355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марта Шрейн » Эрика » Текст книги (страница 5)
Эрика
  • Текст добавлен: 18 апреля 2017, 11:00

Текст книги "Эрика"


Автор книги: Марта Шрейн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Аделина

Оставим на время молодого князя Гедеминова, потому что пора познакомить читателя с новыми персонажами нашего романа, на первый взгляд не имеющими никакого отношения к нашему герою. Но как знать, когда и где пересекутся их пути. Вернемся в голодный 1933 год.

Преподавательница московского медицинского училища, бывшая баронесса Эрика фон Рен, а в советское время – просто Эрика Мартиновна Фонрен, поехала на похороны своей бабушки в бывшую немецкую колонию Дармштадт тоже бывшего Таврического края. То, что она теперь увидела там, повергло ее в шок. Все говорило о вымирании. Она собралась было уже возвращаться в Москву, когда к ней подошла худенькая и высокая удивительно красивая девочка. Баронесса Фонрен спросила ее по–немецки:

– Ты чья?

– Я Аделина Квиринг, – ответила девочка серебряным голоском.

Баронесса помнила о гибели ее родителей и подумала: «Как девочка быстро выросла».

– Я пришла вас спросить, может, я смогу поступить куда–нибудь учиться в Москве? – девочка с надеждой смотрела на баронессу. Та задумалась. Потом сказала:

– Наверное сможешь. Только справку возьми у председателя, что ты сирота. Сейчас бедных власть учит. А по–русски хорошо говоришь?

– Нет, я совсем не знаю русского языка. Говорят, у нас в доме говорили по–русски, но я была тогда грудным ребенком.

– Хорошо, собирайся в дорогу, я тебя возьму с собой. Поживешь немного у меня и поступишь на курсы медсестер. А потом будешь жить в общежитии. У нас тесновато, из восьми комнат нам оставили только две. В одной мы с Лизой, дочкой, ей десять лет, а в другой мой старший сын Фридрих. Ему девятнадцать лет. Фридрих учится в Политехническом институте. А здесь тебе оставаться нельзя, с голоду умрешь.

Баронесса купила два билета, и они поехали в тесном общем вагоне. Люди, казалось прислушивались и принюхивались к друг другу, чтобы узнать, у кого можно раздобыть еду: или украсть или попросту отобрать. Наступила ночь, но те, у кого были узелки с едой, не спали. Девочка заснула, слегка наклонив голову на плечо баронессы, и они вместе задремали под мерный стук колес. Но вдруг баронесса вздрогнула и очнулась от дремоты. Около нее стоял человек. Она ухватилась крепче за свой узелок. Человек исчез. Тогда она разбудила девочку, тихо, чтобы не слышали другие, сказала:

– Аделина, возьми покушай. – Она протянула девочке вареную картошку и небольшой кусочек черного хлеба.

– Спасибо, – прошептала девочка и стала жадно есть.

К вечеру приехали в Москву. Баронесса держала Аделину за руку, чтобы та не потерялась в толпе.

– Мама приехала! – кинулась им навстречу девочка лет десяти.

– Лизхен, доченька, как я по тебе соскучилась, – говорила баронесса, но Аделина не понимала ее. И баронесса по–немецки объяснила: – Мы дома говорим по–французски, чтобы на нас не донесли соседи, которых к нам подселили, они, бывает, подслушивают. А иногда по–немецки. Как придется.

И обратилась к дочери уже на немецком:

– Лизхен, познакомься. Это Аделина Квиринг, Адель. Она с годик у нас поживет, ей надо русскому языку научиться. Да и французскому тоже.

Лизе Аделина понравилась, она спросила:

– Ты правда не знаешь французского? Наша бабушка, папина мама, была француженка.

– А где Фридрих? – спросила Лизу мать, – он дома?

– Дома, – ответила Лиза, – только он, как всегда, ничего не слышит, занимается.

– Почему не слышу? – вышел к ним молодой барон, высокий и черноглазый. Аделина смутилась под его взглядом. Фридрих ей понравился.

– Здравствуй, мама. Как доехали? – спросил он, едва взглянув на девочку.

– Спасибо, нормально. Познакомься, Фридрих. Это Адель. Она пока у нас поживет, потом я ей подыщу общежитие. Как ты считаешь, я правильно поступила?

– Правильно, – машинально сказал сын и ушел к себе, больше не взглянув на Аделину.

Баронесса обняла девочку за плечи:

– Ну ладно, Адель, ты не смущайся, будь как дома. Приведи себя в порядок. Я дам тебе что–нибудь из своей одежды. А завтра занятия начнем.

Аделина с благодарностью посмотрела на баронессу.

Год спустя Аделина уже говорила и по–русски, и по–французски и поступила на курсы медсестер. Ей дали общежитие и теперь, сложив свои вещички, она пришла прощаться с баронессой и ее детьми. Они дружно настаивали, чтобы Аделина оставалась у них, но Аделина, поблагодарив добрую женщину за все, что она для нее сделала, все же ушла. Дело в том, что Аделина в свои пятнадцать лет влюбилась в молодого барона, который ее совсем не замечал, как, впрочем, и свою сестру тоже. Он готовился к защите диссертации.

Шло время, Аделина взрослела, работала теперь в больнице, а вечерами готовилась к поступлению в институт. Баронессу Фонрен она давно не видела, а домой к ней идти стеснялась. Наконец она успешно сдала вступительные экзамены. Днем училась, а вечером продолжала работать медсестрой. Однако она все время помнила о Фридрихе Фонрене, и как только наступили майские праздники и студенты мединститута собрались на вечер в Политехнический институт, Аделина поменялась дежурством в больнице и пошла на вечер.

Барон Фридрих фон Рен, а на советский лад – Федор Генрихович Фонрен, уже преподавал в институте и проходил, как все, проверку на лояльность к советскому строю. В анкете он указал, что живет вдвоем с сестрой, что родители были врачами, отец не вернулся с Первой мировой войны, а мать трагически погибла в прошлом году. Он должен был также дать вразумительный ответ на вопрос «Почему не вступает во Всесоюзный Коммунистический Союз молодежи». Фонрен мотивировал это тем, что считает себя недостойным быть в рядах этого Союза, поскольку родители не были выходцами ни из крестьян, ни из рабочих. Он был слишком умен, чтобы не понимать, что делается в стране, и в данном случае притворился политически неграмотным, чтобы его оставили в покое. Поэтому ему поручили дежурить на праздничном вечере, после чего он обязан был составить докладную записку о подозрительных разговорах студентов. Начались репрессии. И эта машина должна была чем–то подпитываться… Не донесешь – сам вызовешь подозрения. Поэтому Фонрен наблюдал за танцующими парами и думал, как же ему выйти из этого щекотливого положения, не навредив никому, в том числе и себе. И ему пришла в голову остроумная мысль указать в докладной фамилии неуспевающих, вменив им в вину то, что они умеют слишком хорошо веселиться и волочиться за девушками, но слишком мало времени уделяют занятиям. И так эта мысль его развеселила, что он стал высматривать потенциальные жертвы, записывая фамилии в блокнот.

Рабоче–крестьянская молодежь танцевала, притопывая и гикая, пока не выдохлась. И тут баянист заиграл вальс. Из зала сразу всех словно ветром сдуло, и только с десяток пар вальсировали, радуясь молодости, музыке и тому, что пространства для танца сколько угодно. И тогда Фридрих Фонрен увидел у стены двух девушек, одна из них, высокая, показалась ему знакомой. Он подошел к ней, пригласил на танец и спросил:

– Где я мог вас видеть?

Аделина, а это была она, засмеялась и ответила:

– Вы бы и сестру на улице не узнали. Я жила у вас в доме целый год.

– Аделина! – узнал ее наконец Фонрен – Но вы теперь совсем взрослая и такая красивая! Вы танцуете?

– Русские народные танцы не умею. Да и вальсировать научилась совсем недавно, с девчонками. С Вами, наверное, не смогу.

– Надо признаться, я тоже еще никогда с девушкой не танцевал. Все с мамой… Я предлагаю завтра, в воскресенье, встретиться утром у входа в парк имени Горького.

– Как поживает ваша мама? – спросила Аделина. – Я ее давно не видела.

Вместо ответа Фонрен вывел ее на улицу.

– Здесь кругом уши, – сказал он по–французски.

И, когда они миновали людные места, с грустью ссказал:

– «Черный ворон», машина НКВД, спешила кого–то арестовать и наехала на маму. В общем, мама погибла. Скоро уже год, как мы с Лизой живем вдвоем.

Аделине было искренне жаль баронессу, и она выразила Фридриху свое сочувствие:

– Ваша мама была таким прекрасным человеком. Я всем обязана ей. Мне очень жаль.

Фонрену было уже 24 года, но он не встречался еще ни с одной девушкой. С Аделиной ему было легко и просто. Не надо заикаться и краснеть, мучаться, комплексовать. Аделина не призналась ему, что сама искала свидания с ним. И теперь была рада, что все сложилось как нельзя лучше. Фонрен предложил ей учиться танцевать вальс в парке по утрам. – Пока там еще ни кого нет, – объяснил он. – А вечером мы будем просто гулять и смотреть на звезды.

И Аделина согласилась. Они стали встречаться по воскресеньям, утром вальсировали, а вечером гуляли по темным аллеям парка.

Прошло лето, уже и осень забрасывала их разноцветной листвой, уже отметили восемнадцатилетие Аделины, и Фонрен собирался с духом, чтобы сказать ей о своей любви и предложить руку и сердце. Неизвестно, сколько бы он еще размышлял над этим, как вдруг взбунтовалась его сестра, Лиза. Она так привыкла проводить воскресные дни с братом, что потребовала у него отчета. Фридрих признался, что встречается с девушкой. Лиза объявила:

– Сегодня вечером я иду с тобой.

Брат удивился и спросил:

– Ты пойдешь со мной на свидание с моей девушкой?

Лиза подтвердила, сказав при этом, что ей не безразлично, кого брат приведет в дом. В свои четырнадцать лет она рассуждала, как взрослая.

Фонрен сказал ей:

– Ну и удивлю же я тебя!

– Удивляй, – согласилась Лиза. И они вместе пошли на свидание с Аделиной.

Брат предложил Лизе:

– Только я хочу, чтобы ты сама угадала, какая из девушек моя.

И Лиза стала разглядывать всех встречных девушек.

– Это нам не подходит. Слишком старая для тебя. Эта худая, эта полная, а у этой ножки, как у козы рожки… Так, эти две тоже мне не нравятся. А эта злая. Может, эта? – спросила Лиза брата, но он смотрел вперед, и Лиза тоже вытянула шею. Там на аллее двое военных о чем–то говорили с девушкой, явно не желая с ней расставаться. Девушка, по–видимому, отшучивалась и показывала рукой вперед. Фридрих ускорил шаг, и Лиза поняла, что это с его девушкой хотят познакомиться военные. Она стала оценивающе разглядывать ее, стоявшую к ней боком, и нашла, что у брата недурной вкус. Военные пошли вперед, все время оглядываясь. Девушка подошла к ним. И тут Лиза узнала Аделину и страшно обрадовалась.

– Почему ты к нам не приходила?! Я скучала по тебе! – тараторила Лиза, как будто Аделина пришла на свидание с ней. А Фридрих сказал сестре:

– Ну, я обещал тебя удивить? Удивил?

– Это то, что надо, – продолжая с братом прерванный разговор, ответила довольная Лиза и предложила пойти кататься на качелях.

Теперь каждое воскресенье они гуляли втроем, и Лиза ревниво следила за взглядами мужчин, которые рассматривали «ее» Адель, и однажды спросила брата:

– Когда ты женишься? Хочешь, чтобы у нас отбили невесту? Пригласи ее к нам на мой день рождения. Выпьешь вина и станешь смелым, и не забудь, ее нам мама привезла. Ты на ней женишься, а мама с небес за нас всех порадуется.

– Может, ты и права, – задумчиво ответил брат.

И в следующее воскресенье, следуя Лизиным наставлениям, он пошел провожать Аделину и в темноте, заикаясь, объяснился ей в любви и предложил выйти за него замуж.

– А как же Лиза? – спросила Аделина.

– Да она, может, больше… В общем, она хочет, чтобы ты стала моей женой. Мы даже обвенчаемся, но чтобы никто не знал. А то меня с работы снимут, а тебя из института исключат. Ты согласна венчаться? А то брак по бумажке недействительный.

– Да, – сказала радостно Адель. Она чувствовала, что обретает семью, и была счастлива.

Семнадцать лет спустя

После той встречи, когда мальчишка красноармеец Толян Попов сидел у костра с другим подростком, князем Александром, прошло много лет. Тогда Толян напился до чертиков и только через несколько дней, лежа на траве, вспомнил про своего ровесника и стал искать его в отряде. Ему было скучно среди взрослых. Не найдя парня, пошел расспрашивать о нем у красноармейцев.

– Радуйся, что жив остался. Кто–то часового снял, оружие у командира из кобуры забрал. Кто, кроме него? Лазутчик был твой приятель. Как пришел, так и ушел, – сказали ему.

Теперь Толян, то есть инспектор Попов, ехал верхом на свою первую проверку в Карельский лагерь. В это время года можно было проехать только на лошади. Он думал о своей жизни, о странных совпадениях и встречах. И о родном доме.

В 30‑м году его неожиданно направили в родную деревню на раскулачивание. Сказали: «У тебя есть опыт, продолжай этим заниматься». Попов поехал на коляске, которую ранее реквизировал для Чрезвычайной Комиссии. А теперь он сам стал инспектором в этой комиссии. Тогда же, в 30‑е годы, он женился на вдове красного командира. Она работала там же секретарем–машинисткой и сразу влюбилась в него, уверенного в себе орденоносца Анатолия Попова.

«Да, я не дурен и бабам нравлюсь», – подумал он о себе с довольной улыбкой. А недавно жена печатала характеристику на него и пересказала ему ее слово в слово. Это был секретный материал из его личного дела. Жена сказала: «У тебя хороший послужной лист, но одно плохо – ты пьяный дурной. Каждый раз, как ты что–то натворишь, тебя лишают повышения по службе».

– Что там еще было? – осведомился он.

– Ну, что ты воюешь с пятнадцати лет, смелый, убежденный большевик, рука твердая, беспощадный к врагам трудового народа. И что по женщинам бегаешь. Но замечания товарищей по работе учел и женился. Потом про меня. Какая я у тебя.

Да, все у Попова было бы хорошо, если бы он не пил. Но Толян думал: «Не пить и с бабами не быть, зачем тогда жить?» Затем посмотрел на карту местности и объехал озеро.

Вода его давно не пугала. Вроде то было не с ним. Даже тогда, когда он в коляске впервые за много лет ехал берегом родной речушки с водоворотом, ему было уже все равно. Он вспомнил, как подъехал к отцовскому дому. У калитки стояла девчонка лет тринадцати. Она испугалась. Чекистов здесь боялись. Вышла женщина, посмотрела с любопытством на приезжего. И он узнал ее. Это была мачеха. Она поразилась: «Толян! О, какой ты важный начальник стал!» И пригласила в дом:

– А это твоя сестричка Парася, – сказала она, показав на девчонку.

– Да!? – удивился Толян и засмеялся: – Я тебя видел, когда тебе месяцев шесть было. Ох, и крикливая же ты была.

Сбежались бабы посмотреть на Толяна. Мальчишки повисли на заборах.

Никакой еды, кроме картошки, в доме не было. Мачеха суетилась, вынимая горшок из печи. Попов решил сразу показать, на что способен, и сказал:

– Кушайте, не ждите меня, я к вечеру вернусь.

Он привез им два мешка муки, мешок пшена, другие продукты.

– Вот реквизируем дома у недобитых, там и поселитесь – пообещал Анатолий сестренке.

– Прямо счастье в дом привалило, – говорила мачеха у калитки бабам.

Одна из них вспомнила:

– А какой был? Думали, совсем пропал, а вот ведь в люди выбился при Советской власти. Зря, выходит, отец повесился. Посмотрел бы сейчас на сына! Большой начальник. Продуктов навез вам. Теперь вы хорошо заживете. Кто бы мог подумать? Ведь такой беспутный неслух был!

Попов вышел к односельчанам и сказал:

– Буржуев всех перебили, теперь все богатыми будете.

Вечером он выступал на общем собрании села, а потом выселял зажиточных крестьян. В дом одного из них он сразу вселил мачеху с сестрой, а в другом разместил сельский Совет. Но через некоторое время он переселил свою родню в город, где мачеха устроилась работать на обувную фабрику.

Сейчас, спустя семь лет после тех дней, Попов работал в карагандинских лагерях. И здесь он был по заданию партии. Он думал: «Хорошо, что я сестру переселил. Работает на обувной фабрике, зарплату получает». А село вымерло сразу после того, как в общественное стадо согнали домашних животных и птиц. Бескормица все уничтожила. Нет, Попов никого не жалел. Он радовался тому, что сам хорошо устроился в новой жизни. И теперь, когда показалась ограда лагеря с колючей проволокой, он заранее предвкушал удовольствие от того, как будет унижаться перед ним начальник лагеря. Во власти Попова и наградить, и посадить, и даже по рапорту расстрелять. Все будет зависеть от его, Попова, отчета высокому начальству. Раньше были и такие, которые пробовали бороться с ним, писали на него жалобы за грубость. Но это плохо для них кончалось. Эти гордецы были из богатеев, примкнувших к революции. Теперь за ненадобностью они объявлялись врагами народа. И даже сами признавались в этом, брошенные в подвал. «Там есть много способов выбить любое признание», – думал Попов, когда ворота перед ним открылись.

А начальник Карельского лагеря храбрым не был, как, впрочем, и жестоким тоже. Он даже сочувствовал заключенным. Это были не воры, не убийцы. Их вина заключалась только в том, что они принадлежали к другому классу. Партия поручила ему их перевоспитание, и он честно делал свое дело. Определял заключенным план работы и требовал от них его выполнения.

Не знал он, что инспектор Попов разрушит его жизнь. Пристал пьяный Попов к его дочери. Уж очень аппетитной показалась ему молодая бабенка. Ну а Санька влепила ему затрещину. Один из охранников объяснил Попову: «Ей, товарищ начальник, только царских кровей подавай. У нее наш заключенный князь в муженьках ходит. Как был барин, так и в зоне барином живет. Чуть не в постель еду ему несут».

– Да хватит врать, – перебил другой. – Он честно зарабатывает свой хлеб. Эти, что лес валят, ничего не умеют. А князь все умеет делать. Возьмите хоть часы – тут же их наладит, и сапоги сошьет, и кресла сделает, и оружие. От Бога ему дано. Любая баба была бы счастлива. А Санька тоже баба. Володька языки иноземные знает. Так что жаловаться не надо. Не слушайте его, товарищ инспектор, – и на ухо Попову добавил: «Пусть князь вам сапоги пошьет. Ваши не подходят по вашей большой должности». Попов нехорошо ухмыльнулся и молча вышел. Он зашел в отведенное ему на три дня помещение, сел за стол и задумался, как лучше: заказать телефонный разговор с Москвой или телеграфировать. «Повезло мне в этом году, – думал он, – и на курсы в Москву послали, и проверку лагеря доверили. И не ошиблись. Я заговор контрреволюционный раскрыл. Начальник лагеря, вся его семья и князь недобитый. Сколько же проверяющих здесь было? И никто не знал? Скорее всего, они тоже в заговоре. Ох и полетят головы! Подумать только, пока я в Средней Азии воевал, советскую власть там устанавливал, здесь враги развелись. Правильно нам на курсах говорили: «Нельзя терять бдительность, враг еще силен, только затаился». Однако нельзя подавать виду. Через два дня сюда и охрана новая нагрянет, и «тройка» разберется со всеми, и, возможно, меня оставят в Москве проверяющим лагерей. Ехать в эту Южную Сибирь, возвращаться в Карагандинский лагерь не хочется. И холодно там, и жалование маленькое, и сапоги раньше срока рвутся.»

Попов вспомнил отца недобрым словом: «Вот ведь как ты был не прав! Большим начальником я заделаюсь. Тебе, значит, было стыдно за меня, жизни себя лишил? Ну и пожалуйста. Вешайся сколько хочешь. А я жидам колоть дрова больше не буду. Увидишь еще, как князь сапоги будет мне шить. А куда ему деться? Он заключенный. Сошьет сапоги и получит в затылок свою пулю. Как он тут затаился? Но шило в мешке не утаишь. Попался белобандит. Удрать за границу не успел».

Он послал телеграмму, как учили. Вспомнил о дочке начальника лагеря:

– Раз приглянулась князю, значит, ничего бабенка. Оно, конечно, и там в лагере сколько угодно баб у меня. Живу как султан, любая моя. А если в Москве жить, только одна жена будет. А у нее всегда то голова болит, то ей нельзя. А в лагере всегда можно, там только брюхатят. Вот бабы! Как кролики. Вызовешь ее к себе в кабинет второй раз, а она уже круглая вся. Ну ладно, тут я порадуюсь, и покормят как следует.

Попов вспомнил, что начальник ждет его, ухмыльнулся и подумал: «Пусть потрусит, контра, меня ожидаючи. А потом на князя недобитого посмотрю. Да, сапоги! Мне же в Москву с отчетом возвращаться. Тут новые сапоги как раз пригодятся».

* * *

Поздно вечером начальник лагеря привел Попова к Александру в мастерскую. Попов оглядел мастерскую, готовое холодное оружие, мебель и спросил:

– А где ты всему этому научился?

– Да здесь и научился, – спокойно ответил Александр.

– Значит, заключение тебе на пользу пошло? – засмеялся Попов.

– Мне – да. А вам бы нет, – парировал Александр.

– Сколько часов в день работаешь?

– Часов 18. Жадный я до работы, – пристально смотрел Александр на Попова. В глазах его было презрение.

– Ну–ну, – поймал Попов взгляд князя и спросил: «А за сколько сапоги мне приличные сошьешь?»

– А за сколько надо?

– Три дня у меня здесь инспекционная проверка. День прошел, еще два осталось.

– Хорошо. Помойте сапоги, я мерку сниму.

– А может, я разуюсь, а ты с ноги снимешь мерку?

– Он, видите ли, от рождения брезгливый, сами знаете, товарищ инспектор, какие эти князья, но мастер он – будь здоров. Извольте в баньку сходить со мной. У меня и березовые венички есть… А потом придем, мерку снимем… И выпить, и поесть найдется. Сейчас поросеночка зарежем, курочек… – заискивал начальник.

– Хорошо, – согласился Попов, искоса наблюдая, как работал заключенный.

Начальство вышло за дверь. А Александр подумал: «Странные рожи у этих красных командиров, прямо как у уголовников».

И он вдруг узнал в Попове того мальчишку красноармейца, с которым он встретился в гражданскую войну. Да, это точно пьяница Толян! Интересно, сколько зла он еще принес людям? Тут он вспомнил рассказ Толяна, как тот утопил своих сверстников из зависти и ненависти.

Чуть позже солдат принес начищенные сапоги Попова.

– Они сами в баньке, значит, – сказал он.

Александр взялся за работу, и за сутки сапоги были готовы. Только странным ему показалось, что никто – ни Санька, ни Володька, ни даже их мать – ни разу к нему не зашли. Еду казенную солдат приносил и молча уходил. «Что–то недоброе происходит», – понял князь и ждал.

Попов пришел пьяный в сопровождении начальника, который, наоборот, был трезв и как–то сник. Он явно заискивал перед Поповым, помогая тому натягивать новые сапоги.

– Не жмут? – спросил он инспектора.

– Хороши, спасибо. Я в долгу не останусь, – ухмыльнулся Попов и повернулся к начальнику. – Какой рапорт написать начальству? Хороший?

– Ну, конечно, Анатолий Севастьянович. Разве мы вас плохо принимали?

– Нет, приняли хорошо, – растягивая слова, ответил Попов, а потом добавил: – Вот ты, князь, сапоги мне пошил. Обул вроде меня. И я тебя «обул». В бане бабонька, ох аппетитная, мне спинку веником… Потом я ее… Понимаешь, о ком говорю? На руках вынес ее из бани… Бабам, знаешь, какой буйвол нужен? Я ее там уходил…

В глазах Александра появился стальной блеск. Левая рука потянулась к сапожному ножу. Он все понял. Еще секунда… Но начальник бросился к нему и повис на руке.

– Миленький, не погуби. Бабе ничего не сделалось, – лихорадочно шептал он на ухо Александру, затем повернулся к Попову. – Анатолий Севастьянович, пойдемте. Сапоги вы взяли хорошие, идемте выпьем…

Прикрывая собой Попова, начальник торопился к выходу, оставив Александра в ярости. Это напомнило ему, что его гражданская война еще не окончилась.

На следующий день, когда уехал Попов, охранник пришел с горькой вестью: дочка начальника повесилась, и принес записку от нее.

«Сашенька, дорогой, – писала Санька. – Он вынудил меня пойти с ним в баню. Грозился расстрелом тебе, отцу, матери и Володьке. Он на все способен. Беги, если сможешь. И прости меня. Я тебя любила. Прощай. Саня».

На похороны его не позвали, и никто из Санькиных родных Александра не навещал. Только охранник снова принес записку, уже от Володьки. Записка была на немецком: «Дядя Саша, ты знаешь о нашем горе. Отец боится за меня и запретил к тебе временно ходить. Записку уничтожь. На воле такое творится! Всех сажают как изменников Родины. Только и ждут люди доноса. Маршалов объявили изменниками. Все. Пришлю весточку, если что. Володька».

Через несколько дней Александра вызвали на допрос. За ним пришел незнакомый конвоир.

– Что еще случилось? – спросил угрюмо Александр.

– Не велено разговаривать. У нас новый начальник теперь, – и шепнул, – начальник с женой и сыном арестованы за измену Родине. И вам плохо будет.

«Это Попов! – догадался Александр. – Ладно. Жив останусь – расквитаемся».

На допрос он пришел совершенно спокойным. Допрашивала его «тройка», и она же судила. Александр взвешивал каждое слово. Он боялся чем–нибудь навредить Санькиной семье.

– Сам все расскажешь, Гедеминов, или нам найти средство развязать тебе язык? – спросил угрожающе чекист.

– Сам расскажу, – ответил Александр, – все, что знаю.

– Так какие сведения и кому передавал за границу?

– Единственный раз попросил передать моей семье, что я жив. Сапоги шил начальнику и всей его семье. Ну, а дочка его приставала ко мне: научи, научи чему–нибудь. На рабфак хочу, чтобы на врача выучиться. Память у нее плохая была. Не мог я ее научить. Но любила она меня, баба же, как откажешь? Да и я был неравнодушен к ней.

– Ну, а парня чему ты учил?

– Мальчишки все мечтают стать летчиками, а этот бредил Чапаевым. Все хотел, как Чапаев, в красные командиры. Я его учил верховой езде. Какой же командир, если на лошади держаться не умеет?

– А еще чему учил? – продолжал спрашивать следователь.

Александр подумал: «Все равно все выяснится. Надо говорить полуправду» – и сказал:

– У него в школе с немецким туго, потому что память плохая, так я с ним разговаривал по–немецки. Это облегчало ему учебу. И математике учил.

– И математику можешь преподавать? – спросил снова главный.

– Да. Когда я воевал в армии генерала Дончака, меня учили, чтобы я мог потом дальше учиться. За эти годы в лагере я многое усвоил. У меня в мастерской на полках книги по философии и высшей математике.

– Он еще и хвастается, что воевал в армии Дончака, – сказал сидящий за столом.

Старший по званию прервал его:

– По крайней мере не врет. Ладно, уведите. Пусть работает. Его мы отправим в Карлаг. Пользы от того, что расстреляем, не будет, мастер он на все руки.

Уже выходя, Александр услышал: «Не велено его приговаривать к расстрелу».

«Значит, свободы мне не видать. Где эти Карагандинские лагеря? И сколько же продлится в России этот бедлам?» – с тоской думал Александр.

* * *

«Гедеминов Александр Павлович, 33 года, князь. Осужден пожизненно, направляется в Карагандинские лагеря…» В деле было все: и прегрешения гражданской войны, и навыки, приобретенные в лагере, и, конечно же, особые приметы – татуировка на правой ладони, левша. «Содержать под особым надзором, опасен. Использовать только по полученным в лагере профессиям, создать условия для работы». Такова была резолюция на его личном деле.

С этим багажом Александр прибыл в Казахстан, в местечко Долинка. К своему удивлению, здесь он встретил много дворян. Ткт был и молодой граф Петр Гарабурда, с которым князь Александр вместе учился в Пажеском корпусе в Петербурге. Они встретились на разгрузке угля и успели друг другу многое рассказать по–французски. Охранник, стоявший недалеко, прислушивался, но из этой «белиберды» понять ничего не мог и утратил к ним интерес. Его задача охранять, чтобы не сбежали. Граф сообщил, что за забором, в женской зоне, много жен и дочерей дворян, например, он видел княжну Мари Володарскую. Она работает санитаркой здесь, в больнице. «Помните, князь, вы с ней танцевали на детском празднике на Рождество? А я ревновал к вам, мы были еще детьми» – сказал граф Петр. У обоих стало светло на душе от воспоминаний. Они не виделись с детских лет и теперь с интересом рассматривали друг друга. Александр Гедеминов отметил про себя, что граф Петр был всегда маленький и полный. Он таким и остался. Небольшого росточка, но теперь худой, граф очень походил на француза. Он вспомнил и его мать, маленькую француженку.

– Я здесь художник – сказал граф – Выполняю заказы начальства, рисую портреты красных вождей. Меня сюда перевели недавно. А вы, князь Александр, чем вы здесь занимаетесь?

– Даже и не знаю, как назвать то, что я тут делаю, – засмеялся Гедеминов. – Холодное оружие, ножны к нему, гравировкой занимаюсь, сапожник я еще, часовщик, столяр. У меня здесь, а еще раньше в Карельском лагере, кличка была Князь–левша. Не потому, что я могу блоху подковать, нет, я не такой умелец. Просто, если вы, граф, помните, я левша.

– Как же, помню, с вами в Пажеском корпусе на занятиях нам, правшам, было трудно. Тут же клинок из рук выбивали. Ну, я вам лучше о здешних порядках поведаю. О негласных. Здесь цвет русской интеллигенции, недострелянной в гражданскую. И что еще интереснее, в женской половине – жены расстрелянных партийных работников. И самое странное, здесь же отбывают наказание бывшие палачи и охранники. А актеров и актрис сколько! Здесь свой клуб, там они репетируют спектакли и выступают перед начальством. Для них, как и для других творческих работников, созданы все условия. Только в неволе работают. Трудно здесь бывшим партийным. Они ничего не умеют делать, на фабриках и заводах работают. А вообще–то я рад встрече. Конечно, это грустно, что мы здесь оказались… Ну что ж? Честь имею, – раскланялся граф Петр.

* * *

Прошло шесть месяцев Александр Гедеминов освоился и даже получил привилегии, как и в Карельском лагере. Ему разрешалось спать в мастерской, он мог ходить в клуб к актерам, на спектакли. Начальник намекнул ему, что он свободен до 12 ночи, пока актеры не разойдутся. Его приглашали на спектакли, он пил вино с начальством и актерами, играл на гитаре, танцевал цыганочку и целовался с актрисами. Александр Гедеминов решил жить в меру своих возможностей и предоставленной ему в неволе свободы. Он вошел в силу, из него била энергия, которая притягивала к нему женщин. Он вдруг обнаружил, что готов любить каждую актрису, и находил, что каждая хороша по–своему. Он просто называл каждую «радость моя». Обычно после полуночи актрисы снимали костюмы дам XIX века и надевали казенное. И каждый раз он слышал шепот: «Сашенька, приходите завтра в гримерную». Или: «Александр, я жду вас до спектакля в реквизиторской. Я договорилась, там никого не будет». Или: «Саша! Завтра на том же месте жду. Я люблю тебя!» «Князь, не очень благородно с вашей стороны уклоняться, если дама ищет с вами встречи!» Или: «Не связывайтесь с простолюдинками, мы же с вами дворяне».

Александр Гедеминов улыбался. Для него сословие, к которому принадлежала женщина, в данном случае не имело никакого значения. Жениться он не собирался. Одна за другой, они все быстро надоедали ему. Что–то в них его не устраивало в человеческом плане. Это было новое поколение женщин, которых он не понимал. Воспитанные советской властью, они были все такие активные, что просто убивали в нем всякое желание продолжать интимные отношения. Все почему–то пытались управлять им. Тогда как он себе совсем по–другому представлял женщину, которая будет рядом с ним. Ему не нравилось стремление женщин быть наравне с мужчиной. В этом смысле его устраивала Санька. Она была послушна и как будто растворялась в нем, угадывая его желания: хочет ли он работать, занимается ли, или ищет любви с ней. Она не навязывалась, вовремя исчезала или также вовремя кормила его, ухаживая, как добрая няня. Он с грустью вспоминал ее иногда, но честно признавался себе, что, конечно же, в жены взял бы существо более возвышенное. Для него идеалом была пушкинская Татьяна. Все эти актрисочки, балерины… Он любил их, он был им всем благодарен за то, что скрашивали ему лагерную жизнь. Но Александр еще помнил последний бал в Петербурге, который давал отец. И как готовились родители к 300-летию дома Романовых. Как величественно смотрелась мать рядом с отцом и как отец гордился ею. Нет, он, Александр, еще не встретил даму своего сердца, но чувствовал: должно, должно что–то произойти. Кончится неволя, и хотя бы частично осуществится его мечта. И еще – сына, наследника, родила бы ему жена. Пусть хоть он получит наследство, которое оставил ему отец в швейцарском банке. И хорошо, чтобы сын мог жить в родовом поместье.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю