Текст книги "Лондонские поля"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

«Я, по существу, принадлежу к тем парням, которые любят отдохнуть в компании друзей и немного с ними выпить. Вот. Меня всегда ждет люччий – луччи – лучший прием в любом из лондонских пабов».

Ники сидела с ним рядом. Он, казалось, собирался провести что-то вроде броска через спину, захватив ее руку и шею. Соло на ксилофоне уступило место гавайской гитаре. Кит, чуть не плача, затягивался сигаретным дымом.

В отношении игры в дартс Кит известен своими клинически большими концовками. 170, 167, 164, 161. «160, – это уже был Кит, бесцеремонно вмешавшийся. – 158. 157. 156. Это точно. 155. Кое-кто ставит мои силы под вопрос. Но в наступающую пятницу я намерен заставить всех критиков замолчать».

Кит и Ники вышли из дверей паба и направились к автостоянке. Руки их были переплетены, пальцы сцеплены.

Холостяк Кит и Ники пока не собираются заключать брак. Но в одном можно не сомневаться.

На экране появился кадр, снятый через объектив «рыбий глаз», – вид на «кавалер» сзади; загремел «тяжелый металл», а затем машина рванулась вниз по искривленной улице.

Киту предстоит долгий, очень долгий путь.

– …Но послушай, Кит, – сказала потрясенная Николь во время рекламной паузы. – Ты был просто поразителен. Совершенно естественен. Телекамера, Кит, тебя любит.

Кит покивал, сохраняя довольно суровый вид.

– Я только немножко тревожусь, как это воспримет твоя жена.

Он посмотрел на нее со сдержанной враждебностью, как бы неуверенный в том, насмехаются над ним или нет. Николь была в курсе, что в отношении этого Кит находился в совершенно разоренном состоянии, близком к психозу. Но она и вполовину не могла себе представить всей глубины его отчаяния. Он и в самом деле все еще цеплялся за надежду на то, что этот ролик будет показан только в тех местах, где его снимали, – в ее квартире и, само собой, в «Маркизе Идендерри». Но даже Кит находил эту надежду мнимой; растущие сомнения в такой возможности искушали его искромсать свой телевизор в Виндзорском доме – выключить его и ко всем чертям расколотить тяжелыми башмаками, то есть вывести из строя единственным известным ему способом. В конце концов позыв к подобному святотатству в нем иссяк, и он лишь продолжал твердить Кэт, что ролик с его жизнеописанием по ТВ показан не будет (хотя разум возражал, что мало проку в телевизионном ролике, который не показывают по ТВ).

– И все же, – сказала она, – кто теперь тебя поддерживает? Кто по-настоящему понимает, что значит для тебя твоя дисциплина?

– Умолкни, – сказал Кит, который в некотором смысле все больше и больше чувствовал себя как дома на тупиковой улочке. Рекламная пауза кончилась, и, прежде чем началась другая, голос за кадром произнес:

…небольшое знакомство с противником Кита в финале, после чего Ким Твемлоу расскажет нам, почему он считает, что предстоящий матч будет несколько особенным.

Теперь, хотя Кит никогда не спрашивал о противнике, ему естественным образом приходилось быть в курсе событий (посредством получасовых телефонных разговоров). Второй полуфинальный матч должен был состояться между давним врагом Кита, Чиком Пёрчесом, и молодым, никому не известным парнем из Тоттериджа, Марлоном Фрифтом. Однако случилось непредвиденное, и встреча была отложена. После загульной ночи у Марлона произошел сердечный приступ, и его состояние его здоровья до сих пор оставалось под вопросом.

Николь дождалась, чтобы началось соло на органе, а потом спросила:

– Кит, кто это такой?

– Никогда не спрашивай о противнике. Его для тебя не существует. Ты играешь с мишенью, а не – с долбаным мудаком, не с сучьим выродком.

…в силу очень печальной трагедии, которая произошла с Марлоном Фрифтом. Поистине легкая победа.

На экране здоровенный Чик обходил свою автоматическую прачечную-химчистку, появлялся, облаченный в визитку и котелок, на скачках, сам катался на лошади, а затем удил рыбу из какого-то заброшенного канала. Чик в гимнастическом зале, с эспандером для грудных мышц, Чик в бассейне для ныряния, в солярии, с лоснящимся от крема торсом, огромный Чик со своими пони, своими птицами, своим питбулем… А потом появился Ким Твемлоу, бывший чемпион мира, в белых своих туфлях, с белым поясным ремнем и помятым лицом, и сказал:

«Взгляните на средние результаты, и сразу станет ясно, что большой Чик опережает соперника на целую милю. Честь и хвала Киту за успехи, которых он добился. Должно быть, есть у него голова на плечах, раз он дошел до финала и все такое. Но в нынешней своей форме Киту не по силам будет перебежать дорогу Чику…»

– Что будет, то и будет, – хриплым голосом выдавил из себя Кит спустя какое-то время.

– Что за тип этот Чик?

Кит выдал ей сокращенную версию размолвки со своим давним партнером по бизнесу. Что касается изнасилования Чиковой сестры и своей последующей госпитализации, то Кит, мелковатый по сравнению с Чиком, сказал следующее:

– Нам случилось помахаться из-за той птахи, и этот лось против меня не выстоял – оказался вторым. И вот завтра вечером у нас с ним рандеву. Выясним, кто же все-таки из нас первый, – раз и навсегда.

– Отлично, Кит. Это может сработать в нашу пользу. А сейчас, наверное, тебе неплохо было бы забыть обо всех этих передрягах – я приготовила для тебя чудный ролик. Немного необычный, на тему Хэллоуина. Мы на несколько дней запоздали, но что с того, а, Кит?

– Ужастик, типа?

– По старому календарю это была последняя ночь года. Ночь, когда все ведьмы и ведьмаки выбирались наружу.

Когда Кит, волоча ноги, поплелся в спальню, лимузин Гая въехал на территорию дома престарелых. На крохотном телеэкране в это время показывали схематичное изображение матки жены Президента, где здоровые и пораженные участки обозначались разными цветами. Жена Президента, такая юная, такая светловолосая… Гай спросил у водителя, не затруднит ли его на минутку подъехать к тротуару. Того это затрудняло, однако он таки подъехал. Гай согнул свое длинное тело и выбрался наружу.

Он попробовал выпрямиться – и ничего не произошло. Водитель с устоявшимся уже отвращением наблюдал за тем, как Гай кряхтит на обочине (сначала недоуменно, а потом и напрягаясь изо всех сил), по-прежнему оставаясь скорченным на манер пьяницы. После второй неудачной попытки он попятился к деревянной скамье. Передохнул на ней, уложив руки на набалдашник трости в качестве мягкой подпорки для подбородка. Теперь он видел расположенный буквой «Г» особняк в стиле Тюдоров, черепичную его крышу и окна со свинцовыми переплетами, пруд, серебряной монетой распластанный на передней лужайке; видел он также размеры и природу стоявшей перед ним задачи. Прежде это было лишь подлежащим преодолению препятствием на пути, по которому он спешил добраться до чего-то совсем иного – до неизбежного. Но теперь это явственно заполняло все небо. И небо прогибалось и падало.

Физика вела себя как-то странно, физика вела себя жестоко. Гравитация, напирая на него, сгибала ему спину, но если и Гай будет достаточно сильно напирать на свою трость, то станет медленно поднимать голову вверх, вверх.

В ту минуту, когда Гай распрямился, Кит откинулся на кровати Николь и стал устраиваться на ней поудобнее – длительная процедура. Она взбила для него подушки и стянула с его ног туфли; также Кит обременил ее просьбой принести ему из холодильника еще одну банку лагера. Он стесненно озирался вокруг, ища взглядом коробку с бумажными салфетками.

– Подожди-ка, милый, – сказала она. – Можно придумать кое-что позабавнее. – Она выдвинула ящик комода и стала в нем рыться. – Кажется, все путное в стирке. И все, Кит, из-за этих роликов. Погоди. – Она повернулась, наклонилась и запустила себе под платье обе руки с оттопыренными большими пальцами. – Вот, воспользуешься ими. Наденем-ка их тебе на голову, пока они тебе не понадобятся. А смотреть сможешь через прорези для ног. На ком-нибудь другом это выглядело бы довольно комично, но только, Кит, не на тебе.

Черная ластовица на мгновение раздулась, когда Кит по обыкновению сказал:

– Угу, ясен пень.

Она покинула его, распластанного на покрывале в этаком респираторе с оборочками. Затем появилась снова, уже в электронном виде. На экране она медленно вошла в спальню, облаченная в черную накидку, в сапогах до самых бедер и ведьмовской остроконечной шляпе. И когда она повернулась, когда взметнулась, завихрившись, ее черная накидка, можно было видеть, каким простым способом простые формы (ноги, бедра, ляжки, талия) могут заставить сиять рептильные глазки, заставить пылать рептильный мозг. Волшебство: чары, ромбы, куриные грудные косточки, магические кольца… Да, магия, ворожба, некромантия…

Кит трудился не покладая рук.

Затем она медленно вошла в спальню, облаченная в черную накидку, в сапогах до самых бедер и ведьмовской остроконечной шляпе.

Кит трудился не покладая рук. Затем в спальню вошла настоящая, не электронная некромантка.

Все пройдет превосходно.

Гай подавил радость, вспыхнувшую в нем, когда сестра-хозяйка – или здравоохранительница – или концессионерка смерти – сообщила ему, что состояние миссис Броуднер сильно ухудшилось. Она не поймет ничего из того, что он ей скажет. И ничего не ответит. Если повезет. Все пройдет превосходно. Хоуп, конечно, терпеть не могла свою мать, а та терпеть не могла Хоуп. В последний раз Гай видел миссис Броуднер семь или восемь лет назад. Он знал об этом заведении, о последнем ее пристанище, только одно: об этом ему проговорилась Лиззибу. Хотя ни одна старая дама не могла отсюда уйти, любая старая дама могла сюда попасть – такова была политика содержавшей его компании. Миссис Броуднер сюда попала, стало быть, она отсюда не выйдет. И вот Гай прошел через анфиладу залов – в той или иной степени замаскированных приемных. Других посетителей видно не было.

– Присцилла? – сказал он, когда они остались одни.

Он смотрел вниз. На что? На то, что под конец своего существования оказалось втянутым в более или менее отталкивающую борьбу – в тот процесс, в котором может уцелеть столь немногое. Он взял это существо за руку и присел рядом.

– Вы помните меня, не так ли? – начал он. – Гая? Мужа Хоуп? Вы выглядите неплохо. Спасибо, что согласились со мной повидаться. Я принес вам – э-э – хорошие вести! У нас все здоровы. Хоуп отменно здорова. Мармадюк, ваш маленький внук, в великолепной форме. Хлопот с ним, как всегда, невпроворот, но…

Она наблюдала за ним, когда он говорил, – или ему так казалось. Голова ее, насаженная на исхудалую шею, словно на шпиндель, то и дело покачивалась; глаза плавали в новых своих огромных бассейнах, но совершенно не моргали. Руки Присциллы были крепко сцеплены, стиснуты одна с другой.

– Лиззибу так и пышет здоровьем. Она в последнее время располнела, набрала в весе, но это же не конец света, правда? Нет, все здоровы, все шлют вам свою любовь. Это чудесно, не правда ли, это совершенно восхитительно, я уверен в этом, да, когда все в семье по-настоящему близки, когда все друг друга любят, – сказал он и заколебался, почувствовав, как быстро лицо его покрывается слезами, – и они, что бы ни случилось, они защитят друг друга. И это – навсегда.

Неожиданно она заговорила. Она лишь сказала:

– Все это…

Гай ждал продолжения. Его не последовало.

– Что ж, полагаю, мне пора уходить. До свиданья. Спасибо, что уделили мне время.

– …дерьмо, – заключила она.

Он подождал еще немного.

– До свиданья, Присцилла.

Николь и Кит вдвоем сидели на кровати и курили. Оба глубоко затягивались – так, что потрескивали сигареты. Выпуская дым, Николь высоко задирала подбородок. Она сказала:

– Ты не должен упрекать себя, Кит. Такое случается с каждым.

– …Да ну? Нет, со мной такого прежде не бывало. Ни в коем разе.

– В самом деле? Никогда?

– Да уж, можешь не сомневаться. Что мне – я всегда на коне. Трах! – и готово. Со мной такого прежде не бывало.

Конечно, в действительности такое случалось с ним и прежде. В среднем это случалось с ним примерно раз пять в неделю. Но и не было слишком уж регулярным. Так или иначе, он чувствовал, что получил право на некоторую долю разочарования и злости. В чем дело? Возможно, в ее костлявых лодыжках. И во всей этой болтовне. Или в том, что она, несмотря на свою очевидную гибкость и податливость, оказалась такой тяжелой – тяжелой, как автомобиль, как тяжелый «кавалер». Да что там, всего лишь перевернуть ее было все равно что припарковать фургон для перевозки мебели.

– Могу даже представить себе, – сказала она, – что это случается с Чиком Пёрчесом. И очень часто.

– За то, как он обращается с кошатинкой, его следовало бы упечь за решетку, – рассудительно сказал Кит. Потом заметил, что Чика, да, упекали-таки за решетку, и довольно часто, как по делам, связанным с пташками, так и по многим другим.

– Ты, Кит, очень чувствительный человек. Ты настолько же чувствителен, насколько неотесан и все такое, с этими своими грубоватыми манерами. Ты должен ценить в себе это.

Кит изогнул брови. Обдумывая ее слова, он недоумевал, почему не злится еще сильнее. Злость, однако, не приходила. Появилась лишь жалость к самому себе. Не обычного вида, который и выглядел, и звучал в точности как злость. Жалость другого вида, куда более благородного происхождения.

– Все эти дартсовые передряги, – сказал он.

– Точно. И некоторые трудности при переключении от одного круга общения к другому. Вот в чем все дело.

– Угу. Согласен.

Она заметила, что взгляд Кита начал собирать предметы его одежды, разбросанные по полу, – к примеру, распластанные, попранные, наизнанку вывернутые брюки.

– Пораньше лечь спать и все такое. Собраться перед финалом. Да, и посмотреть, как там Клайв.

– Но, Кит, – прежде чем ты уйдешь…

Она подняла свой черный халат и вышла из спальни, почти тотчас вернувшись с серебряным подносом: внушительная, очень дорогая на вид бутылка, два стакана и еще какая-то штуковина, похожая на нездешний фонарь, снабженный трубками.

– Это так же старо, как наш век, – сказала она. – Попробуй. А это практически только что рождено – и только что доставлено из Тегерана. Нелегко мне было этим разжиться.

– Что ж, травку я иногда покуриваю, – сказал Кит. – Время от времени. Чтобы расслабиться.

– Может, тебя, Кит, заинтересует тот факт, что слово assassin происходит именно от слова гашиш? Ассасины – вероломные и жестокие убийцы, они нападали из-за угла. Их дело – гасить, они любят гашиш… Да-да, обычно перед делом их основательно накачивали вот этим самым. И обещали, что если они сами погибнут во время убийства, то немедленно попадут в рай. В рай, Кит, полный вина, женщин и песнопений. Ну и гашиша, несомненно. – Чуть позже она добавила: – Впрочем, хватит пока этимологии. А то я уже начинаю говорить как учительница. Почему бы тебе попросту не откинуться и не позволить мне выяснить, что может по-настоящему завести твоего дружка-петушка?

Гай снова связался со своим агентом – или диспетчером? – в аэропорту Нью-Лондона. Тот сказал ему, что, если Гай того пожелает, он сможет добраться на воздушном такси прямо до Ньюарка. В случае удачи он сможет успеть на более ранний рейс «Конкорда» и таким образом скостить длительность своего путешествия часов на двенадцать. Агент улыбался и убедительно помаргивал; все было возможно; его специализация состояла в максимально вежливом навязывании как можно более дорогих путешествий. Тем временем Гай расплатился с шофером, чья неприязнь, несмотря на отчаянно щедрые чаевые, осталась непоколебимой. У теплых сумерек, воцарившихся снаружи, был цвет ухмыляющейся тыквы, цвет Хэллоуина, грозившего броситься на тебя с воплем: «Ублажи, аль заблажу!»

Прежде чем удалиться в зал ожидания для важных персон (объявлено было о небольшой задержке), Гай, исполненный неразборчивого интереса, внушенного ему любовью, побродил по другим, открытым залам, среди Америки, одетой в брючные костюмы да в растянутые слаксы. Хотя и говорили, что теперь этого стало меньше, представшее его взору людское разнообразие, с поразительными соотношениями размеров тел и цветов кожи, все-таки впечатлило его и взволновало. По правде сказать, здесь наблюдались и признаки единообразия (принадлежности к одной нации), – на всех были не вполне белые блузы с розовыми бутоньерками размером с ипподром, как, например, у той вон семьи из четырех человек, с наилучшим семейным раскладом: мужчина и женщина, мальчик и девочка, и каждый из них привередливо улыбается будущему… Гай выбросил все свои обезболивающие средства – все эти тюбики и порошки. Молодые женщины там и сям бросали на него ласковые взгляды. Но, разумеется, только одна женщина на свете была способна избавить его от боли. Глаза на некоторых лицах, на детских лицах, заставляли его недоумевать, не является ли вся его авантюра, такая волнующая и вдохновенная, такая судьбоносная, всего лишь способом ускользнуть от двадцатого века, от этой планеты – или от того, что один из них (век) сотворил с другой (планетой).

Потому что любовь… Но разве природа не спрашивает нас постоянно, какой смысл во всей этой суете? Тяжело уклониться от этого вопроса, когда видишь их вместе, целыми труппами, этих старых леди, продвигающихся по коридорам со скоростью пять метров в час, или горбящихся в креслах и трясущих головами в гневе и отрицании, настойчиво повторяя – нет, никогда, никогда, никогда. Труппы трупов. Всех их когда-то обожали, по всем плакали, когда-то (предположительно) молились на них, преклоняли перед ними колени, гладили их по волосам, целовали, ласкали; а теперь дано им было одно лишь убогое единодушие в обманутых надеждах, в сложной смеси горестей и горечи. Это было написано на их ртах, на их губах, иссеченных зарубками, словно бы оставленными за долгие годы заключения. В головах у них были только те мысли, которые просто не могли их покинуть; холодные и измочаленные, они все еще заваривались в маленьких чайниках их голов, покрытых гофрированными чехлами старушечьих волос… Чего бы женщины ни хотели, в конце жизни большинство из них все равно остается ни с чем.

Он прошел в VIP-зал, где был бесплатный кофе и свободные телефоны и где он надеялся покончить с «Любовью».

– Все, – сказала она. – Прекрати сейчас же.

Она даже не слышала звонков телефона.

– О’кей, – бодро сказал Кит (с бодрым отхаркиванием на согласном).

Он взбирался по ее телу вверх, пока она не почувствовала его костлявые колени у себя на плечах.

– Закрой глаза и открой рот.

Но Энола Гей, будучи Николь Сикс, – Энола закрыла рот и открыла глаза…

– …Алло? Это ты, дорогой мой? А я как раз о тебе думала, – сказала она. – И немного плакала. Так что ничего сейчас не вижу.

– Гос-споди, – сказал Кит.

– …Ничем. Разве? Я и представить себе не могу, что сегодня мне удастся хоть сколько-нибудь поспать. Так что звони и позже, если захочешь. Просто не могу спать – из-за мыслей о тебе. Да, ты знаешь, я порой опасаюсь, что больше никогда не смогу уснуть.

Усевшись как бы на подушках, Кит провел рукой по ее горлу, а потом потянулся за бутылкой бренди – сколько, блин, можно болтать?

– …Прилетай поскорее, мой милый. Прилетай ко мне. Со скоростью любви.

Из-за пылевых бурь полуночный «Конкорд» не мог оторваться от земли. Гай из Ньюарка доехал на машине до Нью-Йорка, где провел несколько дорогостоящих часов в отеле «Густав», к югу от Центрального Парка. Уснуть ему не удалось. По телевизору говорили о недвижимости и вольной борьбе, о достижениях медицины и о «магазинах на диване»; передавали проповеди; толковали о последней великой надежде; призывали звонить по телефону 1-800. Когда Гай ехал через весь город, направляясь к аэропорту Кеннеди, откуда ранним утром вылетал «Конкорд», следовавший несколько иным маршрутом, он думал о том, о чем всегда теперь думал, оказываясь в Нью-Йорке. Он думал: куда подевались бедняки? Магазинчики, в которых бедняки совершали покупки, забегаловки, в которых бедняки пили-ели, – куда они все подевались?

Со скоростью любви… Он на все лады прокручивал эту фразу у себя в голове, расхаживая по VIP-залу и делая при этом пять миль в час. Вот может же эта девушка подобрать слова! Восхитительно. Со скоростью любви… Нет, в самом деле, совершенно очаровательно.

Полагаю, это выглядит как запрещенный прием – открытие, на этой-то стадии, того, что Ричард доводится Гаю братом. Но я могу лишь воспроизвести свое собственное изумление. Для меня это тоже явилось новостью. Я всегда могу вернуться назад и обозначить это при первом же упоминании о Ричарде. Но сейчас не время. Не время. И так всегда. Просто-таки всегда не время.

Меня можно сшибить с ног хотя бы и перышком. Конечно, будь хоть кто-нибудь заинтересован в том, чтобы сшибать меня с ног перышком, я никогда бы уже не поднялся. Впрочем, и перышка не потребовалось бы. Тянусь вот за чистым листом бумаги – и в руке у меня раздается раскалывающийся треск, как будто то ли какое-то скопище спор, то ли огромная личинка взрывается в темно-красном чреве пылающего бревна. Умирание напоминает мне кое о чем – кое о чем, что я только что преодолел и успешно оставил позади себя, когда, совершенно неожиданно, вдруг начал умирать. Средний возраст, вот что. Да, в нем нет абсолютно ничего страшного, если только не вздумаешь сделать что-нибудь слишком уж отчаянное или удалое – например, пройтись по улице за пинтой молока, или дернуть ручку унитаза, или сбросить с ног башмаки, или зевнуть, или слишком резко потянуться за витамином Е, или с какой-нибудь долей внезапности погрузиться в ванну с травянисто-зеленой водой. Со всей этой дребеденью покончено. Как средний возраст, как мои сновидения, смерть переполнена информацией. Наконец-то на самом деле уясняешь, в каком направлении движется время. Стрела времени. Время не стоит, оно всегда в движении! И, более того, ты чудовищен…

Когда наступает средний возраст, ты все время думаешь, что умираешь. Когда ты и правда умираешь, ты тоже думаешь об этом. Но на этом все сходство и заканчивается. Все сходство заканчивается.

5 ноября, утро, половина десятого.

Николь провела со мной уже более трех часов. Она в соседней комнате… Слышу, как она там расхаживает. По счастью, она не требует от меня безраздельного внимания. Например, была настолько любезна, чтобы позволить мне завершить главу 21. Я все время подбадриваю ее при помощи кофе. Она приняла душ. А потом и ванну. И еще попросила у меня вощеную нить для чистки зубов. Когда она устает расхаживать туда-сюда, то сидит на диване в одном из халатов Эспри и при этом даже не курит, просто смотрит в окно – на низкое солнце, которое к этому часу уже достигло своего апогея и пребудет на таком же расстоянии от земли весь день напролет, пока луна не примется за свое посредничество, оказавшись между солнцем и нашими глазами. То и дело Николь впадает в состояние, подобное трансу, и тогда я могу тихонько удалиться в кабинет и писать. Но как она наполняет собой квартиру, как наполняет квартиру ее присутствие! Это – как сильный аромат. Или – как гнев. Она снова включила ТВ и смотрит, несомненно, новости – из Вашингтона, из Бонна или из Тель-Авива, новости о штормах и приливах, о луне и солнце (небо падает!), словно бы пролистывая их в поисках соответствия, в поисках чего-то такого там, снаружи, что могло бы сказать «да» тому, что у нее внутри. События и возможные события – мир должен захотеть того или иного. Тогда как для меня все гораздо проще: ТВ само является моим соответствием – сводником, щелкопером, посредником, соглядатаем, низменным папарацци.

Полагаю, природа одержимости такова, что тот, кого она обуяла, добирается до самого донышка. Он стремится добраться до самого донышка всего, что ему доступно.

Рядом с баронским мусорным баком Марка Эспри высится кипа разношерстных журналов, высота которой достигает бедер. У всех них есть нечто общее – определенный объем редакционного материала о Марке Эспри: краткий биографический очерк, интервью, да какие награды он получил, да какой у него любимый цвет, да кого он в данный момент трахает. По мере того как я продвигаюсь по этой кипе все ниже, журналы становятся все более старыми, а Марк – все более молодым (причем этот процесс ускоряется в связи с возрастающей частотой моих посещений туалета). И так оно шло, пока вчера вечером я не обнаружил, что сквозь слезы напряжения взираю на парные фотографии Марка Эспри и Корнелии Константайн под заголовком «БЫЛО ЭТО У НИХ – ИЛИ НЕ БЫЛО?». Она говорит, что не было. Он говорит, что было.

Ну конечно. Мариус Эпплбай – всего лишь псевдоним. Это Эспри. Я так и знал – я даже не удивился. Чтиво было почти до смешного сентиментальным. Чем еще можно объяснить столь знакомый вкус и сдобность (как у бисквитного торта, для приготовления которого берется по фунту каждого из его ингредиентов, смею заверить) той любви-ненависти, какую я испытывал к «Пиратским водам»?

Углубляясь в стопу журналов, я нашел дополнительные, более ранние сообщения: скандалы, обвинения. Она подала на него в суд; он все уладил; сомнения сохраняются. «Эта книга – сплошная ложь», – говорят Корнелия и ее адвокаты. «Что случилось, то случилось», – настаивает Эспри.

Естественно, я теперь на стороне Корнелии. Но остается пара загадок. Всего там около дюжины ее фотографий, включая несколько, на которых она позирует в купальнике, и физически она вполне соответствует описанию в книге, за исключением двух частностей. Во-первых, ясно, что у Корнелии совершенно плоская грудь. Второе отличие касается ее лица, или его выражения, – оно никогда не меняется и свидетельствует о поистине беспомощной тупости (во всяком случае, так это воспринимает обозреватель).

Что же произошло на самом деле? Думаю, тому, кто хочет знать правду, следовало бы спросить об этом у старого Кванго.

Прежде чем я успел поделиться этими открытиями с Николь, она отрывисто сказала:

– Как я все здесь ненавижу.

– Да, на вкус некоторых людей это несколько чересчур.

– Это апофеоз вульгарности. Но дело даже не в этом. Дело в том, что халаты, безделушки-побрякушки, награды и все такое прочее – сплошь подделки, без единого исключения.

– Не может быть!

– Посмотри на этот перевод. Полная абракадабра. Он его сам напечатал, за собственные деньги.

– Но он же, он так…

– Он пишет только халтурные пьески да затейливые статейки. Господи, да почему же ты о нем никогда не слышал? А? Как ты думаешь?

– Тогда зачем же он это делает? – спросил я.

– А ты как думаешь? Чтобы пускать простакам пыль в глаза.

– Ну и ну, – сказал я. – Нижайше прошу прощения.

Достойно сожаления и разочарования, совершенно для меня неприемлемо то обстоятельство, что я, подобно всем другим умирающим, с которыми мне приходилось сталкиваться, страдаю от газов и всех связанных с этим неудобств. Если произвести экстраполяцию из смерти моего отца, смерти моего брата, смерти Дэниела Хартера и смерти Самсона Янга, то можно заключить, что обретение вечного покоя всегда представляет собой довольно ветреную сцену… Я рад, что больше нет нужды часами торчать в «Черном Кресте», где мне не раз пришлось чувствовать, как подмышки полыхают от стыда. Теперь там меня никто не узнает (каждый день – как первый день), так что мне приходится стоять поодаль и вести себя «характерно».

Малышка кричит, малышка кричит и пытается перевернуться, в ужасной этой борьбе против того, что она малышка. Эта борьба направлена против всего неизменного и неработоспособного. От напряженных усилий Ким пукает. Уф! Ну и ну… Возможно, пускание газов считается непристойным именно из-за того, что оно связано со смертельной слабостью, с младенческим существованием, с умиранием. Очевидно, для нее, для Ким (так, во всяком случае, пишут в книгах), груди, пенис – означают жизнь. А вот стул, экскременты – все это означает для нее смерть. Однако она не выказывает естественного отвращения, младенцы вообще ни к чему не испытывают неприязни, так что не приходится ли всем нам весьма основательно обучаться тому, чтобы ненавидеть собственное дерьмо?

Я – отец ребенка Мисси. А может, его отец – Шеридан Сик. («Полагаю, он от Сика». – «Не смей его так называть!» – «Но это же его фамилия, разве нет?») Она летит в Англию. Чтобы быть рядом со мной. Или чтобы сделать аборт. Я слышу звонок, иду к двери, а там – она… Все равно у меня не нашлось бы для нее времени. Время нашлось бы только на то, чтобы сделать об этом запись.

Мисси должна была уйти. Ради того, чтобы сохранить равновесие. Ради того, чтобы не загромождать пространство. Она принадлежит какому-то иному варианту реальности. Она предпочла жить своей собственной жизнью. Ей не хотелось обрести художественную форму. Ей хотелось быть в безопасности. Быть в безопасности, в Америке, под конец тысячелетия.

Я все еще верю, что любовь обладает силой, способной привести к тебе возлюбленную, притянуть ее, словно на лесе спиннинга. Можно закинуть лесу на расстояние в полпланеты, и она притянет к тебе твою возлюбленную. Но я даже не пытаюсь снова до нее дозвониться. Любовь во мне увяла. Она истощена чем-то другим.

У Мисси есть доступ в мою сновидческую жизнь, словно бы сновидения суть остатки от силы любви. Эти сны о Мисси похожи на сны самой Мисси, они очень логичны и реалистичны – не идут ни в какое сравнение с испепеляющим ядерным жаром моих кошмаров. Мы все продолжаем тот разговор. На Кейп-Коде. «Обними меня», – говорю я. «Как твоя книга?» – спрашивает она. «Я ее брошу, – отвечаю. – Хочу ее бросить. Это дурная книга. Я, Мисси, совершаю дурное дело».

Тогда она говорит: «Наблюдай за этой девицей. Только будь поосторожней. Там назревает неожиданная концовка. Это не Кит. Это другой парень».

Когда я открыл ей дверь около половины седьмого сегодня утром, было совершенно очевидно, что она разрушена, сломлена – и так прозрачна, призрачна и призраками же преследуема, словно злодеяние уже совершено и она присоединилась ко мне на другой стороне. Несколько раз приняв душ и выпив несколько чашек кофе, основательно сдобренного коньяком, она начала рассказывать мне обо всем этом – о ночи ненависти. В какой-то момент, наступивший довольно быстро, я оторвался от своих записей и сказал:

– Это возмутительно! Бедные мои читатели… Как тебе не стыдно, Николь! Как тебе не стыдно…

Я спросил, какого черта она не выпихнула Кита прочь после его первоначального фиаско. Это было бы куда более в тему. И чудесно контрастировало бы с Гаем.

– Это означало бы, что никто тебя по-настоящему не поимел.

– Кроме тебя.

– Ко мне все это не имеет никакого отношения…

– Ты тревожишься за Гая, так ведь? Думаешь, что это будет он. Думаешь, ему предстоит это сделать, да? А вот и нет. Клянусь тебе! Ты его любишь, так или нет?

– Полагаю, что так. В каком-то смысле. Он звонил мне из Штатов раз двадцать, наверное. Говорит, что я его лучший друг. Я, и никто иной. Но где они, чьи-либо друзья? И где чьи-либо семьи? Где семья Кэт? Почему ее не окружают сестры и матери? Ты сможешь отдохнуть, а мне весь день придется носиться туда и сюда. Я не могу с этим справиться чисто физически. Аэропорт! Но где я достану такси? Не выношу я этих романов, что заканчиваются безумной активностью. «Джейн? Позвони Джун и расскажи Джин о Джоан. Джефф – доберись до Джима, прежде чем Джек найдет Джона». Все эти проклятые хождения да перетаскивания… Как можно при этом хоть что-нибудь написать? У меня ноги болят. Хитроу!