Текст книги "Лондонские поля"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

– Кэт, – сказал он негромко.

Взглянув в матовое стекло, он вздрогнул. Предостерегающие очертания исчезли, затем появились снова, подобно фигуре, промелькнувшей в церкви.

– Я тебя видела, – прошептала она.

– Открывай, не дури, – стал уговаривать ее Кит. – Что? Когда? Ну не томи, давай-ка, милая, быстрее.

– По телику.

– …Это ничего не значит. Просто, типа, сюжет для ТВ. Полная хреновина. Для ТВ.

– Ты говорил на весь мир, – сказала она. – По телику.

На это Кит уже не нашелся, что ответить.

Даже у старого лондонского такси, въехавшего в город из Хитроу, была своя точка зрения на разные формы пыток. Одно дело, что вибрация сидения (словно под ним бурлил кипящий котел) могла бы усилить боль у Гая в паху, если бы там возможно было хоть какое-нибудь усиление. Но было и нечто куда более странное. Водитель обращался со своим такси, как крестьянин мог бы обращаться с лошадью или ослом, – с бесчувственной жестокостью собственника. Когда он поддавал газу, машина, казалось, оскаливала длинные зубы и подергивала губами во вспышке неукротимого гнева; на смену ему приходило извилистое ржание торможения. Прислушиваться к чередованию ржания бешеного и ржания смирного, к градациям ярости и покорности, которые водитель выжимал из своего средства к существования, из черной машины, – это было своеобразным развлечением.

Когда он расплачивался, проходивший мимо ребенок швырнул в окно петарду-попрыгунчик и остановился поодаль, чтобы всласть полюбоваться тем, какой адский переполох она вызовет в заднем отсеке такси, – в этаком охотничьем исступлении.

– Ночь Костров, а? Да скорее уж, Ночь Ослов, – апатично сказал водитель.

Дальше Гай пошел пешком, продвигаясь вниз по тупиковой улочке; он безуспешно звонил ей из аэропорта и теперь не надеялся застать ее дома. Соответственно и не застал. Отпер парадную дверь, взошел по лестнице. Воспользовавшись вторым ключом, Гай попал в мир запахов, которые помнил со школьных лет: дощатые настилы, шкафчики для одежды, уборная, куда ходили курильщики. Он увидел дартсовую мишень, оловянную пивную кружку с гравировкой, обращенной к нему, к Киту. За дверью, к которой вел узкий коридор, увидел он развороченную постель, пепельницу на подушке, перевернутую вверх дном, и все ее содержимое на простынях. По полу были разлиты сияющие лужицы экзотического нижнего белья. Он увидел три пустых бутылки из-под бренди, увидел кальян. На стуле, словно бы приготовленные к школе, висели выходные брюки и красная рубашка с надписью «КИТ ТАЛАНТ – МАСТЕР КОНЦОВОК».

В следующей комнате он обнаружил конверт, помеченный одним словом – «Гаю», без какой-либо аффектации лежавший среди модных и дартсовых журналов, загромождавших ее письменный стол. В записке значилось: «Ушла смотреть дартс». К этому присовокуплялся то ли пропуск, то ли билет. Зазвонил телефон. Он помедлил, прежде чем взять трубку.

– Где ты была, мать-перемать? – проговорил голос, хорошо знакомый Гаю.

– …Это Гай.

– А, здорово, приятель. Я – э-э – кое-какое барахло – было у меня – заносил. Она, это… там сейчас она?

– Нет, ее здесь нет.

– Знаешь, когда вернется?

– Не знаю.

– Вот же кошатина, – снисходительно сказал Кит. – Никогда их нет дома, когда они нужны. А когда их видеть не хочешь, они тут как тут. Не мог я, не мог заскочить… Ну никак! Ладно, приветик.

Гай выжидал.

– Ну давай. Увидимся, значит, позже, дружище. – Он помолчал, а потом добавил невыразительным голосом: – Да, это… она говорила, что ты хотел там быть. Типа, как мой фактический спонсор. Помогаешь с финансами, типа.

– Несомненно.

– Свидимся на матче.

Что ж, значит, никто там не забавляется, подумал Кит. Но и самому ему было не слишком весело. Ни в коем разе. Но в том-то все и дело, в том-то все и дело: успех в этой жизни всегда приходит к тому парню, который… Дартсовая мишень в Китовом гараже наблюдала, как он прикончил бутылку «порно», разделся и, слегка подрагивая на холодном полу и ужасаясь, обмылся над страхораковиной. Китов образ жизни. Жизненный стиль. Преисполненный скептицизма, включил он недавно украденный электрочайник. Несколько секунд он как-то болезненно жужжал, и надежды Кита начали было воспарять. Но потом из чайника посыпались ослепительные искры, и он выдернул почернелую вилку сетевого шнура из страхорозетки. Бриться пришлось слегка тепловатой водой, глядясь в крошечный, как прыщик, осколок зеркала. Следующим делом он помыл свои страховолосы – студнеобразным шампунем и еще более холодной водой. Натянул третью свою дартсовую рубашку, ужасно влажную и измятую. На ней была надпись: «КИТ ТАЛАНТ – КОРОЛЬ МЕТКОСТИ». Волосы он вытер какой-то старой страхотряпкой.

Мимо неожиданно метнулся оранжевый таракан, и Кит наступил на него – чисто урбанистически, из одной только рутинной урбанистической привычки. Но усики этого тарика и его глазированное тельце, даже уже раздавленное, заставили Кита вспомнить, что он не обут, что на нем нет даже носков. Просто босая страхолапа! Кит рывком отдернул ногу и старческим фальцетом издал вопль отвращения. Стало быть, он все еще способен был испытывать отвращение; а таракан еще не был окончательно раздавлен. Взгляд, который он бросил на полураздавленного тарика, можно было даже ошибочно принять за взгляд испуганной озабоченности. Паразит лежал, наполовину перевернувшись, и все его придатки двигались с разными скоростями, из которых ни одна не была человеческой. Я, я сам, подумал Кит, всего несколько часов назад, выжатый до крайности… Он натянул левую туфлю. Спустя немалое время, в течение которого он безуспешно орудовал жесткой щеткой, натянул и правую. Думаю, стоит прийти туда пораньше. Чтобы как следует пропитаться тамошней атмосферой. Он встал на ноги. Ладно. Ты просто собираешься насладиться каждой минутой всего этого. Не пропустишь этого ни за что на свете. Никогда не спрашивай о… Он застегнул молнию своей ветровки. Расслабиться, немного выпить. Не упустить возможности воспользоваться прославленными тренировочными мишенями. И полностью собраться, Тони. По счастью, Нед, я, кажется, в надлежащей форме для столь ответственного матча. Выходя, он бросил последний взгляд на исполненного ненависти, трепыхающегося и корчащегося страхокана.

Гай пришел домой.

Точнее, он пришел на Лэнсдаун-креснт. Ключи от дома по-прежнему были у него в кармане, но хорошие манеры – и осторожность – требовали, чтобы он нажал на кнопку звонка. Сквозь дверь, наполовину стеклянную и украшенную замысловатыми стальными завитушками, смутно замаячила устрашающая фигура. Гай подумал было, что это Дорис – та, что не могла всходить по лестнице. Из-за больных коленей. Та, что боялась всех лестниц, ненавидела их – все без исключения.

Дверь открылась. Оказалось, что за ней была Лиззибу. Он уставился на нее, не в силах отвести глаза. И не мог не вспомнить о виденном им сегодня гелиевом дирижабле, грузно нависшем над четвертым терминалом.

– Ну не чудесно ли? Не чудесно ли?

В голосе ее звучала радость. И Гай, слушая ее, ясно увидел другую Лиззибу, ту, которую он любил около месяца, ту, которую целовал и к которой прикасался среди трепещущего фарфора. Другая Лиззибу по-прежнему была цела, она просто пряталась где-то внутри этой, а сейчас могла без опаски выбраться наружу.

– Ну вот, теперь все опять в порядке.

Гаю, конечно, от этого не было ни холодно ни жарко, потому что она имела в виду всего лишь планету в целом.

– Как Хоуп? Мальчик?

– Да ты бы лучше прошел наверх.

Он прошел наверх. Когда на верхней площадке он свернул за угол, его смутил некий силуэт в коридоре, возле двери в спальню. В застывших его очертаниях было нечто наставительное, ритуальное, церемонное. Приблизившись, он увидел, что это маленький мальчик – в полном рыцарском снаряжении.

– Кто там? – донесся голос. – Это ты, дорогой?

Гай собирался выдать благодарную реплику, но мальчик ответил быстрее.

– Здесь мужчина, – сказал он.

– Что за мужчина?

– …Папа.

Мармадюк с некоторой официальностью отступил в сторону, и Гай вошел в спальню. Мальчик последовал за ним, а затем спокойно прошел мимо отца к постели, на которой возлежала Хоуп, с целой кучей подушек под головой.

– А куда все подевались? – спросил Гай, потому что весь дом был сверхъестественно пустынен.

– Все уволены. Они больше не нужны. Он теперь совсем другой.

– Что случилось?

– Это было совершенно неожиданно. На следующий день.

Пока они разговаривали, Мармадюк раздевался, точнее, расстегивал на себе пряжки. Он аккуратно положил на стул свой меч, кинжал, пику и щит. Освободился от нагрудника кирасы. Палец за пальцем стянул с себя латные рукавицы.

– А как ты?

Лицо ее выразило, какое долгое и далекое странствие придется ему предпринять, прежде чем он когда-нибудь сможет вернуться. Возможно, даже вся планета недостаточно велика, чтобы вместить такой путь… Мармадюк один за другим снял со своих голеней щитки, и очередь дошла до маленьких кольчужных туфель. Затем педантично стянул с себя трико, доподлинно воспроизводившее очертания его ног.

– Да он без подгузника! – сказал Гай.

На Мармадюке оставались одни только трусики. Переступив и через них тоже, он забрался в постель.

– Мама?

– Что, мой милый?

– Мама, не люби папу.

– Не буду. Ни за что не буду.

– Хорошо.

– …Пока, папа.

Гай вышел из дома. День увядал. Он посмотрел на пропуск или билет, который она для него оставила, и стал гадать, как же убить все это время. Сгорбившись под весом своей сумки, он остановился у садовой калитки. Посмотрел на небо. Оказалось, оно уже было испещрено огненными взрывами, следами ракет: своей опосредованной войной. Скоро по всему Лондону будут гореть тысячи, миллионы гаев… Гореть им – не перегореть.

Что за притча – опускаешь солнцезащитный щиток, а от него никакого толку – солнце по-прежнему жарит, как на Гавайях. Кит подъехал к студии, которая была очень удобно расположена – среди недавно отремонтированных пакгаузов возле старого канала. Оказавшись там, он, следуя инструкциям, воспользовался частной стоянкой. Из-за ведер с мусором тут же выбрался сторож, который в самых недвусмысленных выражениях велел Киту припарковаться где-нибудь в другом месте. Когда Кит предъявил удостоверение, сторож поспешно схватился за свою переносную рацию. Кит услышал чей-то отказ, ужасающий страхошип, страхокваканье, пронзительный страхоклекот – и отказы, бесконечные отказы. Когда разрешение наконец было получено, Кит фыркнул, одернул на себе куртку и ладонью решительно захлопнул дверцу машины. Окно с пассажирской стороны так и взорвалось, высыпавшись наружу. Жестом, не допускающим каких-либо возражений, сторож вручил ему мусорное ведро и страхощетку.

Прославленные тренировочные мишени? Какие, мать-перемать, мишени? Через буфет его провели в кладовую, где совершенно случайно обнаружилась доска для дротиков. Невероятно, но солнце доставало его даже и здесь. Интересно, из чего состоит это солнце? Из угля? Из оксиацетилена? Из раскаленных добела бревен? И что такое с ним приключилось? Почему оно не заходит? Нет и нет: так и вливает свой жар, словно через воронки, в его измученные, прикрытые набрякшими веками глаза. Помаргивая, смотрел он на пронумерованную окружность мишени, которая сама походила на низкое солнце… Вот он, водоворот всех его грез и надежд. Он склонил голову в этом ослепительном страхоблеске. Держа в руке пурпурный подсумок (какой же он потрепанный и грязный с виду!), Кит отмерил шагами положенное расстояние от мишени, повернулся, фыркнул, прокашлялся и выпрямился. Солнце исчезло. Первый дротик пронесся через страхоночь – ночь ужаса.

Управившись с очередной своей задачей, я вернулся и обнаружил на коврике послание от Марка Эспри. Доставлено с посыльным. Из Коннаута. Так, минутку…

Дорогой Сэм,

Я очень рад, что ты дал себе труд добраться до самой сути этой истории с Корнелией Константайн. Она говорила правду, утверждая, что «Пиратские воды» представляют собой «сплошную ложь». Не было ни светло-вишневой лагуны, ни бешеной собаки, ни слез у костра под мерцающими звездами. Более того, не было и марафонского обольщения. На самом деле, в действительности, я поимел эту истеричную идиотку в самый первый день, после ленча, в отеле – откуда мы почти и не выходили на протяжении всех двух недель.

Ты, несомненно, недоумеваешь по поводу этих ее «великолепных грудей». Их я тоже создал парой мазков своей феноменальной фантазии – они, увы, реальны не более, чем любезный Кванго. Ну да ты знаешь этот тип: огромная жирная задница, но грудей считай что нет. И такая тупица! С необычайной привычкой к…

Далее следуют триста, а то и четыреста слов отъявленнейшей порнографии. А в заключение в письме значится вот что:

Ты этого не понимаешь, не так ли, мой бесталанный друг? Даже теперь, когда умираешь и сгниваешь от зависти. Больше не имеет никакого значения, что именно человек пишет. Время, когда это имело значение, миновало. Правда больше ничего не значит – и никто в ней больше не нуждается.

– Минутку, – сказал я. Из ванной появилась Николь. Я посмотрел на нее. – О господи, да ты не пройдешь в этом и пятидесяти ярдов! Что за гротеск…

Ее проницательный взгляд остановился на письме. Она сказала:

– Ты готов услышать, какую пакость я с ним сотворила? Возможно, это поможет тебе воспрянуть духом. Иди сюда – я хочу закончить прическу. По правде говоря, здесь есть кое-что общее с твоим собственным случаем. Он написал один роман…

Я проследовал за ней в ванную. Она продолжала:

– Потратил на него немало лет. И показал его мне. Рукопись была в большой общей тетради, притом безо всякой стенографии. И было в ней что-то этакое… Да, тот роман не был обычной его дребеденью. Он писал его от души.

– Ну и?

– Я уничтожила эту рукопись. Его заперла в ванной, а роман скормила огню. Страницу за страницей. При этом немало над ним поиздевалась и все такое.

– Н-да, недурственно.

Она проследила за тем, куда метнулся мой взгляд.

– Не беспокойся. Твоего романа я не уничтожила.

– Спасибо. А почему так? Что на тебя нашло?

– В этом нет необходимости.

– Николь, я тебя не понимаю.

– Это точно… Между прочим, выглядишь ты ужасно. Неужели не существует каких-нибудь пилюль, которые ты мог бы принять? – Она вздохнула. – Ладно, расскажи мне о ребенке.

Боль блуждает, проникая сквозь рассеянные здесь и там соединения, сквозь нудные сети волокон, минует зоны возбудимости, вдоль всех ответвлений, через чащи и заросли… Хочется, чтобы она прошла. Прошла! Но это желание – чтобы она прошла – основано только на страхе. Вот что может быть его определяющей характеристикой. Непосредственные физические симптомы выражены довольно мягко, они не сводят с ума так, как боль, порождаемая страхом.

Как только вошел, я почувствовал страх, испытываемый малышкой. Внезапная послеполуденная пелена – и тишина: нет ни Кита, ни Кэт, одна только Ким, извивающийся пустячок на кухонном полу, у меня под ногами. Так-то она вроде бы была совершенно цела, только вся промокла. А еще – плакала. И – боялась. И этого было достаточно, этого было слишком много, этого никогда не должно было случаться. Да, знаю я: когда дети появляются на свет, мы к ним подходим на цыпочках, крадучись, словно мыши в темных туннелях, чтобы ласкать их, предугадывать все их желания, брать их на руки и всячески ублажать, успокаивать. Но так и должно быть. Так должно быть всегда. Потому что, когда нас нет рядом, их миры начинают рушиться. Горизонт поднимается со всех сторон, пока не вытолкнет небо. Стены смыкаются. Может быть, они способны перенести боль. Боль близка, и они знают, откуда она исходит. Но страх – это совсем иное. От него их надо держать подальше. Господи, если бы только они знали, что такое там, снаружи. Вот потому-то их никогда нельзя оставлять вот так, совсем одних.

Или – не совсем одних. Когда я опустился на колени, чтобы поднять ее, то услышал предостерегающее рычание – это был Клайв, который сидел на площадке размером почти с него самого, между четырьмя смехотворно крохотными помещениями. «Все в порядке, – сказал я ему. – Я хороший. Я ее люблю. Я не плохой. Хороший песик». По-видимому, такое можно говорить собакам: пес поверил. Он двинулся вперед; вздохнув и слегка подпрыгнув, уложил передние лапы на мойку, озираясь в поисках Кэт или Кита; со спины он походил на профессионального бандита, готового к делу – колени полусогнуты, оружие наведено. Когда малышка успокоилась, я заметил на столе коробок спичек и одну сигарету. То было послание Кэт, оставленное ею для меня.

Потому что я все истолковал неправильно. Жизнь вечно норовит сделать твое положение еще более странным. «Надо прекратить делать К. больно, – писал Кит. – Нехорошо вымещат все это на малышке». Однако К. означало вовсе не Ким. К. означало Кэт. Но Кит не мог остановиться. И Кэт тоже не могла.

Придумать можно было только одно. Я ее одел. Сменяя ей подгузник, без удивления увидел, что никаких новых отметин у нее нет. На это раз Кэт устояла перед силой собственного бессилия. Я оставил записку и телефонный номер – а мог бы написать там и тогда, что некоторые люди находят других, чтобы с их помощью осуществлять самые жестокие свои замыслы. Они находят других, чтобы те сделали это вместо них.

А потом – это.

Я понес малышку (ее головка подпрыгивала и перекатывалась у меня на плече) через весь город – и через внезапно разразившийся карнавал: вспышку людской энергии и облегчения, сопровождаемую бесчисленными воздушными шарами, вывернутыми наизнанку пабами, грохотом шумовых оркестров и ором динамиков, установленных на подоконниках. Этот ритм подхватил нас; течение несло нас вперед, в самое сердце быстро густеющей толпы. То был один из тех моментов, когда каждому хочется быть черным, гибким, буйным; и на фоне этого черного великолепия белые лица, казалось, застенчиво улыбались, стыдясь показаться на свет, вообще быть видимыми. Улицы были ребячливыми и пьяными. Там – чопорная, но снисходительная поступь полисменов. Сям – черная дама, отплясывающая в полицейском шлеме. А здесь – восторженное детское лицо, запрокинутое к небу.

Жизнь! Подобная той теплой жизни, что я держу в своих руках. Но ее может вдруг стать слишком много, слишком много жизни, и возникнет иное удушье, подступит иная опасность… Запруженный перекресток на Портобелло-роуд, где жизнь напирала со всех четырех сторон, и голов повсюду было просто не счесть – они казались грудами пушечных ядер, – и таинственным образом зарождалась паника: руки у многих, когда они пытались пробраться к краю, начинали мельтешить, словно крылья ветряных мельниц. А края-то нигде и не было, только жизнь, еще больше жизни. Лавируя в людских потоках, я держал Ким у себя над головой. А толпа, огромная тварь, единую клеточку которой мы собой представляли, начинала заваливаться на манер многоножки, и оставался (так я думал) лишь один исход, потому что можно было только упасть – или попирать ногами упавших – или и то и другое разом.

Потом все это кончилось, и мы оказались на другой стороне. Я воспользовался подвальной дверью на Лэнсдаун-креснт. Лиззибу справится. Она совсем успокоилась, рассудок ее прояснился. Я сказал, что Кэт ей позвонит. Сказал, что уверен – она все сделает так, как надо. Сказал, что полностью ей доверяю.

– Ну да хватит с тебя. Считай, скормил тебе целую главу. А я там, между прочим, в рулетку со смертью играл.

– Да, именно это ты и утверждаешь.

– Клянусь, я был от нее на волоске.

– Я тоже здесь не бездельничала.

– Наносила на лицо боевую раскраску?

– Да. А еще – читала.

Я выжидал, глядя на ее лоб.

– Ты сделал меня каким-то посмешищем. Как ты только посмел? А я-то думала, что предстану фигурой трагической. Хотя бы отчасти. И вся эта муть, как будто я не держала всего под контролем. Каждую секунду.

– Прости, – сказал я. – Что-то я тебя в таком ракурсе не вижу.

Тогда она сказала нечто такое, чего я до конца не разобрал. И не было у меня никакого желания, чтобы она это повторяла. Я стал готовиться к выходу.

– Как ты думаешь, это платье достаточно омерзительно? – окликнула она меня из ванной. – Хочешь, скажу, что я собираюсь сделать по пути туда?

И она сказала.

– Николь!

– Ты удивился бы, узнав, насколько выразительной может быть капелька грязи. Аккуратно нанесенная.

– Я как раз об этом подумал… Ну, увижу тебя в студии и все такое – но это уже прощание.

– Возьми ключи от моей квартиры. Приходи туда пораньше, и тебе будет на что посмотреть.

В холодном ее тоне мне почудились нотки вызова. И я так же холодно сказал:

– Ты собираешься отсутствовать с девяти до двенадцати, так? Ума не приложу, как ты это устроишь.

– И в этом весь ты. Ну все, ступай. Целую.

– Давай остановимся. Давай прекратим… Прошу тебя, Николь, надень пальто. Все идет не так. Ничего не получится. Я теряю нить, Николь. Многого я просто не вижу.

Все, ухожу.

Вот я и вернулся.

Сейчас мне кажется, что Николь всех нас обвела вокруг пальца.