355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мартин Эмис » Лондонские поля » Текст книги (страница 11)
Лондонские поля
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:41

Текст книги "Лондонские поля"


Автор книги: Мартин Эмис



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Кит вздохнул. Завтра он отнесет все барахло Николь в мастерскую на Кэткарт-роуд. В «Добрую Починку». Там Кита, естественно, надуют, и, притащив все это домой, он вскоре вынужден будет обратиться туда снова. Первоначальные неисправности, возможно, и устранят, но при этом обязательно внесут новые. Все приходится делать как минимум дважды – и как минимум дважды за это платить; вот как оно устроено. Потирая желтым пальцем нижнюю свою губу, Кит размышлял обо всей будущности кидняка. Кидняк – это его жизнь. Кидняк – это все, что он знает и умеет. Теперь у немногих людей водились такие уж большие деньги, как прежде, но было совершенно очевидно, что никогда еще люди не были настолько тупыми. Старинное стремление к заключению выгодных сделок, пережив свой век, сохранилось в мире, где их больше не было; никаких выгодных сделок не существовало. Неоспоримо, что кидняк, как и прежде, позволял неплохо заработать себе на жизнь. Но, похоже, никому не приходило в голову исследовать потаенные механизмы мира, в котором кидняком занимаются все. Как-то раз поутру Кит закупил пять сотен упаковок духов «Ярость» – основного своего сорта. Во время ленча он обнаружил, что все эти упаковки наполнены водой из-под крана – субстанцией, которая ненамного дешевле «Ярости», но которую гораздо труднее продать. Кита утешило то, что от половины партии товара он уже избавился: спихнул ее Дамиану Ноблю на Портобелло-роуд. Потом ему вздумалось рассмотреть десятки Дамиана на просвет: то были грубые фальшивки. Он, однако, без особого труда избавился от этих банкнот, получив взамен двадцать четыре бутылки водки. Оказалось, что во всех бутылках была мутноватая жидкость со слабым запахом. Ярость! Этот случай поразил Кита, представившись ему знамением времени. Кидяком заняты все. Кидняком заняты все – потому что кидняком занят каждый. Бедняга Кит. Эта трагедия третьего сословия… В такие времена мыслящий человек обращается к чему-нибудь еще: например, к игре в дартс. Всегда признавая возможность того, что на линии метания доведется узнать вкус не одних только побед (в конце концов, именно дротики делают игру такой, какова она есть). Между тем ситуация с кидняком требовала перенастройки, смелости и новизны решений, проницательности. Киту впредь необходимо было кидать больше, кидать проворнее, кидать основательнее, нежели парень по соседству. Для этого нужно было расширить всю концепцию кидняка.

Он взял дротики и сделал три броска. Ха! 20, 5 и 26 – смех, а не бросок. Выдергивая дротики из доски, Кит не преминул отрепетировать усмешку недоверчивого изумления и развести руками в ответ на язвительные насмешки и свист толпы: даже в Ките было что-то человеческое. У игры в дартс был один-единственный изъян. Один единственный изъян был и у кидняка. Дело в том, что невозможно никого кинуть, кидая дротик. Ни в коем разе.

Снаружи донесся шум подъезжающего фургона. Он узнал звук неисправного глушителя.

– Кит! – возопил Дин.

– Дин! – возопил Кит. – Чудесно. Поехали работать!

Миновали несколько дней. Хоть он отнюдь не сделался чужаком ни для паба, ни для клуба, Кит ничего не пил и усердно работал – этого требовала бурлившая в нем жизнь. Он чувствовал пульс и температуру уличной торговли, слышал, как медленно ползут по бороздам автомобили. Словно только что созревшие хлеба, молодые шведы и датчане колосились в очереди перед его прилавком, и он их пожинал. Он выгуливал собаку, ворчал на ребенка, подчинял своей воле вечно причитающую жену. Подобно желанию, горячая щебенка под ногами заставляла его делать шаг за шагом; и он ощущал ту же уверенность, какую знавал, когда на заднем сидении его «кавалера» оказывалась сентиментальная старушка из Саудовской Аравии. Он благосклонно внимал щебету «фруктового магната» и звону, доносившемуся от пинбольного стола; взваливал себе на спину краденое или негодное барахло; зарабатывал на жизненные блага в поте лица своего, и подмышек, и паха; частенько испытывал также и крепкую хватку лодыжек Энэлайз, обхватывавших его шею, и грубое успокоение, наступавшее, когда волосы Триш Шёрт оказывались зажатыми в его кулаке. И все это время его ошеломлял вид рассматриваемого в упор солнца, источника всей жизни. Небеса и земля клокотали, кишмя кишели вокруг него. И как такое могло бы прекратиться?

Кит проехал вверх по тупиковой улице и с излишней силой затормозил. Он не припарковался, хотя место для парковки там было, но встал вторым рядом возле уже припаркованной машины. Потом выбрался наружу – в расклешенных штанах тореадора, долгополой рубашке с короткими рукавами (в такой удобно метать дротики) и в темно-красных ковбойских сапогах, словно бы забрызганных бычьей кровью.

Дверь, коротко прогудев, раскрылась перед ним. Кит поволок все барахло вверх по лестнице. Несмотря на жару, восхождение это показалось ему намного короче, чем в прошлый раз. Не восхождение, а простая прогулка, и это явно указывало: он достиг пика формы. Преодолев последний пролет, он положил свой груз на пол в передней и прошел… и прошел сквозь опьяняющую пустоту четырех просторных комнат. Это напомнило ему о чем-то. О чем? Ах, да. О кражах со взломом. Кит позвал ее по имени – на сей раз в той форме, на которой она настаивала. Вернувшись в прихожую, он увидел стремянку и, запрокинув голову, – свет, изливавшийся с небес. Медленно поднявшись по ступенькам, он оказался в сияющей фотосфере. Когда его взгляд освоился с яркостью красок, он увидел смуглый локоть, смуглое плечо, а потом и всю ее целиком – лежа в белом нижнем белье, она загорала.

– Привет, – сказала Николь Сикс.

Привет, подумал Кит Талант.

Инкарнация оттаивает по отношению ко мне, но крайне медленно, с какой-то ледниковой скоростью. Я теперь пугаюсь ее значительно меньше. Занятная штука: кто-то обладает способностью внушать испуг, а кто-то нет.

Высокая, широкая в кости, статная и осанистая, Инкарнация неизменно одета в черное. Некоторые из принадлежностей ее туалета приобретены недавно; другие от долгой носки приобрели серебристо-серый оттенок. Вероятно, в холмах ее родной Андалусии смерть гостит достаточно часто, чтобы Инкарнация пребывала в трауре всю оставшуюся жизнь. Какого возраста достигают испанские дамы, когда совершают этот великой переход к черному?

Она становится ко мне все мягче. Наем Оксилиадоры – эта моя постыдная оплошность – начитает сглаживаться, забываться. Я веду себя почтительно. Тщательно прибираюсь в квартире перед ее приходом. Во всем ей потакаю. Господи, как будто мне требуется пресмыкаться еще усерднее, чем я уже это делаю.

Теперь Инкарнация время от времени одаривает меня улыбкой. Она пока еще не общительна в полном смысле этого слова, но при случае ее можно будет склонить к обсуждению достижений Марка Эспри – или хотя бы к высокомерному их перечислению.

Подобно Кэт Талант, женщине обеспокоенной, я обращался за помощью к серьезным газетам. В них – множество комментариев (в большинстве своем изобилующих фарисейством), кое-какой анализ (веселенькая чепуха о процедуре проверки) – и полное отсутствие новостей, во всяком случае – геополитического характера. Персидский залив; разумеется, Израиль; разумеется, Германия, Венгрия, Камбоджа и так далее. Но новостей – никаких. Придется пойти на Куинзуэй, чтобы купить «Триб».

Телевидение еще хуже. Эти блестящие дамочки читают сводки таким тоном и с таким видом, как будто всего лишь предваряют «Голубого Питера» или «Бойкого малыша». Яркие улыбки детсадовской доброты. Нескончаемые толки о погоде – главном предмете людского интереса. Мыльные эпопеи, обмылки и ухмылки. Да, еще совершенно невероятное количество передач о метании дротиков. Этому практически посвящен целый канал. Целая сеть, охватывающая эту тему (или охваченная ею).

Погода действительно выкаблучивается и дает прикурить. Вчера мы с Гаем прогуливались в парке. Облака над нами перемещались со сверхъестественной скоростью. Ощущение было такое, словно над головой проносятся более крупные единицы погоды, вроде как метеорологические диски на диаграммах, – месяцы, целые времена года проскальзывали мимо менее чем за тридцать секунд. И ужасная жара. Облака торопились, и притом не только в горизонтальной плоскости. Они, казалось, подпрыгивали, елозили и кувыркались. Да, там, наверху, определенно имело место что-то щенячье, что-то едва ли не изнурительное, что-то такое, чем бывают отмечены игры похожих друг на друга существ.

В какой-то момент, проходя под деревом, я вдруг ощутил горячий поцелуй сладострастной росинки, упавшей мне на макушку. Благодарно проведя рукою по волосам, я обнаруживаю – что? Ну конечно же, птичий помет. Дерьмо голубиное, обильное. Вот оно как – впервые чувствую себя более или менее прилично, чувствую себя даже немного приподнято, а лондонский голубь берет и гадит мне на голову. Вот что со мной от этого сделалось: я впал в отчаяние. Я матерился и топотал ногами, оскверненный, беспомощный… Ведь диета лондонского голубя – это нечто такое, о чем и в самом деле невыносимо помыслить. Я имею в виду: к чему именно пищеварительная система лондонского голубя относится как к отбросам… Гай коротко хохотнул, умолк и достал из кармана небесной синевы платок (бывший в употреблении, но чистый: не в пример лондонскому голубю, отходам и отбросам Гая надлежало быть чистыми). С высоты своего роста он промокнул и отер быстросохнущую гадость. Сделал он это безо всякой брезгливости, очень деликатно. «Стойте спокойно», – сказал он мне. Я старался. Я даже обхватил его рукою за талию, чтобы не шататься. Но голова моя (в особенности – ее макушка) действительно не в состоянии была помыслить ни о том, что сейчас, когда я уселся писать, обнаруживается на моей подушке, ни о всех тех долгоножках, что вычесываются и копятся в моей щетке для волос.

Позже мы уселись за столик на тротуаре и выпили кофе. Вокруг нас молодые арабские мужья ворчливо жаловались друг другу на судьбу, пока их жены занимались покупками. Те усы жаловались этим усам, а эти, в свою очередь, жаловались тем.

– Ничего новенького не написали? – спросил я у него.

Гай помолчал, улыбнулся и поморщился.

– Да, Сэм, кое-что. Стихи, – сказал он.

– Жаль. Я поэзией не занимаюсь, – сказал я пренебрежительно (а кто в наши дни занимается поэзией?). Но я вызвался в любом случае взглянуть на его стихи. Я знаю, о чем будет говориться в его стихах. О чем всегда говорится в стихах. О том, как жестока к поэту его возлюбленная.

Пытаюсь дозвониться до Мисси Хартер сам. Оливия, секретарша Барбро МакКэмбридж, в конце концов соединяет меня с Барбро. Затем Розалинда, секретарша Джэнит Слотник, допускает меня к Джэнит. Теперь между мною и самой Мисси остается всего одна секретарша; но дальше, увы, ходу нет.

Что ж, веду переговоры с Джэнит, точнее, с ее приводящим в ярость голоском. Ей требуется образец. Мое предложение: я пересылаю ей первые три главы – по федералке или даже по факсу. Хорошо, говорит Джэнит, но ей нужно еще и краткое содержание. Пытаюсь утаить от нее те трудности, которые могут у меня возникнуть в связи с этим. Предлагаю ей «проект». Достигаем компромисса – я представлю план-конспект.

Я могу морочить им голову, но вот долго ли? Денежные затруднения уже начинают глумиться надо мной, путая все мысли, – а художнику не пристало работать под таким давлением. Мне необходимо попечительство. Я, правда, время от времени обедаю у Клинчей, а Лиззибу, надеюсь, настоит на оплате своего билета, когда я приглашу ее в кино. Но уроки метания, которые я беру у Кита; но выпивка, которую я ставлю завсегдатаям «Черного Креста»; но скромные подарки, которыми я радую Ким… у меня таки немалые накладные расходы.

Полагаю, я мог бы попросту все ускорить. Но все, что я знаю наверняка, это последняя сцена. Автомобиль, монтировка, убийца, поджидающий в машине, будущая убиенная, что приближается к нему, цокая каблучками. Я не знаю, как добраться до этой сцены на тупиковой улочке. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе ведущую к ней дорогу – как только писатели осмеливаются делать то, что делают? – и вижу один только хаос. По-моему, писательское ремесло неизбежно наносит вред – моральный вред, пока не изученный наукой, – тем, кто им занимается. Даже самым лучшим из них.

Но я знаю, что делать. Спрошу у Николь. Ведь она-то уже располагает планом-конспектом. В такого рода делах она чертовски сильна.

Новостей никаких, но зато уйма слухов. Откуда они, эти слухи, являются? Когда нет новостей, верх отчего-то берет своеобразный скептицизм, но только вывернутый наизнанку.

Астероид Аполлон, вырвавшись из пояса своих собратьев, направляется к нам со скоростью десять миль в секунду. Он так огромен, что, когда и если его передняя кромка врежется в Землю, задняя будет еще пребывать на той высоте, где летают самолеты.

Уникальное взаиморасположение Земли, Луны и Солнца приведет к наводнению, которое накроет целое полушарие. Ожидаются «солнцетрясения», грозы с молниями невероятной силы.

Сверхновая, которая вскоре вспыхнет невдалеке от солнечной системы, пронижет всю планету космическими лучами и приведет к очередному Великому Вымиранию.

Да, и ядерные боеголовки: те еще динозавры.

Болтовня о сверхновой представляется мне образцом слуха. Как можем мы что-то узнать о сверхновой, пока ее не увидим? Ничто, никакая информация не в состоянии достичь нас со скоростью, превышающей скорость света. Там, наверху, установлен предел скорости. По всей вселенной развешаны окаймленные красным ограничительные знаки: 300 000. Не более.

И не надо забывать о Втором Пришествии – его ожидают тоже, причем со спокойной уверенностью. Или – не столь уж спокойной. Бедняки на улицах трясутся и раскачиваются, как похоронные команды. Глаза у них у всех – сущий лед.

– Лучше, Николь, отмените все это, – сказал я (так и чувствовал, что когда-нибудь придется это сказать). – Пока что нет решительно ничего необратимого, во что бы вы ввязались. Забудьте обо всем. Займитесь чем-нибудь другим. Живите себе…

– А правда ведь, забавно, – сказала она, – что в любом сюжете самыми скучными становятся те куски, когда герой колеблется, мнется в нерешительности – мол, а стоит ли делать то, что он собирается сделать? Прервет ли шпион мирное житье-бытье в отставке ради последнего важного задания. Прислушается ли гангстер к увещеваниям жены или все-таки решится на ограбление банка. Это же просто кошмар – жевать подобную тухлятину. Мертвечина, сплошная мертвечина.

– Но разве нерешительность персонажа обязательно такая уж обуза? – сказал я, пытаясь защитить свой отрывок о Гае и его телефонном звонке. – Я вот уверен, что следить за колебаниями героя, когда дело касается секса, очень даже занимательно.

– Да-да, здесь я согласна. Поддастся ли священник искушению очередной Иезавели? Соблазнит ли цыган девственницу? Вот вопросы, заслуживающие вопросительных знаков. Их разрешение само составляет историю. А что до тех вздорных вопросиков, то там даже никакой истории быть не может, пока с ними не покончат.

– Но вы же не в какой-то там истории, – сказал я неловко. – Это же, Николь, не взятое напрокат видео.

– Я всегда чувствовала себя героиней некоей истории, – сказала она, пожимая плечами.

Николь в белом своем халате сидела напротив меня, рядом со столом, на котором стоял телефон. Халат недавно был выстиран, и на этот раз более всего к ней привыкшим, более всего посвященным в ее тайны, более всего пропитанным ее запахами выглядело старое плетеное кресло. Ноги она подогнула под себя. Свернувшись вот таким образом, она провела здесь многие и многие часы своей жизни: углубившись в себя, изнывая от скуки, томясь в ожидании. Но со мной она может расслабиться, отвести душу.

– Гай здесь уже был?

– Нет. Но скоро будет. Через еще один эпизод. Я собираюсь ускорить события. Так сказать, массированная эскалация.

– А так уж вам нужен этот Гай? Может быть, отредактируете его, вымараете вовсе? – Я чувствовал себя обязанным сказать и это тоже. На миг у меня даже возникло опасение, что она может согласиться. Если так, то мне придется иметь дело с крайне мрачным повествованием. Кроме того, я уже отослал Джэнит Слотник первые три главы.

– Согласна, его участие немного затягивает действие, но он мне все-таки нужен. Кит не вытянет всего в одиночку. Он не самодостаточен. Конечно, с этим можно было бы управиться. Легко. Неудачное изнасилование, удушение. Я сумела бы это устроить при первой же встрече. Сумела бы устроить это еще в тот раз, когда он меня провожал домой. Но чего, по-вашему, я добиваюсь? «Бессмысленного убийства»? Так или иначе, события теперь разворачиваются сами. Я просто позволяю случиться очередному эпизоду.

– О да! Николь-детерминистка. «Очередному эпизоду»… Ну и как все это будет происходить? Можете вы… можете изложить мне все хотя бы конспективно?

Она вздохнула – устало и раздраженно. Примерно то же я чувствовал при разговоре с Джэнит.

– Совершенно очевидно, что события будут развиваться по двум широким фронтам. Будут и разного рода переплетения между ними. Но мне не нравится… Почему я вообще говорю вам все это?

– Могу объяснить, почему вы говорите мне все это. Потому что, – я взглянул на нее с некоторым лукавством, – я здесь лицо штатское. У меня неприкосновенность нейтральной стороны. Да, я восхищаюсь вашей красотой, оригинальностью и прочая, и прочая. И этой вашей способностью придавать действительности ту или иную форму. Только со мной это не срабатывает. Ни одно из ваших замечательных качеств на меня не действует. Ни постельное ваше вуду, ни свободолюбивый дух вашего нигилизма, ни сексуальное ваше актерство – ничто из этого меня просто не достигает.

Губы у нее по-рыбьи поджались и выпятились, а глаза удлинились.

– Вот вы-то и попались. Не вы ли – более всех прочих?

Я поднял руку.

– То, что вы сказали, не причина. Я назову вам причину. – Она обвела взглядом комнату и снова стала смотреть на меня. – Готовы? Сказать вам?

Я обвел взглядом комнату и снова стал смотреть на нее. Я кивнул.

– Вы умираете, вот в чем дело.

– Все мы умираем, – сказал я.

Да, все мы в известном смысле умираем. На разных дорогах, с разными скоростями и в разных автомобилях.

Обтекаемый кадиллак Николь мчится со скоростью сто миль в час и не намерен свернуть в сторону или затормозить, когда перед ним вырастет стена смерти.

Личный «кавалер» Кита нуждается в очистке от продуктов коксования, двигатель его из-за дешевого топлива работает с детонацией, на счетчике у него слишком много миль (на этом шоссе жульничать со спидометром бесполезно), и вдобавок назревают серьезные неприятности, которые коснутся трубопровода и кривошипного механизма.

Гай мог бы вечно ехать, не превышая благоразумных тридцати пяти в час, у него полный бак плюс канистры в багажнике – но опускается туман, а прямо по ходу громоздится невесть что.

Что до меня, то я заперт в драндулете с заклинившими дверцами, который слишком быстро трясется по ухабистой почве. Я съехал с дороги и потерял управление. Капот взлетает кверху, а рулевое колесо вырывается из рук. Выход только один.

Погребите мои кости на Лондонских Полях. Там, где я возрос. Вот где я упокоюсь навсегда. Да, я найду себе последнее пристанище там, на лоне Лондонских Полей.

Мне нужно сделать что-нибудь для малышки.

Глава 8. С Богом вместе

В детстве Николь провела в церкви достаточно времени, чтобы приобрести интерес к религии. Она до известных пределов ею интересовалась. (Редкая любительница развлечений откажется от всех надежд на доброго Боженьку – своего рода пожилого поклонника с дорогими подарками наготове.) И уж само собой, Николь была куда как ушлой в богохульстве. Поэтому она частенько ловила себя на том, что воображает, как дает себе волю с Богом вместе.

Или нет. Она не давала себе с Ним воли – больше не давала. Она спала с Ним однажды, и только однажды: она поступила так, чтобы показать ему, чего он будет лишен на веки вечные. В постели Николь заставила Его совершить с нею акт сдвоенной тьмы: составить зверя о двух головах, но с одной спиной. А впредь – ничего, никогда. Бог рыдал на улице под окнами ее квартиры. Он трезвонил по телефону и прибегал к телепатии. Он следовал за ней повсюду, и Его неотрывный взгляд сообщал ей этот ее фантастический голубой нимб. Бог устроил так, чтобы Шекспир и Данте, объединившись в команду, писали для нее стихи. Он нанял Партенопу, Лигею и Левкозию, чтобы те пели ей колыбельные песни и романтические баллады. Появляясь в различных видах, Он соблазнял ее Своей божественной силой: Он приходил к ней как царь Давид, Валентино, Байрон, Джон Диллинджер, Чингисхан, Курбе, Мухаммед Али, Наполеон, Хемингуэй, великий Шварценеггер и Бёртон Элс. Невообразимые цветы материализовывались на ее ступеньках. Утомленная, она спускала в унитаз бесчисленные брильянты. Бог знал, что она всегда хотела, чтобы груди у нее были немножко больше и чуть-чуть сильнее разведены между собой: Он предложил ей Свою помощь. Он хотел взять ее в жены, взять ее к Себе – на небо. Все это Он мог совершить со скоростью света. Бог обещал устроить так, чтобы она жила вечно.

Николь велела Ему сгинуть с глаз долой.

Конечно, в ее жизни был еще один мужчина. Его звали Дьявол. Николь, однако же, встречалась с Дьяволом далеко не так часто, как бы ей – в идеальном мире – того хотелось. Иногда, когда он бывал в настроении, Дьявол заглядывал к ней поздно ночью и отвозил в свой клуб проданных душ, уже закрытый для посетителей, где всячески хаял и поносил ее напоказ, а приятели его наблюдали за этим и заливались смехом. То, что она испытывала к Дьяволу, не было любовью. Нет, под конец ей было уже все равно. Николь занималась этим только потому, что это было по-настоящему забавно и сводило Бога с ума.

Встреча с Гаем Клинчем в парке оказалась переживанием необычайным.

Ведомо ли вам, каково это, когда две души, едва повстречавшись, тотчас заходятся от жажды общения, когда их так и подмывает слушать и говорить, узнать все о другом и открыть все о себе – без какой-либо утайки, до последней мелочи; о, эта взаимная почтительность к непохожести другого, к его инакости, это чувство, когда одиночество лучезарно затмевается полным соприкосновением, – ведомо ли вам все это? Да, подобные взаимообмены энергией весьма и весьма утомительны, когда вы влюблены – или же думаете, что влюблены. Но позвольте Николь с безоговорочной уверенностью возвестить, что они куда более утомительны, когда любви нет и в помине: когда имеет место одно только притворство.

Встреча с Гаем Клинчем в парке оказалась убийственной.

– Давайте поговорим о вас. Обо мне достаточно…

– Простите, я говорю ужасно бессвязно…

– Забавно: я, кажется, никогда не говорила об этом прежде…

– Обо мне достаточно. Давайте поговорим о вас…

Пока, сохраняя на лице выражение мечтательной жалости к самой себе, она все плотнее куталась в свою шубку (день выдался холодным, и это было ей на руку) и говорила о той духовной борьбе, которую происходила в ней в ее монастырские годы, одна только мысль об усыпанном блестками поясе с подтяжками для чулок и о трусиках, фасон которых весьма почитаем в борделях, обо всем разгуле нижнего белья, что было надето на ней под шубкой, – одна только эта мысль удерживала Николь от того, чтобы развалиться на скамейке, раскинув ноги, и сказать: «Уф-ф! Не вынесу я всей этой фигни. Я все вру. Не бери в голову». Ей приходилось сохранять самообладание актрисы: это походило на пятнадцатую репетицию с каким-то никудышным партнером, постоянно путающимся в своем тексте. Время от времени Николь едва ли не обращалась в прах. Да, в этот вечер такое было бы очень кстати. Она выгадывала время (давая себе краткие передышки), в благочестивом молчании глядя на воду: игрушечный галеон с черными парусами, в кильватере которого… А когда начинал разглагольствовать Гай – о странах третьего мира, о своих писательских опытах, о материальном неравенстве, которое, как ему открылось, он просто не в состоянии принять, – Николь удерживала себя в сознании только тем, что гадала, каким бы образом обошлась она с Гаем Клинчем несколько лет тому назад. Или несколько месяцев тому назад… Она соблазнила бы его в этот же день – и отослала бы обратно к жене с живописными засосами на обеих ягодицах. Неожиданно он заговорил о том, что субсидирует производство нижнего термобелья, которое пожилые люди могут носить зимой; и Николь так же неожиданно почувствовала, что сделала предостаточно. Когда на Бэйзуотер-роуд они расстались, ей пришлось призвать на помощь все свои силы, чтобы еще раз с притворной порывистостью обернуться, еще раз чуть приметно махнуть на прощание рукой.

Придя домой, она выскользнула из шубки и свернулась калачиком на кровати, даже не сбросив своих туфелек с высокими каблуками. Проснувшись около полуночи, приняла ванну, после чего принудила себя наварить целую гору макарон. Отдавая должное то им, то телевизору, она сумела уговорить почти что две бутылки «Бароло»[34]34
  Итальянское красное вино.


[Закрыть]
.

Он позвонил ей после-после-послезавтра, что было очень даже неплохо. Во всяком случае, Николь терпеливо внимала этому крадущемуся, этому напуганному, этому увлажняющему штанишки щебету из общественного телефона.

– Я тут думал, где бы нам завтра было лучше встретиться, – сказал он, – если у вас по-прежнему есть возможность и желание… Собрание Уоллеса – знаете его? За Бейкер-стрит. Лично я всегда чувствую там такое умиротворение… Или дом-музей Соана, что на Линкокольнз-инн-филдз. Удивительное местечко, довольно меланхоличное, но в приятном, знаете ли, смысле. Или можно было бы встретиться в музее Виктории и Альберта…

– Да, – сказала Николь. – Или в ресторане.

– …Конечно. Какого рода рестораны вы предпочитаете?

«Дорогие», – так прозвучал бы правдивый ответ. Но Николь не стала его озвучивать. Она просто назвала ресторан на Сейнт-Джеймс-стрит, дороговизной своей вошедший в историю и прославившийся на всех континентах, и сказала, что придет туда завтра в час.

Гай оказался там раньше времени. Когда она вошла в дверь, он, возвышаясь надо всем вокруг, тут же явился из банкетного зала. Мальчишеская яркость его тафтяного галстука поведала Николь, что она имеет дело с личностью, недостаточно себя изучившей – или же недостаточно к себе критичной.

– Это было ошибкой, – робко проговорила она, снимая перчатки и кладя их на скатерть. – Я имею в виду ресторан. Не предполагала, что он окажется столь претенциозным. Я и в ресторанах-то почти никогда не бывала. Это название просто подвернулось на язык.

Полуобернувшись, Николь заказала себе мартини с неразбавленным джином «Танкерей» и тремя оливками.

– Прошу меня простить.

– Ничего страшного, благодарю вас. Совершенно не о чем беспокоиться.

Она закурила и посмотрела на него с почтительной веселостью.

– Вас не шокируют моя неприспособленность? – спросила она. – Уж такая я есть. Как вы могли заметить, я довольно-таки нервная особа – боюсь даже, что довольно-таки несуразная особа. Не очень-то часто выбираюсь я на люди.

– По правде говоря, я нахожу это трогательным.

– Вы так великодушны… Ладно, здесь очень забавно. И мне так понравился наш разговор в парке…

– Кажется, я тогда несколько переборщил.

– Нет. Нет, нисколько. В современном мире это случается так редко… Но сегодня мне требуется благоразумие. Я хочу вас кое о чем попросить.

Одета Николь была по-деловому: ведь у нее было к нему дело. Вот о чем она поведала Гаю.

В детские свои годы, проведенные в сиротском приюте (в этом тесном загоне, в ежовых рукавицах муниципального унижения), Николь подружилась с маленькой камбоджийкой – красивой, всех лишившейся девочкой с печальными раскосыми глазами. Подобно товарищам по концлагерю, где страшнее всего не холод, не голод, не прямое насилие, но отсутствие любви, да, отсутствие любви, – они помогали друг другу выстоять: по сути, маленькие подружки испытывали восторг от глубины своей тайны, от крепости своей привязанности. Когда Николь исполнилось двенадцать, ее отдали в благотворительную школу (при фабрике по производству ваксы), в то время как родственную ее душу позволили «удочерить» (или – отдали на откуп?) какому-то жестокому иракцу. Тот дурно с ней обходился. Имело место насилие. Она… она – пала. Понимает ли Гай, о чем речь?

Гай мрачно кивнул.

Маленькая Николь, отворачиваясь от замусоленного учебника или от хлыста директора школы, частенько плакала над длинными письмами своей подруги. У той был ребеночек, сын. А потом ее репатриировали, безвозвратно.

– В Камбоджу? И она все еще там? Боже мой.

– Опосредованная война, – холодно проговорила Николь.

Время от времени к ней находили дорогу запятнанные кровью послания, написанные то на клочке туалетной бумаги, то на обрывке лейкопластыря. Мать и ребенок подавали ей весточку то из таиландского лагеря беженцев, то из бирманского центра для переселенцев, то из лаосской тюрьмы.

– Но тогда надежды нет, – сказал Гай. – Это же весь Индокитай.

– Понимаете, в некотором смысле это разрушило мою жизнь в той же мере, что и ее. Без нее я чувствую себя неполноценной, просто неполной – до отчаяния. По-моему, этим объясняется и то, почему я никогда… впрочем, это совсем другая история. У вас ведь, Гай, есть кое-какие связи, правда? Может, вам удастся что-нибудь сделать? Навести справки?

– Да. Я, безусловно, мог бы попробовать.

– Могли бы? Вот здесь их имена. Я буду вам вечно обязана. – Она одарила его нежной улыбкой. – Малыша мы с нею всегда называли просто Малышом, хотя сейчас он уже почти взрослый. Ее зовут Энь Ла Ге. Я называла ее Энолой. Энолой Гей.

Она проследила за лицом Гая. Ни-че-го! А ведь и крохотная догадка могла бы его сейчас выручить. Крохотная догадка даже могла бы его спасти… Хрустко щелкнув пальцами, Николь жестом велела официанту вновь наполнить ее бокал «Шардонне»[35]35
  Французское белое вино.


[Закрыть]
– то был ее выбор. Наблюдая за тем, как запрокинутое лицо Гая становится все более целеустремленным, она в очередной раз сжала в руке лимон, поливая его соком одиннадцатую свою устрицу, и чуть помедлила, прежде чем добавить табаско[36]36
  Очень острый перечный соус.


[Закрыть]
*. Устрица вздрогнула – все, стало быть, в порядке. В конце концов, их положено есть живыми.

– Вы, я так понимаю, женаты, – отрывисто сказала она.

– Да, женат. И у меня тоже маленький мальчик.

Николь наклонила голову и улыбнулась, не размыкая губ.

– Ее зовут Хоуп. Мы женаты вот уже пятнадцать лет.

– Потрясающе, – сказала Николь. – Теперь такое бывает нечасто. Это так романтично… Вы молодец.

– Так, а черный перец у нас еще остался? – сказал Гай.

Позже, на улице, они долго не могли распрощаться. Ощущая необходимость контраста, ощущая острейшую необходимость хорошенько все перемешать и запутать, Николь, когда пошла наконец восвояси, раскидывала руки так, будто то были не руки, но крылья, готовые увлечь ее в полет. На ней был строгий темно-серый костюм, но весьма – она знала об этом – лестного покроя: он подчеркивал объем бедер и скрадывал объем талии. Она сделала только пару шагов, когда вновь установившаяся городская жара, уже привычная, уже продержавшаяся несколько дней, внушила ей удачную мысль: расстегнуть и снять с себя жакет. Перекинув его через плечо, обтянутое белоснежной тканью блузки, она обернулась к нему, встряхивая волосами и прижимая руку к бедру. Мысленно она давала себе примерно такие указания: сейчас ты – этакая бесшабашная штучка, вышагивающая кошачьей походкой, а вокруг полно старикашек, которые следят за тобой и гадают, во что бы им стало тебя поиметь, как дорого это им обошлось бы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю