Текст книги "Лондонские поля"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

Глава 19. «Ж» и «М»

Итак, полуфинал!

Пятисетовый полуфинальный матч «Душерских Лучников-Чемпионов» для Кита Таланта был встречей домашней. С другой стороны, состязание такого уровня ни в коем разе не могло состояться в «Черном Кресте». Нет, этой ночью Киту предстояло отправиться в куда более престижное место: в паб «Маркиз Идендерри», что в Актоне. Именно это питейное заведение Кит всегда и представлял – пенящаяся кружка, багровый подсумок для дротиков, полная клиницизма концовка. Ни в коем разе не подловили бы Кита выступающим за «Черный Крест», чья пьяная клика космополитичных стилистов никогда и близко не подбиралась к Высшей лиге – да, собственно, ни разу не выиграла ни единого матча. Более или менее продвинутый игрок всегда норовил оказаться где-нибудь в другом месте. По существу, Кит не мог не быть притянут гравитационным полем какой-нибудь распивочной, в большей мере ориентированной на дартс, то есть такой, где во всем чувствуется преданность этому виду спорта. И притянул Кита «Маркиз Идендерри»: его терраски, обтянутые бордельным красным бархатом, его позвякивающие канделябры, его бармен в подтяжках, полосатой рубашке и с бакенбардами при выбритом подбородке, его подавальщицы, обряженные на манер молочниц, с их более чем откровенными вырезами, с их основательным знанием, кто есть кто в дротиках (да и все правила были им досконально известны). К услугам игроков было великолепное оборудование: восемь досок, выставленных в один ряд, плюс к тому задействованная по случаю большого события высоко поднятая линия метания вкупе с декоративной мишенью и цифровыми табло. Кэт помогла ему одеться: отполированные кубинские сапоги, тореадорские клеши, черная рубашка с короткими – для свободы броска – рукавами и вышитым серебряной нитью предостережением: «КИТ ТАЛАНТ – МАСТЕР КОНЦОВОК». Затем – дартсовая накидка с крыльями, как у летучей мыши… Во влажном полумраке «Черного Креста» Кит мог иной раз показаться молчаливым и отстраненным, но стоило поместить его в классное злачное местечко типа «Маркиза Идендерри», и – нате вам! – парень попросту оживал. Киту нравилось это заведение. Порой его обуревал неподдельный восторг перед «Маркизом Идендерри», и он, размазывая по лицу слезы, готов был избить любого, кто говорил об этой забегаловке в пренебрежительном тоне.

– Да. Это здесь, – сказал Гай. Он ободряюще улыбнулся, глядя куда-то в сторону. – Ты как, не теряешься?

Николь, не размыкая губ, улыбнулась ему в ответ.

– Да вроде бы нет.

Взяв его за руку, она пояснила:

– Просто я не очень-то люблю пабы.

Это было правдой: Николь всегда предпочитала либо дорогие коктейль-бары, либо разнузданные «подполья»[84]84
  Подпольное питейное заведение времен действия "сухого закона".


[Закрыть].

– А ведь познакомились мы именно в пабе.

– Ну что ж… Не могут же все они быть гадкими!

Он вышел из машины и поспешил, обогнув ее, подойти к ее дверце. Николь протянула ему руку. Он помог ей выйти, озарив ею ночь.

– Выглядишь великолепно, – сказал он тихо. Затем повысил голос. – Не знаю, может, нам стоит оставить твою накидку в машине?

Николь выглядела на миллион долларов. Или, во всяком случае, на миллион фунтов. Поверх черного бархатного костюма, состоявшего из жакета с V-образным вырезом и юбки с длинным разрезом сзади, была наброшена светлая норковая накидка («Это подделка», – солгала она); плюс изысканные туфельки, прозрачные чулки, бриллианты в ушах и на шее, на тонкой золотой цепочке; плюс золотые часики; плюс золотая защелка на черной кожаной сумке.

– Я имею в виду, – сказал Гай, – никто ведь не поймет, что она не настоящая.

Чуть раньше, когда Гай позвонил в дверь Николь и та, как было условлено, сразу же спустилась по лестнице, Гай был глубоко обеспокоен (и, конечно, глубоко тронут) простодушным богатством ее наряда. С каким же усердием – и с каким очевидным успехом – постаралась она выглядеть искушенной особой! А ведь они всего-навсего собирались в паб, чтобы посмотреть игру в дартс и поддержать Кита, который наверняка сказал ей, что это довольно-таки роскошное заведение.

– Кто не поймет?

– Люди из паба.

– Ты хочешь сказать, что они попытаются ее украсть? Но ты же меня защитишь. Да они и не посмеют.

Гай слабо улыбнулся. Он имел в виду только то, что норковая накидка в «Маркизе Идендерри» могла породить дурные чувства. Но он, конечно, предпочел об этом промолчать.

Они вошли в паб, в шумливый мир примитивных желаний, желаний, которым безропотно подчинялись, охотно следовали; которые регулярно удовлетворяли. Ночью дневные страхи теряют силу, – вот в чем состояла царившая там идея. Перечень желаний включал в себя товары и услуги, секс и рукоприкладство, деньги и ТВ, а также, превыше всего, в роковой синергии, – выпивку и игру в дартс. Мешанина почетных гостей сразу же заставила Гая испытывать неловкость, затопив его зрение привычной болью; так что он просто протискивался вслед за нею, вслед за Николь, перед которой густая толпа словно бы раздвигалась, оставляя проход, обеих сторон которого она касалась кончиками ворсинок норковой накидки.

Здесь будет шумно и тесно, как в аду, подумал он. В аду будет не протолкнуться. Но вот они достигли самого чрева «Маркиза Идендерри», и в нем оказалось просторно, и можно было вздохнуть – и были там и столы, и стулья. Паб попросту был чересчур большим, чтобы его сумели запрудить обыкновенные человеческие существа. Они уселись, и перед ними тотчас появился облаченный в униформу официант – его подтянутость и нетерпеливость явственно свидетельствовали о том, что нынче вечером ожидается небывалая отдача, небывалый оборот, а администрация, несомненно, уже так и видит небывалую прибыль. Были там и проворные подметальщицы, вооруженные длинными метлами и ведерками для мусора, готовые в любую минуту разобраться с опрокинутыми пепельницами и разбитыми стаканами. А когда невдалеке разразилась драка – на удивление яростная и кровопролитная для столь раннего вечернего часа, – к дерущимся поспешили двое пожилых вышибал, которые хрусткими ударами по носу уложили на пол вероятного победителя, а затем, к острастке остальных, хорошенько, в ритме стомпа, попинали поваленного ногами, бросая вокруг разъяренные взгляды. Гай что-то бормотал, мямлил и дважды извинился перед официантом, прежде чем решился заказать себе пиво; Николь же, с довольно-таки застенчивым видом, попросила себе коньяку – именно его она пила сегодня, начиная примерно с полудня. Официант окостенел, напрягаясь еще сильнее, и поспешил прочь. Гаю было приятно (по крайней мере, казалось, что ему приятно) видеть кое-какие лица, давно знакомые по «Черному Кресту». Сейчас эти давние знакомцы отнеслись к Николь с тем восхищением, которое проявляет себя в гримасах боли и глубокого разочарования. Гай чувствовал, что сексуальные россказни и сплетни, витавшие в «Черном Кресте», каким-то образом курсировали и в «Маркизе Идендерри»; но они были бессильны по-настоящему затронуть ее. Он смотрел на Николь – она, в своем вечернем платье, выглядела серьезной и невозмутимой. Он не знал, что ум ее, подобно кремниевому суперчипу, занят был вычислениями столь невероятными, какой могла бы быть траектория последнего дротика, по биссектрисе рассекающая угол его эрекции: дуги, касательные, мишени.

– Кит, надеюсь, победит, – сказал он.

– Несомненно, победит, – сказала она.

Гай улыбнулся, слегка опустив голову, как бы оспаривая уверенность Николь. Та могла бы сказать ему то, что полагала правдой, – что она нутром это чует; я, мол, нутром это чую, чую это трепетом своих сосков. Но она, конечно, предпочла об этом промолчать.

Точнехонько в 7.45 Кит Талант, выступающий за Северный Кенсингтон, распахнул двойные двери «Маркиза Идендерри» и остановился на пороге, стягивая свои автомобильные перчатки, меж тем как все лица обернулись к нему. Оставайся спокойным, но не напрягайся. Он задрал подбородок, припоминая, что ему надлежит сделать в самое ближайшее время. В глубине зала раздались несколько возгласов. Основательная поддержка. Не спрашивай о противнике. Ты играешь с мишенью, а не с человеком. Майк Фрейм, владелец паба. И Терри Лайнекс и Кит Карбюртон[85]85
  Оба пожаловали сюда из другого романа Эмиса – из «Денег».


[Закрыть] из «Редкостных Ароматов»: чудный жест. Ценю от души. Вот Майк Фрейм с серьезным лицом кладет Киту руку на плечо, увлекая его к расчищенному пространству у стойки. Двое мужчин в костюмах, спонсоры из Душера. И Тони де Тонтон с ДТВ. Дартсовое телевидение. ТВ. С подчеркнутой официальностью Киту предложено было отобрать себе что-нибудь из отборных вин, избрать себе что-нибудь из напитков для избранных. Ни в коем разе. Только лагер. Лагер – он бочковой. Он бочковой.

– Насколько мне известно, обычно, выступая за свой паб, вы, Кит, бываете третьим.

– Верно, Тони. Третий стрелок.

Кит объяснил, что двое лучших метателей его паба, Дуэйн Кенсэл и Алекс О'Бой, в этом году не смогли в этом году принять участия в состязаниях «Душерских Чемпионов». Он с рассеянным видом добавил, что подобные вещи непредсказуемы, если дело касается досрочного освобождения и повторного заключения под стражу.

– Ну а мне сегодня вилы, – сказал Кит. Старайся, чтоб от тебя многого не ждали. – Валяться мне лапками кверху.

– Ладно, удачи.

– Спасибо, Тони. Ваше здоровье.

В 7.50 двойные двери снова со значением распахнулись: гомон на мгновение запнулся, а затем сменился шумом, какой бывает на школьном дворе, – воплями и грубым смехом. Кит обернулся. Не слишком быстро. И посмотрел в сторону входа с ухмылкой, которая всегда была у него наготове. Четыре японца. Вот этот! Пол Го! В гробу его видел! Долбаный маньяк двадцаток на тройном! В полчаса уделал двоих метателей из верхней десятки! Выбрался из силков на максимуме! Никогда не улыбается! Сделал концовку в 170 очков!.. Не спрашивай о противнике. Кит отхлебнул из кружки с лагером. Итак, Пол Го побил Тедди Зиппера: у проворного в метании азиата нашлось то, что требовалось, чтобы взять верх над ломовиком из Южного Лондона. Пока стадо избранных расступалось, чтобы вобрать в себя его противника, Кит не отрывал ехидного взгляда от стойки. Затем он обернулся, пару мгновений выдерживал непостижимую жестокость, изливаемую глазами-щелочками Пола Го, прощально всем покивал, облизнул правую щеку и не торопясь отчалил в дым, в шум – и в волны любви всего паба.

– Он идет сюда, – сказал Гай. – Думаю, подойдет. Да, конечно, он выглядит… готовым на все.

– Правда же? – сказала Николь. – Мне нравится его накидка: прямо электрический скат какой-то.

– Нам, наверное, понадобятся еще стулья. Если он к нам подсядет, то нам, пожалуй, понадобятся стулья, и побольше.

Все еще оставаясь на некотором расстоянии, Кит теперь как бы шел через строй своих приятелей и поклонников. Рукопожатия, смачные хлопки ладонью о ладонь, яростные и нелепые подмигивания – а огромная его голова с сухими волосами все дергалась и дергалась в знак узнавания и признательности. Похожий на Генриха VIII с его цыплячьими ножками, он игриво шлепал по рукам, предлагавшим ему выпивку, и отбрасывал через плечо лишние сигареты. Из-за его спины возникали смеющиеся лица.

– Он похож на гаммельнского Крысолова, – заметила Николь.

– Он похож… – сказал Гай в сомнении, но с таким восторгом, что уже никак не мог не закончить. Он не мог себе представить, что когда-нибудь снова почувствует себя выше Кита: так ярко была в том выражена мужская первооснова, таким положительным был ее заряд. – Он похож на Мармадюка.

Наконец он приближался к их столику, идя спиною вперед и размахивая, как ветряная мельница, руками – перед Кёртли, Дином, Ходоком, Збигом-первым и Збигом-вторым, Богданом, Петром, Норвисом и Шекспиром.

– Удачи, Кит, – воззвал Гай, поднимая кружку, но оказалось, что слишком рано, потому что Кит все еще вытягивал шею, чтобы уделить внимание тому или иному приветственному или подбадривающему возгласу.

– Удачи, Кит, – повторил Гай.

– Да, Кит, удачи тебе, – поддержала его Николь.

Теперь он глядел поверх них, повелительно и призывно помавая руками.

– Наверно, нам понадобятся еще стулья, – сказал Гай.

– Ладненько, – сказал Кит, льстиво фыркая. – Гай, Ник: Дебби. Это вот Дебби. Дебби? Это Энэлайз. Энэлайз? Вот Петронелла. Петронелла? Познакомься с Игбалой. Игбала, познакомься… познакомься… э-э… познакомься…

– Кит!

– Прости, дорогая…

– Я Сутра! – сказала Сутра.

– Это Сутра, – сказал Кит: с Сутрой он знался не очень-то давно.

– Думаю, надо принести еще стульев.

– Ладненько. И что же будем? Для тебя, Дебс, стакан молока, так ведь?

– Кит!

– О боже, – сказал Кит, закатывая глаза в величайшем отвращении. – Вот и лето к нам явилось. Вы только поглядите, что за драная кошка сюда приползла. Поглядите, что это за долбаная тварь вылезла к нам из-под крыльца.

Гай и Николь подняли головы и обернулись: позади них стояла увядшая блондинка – точнее, призрак блондинки. Она глядела на Кита с выражением, которое можно было принять за немое вожделение.

– Я еще стул принесу.

– Гай! И шевельнуться не вздумай. Она же, блин, уже на бровях, – сказал Кит, проходя у Гая за спиной. – Ты. Уматывай отсюда, мать твою так и не так!

– Нет. Я, э-э, принесу-таки еще один стул.

С каждым разом Гай оправлялся за стульями все дальше и дальше; когда он вернулся с очередным свободным, пробираясь, как сквозь частокол, через несущиеся отовсюду крики нуждающихся, и, как слаломист, увертываясь от многочисленных столиков и посетителей, то нашел Кита смягчившимся: тот гостеприимно помахал рукой.

– Триш, типа, – сказал Кит, когда Триш медленно уселась. – Пинту водки, так, что ли? Ведерко денатурата? – он принялся заказывать выпивку, никоим образом не пренебрегая ни единым из характерных для него жестов и ужимок: ни шквалами людоедского подмигивания, ни надуванием губ, ни задиранием кверху большого пальца или троекратной демонстрацией сложенного из пальцев колечка; всем этим он ублажал надежды и успокаивал опасения бесчисленных приверженцев, последователей и прочих поклонников и поклонниц Кита Таланта, которые так плотно заполнили все вокруг, как, казалось, они могли бы заполнить его собственный дом. Домашняя встреча: Кит играл у себя дома.

– Чтоб вас всех! С минуты на минуту сюда и Кэт может пожаловать. Я тут прям как этот чертов Нефнер[86]86
  Нарочито искаженное произношение (имеется в виду Хью Хефнер, основатель «Плейбоя»).


[Закрыть]! – Я никогда, никогда не делал тайны из своего, своего преклонения перед этими, как их? женскими чарами. Взгляните-ка сюда, – проговорил Кит, оборачиваясь к Дебби и обдавая ее горячим дуновением своего взгляда. – Мисс Дебби Кенсит. Сегодня ей шестнадцать. Встань-ка, девочка.

Дебби поднялась на ноги. Черная сетчатая майка живо обрисовывала спрятанные в ней груди; свободные белые бриджи были по последней моде напущены на тугие черные шортики; далее следовали две полоски обнаженной плоти, а затем – плотные розовые трубы длинных шерстяных гетр. Круглое личико Дебби было приятным, более чем приятным, пока она не разулыбалась как майская роза. Этой улыбке Дебби многим была обязана – например, тем, что она наполовину уменьшала ее «ай-кью». И это уводило, если вы шли следом, в мир леденцов и лени, в мир смятения и детских потуг иметь дело с любовью и болью (хотя один только Кит знал, каковы на ощупь ужасные десятки, что лежали, подрагивая, на серванте или каминной полке). Гай, обнаруживший, что его каким-то образом успокаивает созерцание поразительной всеядности Кита, всегда полагал, что только в тридцать пять или сорок лет человек обретает достойное его лицо. Дебби продемонстрировала, что лицо можно обрести и в шестнадцать. Вот только слово «достойное» было здесь неуместно; нет, ни в коей мере.

– Как есть, шестнадцать, – продолжал Кит. – Чиста, как свежевыпавший снег. Девственница, блин; хранит себя для мужчины своей мечты. Я вот, я не прикоснулся к ней и пальцем. Ни разу. Можете не сомневаться. Потому как она особенная. Особенная. Для меня – особенная.

– А как твой палец, Кит? – спросила Триш. – Как твой бедненький пальчик?

– Да куда уж старой кошелке вроде тебя рассуждать о таких вещах… Эй! Слушайте, девы, слушайте, – сказал он, напустив на себя жреческий вид. По всему «Маркизу Идендерри» закашляли, прочищая себе горло, громкоговорители. – Слушайте, девочки! Будьте паиньками, лады? Не ради себя прошу вас об этом. Не делайте этого ради меня. Сделайте это во имя дротиков. Хорошо? Поступите так во имя дротиков.

Невзирая на чувство, что она в любой момент может потерять сознание от пренебрежения, а то и умереть, избавив всех от хлопот, Николь считала, что пока находится в нужном месте и превосходно, подобно спортсменке или актрисе, подготовлена, чтобы проявить необходимую отвагу, участвуя в происходящем. Она плотно сидела на своем стуле, укутавшись в норковую накидку, воинственно приподняв плечи и скрестив ноги. Одна из ее туфелек терпеливо покачивалась. Переводя взгляд с одного лица на другое – Дебби, Энэлайз, Сутра, Петронелла, Игбала, Триш, – она не ощущала никакой ревности; однако соперничество всегда в каком-то смысле ее возбуждало. Лишь Петронелла, отметила она между прочим, доставила бы ей какое-то беспокойство, случись им подраться. Петронелла была высока и худощава, но ее худоба уравновешивалась мощными бедрами, и, что хуже всего прочего, в драке она не погнушалась бы самыми грязными, ошеломляюще грязными приемами; она просто взорвалась бы, как ядерная бомба. Николь всегда испытывала и удовольствие, и тревогу от того, насколько хороша она была в драках с женщинами – в тех редких случаях, когда до этого доходило. Она, несмотря ни на что, любила женщин, и те отвечали ей взаимностью. В прошлом у нее было немало близких подруг и одна близкая подружка. Но в конечном счете с женщинами ничего нельзя было поделать (и они не были в состоянии что-нибудь сделать с тобой). За исключением того, что их можно было царапать и кусать, можно было оставлять отметины на их мягкой плоти и скручивать ее, если в том возникала нужда, и Николь в драках с женщинами была отменно хороша. Она научилась этому, выступая в гораздо более тяжелом весе, в драках с мужчинами… Единственный, кто ее тревожил, был Кит. Кит, решила она, был не в лучшей форме. Она ничего не имела против его болтовни, его омерзительной внешности, его галантности навыворот – можно сказать, антигалантности. Беда с Китом, сегодня, в «Маркизе Идендерри», как всегда и везде, состояла в том, что он весь растекался – у него не было очертаний. Он собрал вокруг себя, или напротив себя, всех этих женщин, чтобы создать островок, где ужас, хотя бы отчасти, был бы обуздан – в эту ночь ужаса. И это не помогло. Он был обуян ужасом. Она видела, что он обуян ужасом, что он до жалкого хрупок, что в постоянном подергивании его лица отталкивающе отображается непокорная слабость в желудке. Так что теперь Николь искала какую-нибудь зацепку (зная, что зацепка непременно найдется), чтобы выбраться из этого, что-нибудь, что придало бы ему мужества и укротило бы его хаос. Она не собиралась позволить ему разрушить ее реальность. Однако пока что она не была готова говорить и обрадовалась, когда Гай, с морщинкою заинтересованности, задал очень полезный для нее вопрос.

– С кем, Кит, ты будешь сегодня сражаться?

– Никогда не спрашивай о противнике. Ты играешь с мишенью, а не с человеком. Все дело происходит между тобою и дротиками… С Полом Го.

– Он японец?

– Я уважаю каждого, с кем играю.

– Весьма решительный народ.

– Акулы! Ростовщики долбаные, – сказал Кит, впервые пятная себя гнильцой расизма. Он не мог сказать о них ничего худшего, потому что, к примеру, едва ли что-либо слышал о Второй мировой. Вот Китов отец, который, конечно же, слышал о Второй мировой и, будучи призван в ней участвовать, успешно дезертировал, мог бы спросить, все ли знают, какие ужасные вещи вытворяли они тогда с некоторыми из наших парней; но Кит был ограничен обрывками ворчливых заметок из своего таблоида, да и те помнил с пятого на десятое.

– Япошки, они заколачивают немалые йены – известное дело, деньги к деньгам. Так и норовят набить себе карманы.

– Да, конечно, кое-кто относится к ним более чем критично.

– Ко мне тоже, приятель! Да-да. Слышал, что они там обо мне говорят. Они, видишь ли, сомневаются в моих силах. Ставят под вопрос мой темперамент – ну и всякое такое. По мнению кой-кого из этой братии, я всего лишь мудачок, одолеть которого легче легкого. – Раздались плевки и потрескивания очередного объявления, и лицо Кита опять стало затравленно подергиваться. – Ладно, посмотрим, чья возьмет, поглядим, кто сядет в калошу. Вот выйду сейчас туда и раз и навсегда заткну пасти всем этим придирам.

Но Кит не сдвинулся с места, хотя время шло, а вся публика в пабе подалась к той стороне арены, что была обращена к улице. Женщины поглядывали на него в том привычном состоянии, что испытывают, отправляясь куда-нибудь развлекаться со своими мужчинами: в более или менее затхлом безмолвии. Триш уже отошла и где-то растаяла.

– Пойду-ка я лучше в раздевалку, – нерешительно пробормотал Кит. – Соберусь с мыслями.

Он шлепнул себя ладонью по груди и вскочил на ноги. Сердечный приступ? Нет – Кит нащупывал свой подсумок с дротиками. Грубым рывком он извлек его наружу.

– Нет, вообще-то не в раздевалку, – продолжил он, застенчиво улыбаясь. – В заведение «М». Остальных-то туда сейчас не пускают – ну, почти никого. Чтобы дать двум соперникам – э-э – возможность собраться с мыслями. Ну, леди, давайте! Пожелайте мне удачи!

Леди пожелали ему удачи – все, кроме Николь, которая, извинившись, исчезла в поисках туалета женского.

Куда направляется леди, оказавшись в кишащем публикой пабе, чтобы насладиться минутой-другой уединения с джентльменом? Николь знала ответ. Нет, не в «Ж»: там джентльменов не сыщешь. Леди этого не потерпели бы. Так что – не в «Ж». В «М», в «М» – ибо джентльмены куда терпимее в этом отношении, и явление туда леди их весьма забавляет. Вообще-то леди не полагается входить в «М». Там могут бывать одни лишь джентльмены. Но она не леди. Если только – если только она не леди Макбет.

Сперва Николь помедлила у входа, возле автоматов. Что выбрасывают они в эти дни? Нет, не одни только сигареты да презервативы, здесь не так: здесь – и волосяные накладки, и средства от простатита, и сердечные стимуляторы. Последний раз безнадежно крикнув что-то в дверной проем, мужчина в цветастой рубашке убрел прочь – и Николь вошла внутрь, в мир белого тестостерона.

Она проделала это совершенно по-хозяйски. Здоровенный парень, спешивший из кабинки к выходу, взглянул на нее и не осмелился сразу выйти, решив, что лучше сначала вымыть руки. С подчеркнутым спокойствием закурив сигарету, она задрала подбородок, выпуская дым после первой затяжки. В заведении «М» присутствовали трое мужчин: Кит, поднявший лицо, которое ополаскивал над раковиной, и слегка нахмурившийся, поймав ее взгляд в зеркале; изможденный «дояр» – согнувшись над белой лузой писсуара и прижавшись лбом к кафелю, он всхлипывал и слегка повизгивал от боли, которую доставляло ему мочеиспускание; и Пол Го, который безо всякого выражения на лице обихаживал свои дротики, оглаживая и выравнивая каждому оперение, древко, ствол, острие. Она стояла так близко к нему, что в конце концов ему пришлось поднять на нее глаза.

– Говоришь по-английски?

Он быстро кивнул.

– И откуда ты? Из Японии, ясно, но – Хонсю, Кюсю, Сикоку?

– Хонсю.

– Токио, Киото, Нагоя, Йокогама, Нагасаки?

– Уцомония.

– Как?

– Уцомония.

– У нас долго прожил, а, Пол? Скажи, не таись. Ты знаешь, что я подразумеваю под Энолой Гей?

Он быстро кивнул.

Какое-то время она смотрела на черный пушок над его верхней губой, затем повернулась к нему спиной, окутанной белым мехом, и обратилась к Киту:

– Правда, смешно, милый?

Кит, казалось, готов был с нею согласиться.

– Все вечно талдычат, что японцы не такие, как мы. Отличаются от нас. От тебя, от меня. Очень отличаются. Больше, чем черные. Больше, чем евреи. Даже больше, чем вон та маленькая тварь. – Она указала на корчащегося при мочеиспускании «дояра», который ничуть не оскорбился. По-прежнему полностью поглощенный своей одинокой драмой самоистязания, он поднес руку к залитому слезами лицу и изменил стойку – теперь он походил на человека, собирающегося усесться на высокий табурет.

– К этому вопросу мы, разумеется, должны подойти в свободном и пытливом состоянии ума. Я имею в виду, в конечном счете, насколько именно отличны от нас – в духовном, в человечном смысле, – сказала она, поворачиваясь обратно, – они, эти долбаные обезьяны?

Пол Го помедлил. Потом улыбнулся.

– А теперь ты скалишь зубенки? Но этого никто не понимает.

Последние слова прозвучали в удивительной тишине, тогда как в помещении позади кое-что изменилось. Там снова появился мужчина в цветастой рубашке; были и другие наблюдатели. Тогда, не теряя времени, Николь процокала по полу обратно, открывая на ходу сумочку. Она одарила Кита поцелуем, «Раненой птицей», и заботливо вытерла ему рот бумажной салфеткой. Отступив назад, она окинула его всего взглядом, полным любви.

– Кит, твоя рубашка! Ты, должно быть, немного измял ее в машине!

Она наклонилась, расправляя топорщащийся искусственный шелк. Наклонилась ниже.

– …На колени, девочка, – спокойно сказал Кит.

Итак, это было необходимо: чтобы прозрачные ее чулки соприкоснулись с другим сиянием – сиянием туалетного пола. Николь опустилась на колени. Она одернула книзу кромку рубашки и, намочив палец, убрала какой-то пушок с вертикальной полоски его брюк. Сказала:

– Победи, Кит. Разделайся с вызовом этого – этого хибакуси. И приходи ко мне завтра. У меня для тебя еще денежки будут… Ты – мой бог.

– Вставай, девочка.

Пол Го прошел мимо них. Даже бедолага «дояр» натужно оторвался от писсуара и направил свои стопы к выходу. Кит задержался ненадолго, глядя на нее и кивая головой. Но последней оттуда вышла она.

Гай обходил паб дозором; нос его был вопрошающе выставлен вперед, а нерешительный рот трогала то искривленная улыбка, то подрагивающая усмешка. Весь «Маркиз Идендерри», вся эта пещера, полная кожи и стекла, накренилась в сторону, и содержимое ее готово было вывалиться на улицу, по направлению к поднятой доске, к утоптанной площадке с линией метания.

Над толпой возвышался один лишь мужчина в пурпурном смокинге; возможно, голос его не был наихудшим голосом всех времен и народов, но, конечно же, был наихудшим из известных поныне (сущий кошмар развязной помпезности). Голосом этим он возглашал: «Итак, позвольте поблагодарить вас за ту признательность, которую вы любезно выражаете нам за то, что это состязание мы сегодня проводим именно здесь…» Гай различил Дебби и – точно ли? – Петронеллу, вставших рядышком на стол, в нескольких футах от колышущегося вала голов и плеч. Он опасался, что проявил себя изрядным увальнем в общении с Китовым гаремом; вел себя в высшей степени неуклюже; они, казалось, видели его насквозь, и все его тщательно сформулированные вопросы насчет того, кто где живет да кто чем занимается, глаза им ничуть не застили; тем не менее, ему удалось-таки обмолвиться с Энэлайз парой слов о театре. Он вытягивал шею, он щурился и отчаянно нуждался в Николь – по-детски, как будто он потерялся где-то посреди торговой улицы и жаждал, чтобы кто-нибудь из суетящихся вокруг манекенов вдруг замедлил шаги и, смягчаясь, обрел милые черты той, кого он только и любит. Она, должно быть, все еще в дамской комнате, подумал Гай, сам отправляясь в мужскую.

Он не мог представить себе, что Николь захочет наблюдать за всем матчем – или хотя бы за частью его, – а потому вернулся к их столику, чтобы ждать ее там. Многие другие тоже пережидали матч внутри, занятые выпивкой, тисканьем или драками.

Он опустошил свою кружку и, моргая, стал смотреть на толпу. Затем почувствовал легкое прикосновение к своему плечу и с прощающей улыбкой обернулся, чтобы столкнуться лицом к лицу с подлинной человеческой развалиной – с Триш Шёрт.

– Ох! Что с вами такое?

Она неотрывно глядела в никуда, пока он помогал ей усесться; она глядела в никуда – или, может быть, она глядела в собственные свои мысли, в собственный внутренний мир. Перед ним была блондинка, с которой давным-давно произошло все, что только может произойти с блондинкой. Меж тем как рокот толпы, следящей за состязанием, постоянно усиливался, словно некий дартсовый ливень, Триш Шёрт с неизмеримым трудом сумела выговорить:

– Я не знаю… я не знаю… куда этот мир… куда он катится.

Замечание это показалось Гаю едва ли не самым шокирующим изо всех, что ему когда-либо доводилось слышать. Он осторожно взглянул на нее.

Не сделать ни малейшей попытки что-то сказать, как-то отозваться, придать своему лицу хоть какое-то выражение – а потом взять да и брякнуть этакое.

– В туалете, – сказала она.

Гай выжидал.

– Он заявляется в мою нору. Всякое приносит… бухло, все такое. Ко мне в нору. И пользуется мной, как туалетом.

– Да нет, я уверен, быть такого не может, – сказал Гай, подумав о том, что даже слово «нора» – это просто-таки восторженный эпитет для того места, где обитает Триш, – если, конечно, верить неаппетитным Китовым описаниям.

– Держит меня, как порножурнал. В моей норе. Как только захочет, так заявляется и отпарывает меня до поросячьего визга. У меня башка идет кругом. Где уважение? Где признательность? Он когда-нибудь… когда-нибудь говорит обо мне?

– Кит?

– Кит.

Она задала этот вопрос с такой всепоглощающей униженностью, что Гай недоумевал, как будет правильно ответить. В голову ему пришла мысль о соломинке – та ли это, за какую можно ухватиться, или же та, что перешибет тебе хребет? На самом-то деле Кит говорил о Триш довольно часто, это для него было вполне обыденным делом, таким же, как и хвастовство о перемещениях по городу; причем упоминания о ней он имел обыкновение сопровождать чудовищными подробностями – в той мере, в какой у него хватало на это желания или времени.

– Да, – сказал Гай, – он говорит о вас, и с нежностью.

– Кит?

– Кит.

– Ах, я так его люблю, всем сердцем, – сказала она. – Люблю по-настоящему.

Лицо ее еще более размягчилось: мать, склонившаяся над спящим ребенком. Мать, которой пришлось какое-то время отсутствовать, быть в заключении. Сломленная мать. Такая мать – увы! – которую тебе ну никак не захотелось бы увидеть рядом со своим ребенком – с этой ее неправильной любовью.

– А дальше? Продолжайте, пожалуйста. Что именно он говорит?

– Он говорит, – сказал Гай, беспомощно, но совершенно правильно заключив, что Триш поверит чему угодно, – что его чувства к вам основаны на глубокой привязанности. И доверии.

– Почему же тогда? Почему, Кит, почему? Почему он тычет меня носом в такое? С этой… В туалете.

– Что, здесь?.. Что ж, да, порой он ведет себя импульсивно. Поддается порывам.