Текст книги "Эрика"

Автор книги: Марта Шрейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

– Здравствуйте, князь, – вяло поздоровался граф Петр. – Пришли посмотреть на то, что от меня осталось? Меня больше нет. Сколько мы не виделись?

– Четыре года, граф. Здравствуйте! Ну, во–первых, я рад уже тому, что вы живы. А во–вторых, выпьем за встречу. А потом уж поговорим. Я поесть вам принес.

– Вы принесли вино? Это замечательно, спина горит. Надо вином обработать. – Граф лег лицом вниз, и Гедеминов увидел, что рубашка прилипла на спине, где гноилась рана ввиде кровавой звезды.

– Да что же это такое?! Откуда это? – поражен был всегда невозмутимый князь.

– Это в НКВД. Попов обработал, – перешел на французский граф. – Сам допрашивал меня в подвале. Я признался, что завербован немецкой разведкой. Я дал подписку о неразглашении того, что со мной было. Но вам, князь Александр, я сейчас все расскажу.

История графа Петра была следующей.

После того как он записался в штрафную роту, у него в голове была одна мысль: «При первой же возможности присоединиться к Русской освободительной армии». Оставаясь в неволе почти двадцать лет, граф понятия не имел, что творится в мире. И немцев во Второй мировой воспринимал как освободителей типа Антанты. Потому он и записался в штрафную роту.

В плен он попал с ранением левой руки. Потерял сознание из–за большой потери крови и очнулся в немецком госпитале. Рану зашили. Через некоторое время его вызвали к начальнику госпиталя на комиссию. Рядом с врачом сидел офицер. Граф Петр с интересом разглядывал его форму. Офицер тоже смотрел на странного русского солдата, в глазах которого не видел страха и обреченности. На рядового он не был похож, хотя острижен наголо.

– Кто вы? – спросил офицер. Граф Петр ответил:

– Я поручик царской армии, граф Петр Гарабурда.

– О! – обрадовался офицер. – А я граф фон Роон.

Они разговорились. Граф Петр рассказал о себе.

– Я отправлю вас во французскую зону как француза, оказавшегося в начале войны на территории России. Больше я ничего для вас, к сожалению, сделать не могу. Прощайте.

Обещание свое он выполнил.

– Это было в 1944‑м, – продолжал граф Петр свой рассказ. – Мы организовали побег, и я сражался во французском Сопротивлении. В то время я уже смирился с Советской властью. Думал, Родина есть Родина. Власти приходят и уходят, а родная земля остается. Когда кончилась война, я со свидетельскими показаниями об участии в Сопротивлении, награжденный французскими наградами оказался в советской комендатуре в Берлине. Нас было много. Некоторые из нас воевали с фашистами в Италии. С нами хорошо обращались, и мы думали: «Страна стала другой».

Через восемь месяцев мы приплыли в Одессу. Нас встречали множество людей. Живой коридор цветов, по которому мы шли к большому зданию, заставил нас растрогаться до слез: «Родина любит нас». Но в здании были две двери. Одни, в которые мы входили, и другие, «черный ход», откуда нас выводили как предателей Родины и шпионов. Заседавшая там же «тройка» определила мне 13 лет лагерей. Любят они это число. Но и это было не все. Меня, как шпиона, допрашивал палач НКВД, наш Попов, а после допросов, под занавес выжег мне звезду на спине. Чтобы я до конца жизни сожалел о содеянном и помнил о советском строе.

Гедеминов медленно сказал:

– Вот что, граф, вы пока пейте и ешьте. Вернусь с профессором. Вы его помните. Он еще жив и по–прежнему не свободен. Это чепуха – ваша рана. Только физическая боль. Вам нужно другое. Вернетесь к творчеству, и все душевные раны зарубцуются. Кстати, за мной пришла княжна Мари. Красивая женщина. Я знаю, она к вам неравнодушна. Может, от этого сообщения вам легче станет? Если можете сесть, сядьте, и давайте выпьем вина. Начальство меня любит. Вина они пьют из подвалов, столетние вина. Ваше здоровье, граф. А с Поповым и у меня свои счеты. Придет время – расквитаюсь и за вас. Куда он от меня денется?!

Произвол судьбы

Аделина тоже верила, что после войны ее освободят и она наконец найдет дочь и мужа. Однажды профессор получил весточку. Писал его племянник, который был до войны работником музея, а теперь рубил уголь вместе с другими немцами на шахтах Караганды. Профессор сказал Аделине: «Здесь он упоминает о каком–то Фонрене, Фридрихе. Это случайно не ваш муж? Этот Фридрих Фонрен работал в Московском Политехническом институте. Перечисляются еще немецкие фамилии…».

Аделина побледнела и еле устояла на ногах. Радость и страх сковали ее одновременно. «Жив! Но что я скажу ему про Эрику?» – мелькнуло в голове. Она написала мужу всю правду. После этого переписка, хоть и редкая, но завязалась Они поддерживали друг друга в письмах, надеясь на лучшее. Однако амнистия не коснулась заключенных немецкой национальности.

В том далеком довоенном июне Фридрих Фонрен, проводив на вокзал жену и дочь, и оставшись один в квартире, вдруг забеспокоился. Он чувствовал: вот–вот должна была разразиться война. Никто в нее не верил, но об этом говорили все чаще. В последнее время в институте отношение к нему, как к немцу, было более чем прохладным. Заявление об отпуске, правда, подписали, и на 22 июня у него был билет на вечерний поезд. Уже на вокзале он услышал сообщение о том, что началась война и все мужчины мобилизуются на фронт. Это была катастрофа. Фридрих Фонрен не разделял оптимизма людей по поводу неприступности страны и понимал, что война эта закончится не скоро. Он сдал билет, вернулся домой, сложил вещи жены и дочери в чемодан, в другой положил скрипку, семейные фотографии и постучался к соседке, чтобы оставить у нее все это на хранение. Соседка эта обычно охотно оставалась с маленькой Эрикой. Но в этот раз Фридрих Фонрен был удивлен ее холодным отношением к себе и понял: теперь она видит в нем только врага. Подумав, соседка все же согласилась и взяла вещи. А Фонрен сложил в рюкзак продукты, теплые вещи, сапоги и отправился на сборный пункт в военкомат.

Во дворе военкомата было много народу, и по громкоговорителю объявили, где именно должны были собираться мужчины немецкой национальности. Фонрен понял все. Там уже стоял конвой.

Подкатили грузовики. Немцев срочно погрузили и повезли на вокзал. Вместо пассажирского вагона на юг ему был уготован товарный, в котором перевозили скот и который, похоже, никто никогда не мыл. Их привезли на заготовку леса. Продукты у всех кончились. Люди были размещены в каких–то временных бараках и ожидали, что их накормят, но кормить немцев никто не спешил. Охранники или не разговаривали с ними, или ругали их площадной бранью. Не приученная к физической работе московская интеллигенция падала от усталости. Но в лесу всегда можно было расставить силки, поймать дичь. Летом кормились корнями и корой деревьев, осенью – ягодами, грибами и орехами. И все же все четыре года войны молодые люди умирали от цинги и воспаления легких. А живые ждали конца войны. Но когда, наконец, наступил этот день, и Фридрих Фонрен поверил, что теперь отыщутся его жена и дочь и все они снова заживут в своей маленькой московской квартире и будут счастливы, как до войны. Немцев поместили в товарные вагоны и повезли в Азию, в шахтерский город Караганду. Кто–то грустно произнес старинную русскую пословицу: «Вот тебе, бабка, и Юрьев день». Это был крах. А ведь он столько думал о встрече, он представлял себе свою Аделину похудевшей, в плохой одежде, но такую же молодую и красивую, а рядом с ней подросшую длинноногую Эрику. Ей должно исполниться в июле семь лет. Он думал: «Она меня не узнает. Может, даже будет первые дни бояться меня, но потом привыкнет». Гадал, как встретятся они с женой, как бросятся друг к другу навстречу. Наверное, Аделина будет плакать от радости. Да и он едва ли удержится от слез.

Остановка прервала его приятные мысли о встрече с семьей. Двери вагона раскрылись, и кто–то грубо крикнул:

– Выходите, господа фашисты! Быстро строиться в шеренги.

Работать в шахте было гораздо труднее, чем на лесозаготовках. К тому же и без того маленькие хлебные пайки для немцев урезались. Шахтеры требовали справедливого распределения хлеба, а немцы должны были молчать. Их бы все равно никто не выслушал. Теперь главным для них было найти своих близких. Многие оставили родных за две, три тысячи километров отсюда, а находили совсем рядом, в Казахстане. Переписка им не запрещалась. И каждый, кто находил своих, спрашивал о знакомых. Таким образом поиски ускорялись в десятки раз. В одной бригаде с Фонреном работал Адольф Тринкверт. Он нашел своего дядю, профессора Тринкверта, в лагере и сообщил тому о своих товарищах, и о Фонрене в том числе. Именно тогда Фридрих получил письмо и узнал, что его жена Аделина отбывает срок и работает в зоне врачем. Фридрих Фонрен был поражен: почему она не в Трудовой Армии, как все немцы? Какое преступление могла совершить его Аделина, добрая и мягкая по натуре, которая даже голос ни на кого повысить не могла? И где их дочь Эрика? Он написал жене письмо, в котором не было вопросов (цензура этого бы не допустила). Он писал ей о своей любви, вспоминал тихую счастливую жизнь до войны и ждал ответа. Ответ пришел нескоро и был невеселым. Аделина написала ему всю правду, винила себя в потере дочери. Фонрен снова написал жене письмо, просил ее не казнить себя, пообещав навести среди знакомых справки о сестре и дочери. Но жить ему было все трудней. Все больше ослабевших от голода и непосильного труда не могли подняться из шахты на поверхность. Когда упал его друг Адольф Тринкверт, Фонрен потащил его медленно к клети. Ему никто не помогал. Немцев за людей не считали. Да и сам Фонрен чувствовал, что долго не протянет. На всякий случай он написал жене прощальное письмо, чтобы она не забывала, как он любил ее, и пожелал ей найти дочь и Лизу. И наступил день, когда Фридрих Фонрен действительно был не в состоянии выбраться из шахты. Его друг Адольф был в больнице и надеяться ему было больше не на кого. Он лежал обессиленный, а шахтеры переступали через него, пинали его и говорили: «Вот еще один фашист подыхает».

– Так им и надо, – мстительно добавлял кто–нибудь.

Адольфа выписали из лазарета, и он сразу же пошел искать друга. Ему сказали: «Он не вышел на поверхность». Ошеломленный этим известием, Адольф пошел в контору шахты, где обычно вывешивались списки умерших, и действительно нашел среди них фамилию Фонрена. Кто–то, проходя мимо, сказал: «Конец барону». В этот же вечер Адольф написал дяде грустное письмо, описав покойного как прекрасного, чистого душой человека, и попросил от его имени утешить молодую вдову.

* * *

Буфетчица Даша, гром–баба и матерщинница, уже два дня не видела черноглазого немца Федю, как по–русски здесь называли Фридриха Фонрена. Вообще–то ей было наплевать на тех немцев, которые оставались в шахте. У нее был свой интерес. Мертвый обнаруживался только утром на перекличке. Таким образом вечерние пайки оставались в ее распоряжении, и Даша ими спекулировала. Но не обнаружив «черненького Федю», она спросила о нем. Ей ответили, что он в списке умерших. Но тут подошел ее знакомый и сказал:

– Может, и не умер. Но уже дня два в шахте валяется.

И Даша попросила:

– Послушай, подними мне наверх этого немца, если еще жив. Я дам тебе за это две лишних пайки хлеба.

– Три, – поторговался знакомый.

Даша согласилась, и тогда он спросил:

А зачем тебе этот немец?

– Что же мне одной вековать или всегда вашей подстилкой быть? Замуж за него пойду. Мужа на фронте убило. Вот пусть этот немец отвечает за того немца, который моего убил. А в штанах хоть у русских, хоть у прусских все одно.

Таким образом Фонрен получил второй шанс на жизнь и оказался в лазарете. К своему удивлению он узнал, что обязан жизнью женщине, поведение которой вызывало в нем просто отвращение. И еще больше удивился, когда Даша навестила его в лазарете и принесла ему не только хлеба, но и невиданные им уже почти пять лет продукты: молоко и мясо. Он растрогался до слез и сказал:

– Простите меня, Даша, я о вас всегда плохо думал. Вы спасли мне жизнь. Спасибо вам.

– Да чего уж там… Называй меня, Федя, на «ты», – сказала, смутившись, Даша и пообещала: – Я к тебе еще приду.

* * *

Аделина приуныла. Муж больше не писал. Она не могла понять причины. А в зону теперь прибывало много новых «изменников и врагов народа». Однажды по дороге в больницу она заметила, что с ней кто–то раскланялся. Она узнала князя. «Как же его фамилия?» – лихорадочно вспоминала она, но не вспомнила. И впредь, каждый раз, когда они встречались, он снимал свою тюремную кепку и наклонял красивую стриженную голову. «Молчит, как глухонемой», – удивлялась Аделина. – И чего это он оказывает мне знаки внимания? – И вдруг вспомнила свой первый день в лагере. Кто–то за нее тогда вступился. «Может, это он?», – подумала она.

Через неделю приехало высокое начальство и с ними боевой генерал. Кто–то вспомнил про довоенные турниры. Нашли лошадей. Князя обрядили, как и прежде, в форму белогвардейского генерала, а соперником вызвался Попов, который вернулся к месту довоенной службы в лагерь.

– До смерти! До смерти драться! – кричало выпившее начальство, все бывшие фронтовики, оглядываясь на генерала.

– Видишь, князь, они крови хотят, – ехидно сказал Попов. – Твоей крови. Сейчас я тебе это устрою.

Турнир начался на лошадях. Аделина сидела на своей скамейке, как и в прошлый раз, с запасом медикаментов и ждала. Игра, но вдруг кто–то кого–то нечаянно поранит.

Попов корчил рожи и говорил Гедеминову:

– Ну, держись белогвардейская сволочь! Уклонился от штрафной роты. Отсиживался в зоне, пока мы для тебя победу добывали, – и размахивал саблей.

Нельзя сказать, что Гедеминов не видел восхищенного взгляда Адели, но он все же ответил Попову:

– Мы наслышаны, как ты воевал за спинами других и как просто за их подвиги и смерть награды получал.

Скаля белые ровные зубы, он набросился на Попова и с удовольствием сшиб его с коня. Они схватились пешие. Гедеминов дрался играючи, чтобы продлить спектакль. Но в своей ненависти к Попову еле сдерживался, чтобы не убить его.

– Конечно, я всю войну не сидел на лошади, – стал оправдываться Попов.

– А я так спал на лошади, пока ты тушенку солдатскую пожирал да своих же молодых ребят убивал, расстреливал, гад! Все про тебя знаю! Я за них сейчас расплачусь с тобой, и еще за свою женщину, ты знаешь, о ком я говорю.

И Попов испугался. Хмель вылетел у него из головы, и в этот момент Гедеминов легко подрезал его. Попов упал как подкошенный. Аделина не спешила ему на помощь.

– Все! Останавливаем драку! Товарищ генерал приказал остановить! – закричал кто–то из свиты генерала. – Эй! Князь старорежимный, тебя товарищ генерал зовет. Подойди! – И Аделине. – Доктор, что сидишь? Не видишь, ранили начальника? Иди помощь оказывай, – и отошел.

Не торопясь, Адель встала со скамьи, взяла свою сумку и тут увидела направляющегося к ней «генерала». Она встретилась с его горячими карими глазами, и душа ее дрогнула.

К Гедеминову подошел человек в погонах капитана:

– Пойдем, князь, вино пить за Победу. За нашу Победу, а не за твою. А этого в больницу быстро! – И затем Попову: – Молодец, хорошо дрался, повысим в чине.

Начальник лагеря подошел к генералу и доложил:

– Вон, товарищ генерал, тот самый заключенный, князь Гедеминов, о котором я вам говорил.

Но Гедеминов, не спеша, подошел к Адели, поклонился ей, глаза их снова встретились. И снова она отвела взгляд в сторону. Но тут вспомнила о раненом Попове и неохотно пошла оказывать ему помощь.

Генерал оглядел с ног до головы князя и сказал, улыбаясь:

– Как вам, Гедеминов, все–таки к лицу форма царского генерала. Я в гражданскую был еще подростком, не воевал, но предстань вы тогда передо мной… Грозный у вас вид. Что же, – повернулся генерал к начальнику лагеря. – Пойду сразу в мастерскую князя. Посмотрю на его изделия. Так ли они хороши, как вы мне говорили.

– А когда же к столу? – спросил начальник.

– А я буду с князем, в его мастерской, день Победы отмечать. Заодно удостоверюсь, что ему заключение пошло на пользу и он изменил свое мировоззрение. Так сказать, два генерала посидят наедине, – пошутил Прозоров, и все громко засмеялись.

– Ну Гедеминов, не подведи, – на ухо прошептал ему начальник лагеря и – генералу: – Сейчас распоряжусь. Все в мастерскую доставят.

Пока накрывали на стол, Прозоров ходил по обширной мастерской и, остановившись у камина, сказал Гедеминову:

– По барски устроились в зоне, князь.

– Так это для высокого начальства вроде вас. Все же приходят сюда. А зимой хорошо у камина посидеть с бокалом вина, – сказал Гедеминов таким притворным тоном, что Прозоров от души рассмеялся:

– Ну и хитер же ты князь! – перешел он на «ты», пригласил Гедеминова к столу и предложил тост: – Что ж, выпьем за Победу.

Гедеминов посмотрел на грудь генерала, обвешанную орденами и сказал:

– Я выпью за вас. Здесь мне редко приходится видеть мужественных людей.

– Нет, давайте выпьем за Отечество, – предложил Прозоров.

– А у меня и Отечества нет, – вздохнул Гедеминов.

– Что же, родная земля тебе не Родина? Ну, разочаровал ты меня, князь.

– Родина для меня – это исчезнувшая Великая Российская Империя. А ее нет.

– Я не хочу вступать в полемику. Давайте же выпьем и поедим, что Бог послал. Да и не перевоспитывать я пришел вас, а наслышан был, хотелось познакомиться.

Они выпили, и тут Прозоров тихо сказал:

– Признаться, я всегда боялся оказаться на вашем месте и, наверное, сломался бы… Ах, князь, вы, похоже, единственный на моем пути человек, с которым я могу быть откровенным, не ожидая предательства. Даже не могу думать, как вы, но сделаю все, от меня зависящее, чтобы вызволить вас из неволи, но и вы мне помогите. Хотя бы притворитесь, что признали советский строй. Выйдите на волю… Мне сказали, вас женщины любят, так кому, как не вам, на воле их любить?

Гедеминов засмеялся и ответил:

– Конечно люблю, кто же их не любит? Но вы генерал уже пьяны. Однако существует разница между военной хитростью и предательством. Один раз смирюсь с существованием Советской власти, второй – и вот я уже себя потерял. – Он, встал, пошатываясь, взял свою саблю. – Сам изготовил, – протянул он ее двумя руками Прозорову. – Примите за мужество. На рукоятке наш фамильный герб, – и вынул саблю из ножен.

Прозоров встал, принял саблю, осмотрел ее и сказал с восхищением:

– Прекрасная работа!

Покидая мастерскую и садясь в машину, Прозоров бросил начальнику лагеря:

– Молодец. Хорошо работаешь. Даже князя перевоспитал. Надо выпускать. Пиши рапорт на мое имя на его освобождение. А тебя я предоставлю к награде.

* * *

Попов потерял много крови, но сквозь стоны не переставал материться в адрес Гедеминова. Он грозился на куски разрезать князя при первой возможности, как только нога заживет. Кричал что–то о тех, кто допустил, чтобы героя, участника двух войн, у всех на глазах рубил саблей какой–то белогвардеец, и грозился донести начальству. Но когда немного успокоился, обратил наконец внимание на Аделину:

– А! Ты, врачиха, красивая. Лечи меня хорошо. Смотри, чтобы я хромым не остался.

Вмешался профессор.

– Хромым вы останетесь, надо думать о том, чтобы ногу не отняли, – сказал он, не подавая виду, как он доволен.

– Что?! – взбесился Попов. – Да я вас, вредителей, в подвале сгною! С фронта вернулся – ни одного ранения, а тут они собираются у меня ногу отнять. Да я вас расстреляю.

– Успокойтесь! Если будете волноваться, начнется гангрена и распространится моментально по всему телу, тогда конец! – спокойно сказал профессор. – Сейчас медсестра сделает укол, и вы поспите. А там видно будет.

Дежурство Аделины было ночное. Больные спали, и она невольно вспомнила поединок. Перед глазами все стоял заключенный в форме генерала, и она подумала: «Вот ведь какая мания в вещах! В лагерной одежде я не обратила бы на него внимания. Но как он дрался этот князь! Только зачем он так посмотрел на меня? А может, у него просто такой взгляд? И зачем я вообще думаю о нем, когда где–то далеко мой ребенок с Лизой страдает без семьи. Где–то муж…» И Адель вернулась мыслями к действительности. Ее снова напугало внимание Попова. И она впервые подумала о Гедеминове как о сильном мужчине.

На следующий день профессор сказал:

– Я вас временно рекомендовал в больницу другой зоны, месяца на два. Подальше от Попова. Мне не хочется с вами расставаться, но я боюсь, Попов будет вас добиваться.

Теперь перевязки делать Попову профессор присылал медсестру Наталью, которая часто кашляла. И однажды Попов спросил его: «А где вы прячете от меня врачиху? Почему здесь все время эта чахоточная медсестра? Ты мне доставишь сюда докторшу. Может, мне ее приятней видеть, чем эту глисту».

Он выздоравливал и добился возвращения Аделины. Встретил ее улыбаясь:

– Говорят ты баронесса?

– Нет, я не баронесса. Баронов после революции у нас нет, – спокойно ответила Аделина.

– Может, и нет. Но ты–то есть: какие глазки, губки, какая кожа! Дворянская кровь. Меня не проведешь. И походка от этого у вас гордая выработалась. Ну да ладно. Пусть я хромой буду. Зато у меня теперь два дела есть. Одно – с князем расквитаться, а другое – тобой, моя пташка, заняться. Ах, ты сладкая…

В это время зашел старый профессор. Он слышал разговор и предупредил:

– Если князя тронете или хоть волос с его головы упадет – сами знаете, что вам будет. Так что укротите свой пыл. Ну разве что кто–нибудь снова турнир захочет увидеть… Ваша жизнь ничего не стоит. А князю все простят за его золотые руки. Ему все равно пожизненный срок отбывать. Вам его опасаться надо, а не угрожать ему. И не советую приставать к моему доктору.

– А тебе, старому хрычу, надо заступаться за него, да? А что если я доложу, куда надо, что ты меня, фронтовика, нарочно калекой сделал, из вредительства? Тогда сразу под расстрел пойдешь. Чего замолчал? Иди. Мне с врачихой приятно говорить, – ухмыльнулся Попов.

Но профессор ответил:

– Здесь я руковожу. А ее вызывают освидетельстовать смерть людей.

– Людей, – передразнил Попов. – Неужто вы люди? Покойники. Это я разрешаю вам жить.

Профессор ничего не ответил. Вечером он сел писать рапорт начальству, что герой войны Попов А. С. нуждается в санаторном лечении раненой ноги, и вручил рапорт Попову. Тому понравилось. Теперь он числился раненным на фронте. Бумагу эту хоть куда подать можно. Это придает вес. «Пожалуй, и карьеру легче сделать будет, – думал он. – А что? Наград много, а теперь еще и ранение. Кто спросит, где был ранен? – и сам же себе отвечал: – Никто, а значит на фронте». А доктор? Куда она денется от меня?

План профессора удался. Попов уехал в саноторий.

Месяца через два, через третьих лиц, Аделина получила радостное известие. Соседка Лизы писала: «Лиза действительно в начале войны привезла маленькую девочку, которую звали Эрика». Но потом написала, что муж Лизы пропал без вести, а ее с ребенком выслали. Куда – никто не знает. В квартире уже живут другие люди. Теперь, по крайней мере, Аделина знала, что дочь, не умерла в пустой квартире, и что Лиза успела ее забрать. Эта мысль ее немного успокоила.

Профессор предположил:

– Вернее всего, искать их надо на Урале, в Сибири, Казахстане или на Алтае. Туда немцев выселяли. Ищи их сразу по двум фамилиям: по своей и по русской, которую носила золовка.

И Аделина мечтала, как в первую годовщину Победы ее обязательно амнистируют и она отыщет Эрику.

***

Был хмурый осенний день, с утра зарядил мелкий противный дождь. Аделина пришла на работу, увидела, что старый профессор чем–то очень расстроен.

– Что–нибудь случилось? – С тревогой в голосе спросила она.

Старый профессор подошел к Аделине, прижал ее к себе и с болью сказал:

– Крепитесь, милая. У меня для вас печальное известие, ваш муж умер. Простите, что я сообщаю вам эту горестную весть. Вот письмо от племянника.

Аделина побледнела, и ноги у нее подкосились. Профессор вовремя подхватил ее. Эта простая человеческая ласка, не виданная уже пять лет, вызвала у нее такую бурю слез, что с ней сделалась истерика. Профессор насильно влил ей в рот валерьянку, но она не могла успокоиться. И тогда на свой риск он дал ей дозу снотворного. Спать на работе заключенным не полагалось. Но он положил Аделину на больничную кровать, а когда пришел проверяющий, просто сказал: «Доктор без памяти. Муж у нее умер».

Проверяющий подошел к спящей и ударил ее по щеке. Голова мотнулась, но Аделина не могла проснуться.

– Если не отойдет, составишь акт и в морг мне на подпись дашь. Узнаю, кто письма заключенным передает – накажу, – сказал проверяющий и ушел.

После этого всякая переписка прекратилась.

Уже вечером, разбитая и опустошенная, Аделина возвращалась в барак. Кто–то встал на ее пути. Она равнодушно подняла голову. Это был князь Гедеминов.

– Примите мои искренние соболезнования и дай вам Бог силы, – сказал он ей тихо.

– Спасибо, – хотела сказать Аделина, но язык не повиновался ей, и она лишь молча кивнула.

Говорят, горе не уходит никуда. Просто с ним свыкаешься, или оно отодвигается на задний план, уступая место новому. После санаторного лечения, прихрамывая, вернулся свежий, сытый и веселый Попов. Аделина впала в панику:

– Что же мне теперь делать? – спросила она профессора.

Тот успокоил ее:

– Подождите, не волнуйтесь. Я пойду к начальнику. Коль он у меня лечится, то и помочь должен. Вопрос только в том, что нам веры нет. Мы немцы – враги народа. А Попов – фронтовик, герой войны. Но не отчаивайтесь. У вас здесь защитник кроме меня есть. Я ему скажу.

Профессор ушел, но вскоре вернулся мрачнее прежнего. Начальника перевели на повышение. А новый, как и Попов, руководил штрафными ротами. Теперь Попову море по колено. Ничем его не возьмешь. И профессор сказал Аделине:

– Не знаю, чем вам помочь. Вот ведь когда красота не в радость. Ах, если бы князь помог! Но он сам заключенный. Там навезли девчонок с бывших оккупированных территорий. Им инкриминируют связь с фашистами. Одну при мне допрашивали. Разбитная девица! Говорит следователю в глаза: «Да мне двенадцать лет было, когда вы драпали с территории Украины. И что? И меня, и всех моих подруг вы изнасиловали, чтобы немцам не достались. А что немцы – не мужчины? Нам политика не нужна. Это вы воюете. Где ты видел армии женщин, которые войной идут друг на друга? Не видел? И не увидишь. Только мне было наплевать, немец он или нет. Голый он со мной спал, без погон. Ласковый был, культурный. Не то, что тот вонючий и грязный солдат, который меня ребенком изнасиловал. Немец и консервы, и шоколад приносил. Да наша семья без него не выжила б! Вот и суди меня, следователь. А может, любовь закрутим? Только вымойся сначала. Я к культуре привыкла».

Аделина внимательно слушала профессора, пытаясь извлечь из его слова хоть какую–то пользу для себя. А профессор продолжал:

– Другая, совсем еще ребенок, лет шестнадцати, рассказывала: «Мамка уже все свезла на рынок. Все на хлеб меняла. Офицер у нас на квартире жил – молодой, лет двадцати двух. Уходит он на службу рано и приходит поздно. А в доме все меньше и меньше вещей, пока уже ничего не осталось. Мамка говорит: «Делать нечего, надо жить. Поменяю швейную машинку на хлеб». Мы ее уже на санки поставили, чтобы везти на рынок, а тут вдруг наш постоялец пришел в обед домой. За какими–то бумагами. Увидел он машинку на санях, схватил ее и в дом несет. Только повторяет: «Зингер! Зингер! Их бин Зингер!» Оказалось это его фамильная машинка, зингеровская. Она нам еще от бабушки досталась. Мама ему показывает: мол, кушать нечего – и выносит машинку на улицу. Он у нее опять забирает и в свою комнату заносит. А потом ушел на службу и вернулся с целым портфелем продуктов. Вынес нам машинку и показывает матери на нас, девчонок, мол, шей им платья. Мне уже четырнадцать исполнилось. Он мне и раньше нравился. Но все думала: немец же. А теперь посмотрела и вижу: он красивый! Целый год он кормил нас. Не сразу, но я потянулась к нему. Смотрел он на меня ласково. А когда поцеловались первый раз, я опьянела от счастья. Любила я его, а вы его убили», – и девчонка разревелась. Ну, как ее успокаивали, понятно: «Нас теперь любить будешь».

– Какой кошмар! – отозвалась Аделина.

– Да, – продолжал профессор, – Там много таких юных. Скоро рожать начнут, а дальше – кто знает. Так что, дорогая вы моя, им сейчас не до вас. Что касается вашей дочери – думаю, она найдется.

– Да, но письма теперь не пропускают, – чуть не плача сказала Аделина.

Профессор продолжал:

– Вы же видите, лагерное руководство все время меняется, и этого «цензора» уберут. Война закончилась. Наступают другие времена… – и, желая подать Аделине хоть какую–то надежду, добавил: – Надо верить. Вы не в самом худшем положении. На территории Украины немцы были три года. Конечно, и детей родилось много. Так вот, после освобождения женщин этих в Сибирь, в лагеря угнали, а детей их – в детские дома, под чужими именами. Вот так–то. И у всех палачей ведь нормальные человеческие лица…

Профессор замолчал. Аделина тоже молчала.

* * *

Прошла зима и снова наступила весна. Писем Аделине так и не было. Казалось, что и Попов забыл о ней. Но как только она успокоилась, за ней пришел конвоир и повел ее в кабинет к Попову. Тот сидел пьяный, перед ним лежало ее личное дело. Он ткнул пальцем в бумаги.

– Вот здесь все на тебя, Фонрен. И переписка, и что говоришь, и с кем – все здесь. Муж, значит, в прошлом году умер. Ну, одним немцем меньше стало. Дочку ищешь. Хорошо, я тебе помогу. Хочешь найти дочь? Учти, все в моей власти. Я тебя не забыл. Вот наметил тебя… Я настырный. Садись и пей. А я уже много выпил. Голова у меня болит. Садись, садись! Или мне самому тебя посадить? Ах, я забыл, ты давно сидишь, с начала войны, – рассмеялся он собственной шутке.

Аделина обреченно села на стул.

– Ты думаешь, я дурак, и все так думают. А почему? Да потому, что один гад меня на фронте прикладом огрел по голове. А я его тут же пристрелил. Нельзя мне пить. Болит голова и не помню, что делаю. Из санатория вот быстро выписали. Говорят, я там кого–то… А я ничего не помню. Может, даже убил… А что мне будет за это? Я участник двух войн, нервный, а гадов много.

Попов налил себе снова, и Аделина спокойно, как врач больному, сказала:

– Вам нужно поспать – вы выпили лишнее.

Он хрипло рассмеялся:

– Иди ко мне. Я мужчина хоть куда. Вместе и поспим, здесь на диване. Можешь здесь любую бабу спросить. Все довольны. Хочешь знать, сколько у меня их было? На фронте счет потерял. А здесь помню. Я давно тебя хочу.

Попов сильно шатаясь, подошел к двери, с трудом запер ее и ключ положил в карман.

– Сейчас будем траур по твоему мужу отмечать. Садись, пей! – придвинул он ей стакан водки.