Текст книги "Лондонские поля"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

– Вы хотите уйти. Конечно. Хотите снова быть в безопасности. Подальше от осложнений. Я понимаю. Можно, я… Прежде чем вы уйдете, можно, я кое-что скажу?

Закрыв глаза, она встала. С закрытыми глазами расслабленно подошла к нему. Опустилась на колени, не открывая глаз, и подушечкой подложила руки себе под щеку, примостившись головой на его коленях. В комнате потемнело. Гай почувствовал, что близость действительно может убить – что можно и в самом деле умереть от всего этого давления на сердце.

– Это и грустно, и смешно, но, полагаю, просить прощения я не стану. Мы не можем не хотеть того, чего хотим. Не можем. Порою мне казалось, что я выбрала вас с некоей целью. Предполагая, что вы заберете меня из моей жизни. Переведете меня на ту сторону. Через любовь. Через плотскую любовь. Но на самом деле замыслы мои простирались дальше. Мне тридцать четыре. В следующем месяце будет тридцать пять. Тело требует своего. Я… я хотела носить вашего ребенка.

– Но это уже ни в какие рамки… – сказал Гай, высвобождая из-под нее колени и пытаясь как-то подняться на ноги. – Не то что говорить – вздохнуть не могу! По-моему, это…

– Нет. Уходите. Уходите немедленно. И заберите с собой свои деньги.

– Они ваши. И желаю удачи.

– Нет. Они ваши.

– Пожалуйста. Ну, не будьте же глупой.

– Глупой? Глупой? Я не могу их принять.

– Почему?

– Потому что они запятнаны.

Какое невероятное везение, что все в больнице! Да будут больницы благословенны. Да будут благословенны и астма, и экзема, и все детские страдания. К тому времени, когда Гай добрался до дома, он был не в состоянии притворяться, не мог вести себя как обычно, что бы это ни означало. Он сам был в больничном обличье, мягком, как корпия, словно весь его торс был только повязкой, наложенной на израненное сердце. Во второй гостиной он сбросил пиджак и, глядя на себя в зеркало, поднес к губам бутылку коньяка. Затем – холодный душ и желанная прохлада простыней… С чего в точности началось их столкновение? Все началось с того, что она бросила в него чем-то настолько маленьким, что он едва мог различить траекторию этого снаряда или почувствовать его соприкосновение со своей грудной клеткой. После этого она была уже на ногах и швыряла в него конвертами с деньгами, он же удерживал ее за тонкие запястья, а потом оба они лишились равновесия и оказались на диване – это было что-то вроде соития в одежде, и расстояние между их лицами не превышало полудюйма. На мгновение Гай почувствовал, что в центре всего этого пребывает нечто твердое и подергивающееся.

– Чем это ты в меня бросила? – спросил он.

– Таблеткой. Таблеткой валиума.

– Валиума? – он тихонько фыркнул.

С облегчением, едва ли не со смехом, Гай принялся поудобнее устраивать свое онемевшее тело, умудряясь даже боковым зрением не различать ничего, кроме ослепительного блеска ее оголенных ног. Вскоре он оказался лежащим на спине, а голова Николь покоилась у него груди, и, когда она, всхлипывая, стала неуверенно продолжать, ее волосы щекотали ему ноздри. Тогда-то он и услышал от нее подробное признание: как она надеялась вступить вместе с ним в мир физической любви; как могли бы они – если бы только он, безупречный человек, согласился – попытаться, после «основательной практики», завести ребенка; как впоследствии она бы довольствовалась тем, чтобы он заглядывал к ней раз или, может быть, два раза в неделю: поиграть со своей маленькой дочерью и (предположительно) с матерью своей маленькой дочери. Теперь, конечно, она эту мечту отвергала и проклинала ее… «Основательная практика» – было в этой фразе что-то до жалости незрелое, совершенно неоперившееся. Но в ней явственно присутствовало и нечто иное; зрелые или незрелые, слова эти вызывали физическую реакцию, да такую, которая грозила подорвать все его негромкие возражения, все нежные увещевания. Гай надеялся, что она не заметила этого позорно выпирающего жезла лондонского «бобби», который теперь располагался поперек его паха. А когда она случайно уперлась локтем в его основание (повернувшись к нему, чтобы спросить, не было ли все это сентиментальным вздором), Гай, выскальзывая из-под нее, рад был, что не видит своей собственной мучительно выдавливаемой улыбки.

Они расстались. Да, Гай и Николь должны были расстаться. Она поднялась. Стояла перед ним, уже другая, уже прежняя. Она снова полностью овладела собой.

Тяжело двинувшись к двери, Гай взглянул на бархатное кресло и увидел таблетку валиума, которой она в него бросила, – не ахти какой снаряд, не очень-то грозное оружие, просто желтая таблетка-транквилизатор, размером с пуговицу на рубашке, слегка к тому же размокшая в ее влажном от пота кулаке.

– Я думала, что он мне может понадобиться, – сказала она, проследив за его взглядом (затуманенным этой комической поэмой, созданной женским неистовством), – когда ты уйдешь. Но потом не сдержалась. Прости. Теперь-то я в полном порядке. Так что ступай к сыну. Не беспокойся. Прощай, любовь моя. Нет. Нет. Уходи.

Что ж, он ушел. И никогда не вернется обратно. Гай, как ему и полагалось, лежал в своей собственной постели. Он не вернется – разве что при совершенно чрезвычайных обстоятельствах. Он обнаружил, что нынешнее положение дел, то есть Кризис, обладает способностью навевать самые постыдные фантазии – противоречивые, вопиющие, почти смехотворные и совершенно непростительные. Что, если назавтра ты окажешься в мире, где ничто не имеет значения, где все дозволено? Гай приподнял единственную простыню, которой был укрыт. Он никогда не считал себя отмеченным впечатляющей мужеской силой (и Хоуп, насколько ему было известно, придерживалась того же мнения). Откуда же тогда взялся этот маленький культурист, устроивший себе спортзал у него в паху?.. Так Гай по-своему вышел на основной вопрос своего времени, вопрос, который задают и на который отвечают повсюду, куда только ни посмотришь, которым полны не только заголовки газет, но и склонившиеся над ними головы: если в любое из мгновений может оказаться, что ничто не имеет значения, то откуда следует, что это мгновение еще не наступило?

Как раз когда он полагал, что она совершенно невинна – или «естественна» – или даже не вполне в ладах с собственной головой (маниакальная депрессия? в самой мягкой, привлекательной, чарующей форме?), она возьми да и выдай нечто поистине разрушительное. Как бишь это прозвучало? Запятнаны. Деньги запятнаны.

Да, разумеется, у этих пахучих пятидесятифунтовых банкнот была та еще генеалогия: приватизированные тюрьмы под Питтом, живой товар с Берега Слоновой Кости, сахарные плантации на островах Карибского моря, Ост-Индская компания, урановые рудники в Южной Африке. Все это было правдой: потогонная система, разорительные санкции, уничтоженные тропические леса, токсичные свалки – и вооружения, вооружения, вооружения. Но все это ни в коей мере не было внове для Гая. Пока Николь говорила, он сидел там и слушал что-то вроде комментария к последним десяти годам своей жизни: ужасающие открытия, иски по вкладам, затяжная война с отцом. Десять лет приходилось ему сталкиваться с беспощадной алчностью и мертвыми облаками. Теперь компания стала гораздо чище. И гораздо, гораздо беднее. Деньги Хоуп тоже дурно пахнут: за ними – огромные куски, оторванные от планеты. Если отойти достаточно далеко назад, то все деньги зловонны, все грязны, все тошнотворны. Есть ли где-нибудь на земле чистые деньги? Были ли они хоть когда-нибудь? Нет. Категорически. Даже деньги, выплачиваемые самым усердным и преданным делу медсестрам, самым восхитительным художникам, деньги только что отпечатанные, совершенно сухие и рельефные на ощупь, происходят от какого-нибудь ублюдочного капитала, зачатого на полу потогонного цеха. Она приняла их. Николь их приняла. Это потянуло за собой еще одну мысль, тоже неуправляемую (и заставившую простыню всколыхнуться еще раз): о ней, стоящей на углу улицы, и о проходящем мимо мужчине в белых расклешенных брюках (привет, морячок); о женщине, опустившейся в переулке на колени, и о деньгах, брошенных на мокрый бетон.

Гаю показалось, что он слышит вопли Мармадюка, и он в ужасе посмотрел на часы. Без паники: просто пора вставать. Пора возвращаться к зловещему веселью палаты Питера Пэна. Он услышал тот же звук снова, с улицы; но теперь он уже привык к тому, что слух его имел обыкновение выкидывать этакие штуки, преобразуя шипение трубки, визг, издаваемый насилуемой коробкой скоростей, – или даже птичье пенье или фугу Баха – в великолепную имитацию воплей его отсутствующего сына. Гай выбрался из постели и, ощутив внутри себя сногсшибательную волну, услышал грохот захлопнутой парадной двери. Пятью секундами позже он уже впрыгнул в брюки и, подгоняемый, словно ременным кнутом, не заправленным низом собственной рубашки, сворачивал в дверной проем.

Ребенок вернулся! Ребенок вернулся домой, внесенный, казалось, на плечах толпы, высоко вознесенный маленький герой, вернувшийся с войны и орущий до посинения. Гай шаткой рысью сбежал по лестнице и, высоко поднимая колени, пробежал с распростертыми руками через весь холл. И когда ребенок радостно бросился к нему в объятия и со знакомой, неподражаемой алчностью вонзил все свои зубы в отцовское горло, Гай подумал, что он, возможно, был слишком опрометчив – или негибок – или, по крайней мере, не очень-то добр.

В миле на север Кит Талант прикурил сигарету от окурка, оставшегося от ее предшественницы, после чего сунул бычок в пустую банку из-под пива. Еще два телевизионных голоса присоединились к окружающему симпозиуму. Со всех сторон доносились разного рода завывания: снизу, с улицы, жужжание бормашины для зубов гиганта; скулеж мистера Фроста, который сошел с ума и умирал, сверху; тарахтение Китова холодильника; разные музыкальные мелодии; из-за стены – вопли Игбалы, наезжавшей на своего дружка по поводу денег, которые она отложила на одежду и которые он у нее занял на прошлой неделе, пообещав отдать еще в среду. Кит прислушался повнимательнее: кто-то где-то и впрямь орал приказным тоном: «Вой!.. Вой!.. Вой!» А, ясно. Кит позволил себе снисходительно ухмыльнуться. Это, должно быть, крошка Сью, ниже этажом и левее, зовет своего сына Уолта. Донеслась другая серия криков: «Шью!.. Шью!.. Шью!» А это, видимо, Кевин, который зовет Сью. Кит снова ухмыльнулся. Со Сью он разок переспал. Или пару раз? Здесь, у него. Когда Кэт была в больнице. Кит крикнул жену, и она тотчас появилась в дверном проеме с Ким на руках.

– Идея, – сказала малышка.

– Лагер, – сказал Кит.

– Держи, – сказала Кэт.

– Беда, – сказала малышка.

– Что там? – спросил Кит, имея в виду ТВ.

– Рыдаю, – сказала малышка.

– Новости. О Кризисе – ни слова, – сказала Кэт.

– Сейчас я тебе кризис устрою, – сказал Кит.

– Адью, – сказала малышка.

– Лагер, – сказал Кит.

– Адью, беда, рыдаю, идея.

Звякнул – точнее, чуть слышно прошуршал – дверной звонок. Кэт обернулась.

– Проверь, кто там, Кэт, – предостерегающе сказал он.

Кит сел на кровати и напряженно выпрямился; лицо его помрачнело, а рот приоткрылся. Если явились Кирк и/или Эшли и/или Ли, если явились эти парни, то Кит просчитался, и основательно. На протяжении минувшей недели, которая вся была отравлена угрозами сломать ему метательный палец, у Кита было время поразмыслить, издавая немало элегических вздохов, о неуклонном размывании криминальных понятий. В прежние времена обходились угрозами в адрес чьей-нибудь семьи. Не было никаких гнилых базаров, типа – начнем, мол, прямо с того, что сломаем тебе метательный палец. А что же насчет Кэт и Ким? Они что, угроз не достойны? Но, может, Кирк, Эшли и Ли решили сделать именно это: угрожать семье. (В натуре, не могли же они прийти сюда прямо за Китом! уж в квартире-то они бы вздумали его искать в последнюю очередь.) В принципе, он ничего не имел бы против. Но, блин, что же хорошего, если во время запугивания его семьи ему случилось бы оказаться рядом с семьей? Вряд ли удастся спрятаться под кроватью. Спрятаться под кроватью? А, Кит? Нет, ни в коем разе: там, внизу, пылятся дартсовые журналы, накопленные за десяток лет.

– Все в порядке. Просто какая-то женщина, – сказала Кэт.

Через пару мгновений он услыхал скрип отрываемой входной двери и настороженное «Да?», произнесенное Кэт, на что женский голос с явным иностранным акцентом отвечал: «Добрый день. Я ваша новая социальная работница». Кит опустился на подушку.

Охренеть, блин, подумал он (чувствуя огромное облегчение). Вот же дьявол. Являются сюда, понимаешь… «Где миссис Авенз? Ну, в общем-то, мы работаем совместно. Будем поддерживать с нею связь». Поддерживать связь. Ишь ты. Я вот сейчас как поддержу с тобой связь, мало не покажется. Киту вспомнилась его «надзирательница» – офицер по надзору, – ее совершенно лишенные блеска волосы, кожа, глаза и зубы, и носогубные складки, так похожие на шрамы. Как же она меня достала. Вся эта фигня о реабилитации.

Он пропустил последние пять назначенных ею встреч: она требовала, чтобы он, как минимум, докладывался ей каждый субботний вечер, – а в противном случае обещала заставить его швабрить Порчестерские бани. «А как ваша малютка?» Ясное дело. Называет ее «малютка», потому что имени не упомнит. Как то? Как се? Еще не ходим? Являются, понимаешь, сюда… «А у мужа вашего сейчас есть работа?» Типа – представительница власти. Суют свой долбаный нос во все дырки. Что у них – своих детей нет, своей семьи им мало? Кит вытянул шею и увидел одну черную туфлю на низком каблуке, повисшую в воздухе под кухонным столом и медленно покачивающуюся.

– А сейчас ваш муж дома? – спросил голос с акцентом. – Или это вы здесь так накурили?

На это Кит ответил долгой дикарской отрыжкой – отрыжкой, которая всем говорила, что он никогда не сдастся. В ответ гавкнул Клайв.

– Дома, да, – сказала Кэт. – Он плохо себя чувствует.

– Оно и видно. Ребенок… Вы знаете, конечно, какой вред наносит пассивное курение?

– Я всю жизнь была пассивной курильщицей, и мне это никакого вреда никогда не наносило.

– Разве?

Теперь Кит принялся икать: разнообразные, ужасающие залпы.

– Боюсь, мне придется проследить за соблюдением гигиены.

– Гигиены? Послушайте. Я что скажу: у нас пока нет многого из того, что есть у других. Мы к этому еще только стремимся, понимаете?

– Выдай ей, Кэт, – крикнул Кит.

– Я что скажу: вот вы пришли сюда…

– Давай, девочка, скажи ей, – крикнул Кит.

– Что-то я перестаю понимать, что вы делаете, – сказала Кэт. – И что вы чувствуете. Я для своей девочки на все готова, ничего для нее не пожалею. Ничего.

– Только у вас нет для этого денег, так ведь? Вам просто не хватает денег. Господи, что за дым. И я бы не сказала, что мне нравится вид этого вашего пса. Вы что, дурно обращаетесь со своим ребенком, а, миссис Талант?

– Эй!

Кит больше не мог этого терпеть. Затронуты были его защитные инстинкты. Преданность: дело здесь касалось преданности. Никто не смел так говорить о его собаке – или о его сигаретах (королевской длины! международной известности!). Он уже выбрался из постели и сражался со своим длинным халатом, измятым и порыжелым. Тяжко ступая, появился Кит в дверном проеме (дымящаяся сигарета во рту; коричневый халат; одна из рук все еще пролезает в развевающийся рукав; трусы, майка, тело – все белое, но разных оттенков) и встретился взглядом с Николь Сикс.

Что она делала?

Что она делала?

Если бы взгляд мыслящего существа мог подняться, вознестись над карнизами и световыми окнами, быстро пронестись над крышами и устроиться по собственному произволу где-нибудь там, где люди полагают, что они одни, – что бы такое он узрел?

Николь, которая пятится к своей постели: в одной руке – бокал шампанского, другая – поднята и на что-то указывает; черные перчатки по локоть; коктейльное платьице «цвета ревности»; нераспознаваемая улыбка на лице. Вот она села, поставив бокал на столик возле кровати, апатично распростерла крылышки и на какое-то время застыла, повернувшись в профиль и глядя в окно: в печальной задумчивости.

Затем черные ее перчатки стали проявлять сосредоточенное внимание к предположительно изысканной ткани платья – к той ее части, что укрывала груди. О, этот взгляд юного изумления! Она откинула назад волосы и принялась расстегиваться.

Кто наблюдал за этим? Кто видел, как она встала, спустила платье до самых ступней и перешагнула на высоких своих каблуках через улегшуюся на пол гряду лилий? И обернулась, и поглядела сонливо куда-то вверх, изобразив краткий поцелуй и покачав черным пальцем? Никто. Точнее, сейчас – никто. Только объектив портативной камеры, установленной на комод возле двери.

Это, несомненно, предназначалось для Кита.

– Господи, что это вы такое делаете? – спросил ее я.

– А что? Это ведь так чудесно – все ходить вокруг да около. Да кто бы еще говорил! А как насчет вас? Как насчет вашей безумной экспедиции?

Я умоляюще протянул к ней раскрытую ладонь.

– Ваших поисков любви?.. Простите. Вам очень грустно?

– Буду жить, – сказал я. Не самая удачная подвернулась фраза. – Этого вообще не предполагалось.

Николь кивнула и улыбнулась. Она сидела напротив меня, в плетеном кресле, плотно поджав под себя ноги. Было два часа ночи. Когда она говорила, во рту у нее видна была глубокая тьма.

– Самообладание вам изменило, – сказала она.

– Слушайте, ну ведь не всем дано быть такими же кукловодами, как вы. И даже вы нуждаетесь в развитии действия. Вам нужны происшествия, совпадения. Мне вот довелось узнать, что совсем недавно имело место чудесное маленькое происшествие, которое поможет ускорить дела с Гаем.

– Да, мне нужна реальная жизнь. Это правда. К примеру, мне нужна классовая система. Нужны ядерные вооружения. И затмение – тоже.

– Кризис – вот что вам нужно.

Часто помаргивая, она глотнула красного вина и закурила очередную черную сигарету. К верхней ее губе прилипла скрученная табачная полоска, потом она слизнула ее языком. От души почесала у себя в волосах, а потом нахмурилась, разглядывая ногти, под каждым из которых было, казалось, на целый фунт гашишу. Да, нынче ночью она уж точно не была актрисой. Я – единственный, кто когда-либо видел ее вот такой. Она мне доверяет. Я ей по нраву. Вообще-то я пользуюсь успехом у всех некондиционных цыплят: у Лиззибу, у Ким, у Инкарнации.

– Николь, я, как обычно, вами обеспокоен. И, как обычно, в своеобразном плане. Меня тревожит вот что: вас могут счесть героиней мужских фантазий.

– А я и есть героиня мужских фантазий. Вот уже пятнадцать лет, как пребываю ею. Это и в самом деле затушевывает все собственно женское.

– Но этого же не знают.

– Очень жаль, но я вот такая, и все тут. Видели бы вы меня в постели. Я проделываю все те штучки-дрючки, о которых мужики вычитывают в своих журнальчиках да горяченьких книжках.

– Николь…

– Так что все просто подумают, что у вас больное воображение. А кому какое дело? Вас же при этом не будет.

– Да, и вас тоже. Я вот тут размышлял… Вас трудно классифицировать, даже в области мужских фантазий. В вас, может быть, смешаны разные жанры. Этакая мутантка. – Я продолжал (люблю эти типологии): – Секс-Кубышка? Нет, голова у вас трезвая. И не Горячая Штучка, не вполне, во всяком случае: слишком уж все рассчитываете. В вас определенно есть что-то от Постельной Артистки. И от Маты Хари. И от Кровопийцы. И от Разрушительницы… Но в конце концов я склоняюсь к тому, чтобы обозначить вас как Femme Fatale[66]66
  Роковая женщина (фр.).


[Закрыть]. Это по мне. Неплохая игра слов. Что-то от экзотики. Нет, точно, это по мне. То, что нужно.

– Femme Fatale? Я не Femme Fatale. Да они, по сравнению со мной, пойдут по десятку за пенни.

– И кто же вы, в таком случае?

– О господи, вы что, до сих пор не поняли?

Я ждал.

– Мое предназначенье – быть убитой.

Мы вышли прогуляться. Нам это можно. Ох! – и чего только не увидишь на лондонских улицах в три утра, когда все это сочится на карнизы и дымоходы, на воду, подернутую рябью, и разлохмаченный мусор. Насилие рядом, и оно неисчерпаемо. Даже смерть рядом. Но ни то, ни другое не может коснуться Николь и меня. Им лучше знать, и они не заступают нам путь. Да, им это известно. Мы с Николь мертвы.

Любовная моя экспедиция что-то такое со мной сотворила. Хитроу что-то со мной сотворил. До сих пор чувствую, как винил обжигает мне щеку. Что происходит, когда мысли о любви пробиваются наружу – и попросту утыкаются в винил?

Теперь у меня немало дурных переживаний, связанных с пребыванием в аэропорту. Я побывал повсюду и давным-давно перестал получать особое удовольствие от этой планеты. Собственно, я эта самая пакость и есть: гражданин мира. В Дели, Сан-Паулу, Пекине я лицом к лицу сталкивался с невозможными, в высшей степени невозможными вещами, с тем, чего никак не могло быть. Но ты ждешь, а земной шар вертится, и вдруг обнаруживается некая выемка, совпадающая с твоими собственными очертаниями. Хитроу не давал такой почвы для оптимизма, ни даже для стоицизма. Сам Зенон мгновенно бы впал там в отчаяние. Очереди, очереди, крест-накрест заштрихованные все превосходящим отчаянием, все превосходящим неистовством. Слишком много пожитков. Слишком много людей, стремящихся к одному и тому же…

А теперь явились и сновидения. Что-то со мной случилось. Я падал, я, кувыркаясь, падал все ниже и ниже.

Сновидения явились точно по расписанию, как и предупреждал доктор Слизард. А если явились сновидения, то может ли боль оставаться вдали?

Я всегда полагал себя готовым ко всему, что могли бы подбросить мне сновидения: мол, я их просто миную, продолжая спать как ни в чем не бывало и обретая столь нужное мне отдохновение. Но эти сновидения, как и говорил Слизард, совсем другие. С тех пор как сюда стала приходить Инкарнация, меня встречает пышная и безупречно убранная постель, и я доверяюсь ее гордо развернутым плечам, ее чуть ли не лопающейся грудной клетке! Однако же большую часть ночей она выглядит более готовой ко мне: сложным образом перекрученной и ждущей голого существа, которое вползает в нее на четвереньках.

Как и предсказывал Слизард, память не в силах восстановить эти сновидения, во всяком случае, пока, и это меня вполне устраивает. У меня такое впечатление, что в них присутствует что-то очень огромное и что-то очень малое – невыносимо огромное, невыносимо малое. Но я не могу их вспомнить и весьма тому рад. Будучи дурной новостью для меня, эти сны обернулись дурной новостью и для Лиззибу. Я всегда думал о том, как было бы чудесно – по крайней мере, с умозрительной точки зрения, – пробудившись, увидеть ее, увидеть все ее сладостное великолепие и здоровье (солнце мягко высвечивает эту сцену: на ее спине теплыми складками отпечатались разметавшиеся волосы; потом она поворачивается). Все, с этим покончено. Я никогда больше не собираюсь видеть кого-либо при пробуждении. И не могу допустить, чтобы проснувшейся Лиззибу предстал я – изможденное ничто, в которое целится смерть. Чувствую, как часы без сна и не отложившиеся в памяти сновидения чредою волн проходят над моей головой.

Странно, но Слизард советует мне не есть сыра. Совет этот поступает ко мне из его офиса, что в нью-йоркском здании «Пан-Ам», предмете зависти всей вселенной. Я не оставляю его слова без внимания. Сыр? Нет, благодарю вас. Держусь в сторонке от этого дерьма. Не натирайте мне сыр в макароны. Ни единой дольки «Заливных лугов» за компанию с Ким. Не притрагиваюсь к сырно-луковым крэкерам в «Черном Кресте». Когда у Клинчей мне предлагают коктейли, я не столько прикладываюсь к ним, сколько отказываюсь от сыра. И все же, когда я засыпаю, что за круги затхлого стилтона, слезящегося камамбера, пахучей горгонцолы являются ко мне и роятся, роятся, бороздя мой сон вдоль и поперек!

Лиззибу говорит, что очень много ест, когда несчастна. Она рассказывает мне об этом на кухне у Клинчей, в промежутках между откусыванием и пережевыванием того, что оказывается в поле ее зрения. Рассказывает дальше, говоря через плечо, оказываясь то возле холодильника, то возле плиты. С ней творится нечто ужасное. Вечно эти детские пристрастия: рыбные палочки, молочные коктейли, тушеная фасоль со свининой, липкая сдоба. Вес ее не ползет вверх, но взмывает. Лиззибу и ее вес! Как, я не знал? Да, малейшее отклонение от голодной диеты – и вот уже гротескная тучность стоит на пороге со всеми своими мешками. Не уверен, что здесь не замешана сила внушения, но через несколько дней мне уже кажется, что под подбородком у нее образовался некий полумесяц, а область диафрагмы опоясала складка избыточных жировых отложений. Вынимая голову из хлебной корзины, она говорит, что не знает, как ей с этим справиться.

Хоть я и могу сослаться на международное положение, совершенно очевидно, что виновным в этом несчастье считаюсь именно я. Приходится мириться со счетом, предъявляемым мне и за это бедствие. «Брось ты это, голубушка, – говорю я ей. – В море ведь полным-полно рыбы». Пожалуй, опять не самые удачные подвернулись слова. Потому что моря рыбой отнюдь не изобилуют, не кишат они ею больше, и все тут. Лиззибу мотает головой. Смотрит себе под ноги. Встает, направляется к грилю и тоскливо готовит себе этакую грезу наяву. С сыром.

Тем, кто в эти дни въезжает в Америку, рекомендуется выглядеть как можно лучше. Надеть на себя смокинг, к примеру, или же одеяние викария. Костюм пингвина, собачий ошейник – выбирайте. Я? Я, когда забрался в такси, будучи в двадцати милях от Мисси Хартер, выглядел как бродяга – увенчан бродяжьей шевелюрой, одет в бродяжий костюмчик, обут в бродяжьи башмаки. Глаза у меня, я чувствовал, были красными, как кайенский перец, красными, как циферки на счетчике, обозначающие доллары, что уплывали прочь – вместе со временем. Была ночь. Но все требования, изукрасившие пассажирский отсек, я различал ясно, как днем. Пассажирам предписывалось самим укладывать свой багаж в багажник (ВОДИТЕЛЮ ЗАТРУДНИТЕЛЬНО), воздерживаться от курения (ВОДИТЕЛЬ СТРАДАЕТ АЛЛЕРГИЕЙ). ГОВОРИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ГРОМКО – это было третье предписание из длинного перечня того, что пассажир делать обязан, и того, что ему делать возбраняется. Даже при том, что движение на трех из четырех полос дороги было перекрыто, до города мы доехали с приличной скоростью. Лунного света хватало как раз на то, чтобы видеть окрестные облака – облака, выглядевшие как следы то ли резиновых сапог, то ли шин, то ли гусениц танка. Луна над небесными песчаными пустошами была в третьей четверти, и казалось, что она, слегка склонившись в сторону, улыбается, как трагическая маска. Под ней – наполовину опустошенный «Пояс ржавчины»[67]67
  Промышленные районы на Северо-Востоке и Среднем Западе США, особенно районы металлургической и автомобильной промышленности, в которых часто наблюдается спад производства.


[Закрыть]. ШЕРАТО. ТЕКСАК[68]68
  Две вывески без последней буквы: SHERATO(N) – гостиница, TEXAK(O) – автозаправка.


[Закрыть]^*. Даже крупные корпорации теряют буквы. Затем город: жизнь, доведенная до буквализма, до бетонной конкретности; до предела конкретизированная и обетоненная. Вот он какой. И когда мы миновали Пентагон, самое большое здание на земле, видимое даже из космоса, я заметил, что в нем ярко горят все окна – все до единого.

Это было моей американской мечтой, моим американским сновидением. Америка? Увидеть ее во сне – вот и все, что мне удалось. Когда я проснулся, то по-прежнему сидел в аэропорте Хитроу, прижимаясь щекою к горячему винилу. Минут пятнадцать я наблюдал, как пожилой мужчина жует жвачку; как вся его жизнедеятельность сосредоточилась между зубами и верхней губой, делая его похожим на кролика. А потом я просто подумал: довольно.

Вернуться в Лондон оказалось делом нелегким: даже здесь я едва не провалился. Даже для возвращения в Лондон мне пришлось напрячь все силы и призвать на помощь все свое везение («Не извольте беспокоиться! А такси вы здесь все равно не заполучите. Ни в коем разе»). Прежде я никогда не думал, что смогу жить, если мне не удастся добраться до Мисси, до Америки. Но, как видно, смогу. В конце концов, все это не будет до ужаса долгим.

Тот сон… Такой дотошный, такой подробный – такой буквальный. Одно из тех сновидений, где все происходит с той же скоростью, что и наяву. В него входили и четыре часа, на протяжении которых меня убедительнейшим образом мурыжили иммиграционные службы. Мисси Хартер всегда видела такие сны; лежа у меня под боком, она по полночи проводила в Библиотеке Конгресса или делая покупки у Валдуччи[69]69
  Знаменитый нью-йоркский магазин деликатесов.


[Закрыть]. Что-то подсказывает мне, что подобных снов я больше никогда не увижу. Отныне и присно будет царить специальная теория относительности – эйнштейновы пытки. Так что, возможно, то американское сновидение было прощанием со снами. И еще со многим другим.

Чем я занимался? Вся эта затея, вся эта любовная экспедиция, все помыслы о ней: все явилось из другого мира. Забудь об этом. Отвернись. Попробуй снова поиграть в кости со смертью и ненавистью, вместо того чтобы сражаться за любовь в несуществующей войне…