Текст книги "Эрика"

Автор книги: Марта Шрейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Работа заинтересовала Гедеминова, и он, изготовив несколько пробных корзинок, сразу же нашел покупателей. Они была нарасхват. Скоро появился перекупщик, и ему не надо было больше ходить на рынок.

Он собирал бутылки, в основном из зеленого стекла. В изделиях они смотрелись лучше.

За этим занятием его и застал Попов. Ухмыляясь, он ехидно сказал:

– Что ж, князек, Советская власть гуманная, и тебя амнистировали. Значит, я был не прав, когда говорил, что ваш класс надо под корень уничтожать. Если бы тебя, Гедеминов, расстреляли в свое время, как бы я получил такое удовольствие, как сейчас? Не зря я воевал с пятнадцати лет за Советскую власть. Вот оно! Князь на помойке бутылки собирает, а я, бывший малограмотный паренек, в помощниках прокурора хожу!.

– Еще не вечер, – спокойно ответил Гедеминов. – И в помощниках прокурора ты, правильно выразился, только ходишь, да и то потому, что я тебя в живых тогда оставил.

– Когда это ты меня в живых оставил? – удивился Попов.

– Когда нам было по шестнадцать лет, под Харьковом, когда ты хвалился, как утопил двух своих ровесников. Спирт ты стащил у своего товарища и напился, чуть не пристрелил его, помнишь?

– Так это ты был?! Это ты часового снял и оружие покрал?

– Естественно, я. Оружие из твоих рук я выбил и слегка пристукнул. Но не сильно. Я детей не убиваю. А теперь сомневаюсь, что поступил правильно: дьявол и тогда в тебе уже сидел. Может, надо было отправить тебя к чертям в ад, меньше жертв было бы.

Попов расхохотался. Ему польстило то, что Гедеминов сказал про дьявола. Но став серьезным и, испытывающе глядя на своего противника, он сказал:

– А я наблюдал сейчас за тобой минут пять. Занимаясь таким грязным делом, ты как будто говоришь себе: «Ничего, это временно. У меня много золота. Советская власть кончится, и я опять займу свое положение». Так ведь? Ну точно знаешь, где спрятал клад российский генерал Дончак! Не можешь не знать, ты мальчишка был. На твоем месте я бы из любопытства выследил, где его спрятали. Молчишь? Да все, кроме меня, поверили, что ты чист. Как же, за красивые глазки и золотые ручки. Но до конца жизни придется тебе на помойку за бутылками ходить. Потому что наша власть навсегда. И тебе за кордон не выбраться. И еще, помнишь, в Карелии, я твою бабу того… – ехидно сказал Попов.

– Помню, – спокойно ответил Гедеминов. – Но я не батюшка и грехи не отпускаю. Иди своей дорогой Попов.

– А отправили меня в психушку вы с профессором! Я догадался почему. Тю–тю! Нет больше твоей красотки Фонрен. Ручкой с облачков машет тебе, – ерничал Попов. Два раза я тебе дорогу перешел, может ты и был князь, а теперь никто. Я тебе по одной щеке и по другой, а ты терпишь. Как низко ты опустился!

– Ты, Попов рассуждаешь точь в точь, как та курица из басни. Видишь форму, а не содержание.

– Какая еще курица?

– У Крылова есть басня «Орел и куры». Я ее еще наизусть помню, но тебе изложу в прозе. Зничит так. – Гедеминов поднял голову к небу, где ветер рвал в клочья облака и стал рассказывать: – Орел летал в поднебесье, там где молнии родятся. Летал, летал и спустился вниз отдохнуть. Но не было ни дуба, ни скалы гранитной, и он опустился на овин. Посидел немного и на другой перелетел. На птичьем дворе переполох: сам царь птиц в непосредственной близости от них сидит. Рассмотрели его и говорят между собой: «Фи! Чего это орлы в чести такой? У них, как и у нас, две ноги, два глаза и летают понизу, как куры. Что же мы совсем уж дуры, чтоб почитать их знатнее нас». Орлу этот вздор надоел, и он им отвечает: «Вы правы, только не совсем, нам случается и ниже кур спускаться. Но курам никогда до облак не подняться».

– Ну и какая я курица? – Удивился Попов.

Все еще глядя в небо, где ветер рвал в клочья облака, Гедеминов ответил ему по–французки: – Конечно, ты Попов не курица, ты петух недорезанный. Ждешь моего ножа. Но сейчас мне не до тебя, я птенца выкармливаю.

– Чего ты все глядишь в небо и бормочешь на басурманском языке? Не удастся тебе заграницу улететь. Ты в нашем зоопарке со связанными крыльями сидишь.

– Называешь Советский Союз зоопарком? А если я сообщу «куда надо»?

– Что ты!? Я так не говорил. Не путай меня! – испугался Попов и пошел прочь, все время оглядываясь на своего заклятого врага. Потом крикнул: – «Тебе, белогвардейский недобиток, никто не поверит!»

* * *

На вырученные от сделанной посуды деньги Гедеминов купил разного цвета бархата и точильный станок. Он брал в зоне супинаторы для обуви и вытачивал миниатюрные сабли, шашки, мечи. Изготовив их с полсотни, сел клеить коробочки из картона, которые обтягивал красным, синим или зеленым бархатом. Сувениры он посреднику не доверил, а сбывал их сам. Купил для Адель вещи, часть денег снова пустил на закупку бархата.

А вначале 1948 года Адель родила сына. По этому случаю, князь собрал у себя в мастерской друзей. Обратившись к профессору, он сказал, что сына назовет в его честь, Альбертом.

Профессор благодарно посмотрел на измотанного счастливого отца семейства и посочувствовал ему:

– Кажется, вам живется даже трудней, чем когда вы были заключенным.

– Зарплата слишком мала, – вздохнул князь, – приходится много работать. – Но тут же выпрямился и сказал: – Ничего, я знаю, что самая темная ночь бывает перед рассветом, и верю, все наладится.

Адель обратилась к профессору:

– Вы не могли бы порекомендовать нам кормилицу? Для нас очень важно, чтобы она была доброй и аккуратной. – И, вздохнув, добавила: – Я ей заранее завидую. Завидую и ревную к сыну. Но как по–другому вырастит его Александр? Он все время работает.

– Да, есть такая, – ответил профессор. – Месяца два назад я принимал роды у одной молодой бабы. Не знаю, кто отец ребенка, но она здорова. Я тщательно проверил ее анализы. Потому что уже тогда подумал о вас. Она живет в одном бараке с вами, князь Александр. Вам просто надо помочь ей поменять комнату с соседом, ну и дверь пробить между вами, чтобы она могла приносить вам сына. Все не так плохо, вспомните, было хуже…

– Надеюсь, я буду крестным отцом? – спросил граф Петр и повернулся к княжне Мари, которая сидела напротив него: – А вы? Вы будете крестной матерью?

– Ну конечно же, – с нежностью посмотрела княжна на графа. Кажется он готов был признаться ей в любви, она это чувствовала. И это предложение, по поводу крещения маленького князя, было его своеобразным объяснением в любви. Княжна все же верила, что когда они освободятся, граф решится сделать ей предложение. Но когда наконец наступит этот день? – вздохнула она.

– А я, как только освобожусь, сразу поеду за драгоценностями, и мы, князь Александр, заживем, – размечтался вслух Эдуард.

Князь Александр молчал. Все ждали протоиерея, который должен был окрестить наследника Гедеминовых. Адель наклонилась над сыном и прошептала: «Маленький мой, где–то сестричка твоя Эрика без мамы. Ей уже десять лет. Она найдется, я верю». Но слезы сами полились из ее глаз. Она нагнулась над колыбелью, чтобы муж не увидел слез. Но он подошел, обнял ее за плечи, посмотрел на драгоценный маленький комочек и засмеялся.

На следующий день после крестин случились некоторые перемены к лучшему. Гедеминову привезли заготовки для мечей, сабель, кортиков. Ему также доставили хорошую кожу для ножен. Но теперь он поставил встречное условие, сказав: «Я работаю без обеда, мне нужен паек – и хороший, как раньше. У меня должны быть силы для работы». К его удивлению, начальник лагеря охотно пошел ему навстречу. Его снова снабдили дефицитными продуктами. И он понял – темная ночь заканчивалась. В его жизни пусть едва, но уже брезжил рассвет.

* * *

Плохо ли, хорошо ли, но следующий трудный год тоже прошел. Маленький наследник Гедеминовых, к большой радости отца, затопал ножками. Это случилось как раз тогда, когда Гедеминов вспомнил о своем старшем сыне, который растет у Невельской. «И если война их пощадила ему сейчас десять лет», – думал он, и у него появилось острое желание увидеть его.

Гедеминов еще работал, полагая, что сын уже спит, когда молодая кормилица Клавдия открыла дверь его комнаты. Не поднимая головы, он сдержанно спросил ей: «Сколько раз я говорил вам, что прежде чем войти, нужно стучаться?»

– А сын пришел к вам, потому и без стука, – ответила Клавдия.

– И сын, и жена будут стучаться, потому что это рабочий кабинет, – ответил он, все еще не глядя на кормилицу, и тут до него дошел смысл ее слов «Сын пришел». Сердце Гедеминова радостно забилось: «Пошел, пошел сынок!»

Клавдия поставила ребенка на пол. Гедеминов подошел поближе и протянул руки. Малыш, смеясь, сделал в его сторону три быстрых шага, и тут же отец подхватил его на руки. Он не хотел перед кормилицей показывать своей любви к сыну и сказал ей: «Клава, вы идите. Я принесу его через полчаса».

Клавдия неохотно вышла в свою комнату. От обиды она чуть не плакала. «Сухарь! Бессердечный! – ругала она Гедеминова. Я ращу его сына, и я, а не его жена была рядом с ним целый год. А он будто не видит этого? Чурбан бесчувственный!» – Она взяла на руки свою дочь, игравшую на полу, и понесла ее в кроватку. Через полчаса, слегка постучав в дверь, отец принес ребенка. Клава уложила уже сонного малыша в постель и решила ближе к ночи прийти к Гедеминову, как баба к мужику. Она подумала: «Как же, прогонит он меня, если я к нему в ночной рубашке приду. Лягу рядом и скажу: «Все! Люблю я тебя, проклятого. Больше нет мочи терпеть. Бери меня. Греха не будет, я сама пришла»».

Сколько раз он, забирая у нее ребенка, касался ее рук, будто обжигая их током. Теперь, когда она отняла малыша от груди, вот–вот ему наймут старую няню, и она Клавдия потеряет и ребенка, к которому душой приросла, и главное – его отца. Она долго ждала, когда за дверью задуют свечи. Но Гедеминов все не ложился. Потом решилась и пошла, как на костер. Она открыла дверь, вошла к нему и растерянно сказала:

– Вот я пришла. Я живой человек, и ты живой. Прогони, если можешь, а я так больше не могу. Целый год живем в разных комнатах и спим порознь, я хочу к, нет больше мочи терпеть. – Она подошла совсем близко. Одна лямка от сорочки соскользнула с плеча, высокая грудь часто вздымалась. Она умоляюще смотрела на князя Александра. Он оглядел ее с ног до пят и сказал: «Хороша!» Клава упала ему на грудь, но он отстранил ее, холодно бросив ей:

– Иди спать, не глупи, мне работать нужно.

– Или ты не мужик?! – воскликнула Клава.

– Не мужик, – искренне ответил он. Гедеминов не мог обидеть ее отказом и потому ухватился за это слово.

Клава по простоте душевной ахнула и уже, жалея его, воскликнула: – Бедненький, а как же ребенок? Может, и не твой вовсе? Хотя ох как похож! Значит, кончились силенки… А может, она, жена твоя, тебе зелья какого подсыпала, чтобы ты стал на время негодным?

– Извини, Клава, у меня много работы. Поговорим, когда я буду посвободней, – холодно прервал ее Гедеминов. Она удивленно спросила:

– Когда же ты Сашенька свободным будешь, если все время работаешь? А знаешь, здесь что–то не так. Я про тебя говорила Любке, про твое отношение ко мне. Как–то она остановила тебя и спросила, который час. Ну, чтобы тебе в глаза посмотреть. Любка распутная и по глазам видит, кто мужик, а кто не мужик. У негодных–то глаза потухшие и походка вялая. Она сказала, что ты хороший мужик. От тебя идут эти, как их, какие–то флюиды, и свет в глазах. Ну вроде как током бьешься. Миленький, все еще наладится. Ты слишком много работаешь. – И Клава протянула руку, чтобы погладить князя Александра по плечу.

Но он остановил ее и строго сказал:

– Клава, иди спать. Я все сказал. Больше к этому разговору не будем возвращаться и забудем его, как будто и не было. – Он облегченно вздохнул, довольный тем, что не оскорбил чувств слабой женщины и не поддался соблазну.

Вечером, после дневной смены, Адель, как всегда, пришла к мужу в мастерскую, где они встречались с разрешения начальства. Обычно она, уставшая за день, мылась за шторкой, потом накрывала на стол, пока муж отмывал «трудовой пот», как он говорил. Но сегодня он закончил работу раньше и уже вымылся. Он слышал, как Адель плещется за перегородкой. Потом не выдержал, взял свою чистую рубашку и, зайдя за шторку, накинул ее на плечи жены и стал покрывать поцелуями ее шею, грудь, любимое лицо.

– Да подожди же! – вырывалась Адель. – Дай мне вытереться!

– А где сказано, что я могу любить свою жену каждый день только в сухом виде? – продолжал он ее ласкать и мокрую отнес в постель. Через час они все еще лежали в объятиях друг друга, и Адель, утомленная и счастливая, шептала:

– Я раньше не понимала, когда кто–нибудь говорил: «Я был счастлив на войне». Но когда–нибудь и я скажу: «Я была счастлива в лагере». Представляешь?

– Мы были счастливы, – поправил ее муж и добавил: – И будем счастливы, когда ты освободишься.

– Признайся, откуда черпаешь энергию? – засмеялась она.

– От солнца, от ветра и от тебя, – ответил он не то шутя, не то всерьез.

– Все понятно, ты энерговампир, – сделала вывод Адель. – А когда я освобожусь и буду все время мелькать перед глазами, страсть ко мне у тебя поубавится? – облокотившись на локоть, спросила Адель. Гедеминов успокоил жену:

– У нас будет много работы. Но наши законные часы любви останутся с нами, не беспокойся, дорогая.

На следующий день князь Александр переговорил с профессором по поводу няни для сына. Профессор сказал, что есть у него на примете пожилая медсестра, его соседка Глаша.

– Я ее попрошу, – сказал он. – Мы с вами поменяемся комнатами, и вы с ней будете соседями. А с кормилицей какие–то проблемы? – И сам себе ответил: – А–а–а! Я по–стариковски забыл, что она молодая. Думал, будет занята детьми…

– А как же Глаша? Она, наверное, помогала вам по хозяйству? – спросил князь Адександр.

– Стирку, уборку помещения я могу поручить другой женщине. Я в основном в лагере, на работе – мне много не надо. Да, я рад вашему с Аделью счастью. Я так привязался к вам, князь, и к вашей супруге, как будто вы – мои дети. Спасибо вам, что вы есть.

Князь Александр растроганно посмотрел на старого профессора, и теплые нотки прозвучали в его голосе, когда он ответил:

– И вам спасибо, что вы есть. Вы сейчас единственное звено, связывающее меня с моим детством, с родными. В те далекие времена вы были молоды, профессор, – в голосе его звучали и нежность, и грусть.

* * *

Погода была хорошая. Ближе к девяти вечера Клавдия принесла маленького Альберта к проходной лагеря. И Адель, шагнув за порог, на глазах у охраны, могла пятнадцать минут побыть с ребенком на свободе.

Клавдия еще не знала, что ей нашли замену. В новом платье она с презрением разглядывала Адель, ее лагерную одежду и ненавидела ее. Но потом приходил Он, мужчина, в которого она была влюблена, и Клавдия, гордо подняв голову, уходила с ним, унося на руках Его сына. Адель с тоской смотрела им в след. И Клавдия мстительно, по–бабьи, думала: «Вот и отбывай свой срок! А мужа у тебя я все равно отобью».

Адель молча ревновала мужа и сына. Вот и сегодня, она вернулась в мастерскую мужа и заплакала над своей горькой судьбой: и дочь потеряла, и свободы нет, и муж с сыном уже год живут под одной крышей с молодой женщиной, которая не может скрыть своей страсти к нему. И обратившись к Богу воскликнула: «Господи! Когда же кончатся мои испытания!? Хоть бы ты мне подсказал, когда я обрету свободу и найду дочь!»

Утром Александр Гедеминов вернулся в мастерскую раньше обычного. Адель не успела запудрить заплаканные с вечера глаза. Она хотела было уйти за занавеску и привести себя в порядок, но муж остановил ее и сказал:

– С сегодняшнего дня у нашего сына другая, старая няня. – Адель облегченно вздохнула. Он заглянул ей в лицо: – Ревновала, я знал. Но все позади. И больше никаких слез, хорошо? Давай завтракать, пока уборщица не пришла прибирать мастерскую.

– Ну, а сынок–то наш как встретил новую няню, не плакал?

– Нет, она добрая старушка, он это сразу понял.

Адель развеселилась и сказала:

– Надоела мне эта уборщица. Я бы и сама убирала мастерскую, лишь бы подольше наедине с тобой оставаться. – Она обняла мужа за шею и положила голову ему на грудь и подумала: «Кажется, Господь услышал мою молитву».

К ночи налетел ветер, и песок стучал в стекла. Адель выглянула в окно и тяжело вздохнула: «Скоро зима», – подумала она. Мысли ее были о дочери: как–то ее ребенок переживет еще одну зиму, и где она теперь.

Но муж успокоил ее: «Все будет хорошо. Нужно потерпеть. Господь хранит твою дочь, поверь мне, моему шестому чувству».

* * *

С вечера и до утра в поселке то и дело раздавался гудок ремонтного завода. Люди не должны были потеряться в эти вьюжные февральские дни. В стороне от поселка, километрах в двух, у самых холмов прилепился детский приют. Утром метель немного улеглась, и рабочие завода пошли откапывать два десятка землянок, в которых спали дети.

– Где приблизительно двери? – спросил молодой рабочий воспитательницу, которая прыгала от холода и стучала ногу об ногу, чтобы согреться.

– Направо от печной трубы, – сказала она.

– А труба где?

– Да вон торчит край.

С полчаса рабочий копал, а воспитательница злилась:

– Чего ты возишься? Вон твои товарищи уже все сделали и к поселку идут. Я опоздаю с девочками зарядку делать.

– Чего? – удивился рабочий.

– Они должны вставать в шесть и делать зарядку.

– А своих детей поднимаешь делать зарядку в такую погоду? Печь–то не дымится.

– У меня детей нет. А распорядок дня нарушать не положено, – ответила воспитательница посиневшими губами.

– Это что, детская тюрьма? – снова спросил рабочий.

– Не детская тюрьма, а детский дом с особым контингентом детей. Ты много спрашиваешь. Работай быстрей, я замерзла.

– Дом… Тут много домов. Говорят 600 детей. Она замерзла. А мне жарко. Ты покопай и согреешься. Сколько же твоим воспитанницам лет?

– По одиннадцать. Большие уже.

– А–а–а! Видел я как–то летом тебя с ними на колхозном поле, на прополке. Они пахали, как негры. Взрослым такие задания не дают. У них кожа с плеч облезла от жары… Чего они натворили, что их тут держат?

– Да кто их держит. Родители – враги народа. А этих государство кормит, поит, одевает. Ну, ты скоро? Дверь нашел?

– Нашел. Сейчас проход расширю и ступеньки наверх сделаю. Готово. Спускайся вниз. Стучи, если там есть живые.

– Да куда им деться? Каждую зиму вот так нас заносит, – воспитательница стала стучать ногой, и скоро за дверью послышалась возня.

– Ну, я пошел, – со вздохом сказал рабочий.

Воспитательница с трудом открыла дверь. Кто–то из девочек в ночной рубашке включил радио. «Доброе утро! – сказал весело диктор – Начинаем нашу утреннюю гимнастику».

Две девочки бегали между рядами кроватей и будили других: «Скорей вставайте! Зарядка начинается. А то мы вам замечание запишем». Девочки нехотя вылезали из–под тоненьких одеял и становились тут же, босые, на земляной пол.

– Эрика! Эрика, вставай же! – теребила дежурная худенькую девочку. Воспитательница ехидно сказала: «Ну зачем будить баронессу? Пусть поспит». Девочка встала шатаясь. У нее кружилась голова. Она боялась упасть. Диктор радио бодро кричал: «Руки в бок, ноги на ширине плеч. Начинаем упражнение. Раз, два. Бодрее…»

– Фонрен, нагибайся как следует, – сделала воспитательница замечание девочке, и девочка вздрогнула, потому что дежурные были обязаны это замечание ей записать. За это она будет наказана, и ее лишат обеда.

Зарядка закончилась, и часть девочек выстроилась в очередь к умывальнику. Другая стала заправлять кровати. Эрика пыталась стукнуть по гвоздю умывальника, но вода в умывальнике как всегда замерзла, и она просто сделала вид, что набрала воду в ладошки и умылась. Следом за ней сделали то же самое другие девочки.

Дежурные раздували две огромные печи. Коровяк дымил и не хотел гореть. Рядом с печами валялось тридцать пар валенок. У некоторых подошвы были стерты, у других подшиты. Но все валенки были мокрые. Печи предназначались для просушки валенок, но вечером девочки убирали валенки и грелись по очереди у печи, прижимаясь к ней то спиной, то животом.

Девочки заправили кровати, в полной тишине расчесались, оделись и собрались в столовую завтракать. Пришел кто–то из администрации, что–то сказал воспитательнице и ушел.

– Так, внимание! – похлопала в ладоши воспитательница. – Столовую только что раскопали, и повара не успели ничего приготовить. Сейчас я проверю состояние ваших учебников, потом пойдем в школу. А в обед получите по две пайки хлеба.

Девочки совсем приуныли. Эрика пошла потихоньку искать свою курточку в общей куче вещей и валенки. Ей хотелось быстрей в школу. Там было светло, тепло и интересно. Эрика нашла свои валенки и обулась. В них неприятно хлюпала вода. Но она знала, что после бурана на улице всегда сильный мороз. До школы идти далеко, и на полпути валенки замерзнут.

На улице действительно был мороз с ветром. Воспитательница велела старосте построить девочек парами и повести в школу, а сама пошла в контору. Эрика оказалась в конце строя. Ветер бил ей в лицо, поднимая платье. Эрика держала подол, но руки так мерзли, что она не успевала их менять и прятать за пазуху. Голова горела, и она чувствовала все большую слабость. Ветер сбивал ее с ног. Она отстала от строя и с трудом двигалась вперед. Дышать ей было все трудней. Навстречу шла поселковая женщина. Она как–то странно смотрела на девочку.

«Наверное это моя мама», – подумала Эрика и почувствовала, как все закружилось перед глазами. И когда женщина подошла к ней, Эрика сказала шепотом: «Мама!» – и потеряла сознание.

Она очнулась в больнице. Над ней стоял врач:

– Ну вот и хорошо. А то я думал, станешь ангелом на небе, – сказал он ей ласково.

– А где моя мама? – спросила Эрика и снова потеряла сознание.

* * *

Адель вышла из больничного корпуса для заключенных и направилась в сторону больницы для сотрудников лагеря. Она не отогрелась там, откуда шла и надеялась, что профессор предложит ей стакан горячего чая. Кроме того в корпусе больницы для служащих было тепло. Перед дверью снег так закружил Адель, что она едва не ударилась головой об угол. «Как же холодно!» – подумала она и толкнула дверь больницы. Адель погрела руки у печи, переоделась и пошла по палатам. Открыла одну из них – и вдруг увидела на кровати черноглазую, светловолосую девочку. Лицо девочки было бледным. «Что с вами, доктор?» – услышала она и очнулась: – никакой девочки на кровати не было. Перед ней лежал пожилой служащий. Адель пятясь вышла за дверь и побежала по коридору к профессору.

– Что случилось? Говорите же! – тряс профессор ее за плечи. – На вас лица нет.

– Моя дочь! Она при смерти! Профессор, моя дочь где–то умирает, а я врач, не в силах ей помочь! – Адель, бледная, металась по кабинету. Она даже плакать не могла.

Профессор прижал ее к себе и как можно строже сказал:

– Доктор, успокойтесь. Это нервы. С вашей дочерью все в порядке. Это нервы.

– Нет, я увидела ее на больничной кровати. Она умирает, я видела ее! – слезы наконец прорвались наружу. В кабинет зашла княжна Мари.

– Слава Богу, вы пришли. Успокойте доктора, – сказал профессор облегченно.

– Адель, не изматывайте себя тяжелыми мыслями о дочери, – сказала Мари участливо. – Помните, как говорит ваш муж, настроение матери передается ребенку. Если ваша дочь действительно больна, помолитесь за нее, вверьте ее жизнь Господу и успокойтесь. Мысленно поддержите свою дочь. Все будет в порядке. У нас, слава Богу, хорошие врачи. Не забывайте о своем сыне. Из–за вас сегодня у него могут возникнуть боли в животике.

– Хорошо, Мари, вы меня убедили, – испугалась Адель, что может нечаянно навредить обоим детям. – Хорошо. Я успокоюсь. Я успокоюсь, – сказала она себе и попросила: – Можно меня оставить одну?

Когда профессор и княжна Мари вышли, Адель бросилась на колени и стала горячо молиться: «Господи! Прошу тебя за свою дочь! Я далеко от нее, я бессильна, я не могу ей помочь. Господи, тебе вверяю здоровье своей дочери! Господи, ты так велик, у тебя так много добра! Не откажи, спаси жизнь моей девочке! Храни моих детей!»

Вечером Адель обессиленная пришла в мастерскую мужа.

– Что случилось, дорогая? – удивился он.

– Пожалуйста, не спрашивай ничего. Мне холодно, я хочу спать.

Гедеминов быстро согрел немного вина и заставил жену выпить его. Затем положил ее в постель и укрыл. Он постоял на коленях рядом с кроватью, обнимая жену. Когда она заснула, он посмотрел на часы. Было около девяти. Ему было пора домой. Там ждал его маленький сын. Через полчаса старая няня уложит его в постель. Но перед сном Гедеминов должен был убедиться, что с ним все в порядке. Он нехотя встал с колен, поцеловал жену и ушел в бушующую снежную ночь за ворота лагеря.

* * *

Эрика проснулась от грохота. Она смотрела по сторонам, ничего не понимая. Дети в палате влезли на подоконники. «Река пошла! Лед тронулся!» – закричал мальчик. Эрика осторожно встала с кровати и, держась за спинки, пробралась к окну. Речка грохотала. Глыбы льда наползали друг на друга. Вся речка двигалась.

– Слезьте сейчас же с окна, – услышала она за спиной. И увидев, что Эрика поднялась с постели, врач ласково сказал: – Я уже думал, ты станешь ангелом на небе. Ну слава Богу! А теперь в постель. Сейчас принесут теплого молока.

Девочка послушно легла. Она полюбила этого молодого врача и согласна была всю жизнь лежать в больнице. Здесь было тепло, вкусно кормили. А главное, ей уделяли внимание, ее жалели. И ей стало страшно выздоравливать. «Опять вернуться в детский дом? Там холодно, одиноко и темно. Там никто никого не любит. А мама, мама не придет. Она бросила меня навсегда», – подумала Эрика и решила: чтобы долго не выздоравливать, надо больше лежать в постели. Однако вскоре она уже играла с другими детьми сначала в палате, потом в коридоре. А потом детям разрешили выходить во двор больницы. По синему небу плыли легкие–легкие облака. Дохнуло чем–то далеким, далеким и знакомым. Эрике стало грустно, и она зашла в коридор больницы.

Доктор сидел на своем месте и что–то писал. Не глядя на девочку, он сказал:

– Садись, высыпь себе витамины в ладонь. Только немного, а то покроешься мелкими красными пятнами. За тобой сейчас придут из приюта.

– Уже!? – выдохнула Эрика со страхом.

Доктор, вздохнув, спросил:

– А что вы, девочки, делаете в приюте? Чем занимаетесь? Вяжете, вышиваете, шьете?

– Ничего не делаем, – сказала расстроенная Эрика.

– Совсем ничего? – удивился доктор.

– Нет. Зимой много снега, мы дорожки расчищаем. А летом делаем тяжелые кирпичи из глины. У нас много низких бараков. Их засыпает по крышу снегом. Их надо делать выше.

– А потом?

– Потом делаем легкие кирпичи из коровяка, сушим, чтобы зимой печи топить. Потом, – вспоминала Эрика, – на прополке по шесть часов работаем, потом урожай собираем все лето. А в газете я читала, как дети отдыхают в пионерских лагерях. Наверное, газеты неправду пишут.

– Почему ты так думаешь?

– Мы же тоже дети. А нам нельзя выходить даже за территорию детского дома. – Вдруг Эрика увидела воспитательницу и замолчала. Та сухо сказала:

– Фонрен, иди в палату и переодевайся. Нас подвода ждет.

Доктор удивленно посмотрел на воспитательницу и показал на бумагу:

– Выписываю вам ребенка. Но она слабенькая. Чем у вас там дети занимаются, я не знаю. Но этой девочке нельзя поручать тяжелый труд.

– Видите ли, доктор, – начала воспитательница, – у нас не обыкновенный детский дом. Мы трудом перевоспитываем их, по методу Макаренко.

– А от чего перевоспитываете? Разве эта девочка преступница? А другие?

– Сами девочки нет. Но они росли или родились в семьях, где их души растлевали с рождения: в семьях врагов народа, немецких семьях… Вы же знаете, были в лагере…

Доктор понял, что говорить опасно, отдал воспитательнице больничное дело Эрики и, вздохнув, сказал: «Надеюсь девочка выздоровеет окончательно». Он просто понял, что эта женщина больше тюремная надзирательница, чем воспитательница. Но ничем помочь девочке не мог.

* * *

В раннем детстве, когда после ухода домой воспитательницы дети рассказывали сказки, в основном страшные, немецкие девочки переводили на русский язык сказки братьев Гримм. И жутко было лежать Эрике в темноте и представлять себе комнату, в которой лежат отрубленные головы. А сколько было религиозных праздников! Старшие девочки заранее днем чертили мелом кресты на окнах, дверях, углах, чтобы черт не проник в барак. Но Эрика все равно боялась, потому что кто–то сказал: «Он может в замочную скважину пролезть». В страхе она думала: «Значит от него никуда не скрыться. И крестики не помогут».

Инна, с которой она спала, тоже тряслась от страха. Дети тесно прижимались к друг другу. Но время шло и постепенно страхи проходили. В школе им объясняли, что Бога нет, а черта и подавно, и все происходит по воле природы. Потом пришла новая воспитательница, установила жесткий порядок и особенно несладко пришлось Эрике: за то, что она немка, баронесса, за то, что голову высоко носит и вообще за красоту. Эрика раздражала воспитательницу одним своим видом. И та всячески натравливала на нее девочек. С Эрикой никто не разговаривал при воспитательнице, все боялись. Когда же та уходила, к ней за стол для занятий садились Инна и Миррочка. Они переговаривались как бы между собой, так, чтобы старшие потом на них не донесли, что они дружат с Эрикой. Инна вклеивала в очередную тетрадь фотографии и статьи из газет о героях гражданской, Отечественной войн и героях труда. Она нашла себе хобби. Миррочка распускала актированные рваные кофточки и что–то вязала. Гнилые нитки постоянно рвались, она их связывала. А Эрика рисовала любимую ей свободу: холмы, дорогу, речку, солнце и цветы.

В один из воскресных дней Миррочка прошептала Эрике: «А сегодня Пасха». Девочкам стало грустно. Скоро начнется каторжное лето, до поздней осени, без отдыха и выходных.

Эрика же любила ходить в школу, потому что там не было ее надзирательницы и на переменах можно было потолкаться среди поселковых детей. Правда, последнее время они тоже ее обзывали: «Смотрите, баронесса пошла! Эй, фон барон!» А к тринадцати годам, когда Эрика вытянулась, появилось еще одно несчастье: это фильмы о войне, немцах и красивых девушках. Приютские мальчишки, проходя из столовой мимо строя девочек, ожидющих своей очереди, обзывали последних мартышками, а к Эрике с чьей то легкой руки приклеилось прозвище «Немецкая овчарка». Теперь ей было не до сказок, не до мыслей о Боге и дьяволе. Затравленная днем, она рада была хотя бы вечером свободно вздохнуть и засыпала в надежде, что ей приснится хороший сон.

А в понедельник вечером было назначено общее собрание воспитанников детского дома, которое повергло ее в шок. Выяснилось, что несколько девочек, ее ровесниц, из которых она знала только Зину Шмидт, бегали тайком в поселковую церковь креститься, и там им повесили на шею крестики.