Теперь у Мармадюка оставалась только одна возможность – ударить его пяткою в пах, – и он, конечно, ее не упустил. Гай положил Мармадюка лицом вниз на ковер в дальнем углу ванной. Он успел закрыть дверь ванной, запереть ее на задвижку и усесться на сидение унитаза, прежде чем Мармадюку удалось подняться на ноги и снова наброситься на него. Гай предпочитал сидячее положение по двум причинам: во-первых, это помогало как-то унять предельной степени эрекцию, с которой он всегда просыпался по утрам; а во-вторых, Мармадюк, разыгрывая младенческий интерес к ручке сливного бачка, однажды с невероятной быстротой и силой обрушил сидение, нанеся Гаю молниеносный удар, так что его крайняя плоть оставалась обагренной целых полтора месяца. Пока Гай с помощью туалетной бумаги останавливал кровь, сочившуюся у него из шеи, Мармадюк, не прекращая верещать, кругами ходил по ванной, ища, что бы такого хорошенького ему здесь раскурочить.

– Молоки, – сказал Мармадюк. – По сто. Молоки. По сто. Молоки! По сто! Молоки! По сто! Молоки! По сто!

– Сейчас будет! – пропел Гай.

Молочные тосты, думал он. Американское блюдо, подают с медом или с кленовым сиропом. Хоуп от него в восторге, да и Лиззибу тоже. Так, кое-чего не отыскать: сита.

Мармадюк ненадолго приумолк, свирепо следя за мельканьем отцовских рук, – казалось, их у того две пары.

– По сто, – сказал он еще более угрожающим тоном. – По сто, папа. Папа. По сто, папа. Папа, по сто.

– Да, да.

Он стоял у стола, умело намазывая тост маслом, меж тем как Мармадюк не прекращал когтить его голые ноги. Затем подоспела минута, когда Мармадюк бросился за ножом. После яростной борьбы под столом Гай разоружил его и поднялся на ноги, держась за нос, укушенный Мармадюком. Опять нож. Он обожал все ножи. Явное призвание, но для какого занятия? Друзья и родственники во время своих редких и краткосрочных визитов всегда говорили, что Мармадюк, когда вырастет, пойдет в армию. Однако даже престарелого отца Гая, дослужившегося до бригадного генерала на Второй мировой, подобная перспектива нисколько не ободряла.

И вот Гай, улыбаясь, присел и протянул кусок тоста к истекающему слюной рту Мармадюка.

– Бог ты мой, – пробормотал он при этом.

Гай часто говорил, что им необходим совет специалиста относительно питания Мармадюка. В конце концов, они располагали советами специалистов насчет всего остального, что он делал. И ребенка, конечно, показывали нескольким известным диетологам, которые устанавливали для него режимы, разработанные с целью приуменьшить его энергию. Самый последний из подобных режимов, как заявил им доктор в своем кабинете с тиковыми панелями, мог бы и олимпийского чемпиона по спринтерскому бегу в течение нескольких дней низвести до беспомощного расслабления. Но он не оказал воздействия на Мармадюка, у которого, между прочим, была природная склонность к чипсам, гамбургерам, глютамату натрия и прочему съедобному хламу… Гаю и раньше приходилось видеть прожорливых детей – но ничего, подобного этому. С отчаянием умирающего голодной смертью Мармадюк запихивал себе в рот непомерно большие куски и заглатывал их не жуя, сверкая слюной и то и дело растягивая шейные мышцы. Наполовину расправившись с пятым подрумяненным ломтем хлеба из непросеянной муки, обильно намазанным маслом и медом, Мармадюк вытолкнул все остальное изо рта и каблуками втоптал в кафель пола: знак временного насыщения. Гай вставил ему в рот бутылку и на вытянутых руках отнес его наверх. Там он запер Мармадюка в спальне, а сам вернулся за подносом.

Хоуп лежала, откинувшись на груду подушек. Обстановка сейчас куда более походила на ту, какой ей следовало быть: чайный поднос, телефон, пакет с почтой. Персонал, по выходным немногочисленный, уже прибыл; все были заняты ублажением Мармадюка в детской наверху; доносились лишь слабые отголоски его воплей, а время от времени – звуки, сопровождающие приступы рвоты. Гай лежал на диване, читая газеты. Взгляд Хоуп сурово скользил по приглашениям с золотым обрезом – она перебирала их одно за другим.

– Я вчера видела Мелиссу Барнаби, – сказала Хоуп. – Она снова выходит.

– В самом деле? – сказал Гай, и перед ним мгновенно предстал образ леди Барнаби: доброй, печальной леди Барнаби, с ее слегка затуманенными глазами.

– Выглядит совсем неплохо. Сказала мне, что чувствует себя помолодевшей на десять лет. Ей повстречался какой-то расчудесный молодой человек. Привел в порядок весь ее дом. А теперь она на недельку уезжает в Югославию.

– Замечательно.

– Нам бы тоже не помешало.

– Что? Съездить в Югославию?

– Повстречаться с таким молодым человеком.

– А здесь пишут, что туристам не рекомендуется посещать страны СЭВ. Идиоты. Все норовят снова развернуть холодную войну… Ты-то как, дорогая? Хоть сколько-нибудь поспала?

– Что-то, по-моему, между пятью и четвертью шестого. Лиззибу помогла мне немного. Он был совершенно ужасен.

Сон Хоуп был в этом доме предметом священным – возможно даже, более священным, более плотно окруженным обеспокоенностью и заботой, нежели все, что было связано с самим Мармадюком. Не так давно Гаю попалось научное описание длительности сна, который доставался Хоуп во время ее ночных дежурств с Мармадюком – то ли на самом деле, то ли по ее словам. Оно встретилось ему в умозрительных рассуждениях о состоянии нашей вселенной на очень ранней стадии развития, спустя несколько наносекунд после Большого Взрыва. Возраст ее составлял тогда одну тысячную того отрезка времени, который требуется, чтобы со скоростью света преодолеть расстояние, равное диаметру протона. Что ж, это и в самом деле совсем не долго… В перемежающиеся ночи, когда Мармадюком занимался Гай, ему обычно удавалось соснуть на добрых три четверти часа, а часто и подремать, покуда ребенок утомленно его колошматил – или же бился собственной головой по обитым пуховыми одеялами стенам.

– Вот бедняжка.

– Да уж, бедняжка… Гай, – изменившимся голосом сказала Хоуп, держа в руке вощеный документ. – Эт-то еще что за дерьмо?!

Гай продолжал читать – по крайней мере, глаза его не отрывались от газетной полосы. В прошлом месяце он перечислил пятнадцать тысяч фунтов на благотворительность и чувствовал себя ужасно виноватым.

– Пятнадцать кусков?! На помощь детям, а? – продолжала недоумевать Хоуп (сама она в прошлом месяце истратила на благотворительность примерно такую же сумму, но адресовала ее художественным галереям, оперным театрам, оркестрам и другим вместилищам общественного могущества). – А как насчет нашего ребенка? Кто поможет ему?!

– У Мармадюка денег будет хоть отбавляй, – сказал Гай.

– А ты не видел, как ему все дается? Полтора годика – и уже прожег себе чертову дыру в джинсах. Да в каких! Это же «Ош Кош Би-Гош»! Тебе, Гай, лечиться надо. Когда все это еще только начиналось, я умоляла тебя пойти к врачу!

– Но мы же богаты, – сказал Гая, пожимая плечами.

– Убирайся отсюда. Меня от тебя тошнит…

Быстро и без каких-либо затруднений опорожнив кишечник, Гай принял душ и побрился: французское мыло, опасная бритва. Он подобрал для себя несколько довольно-таки случайных предметов одежды, но сплошь дорогих и рассчитанных на долгую службу, причем некоторые из них достались ему от отца, от двоюродных братьев или от чудаковатых его дядьев. В шкафу Гая было столько деловых костюмов, что хватило бы на весь Сити, – но в последнее время его одежде все реже требовалось о чем-либо говорить. Внешний человек утрачивал свои черты. Скоро останется один только внутренний, с тусклой улыбкою. Гай натянул на себя ярко-синюю рубашку, бесформенные брюки цвета хаки, твидовый пиджак мягкого покроя – и громадные башмаки (ступни у него были весьма и весьма внушительных размеров). Спустившись по лестнице, он стал свидетелем редкостного зрелища: Мармадюк мирно устроился на коленях у матери. Хоуп обхватывала его руками, как бы желая защитить, тем временем за что-то распекая «нянечку» – мускулистого скандинава, которого Гай прежде не видел. В левом кулаке малыш сжимал свои трофеи: клок длинных белокурых волос.

– И куда это ты собрался? – сказала Хоуп, переключаясь с одного обвиняемого на другого.

– Просто хочу выйти. Выйти наружу.

– Куда именно? И зачем?

– Посмотреть, как там жизнь.

– О! Жизнь! Понимаю, понимаю. Жизнь.

В задумчивости, но со всей должной осторожностью (зорко приглядывая за свободной рукой Мармадюка), Гай привычно нагнулся, чтобы на прощание поцеловать жену. В тот же миг все вокруг почернело.

Когда зрение вернулось к нему, он был уже на Лэдброук-гроув. Вся покатая протяженность Лэнсдаун-креснт быстро промелькнула мимо него в солнечном свете, стреляющем и струящемся яркими потоками крови; лишь теперь, оказавшись на магистрали, оглашенной рукотворными шумами, изобилующей разного рода опасностями, ощутил он подлинную потребность в ясном зрении. Гай опять испытал на себе, что такое глазная «рогатка», – указательный и средний пальцы правой руки Мармадюка прицельно воткнулись в его доверчивые глазницы. И, надо признать, необычайно умело: точнейший расчет времени. Он покачал головой с тем уважительным восхищением, какое внушает нам столкновение с феноменом, и вспомнил о том, как на прошлой неделе видел нянечку под шесть футов ростом, – та, прижимая к носу окровавленный платок, скатилась по ступенькам парадного крыльца, не остановившись даже для того, чтобы потребовать возмещения. Гаю часто приходилось возмещать увечья, причиненные персоналу, – это был еще один способ влетать своему отцу в копеечку, найденный Мармадюком. Ничего особо серьезного до сих пор не произошло, но ждать, по-видимому, оставалось недолго. Мармадюк; его постоянное раздражение – утихомирить его могло лишь раздражение родителей, заставлявшее взрослых актеров содрогаться, рыдать и топотать ногами даже тогда, когда первоначальному раздражению Мармадюка давно уже была подведена черта… Гай остановился посреди улицы и дважды моргнул, задействовав в этом весь свой лоб. Он поднял руку и двумя мягкими касаниями высвободил нижние веки; затем, дождавшись, чтобы хлынули слезы, начал входить в мир раздвоенности. Он проходил через врата обмана с их тяжелыми цепями лжи. И весь Лондон плыл перед ним.

Что за человек был Гай? Насколько он был необычен? Он не жалел денег на благотворительность. Для любого другого мужчины из его круга благотворительность начиналась дома. И там же заканчивалась. Или не совсем так: их благотворительность простиралась на милю или около того, до соседнего почтового отделения, достигая маленькой квартирки и женщины в ней. Мужчины эти морщились, когда к ним прикасались их жены; они слишком быстро вскакивали, чтобы поцеловать их в знак приветствия или на прощание. А вот Гай совсем на них не походил.

Дело в том, дело в том… что он был прямым, как стрела. Желания его описывали безупречную дугу: не склонялись к власти, не были извращенными. Он мог иметь по крайней мере по паре всего, что есть на свете, но у него была только одна женщина. И этой единственной женщиной была Хоуп. Когда они познакомились в Оксфорде – это случилось шестнадцать лет назад, – в Гае было нечто, что Хоуп нравилось. Ей нравились его светлые волосы со вьющимися кончиками – и его загородный дом – и то, как он стеснялся своего роста, – и его дом на Лэнсдаун-креснт – и его привычка щуриться, глядя на низкое солнце, – и его титул – и его пристрастие к вишням (особенно спелым) – и огромные его личные доходы. На протяжении последнего академического года они жили вместе, вместе занимались за стоящими лицом друг к другу столами в сдвоенной гостиной («Что такое “Самсон-борец” – эпическая поэма или драма?»; «Каковы были долговременные последствия произошедшего в Пёрл-Харборе в сравнении с последствиями событий в Сараево и Мюнхене?») и вместе спали, неистово спали друг с другом на маленькой двуспальной кровати. Оба они были не вполне счастливы у себя дома, оба испытывали нехватку любви; ныне же каждый из них стал семьей для другого. Стало быть, последовала женитьба, затем Лондон, и Сити, и… Гая ошеломил уровень социальных амбиций Хоуп. Через некоторое время удивление его ослабело (возможно, во время тысячного званого обеда), однако этого нельзя было сказать о ее социальных амбициях. Они не ослабевали: они сияли со все возрастающей яркостью. Одним из их последствий было то, что Гай имел возможность естественным образом встречаться со множеством красивых, изысканных и неудовлетворенных женщин, по крайней мере дюжина из которых делала ему нескромные предложения – в укромных уголках, в шумливых барах или ближе к концу бал-маскарадов. На самом деле ничего не случалось. Зачастую их намеки были настолько тонкими, что он их попросту не замечал. Правда, каждые несколько лет он втайне «влюблялся». Рыжеволосая супруга итальянского дирижера. Семнадцатилетняя дочь вдовы, унаследовавшей компьютерную фирму. Это было похоже на болезнь и проходило через пару недель; мощная иммунная система решительно противостояла любовному вирусу. На сегодняшний день наиболее тревожным и драматичным оставался случай с Лиззибу, младшей сестрой Хоуп, давно уже ставшей взрослой. Хоуп догадалась о происходящем, когда застала Гая в комнате для посетителей, льющим слезы над легкими бальными туфельками Лиззибу. Та была тотчас отослана; произошло это семь лет назад. Ныне же все было забыто – или нет, даже не забыто, но обращено в этакую скандальную семейную шутку. Что касается самой Хоуп, то она обычно поддерживала отношения с несколькими приятелями (скажем, с философом, посещающим званые вечера, с выдающимся архитектором, с блистательным журналистом), но была такой строгой и непогрешимой, что Гай никогда не относился к этому слишком серьезно, – нет, нет, ничего подобного. Для него же мир других женщин представлялся огромной галереей, наподобие Эрмитажа, полной ввергающих в смущение образцов великолепия и гениальности, но – душной, всегда запруженной народом, постоянно обсуждаемой… галереей, по которой Гай порой прохаживался часок-другой, куда он иногда спешил, устремив взгляд прямо перед собой (кварталы сублимации скользили мимо, как проносящиеся автомобили), и где, хотя и нечасто, его можно было застать стоящим перед сияющим окном и заламывающим руки…

Тех, кто женится в юном возрасте, ближе к тридцати годам одолевает меланхолия – меланхолия, связанная с упущенными возможностями. С Гаем дело обстояло хуже. Хоуп была немного старше, и до Гая у нее было немало парней и в Оксфорде, и Нью-йоркском университете, а если на то пошло, то и в Норфолке, штат Виргиния. Итак, новая авантюра: преодолев свои политэкономические тревоги, они решили обзавестись ребенком. Даже тогда дело не обошлось без трудностей – трудностей, касавшихся Гая. Процесс, начавшийся с той поры, как он стал постепенно переключаться с облегающих жокейских трусов на свободные боксерские, закончился операционным столом, на котором он без сознания лежал с обхваченными скобами ногами, покуда команда японских хирургов и излучающий частицы лазер приводили в порядок, воссоединяли нижние части его организма. И – итог, воспоследовавший через пять лет «стараний»: Мармадюк. На протяжении многих лет их тревожило то, в какой мир введут они своего ребенка. Теперь их тревожило то, какого ребенка вводят они в свой мир. Брешь или пустота, которую, как предполагалось, Мармадюк должен был заполнить собою, – что ж, ничего не скажешь, она была более чем заполнена; своими воплями Мармадюк с легкостью заполнил бы и Большой Каньон. Представлялось, что отныне смесь усталости, депрессии и подозрительности заставит их всегда хранить верность друг другу. Большинство психиатров и консультантов сходились на том, что иррациональный страх Хоуп перед новой беременностью вскоре начнет ослабевать. В последней попытке заняться любовью участвовали противозачаточные таблетки, спираль, колпачок и сразу три презерватива; плюс ко всему они ограничились более или менее немедленным coitus interruptus[22]22
  Прерванным совокуплением (лат.).


[Закрыть]
. Было это в июле. Теперь стоял сентябрь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю