Текст книги "Эрика"

Автор книги: Марта Шрейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

В большой столовой, которая была предназначена для таких случаев, сдвинули столы. Детей построили полукругом, причем в первых рядах стояли мальчики. Девочек с крестиками на шее завели в склад, где актировали белье, изрезали и без того ветхие платья и приказали им надеть их на голые тела. Плача, девочки выполняли приказ перед угрозой поместить их в детскую колонию. Их вывели в круг и заставили махать руками, бегать по кругу и повторять: «Мы верующие бабочки». Их изрезанные юбки оголяли тела, и мальчики громко хохотали. Не только одна Эрика была в ужасе. Все девочки молчали. И только Инна громко выразила общее мнение: «Я бы не хотела такого позора. Никогда не буду верить в Бога». Про себя Эрика подумала: «Я тоже».

Жить в приюте становилось все более невыносимой. И она мечтала о том дне, когда ее наконец выпустят на волю.

Перемены

Наступила весна 1953 года. Давно не было в живых профессора Тринкверта, верного друга, ангела–хранителя семьи Гедеминовых. И много всяких волнений было у князя Александра по поводу ущемления свободы его жены и возможности ее свиданий с их малолетним сыном Альбертом. И, наконец, тиран умер.

Узнав о реабилитации жены и своих друзей, Александр Гедеминов развил бурную деятельность. Он получил от руководства лагеря направления на обувную фабрику для себя, Адели, графа Петра, княжны Мари и Эдуарда. Дело было за тем, чтобы сразу получить комнаты в бараке.

Комендант рабочих бараков, Нюра, дала Гедеминову ключи, чтобы он выбрал свободные комнаты. Для своей семьи он оставил две угловые, отметив, что сможет пристроить еще комнату и мастерскую. Рядом выбрал комнату Эдуарду. Две другие комнаты находились в бараке по соседству. Он отвел их для княжны Мари и графа Петра, очень надеясь, что эта немолодая пара все же решится на брак, и тогда они смогут пробить дверь из одной комнаты в другую, соединив их таким образом вместе.

Гедеминов нашел каких–то женщин, которые за деньги быстро и качественно привели комнаты в порядок, привезли необходимую мебель и постельное белье, материал для оконных занавесок. Особенно старательно работала женщина из его барака, Надя. Она Александру Гедеминову понравилась и он наметил ее в домработницы и няни сыну Альберту.

В день освобождения узников из лагеря Гедеминов нанял грузовик и поехал встречать жену и друзей. Он ждал долго. Сыну Альберту не терпелось. Он периодически спрашивал: «Папа, долго мы еще будем маму ждать?» Наконец они увидели ее в старом ватнике и казенных ботинках. Адель выбежала из ворот, бросилась к сыну и заплакала. Это были слезы радости. Гедеминов поднял жену вместе с сыном на руки и понес их к грузовику. Потом вернулся и по очереди встречал Эдуарда, графа Петра и княжну Мари. Они были одеты так же, как Адель. Всем он приготовил одежду, но ему не хотелось, чтобы его жена и друзья предстали в таком виде перед многочисленными обитателями бараков. Комендант Нюра и так трезвонила на каждом шагу, что здесь будут жить заключенные. Люди пугались и даже возмущались, принимая их за уголовников. Поэтому князь Александр велел шоферу ехать к магазину и на оставшиеся деньги купил дешевые плащи и обувь.

Подъезжали. Уже виднелись первые дома. Майское солнце ласково светило, ветер гнал по небу облака, а князь Александр любовался женой. Ей было уже 33 года, но она выглядела на 25. Он любил ее по–прежнему, и к этому с годами прибавлялась огромная нежность.

Княжна Мари должна была бы радоваться свободе. Но выражение ее лица было растерянным. Она осознала, что в свои сорок лет осталась одинокой, и задумалась: «Как–то будет относится ко мне на свободе граф Петр? Эдуард вряд ли останется работать на фабрике, скорее подастся в цирк». Она увидела, что Эдуард оживленно шепчетсяся с князем Александром. Тот, довольный, кивал головой, изредка поглядывая на Мари. На самом деле Эдуард заверял того, что он очень скоро с цирком двинет в Москву, раскопает часть краденых драгоценностей. И довольный, потирая руки говорил:

– Здесь на свободе золото зубным техникам и врачам сбудем. Но не в нашем городе, чтобы не попасться.

– Посмотрим, посмотрим, – отвечал князь Гедеминов, думая о том, как граф Петр и Мари найдут обстановку в комнатах, о которых даже и не мечтали, и заранее радовался. В шкафах их ждала и одежда, и обувь, и даже посуда и продукты на столах.

Подъехали. Их, оказалось, ждали. Жители бараков, работники фабрики молча окружили грузовик и смотрели, как сначала один бывший заключенный спрыгнул с грузовика. Потом представительный человек в плаще и шляпе снимает с грузовика женщину и ребенка, а стриженный маленький черный человек женщину, тоже небольшого росточка, как будто те не могут спрыгнуть сами, как это обычно делают работницы фабрики. Гедеминов же, вместе со всеми, сначала открыл комнату княжны и, уходя, услышал ее радостные возгласы, потом показал графу его комнату, затем комнату Эдуарда, повел графа за собой и показал тому свои комнаты, напомнил им всем, что ждет к ужину через два часа. Наконец, оставив жену с сыном вдвоем осваиваться и переодеваться, пошел с Эдуардом в магазин за вином и продуктами. Фабричные женщины смотрели вслед представительному человеку в шляпе. Он больше напоминал им какого–нибудь начальника. И не понимали, что общего между ним и стрижеными бывшими заключенными. Кто–то предложил: «Этот того охраняет, чтобы не сбежал».

Но подошла комендант Нюра и объяснила, что здесь все заключенные, а тот, про которого говорят, вообще почти тридцать лет в лагере был и что в справке, которая пришла из милиции на него в отдел кадров, написано: «Срок отбывал за бандитизм». Просто он давно из лагеря вышел, поэтому не острижен.

На некоторое время комендант Нюра сделалась героем дня. От нее ждали новых сведений. Но она только и могла пересказывать другим то, о чем говорила раньше, добавив, что жена бандита сидела за шпионаж и что она немка. А про графа Петра сказала:

– Черный человек был предателем, отсидел, теперь будет работать художником. А еще один – тот тоже немец. Он артистом цирка работал до войны, так в справке написано.

* * *

Гедеминов готовился к первому ужину с друзьями на свободе. Он знал, что Эдуарду безразлично, где он, князь, взял деньги на обстановку их комнат и одежду. Но понимал, что у княжны Мари и графа Петра к этому будет совсем другое отношение. И чтобы друзья не мучились тем, что на его деньги жизнь начинают, вечером, когда все собрались у него за столом, он начал говорить по–французски:

– Что ж, мы теперь относительно свободны. Как говорил де Вовенарг: «Не жалко, что человек лишился своих денег, своего дома, имения – все это человеку не принадлежит. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность – свое человеческое достоинство». Слава Богу, до сих пор мы его сохранили. Жить надо дальше, приняв смиренно то, что уготовила нам судьба сегодня, и надеяться, что впредь она будет к нам милостива. Я всем вам давно обещал, что адаптируюсь к жизни на свободе. И вот, как только узнал о вашем освобождении, сразу взял для вас направления именно на обувную фабрику, потому что здесь есть жилье. Мне непросто было убедить коменданта поставить вам и мне в комнаты мебель, – сочинял он. – Но она есть. Дальше я получил подъемные деньги. (Гедеминов знал, что подъемные давали тем, кто был завербован. Но знал также, что «вечные узники» граф Петр и Эдуард, а также дамы не имели понятия об этом слове. В их лексиконе оно отсутствовало, и поэтому он продолжал выдумывать.) Деньги я, конечно, получил под расписку и должен отчитаться за них. Часть из них я потратил вам на одежду и продукты, а другую часть я раздам вам, акт я уже составил. Денег немного, но поработав 15 дней, мы все получим аванс, а еще через 15 дней здесь, на фабрике, получка. Княжна, вам уготована метла. В Москве и Петербурге большинство женщин дворянского сословия с 30‑х годов метут улицы. Это я знал давно. Что делать? Они лишились всего, а пенсию к старости заработать надо. Так что, княжна, работа у вас пыльная, но не сложная. Правда, зарабатывать вы будете в 3 раза меньше меня.

Княжна Мари, довольная, ответила:

– Спасибо, князь Александр. Знаете, я найду дополнительный заработок. В лагере меня научили вязать вологодские кружева. Я завтра же куплю ниток. И в городке, наверное, портные есть. Я найду себя. Им буду сбывать кружева.

Гедеминов подождал, пока княжна выговорится, и рассказал графу о его месте на фабрике и поздравил его:

– Вы снова художник. Будете рисовать портреты вождей революции, передовиков производства и писать лозунги к советским праздникам.

– Дорогая, – он повернулся к своей жене, – хочу тебя огорчить, лечить ты не сможешь. Ты поражена в правах и обязана отработать принудительно один год. Потом получишь паспорт, и мы оформим свой брак официально. У тебя тоже несложная работа. Денег, дорогая моя княгиня, конечно, столько же получишь за свой труд, сколько и княжна, ну, может, чуть больше. Дальше, Эдуард…

– Князь Александр, я у вас на службе, – перебил его Эдуард. – Вы меня еще не увольняли. А пока я вам не нужен, пойду в цирк работать. За меня переживать не надо. Носом чую – в город едет цирк. Май месяц! Теперь я не пропаду.

– Ну, тогда, – Гедеминов посмотрел на всех бывших заключенных и на своего сына, молча сидевшего рядом с матерью, – за свободу! Осушим наши бокалы. Зажжем свечи и минутой молчания помянем профессора Тринкверта, чье имя носит наш сын, и всех, кого погубила эта людоедская власть.

Мужчины пили за любимых женщин, за то, чтобы все, кто потерялся в войну, наконец обрели друг друга, за то, чтобы Адель нашла дочь. И еще много тостов звучало в этот вечер.

Гедеминов выпил больше чем надо, но помнил о неприспособленности своих друзей к жизни на свободе и потому продолжал:

– По–русски говорить мы вообще не будем, только при Эдуарде – по–немецки, коль он французского не знает. И так как Советское государство поставило нас вне закона, будем жить нашей маленькой колонией, не поддаваясь на провокации, но помня о враждебном окружении.

Граф Петр, тоже изрядно опьяневший, шутя предложил:

– Князь, будьте нашей армией и министром обороны.

– Согласен, – засмеялся Гедеминов.

– Тогда, – сказала Адель, – я буду министром здравоохранения. Мне тоже в нашем маленьком «государстве» портфель полагается.

– Князь Александр, а сколько часов работают дворники? – спросила княжна Мари.

– Часа два, три. Остальное время они свободны.

– Тогда я беру портфель министра образования. На мне будет воспитание поколения юных дворян, – посмотрела Мари на сына Гедеминовых, который дремал, прижавшись к боку матери.

– Значит, один я не у дел, – шутя обиделся граф Петр.

На что Гедеминов сказал ему с иронией:

– Вам поручается пропаганда – самый важный участок работы. Вы, граф, будете освещать нашу деятельность. Например, находите меня за работой на фабрике, рисуете в фартуке, с молотком в руке и подписываете: «Заботливый министр обороны, князь Гедеминов сам подбивает подметки на сапоги солдатам». Затем пишите портрет министра здравоохранения княгини Адели за работой на фабрике и подписываете: «Министр здравоохранения самолично протирает тряпочкой обувь, чтобы на ней не осталось микробов». Ну, а княжну Мари – с метлой в руках: «Княжна в борьбе за чистоту и порядок». Когда–нибудь ваши рисунки не будут иметь цены.

– Да, – подтвердил, вздохнув граф, – особенно те, что я рисовал в зоне. Я прихватил несколько с собой.

Мужчины налили себе еще вина, а Адель повела сонного Альберта в его комнату спать.

– Княжна, – обратился Гедеминов к Мари, – у нас в бараке живет Надя, положительная, работящая женщина. Приглядитесь к ней. Пусть она у вас и у нас уборку делает и заодно еду нам готовит. Я не хочу, чтобы от моей супруги исходил запах лука. Я буду оплачивать эти услуги.

– Да где же вы средства найдете? – удивилась княжна.

– Про меня забыли, – напомнил о себе Эдуард. – Я ваш министр финансов и ваш золотой запас.

– Подожди хвалиться, Эдуард, – остановил его Гедеминов, тяжело положив руку ему на плечо. – В тех местах прошла война. Сохранились ли наши драгоценности?

– Вы о чем? – удивилась Мари.

– О том, чтобы не жить на нищенский оклад Советской власти. Она нам многое должна. Но мы компенсировали, – ответил Эдуард.

Гедеминов поменял тему разговора и сказал:

– При первой возможности куплю фортепьяно. Будем вечера устраивать. Еще друзей в городе найдем. Долго жить в семейном общежитии мы не будем. Построим новый дом… Конечно, здесь относительная свобода, пока не выберемся на волю за кордон. Я наметил себе цель и сделаю все для того, чтобы наши дети жили в свободной стране. В Париже ждет нас моя матушка и брат Илья. Дал бы Господь увидеть их в здравии. Ну, господа, – обратился он к графу Петру и Эдуарду, – выпейте со мной.

Задержавшись еще минут на пятнадцать за столом, княжна Мари собралась уходить, сославшись на поздний час.

– Я вас провожу, Мари, – поднялся вслед за ней граф Петр.

– Еще же только десять часов вечера, – сказала им Адель, но муж остановил ее, дав понять, что у этой пары свой интерес.

– И мне пора в свою комнату, – встал следом за ними Эдуард. – Юный князь Альберт спит, а мы мешаем.

Оставшись вдвоем с мужем, Адель прижалась к нему и, смеясь, сказала: – Ну, Сашенька, таким я тебя еще не видела. Набрался ты сегодня.

– А как же? – удивился муж. – Первый день свободы моей дорогой жены. Я бы еще остался за столом. Но все меня оставили. А может, князь хочет сегодня пить до утра. Побудь со мной.

– Дорогой мой главнокомандующий, – шептала Адель ему, – ты славно потрудился. Оставим питье на следующий раз. Пойдем спать. Мне так хочется быть с тобой!

Между тем граф Петр тоже опьянел от вина, от свободы и от того, что княжна рядом. Он проводил Мари до дверей ее комнаты. Было самое время объясниться и попросить ее руки, но вместо этого граф, сам не зная почему, предложил:

– Мари, завтра воскресенье, устраиваться нам на фабрику только в понедельник. Давайте сходим, погуляем в парке. Мы его проезжали по дороге из лагеря.

– С удовольствием, дорогой граф, – ответила обрадованно Мари.

Он пожелал ей спокойной ночи, первой ночи на воле, раскланялся и пошел в свою комнату.

А Мари легла впервые за последние 16 лет в белоснежную постель, обняла подушку и заплакала от счастья. Она поняла, что друзья ее не оставят. Теперь можно написать письмо в Москву бывшей жене ее брата и, может, даже свидеться с племянником, князем Николенькой. Ему должно было исполниться двадцать пять лет. Она думала: «Какой он теперь, Николенька? Похож на брата или нет?» Мари вспомнила о войне, и снова закрался в голову страх. Живы ли они? Потом мысли о свободе, о графе Петре снова вернулись к ней, и она, поверив во все хорошее, наконец с улыбкой провалилась в сон.

* * *

Князя Александра Гедеминова все последние дни мучил вопрос, рассказать или не рассказать Адель о своем внебрачном ребенке от княжны Невельской. Ему очень хотелось увидеть старшего сына. Но, поразмыслив, вспомнил обещание, которое дал Невельской. И сказал себе: «Это не только моя тайна. А значит, надо молчать. При первой возможности поеду посмотреть на сына».

А на фабрике оказалось много бывших заключенных, и одна из женщин узнала князя Гедеминова:

– Да помню я его! – говорила она женщинам. – У него кличка была Князь–левша. Его как раз привезли, когда меня выпускали уже.

Ее приятельницы, тоже отбывавшие наказание за преступления своих мужей и всегда собиравшие обо всех информацию, с любопытством спрашивали:

– А за что он сидел? Мы же раньше вышли из лагеря и не знали его.

– Конечно, мы по ошибке срок отбывали. Наши мужья, да и мы члены большевистской партии. А этот князь белогвардеец. Родственник самому царю. Нюра же уже рассказала это вам.

– О! Как интересно! Был князь, а теперь сапожником работает. Да. Дворянство растворилось в рабочем классе и как сословие исчезает…

Воспитанные советской школой в ненависти к старому строю, женщины издали разглядывали белого офицера, князя Гедеминова.

– Сидит теперь, работает. А небось, дай ему пулемет – он нас всех перестреляет, – говорила одна комсомольская активистка другой. – Как же, тридцать лет заключения зря не дают. Таких надо было расстреливать, а не выпускать на волю. Даже не замечает нас…

А Гедеминовы наконец смогли оформить свой гражданский брак. Для них началась новая жизнь, пусть с ограничениями, но не в зоне. Адель мечтала: «Как получу паспорт, поеду на Кавказ искать следы дочери». Муж же мечтал о том времени, когда сможет съездить сначала в Москву, увидеться с сыном, потом в Сибирь на могилу к отцу и проверить – на месте ли золотой запас Дончака. «Хотя, – думал он, – куда ему оттуда деться. Для жилья эта гористая местность не годится. Только холодная северная река несет мимо свои воды. А за тридцать пять лет, что прошли после смерти отца, ель наверняка стала могучей и корнями обняла прах отца. Белки живут на ней… Скажу отцу, что род наш продолжился и что я не осрамил нашей фамилии и тайну, доверенную мне генералом Дончаком, сохранил».

Конец первой части.

Часть 2

Эрика

Дочь

Высоко в небе летал кобчик. Его острый глаз обозревал холмистую степь и маленькие домики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Солнце уже взошло и осветило чистую речку и девочку–подростка, стоящую на берегу. Осенний ветерок трепал ее платьице. Девочка наклонилась. Мелкой стайкой проплывали серебряные рыбки. «Прощай, речка, и вы, рыбки, прощайте. Я никогда больше сюда не вернусь, я лечу на свободу. Прощайте все. Я еду к отцу. У меня есть отец». Оглянувшись по сторонам на безлюдный берег, она громко крикнула: «Солнышко мое родное, я иду на свободу! У меня папа есть!»

Эрика, от счастья не спала всю ночь. Она еще не совсем осмыслила все сказанное ей директрисой, которая вручала ей свидетельство о рождении. Оно было новеньким. Его выписали совсем недавно. Вместо графы о месте рождения стояло: «Воспитанница детского дома». В графе «мать и отец» – прочерки. Фамилия утратила первые три буквы. Вместо Фонрен осталось Рен. А вместо имени Эрика она получила имя Ирина. Директриса завела ее в кабинет и посадила напротив себя. Сначала она говорила ей, как вести себя на воле, о поведении. Потом заговорила о фамилии, что неприлично в наше время иметь барскую фамилию.

– Приставка фон, как ты уже знаешь, была у баронов. Тебя в школе, наверное, обзывали баронессой?

– Да, – тихо ответила Эрика.

– Ну вот. А как будут реагировать в городе твои ровесники на эту фамилию? У тебя будут вечные проблемы. Имя я тебе тоже поменяла. Теперь ты Ирина. Помни никто, кроме официальных лиц, не будет знать, что ты немка. Но я обязана указать национальность в свидетельстве о рождении. А теперь самое главное, девочка. Радоваться или огорчаться услышанному ты не должна. О том, что мать твоя умерла, сообщил нам твой отец. Да, отец жив. Родители твои немцы. Отец твой узнал от кого–то, что сестра его Лиза, твоя тетя, умерла, а тебя сдали в приемник–распределитель. Он написал туда, что мать тоже умерла, а сам он женат вторым браком и дочь хотел бы забрать к себе. Письмо переслали нам. Мы через комендатуру навели справки о твоем отце и решили тогда тебя не возвращать. Самому ему спецкомендатура, где он стоит на учете, отлучиться и приехать к нам пока не разрешает. Ну, теперь ты взрослая, тебе самой решать, что делать. Твои родители перед Советской властью очень виноваты. Отец так и не отказался от приставки фон. Ну и немцы они. К тому же только девять лет назад закончилась война. Люди немцев ненавидят и всегда будут ненавидеть. Но ты была послушной. К сожалению, переросток. Тебе шестнадцать лет. Будешь работать на обувной фабрике. Направление тебе уже выписали. Конечно, там надо будет два года учиться. Будут платить небольшую стипендию. Деньги экономь, дели их на части. Кое–какие вещи мы тебе выдадим. Одно платье школьное дадим, а другое, на каждый день, ситцевое.

Эрика плохо понимала, что говорила директриса. Потому что услышала главное – у нее есть отец. Все воспитанницы детского дома, одинаково любили Сталина и горько плакали, когда он умер, и все не любили своих матерей, по вине которых они вынуждены были жить в приюте. Об этом им часто напоминали. Если бы матери их не были врагами народа, то не сидели бы по тюрьмам. У Эрики была особая причина ненавидеть мать. Она хорошо помнила, как та привязала ее за ногу к шкафу и, несмотря на то, что Эрика плакала и тянулась к ней ручками, закрыла дверь на замок и ушла. О том, что мама сделала, Эрика никогда ни одному человеку не говорила, даже лучшей подружке Инне. Это жгло ее горькой обидой.

«Что там еще говорила директриса? – вспоминала Эрика. – Ах да!»

– Мой тебе совет – рассчитывай только на себя. У отца другая семья, два сына, и вряд ли его жена захочет иметь такую большую дочь.

Но Эрике не верилось, что отец (какое волшебное слово!), ее родной отец, откажется от нее. Сердце девочки билось часто–часто. Новая жизнь – что будет дальше? И ожидала она от жизни только хорошего, готова была полюбить и мачеху, и своих братьев, и всех людей на земле сразу.

На обувную фабрику Эрику повезла воспитательница. Ехали долго. А когда приехали в город, Эрика увидела ухоженные газоны и чистую улицу центра, через который проезжали.

«Здесь я буду жить!» – радовалась она.

В отделе кадров воспитательница сдала ее документы и попрощалась с ней:

– Смотри, веди себя хорошо, чтобы нам за тебя не было стыдно, – сказала она и ушла.

Эрика растерялась. Вот так просто она остается на земле совсем одна? Сердечко ее сжалось. Но, вспомнив об отце, она успокоилась.

– Сиди здесь и жди коменданта. Она тебя в общежитие отведет, – сказала начальник отдела кадров. – А в понедельник утром придешь сюда. Здесь сбор учащихся будет. Не опаздывай.

Начальник отдела кадров ушла. Неожиданно зашла грубоватая женщина и спросила: – Ты, что ли, ждешь? Пойдем. Катькино место займешь. Та тоже детдомовская была. Скурвилась. Зовут тебя как?

– Эрика. Ой, нет. По–русски я Ирина, – поправилась Эрика.

Женщина, что стояла в дверях, услышала это и сказала:

– Опять немку привезли. Откуда только берут их. Нюрка, ты куда ее?

– Куда–куда. На кудыкины горы. В общежитие к б…м. На Катькино место.

– Вроде мала еще для этих дел, – засомневалась женщина.

– Ничего, раньше начнет – быстрей закончит жизнь бездомной на вокзальной плошаде, – бурчала комендант, которую почему–то никто не назвал по отчеству. Разговор Эрике был совершенно не понятен. Она просто чувствовала неприязненное отношение этих людей к себе и не понимала причины.

Пришли к какому–то низкому бараку, зашли в общежитие. Две комнаты, на кроватях сидели три девушки.

– Вот, на Катькино место новенькую привела. Обучайте скорей распутству, – ехидно сказала комендант и вышла за дверь.

Девочки смотрели на Эрику молча, и она спросила: «А где б…ди?» Все три девчонки грохнули от хохота и повалились на кровати. А одна от смеха свалилась на пол. Девочки, показывая на нее пальцем, начали снова хохотать.

– У меня уже живот болит от смеха. Давайте перестанем, – предложила рыжеволосая.

– А у меня рот разрывается. Хватит, – умоляла девушек другая.

Наконец смех затих, и, утирая слезы, одна из девочек спросила Эрику:

– Ты откуда взялась?

– Из детского дома, – тихо ответила Эрика, помня, что если старшие спрашивают, то младшие обязаны отвечать.

– У вас все там так матерятся? – спросила другая.

– Я не слышала такого слова, – удивилась Эрика. – Мне комендант сказала, что буду жить с б…ми, а где они – не сказала.

Девчонки снова стали смеяться и показывать друг на друга, пока одна из них не сказала:

– Хватит. Она же не знает, что это такое, – и объяснила ей: – Это очень нехорошее слово, грязное. Тебе рано материться. Сколько тебе, лет четырнадцать?

– Нет, мне уже шестнадцать. Но комендант сказала, а взрослые всегда правы. Мы должны их слушаться. И не надо смеяться, – заметила Эрика.

– Тоже выдумала – слушаться комендантшу. Вот она тебя уже научила матерному слову, – выговаривала ей рыжеволосая. – Она много чего скажет, а ты не повторяй. Мы тоже новенькие. Будем вместе учиться. А когда ты была в конторе, не видела, мальчишек принимали или нет? – спросила она снова Эрику.

– Нет, не видела.

– Ну, тогда клади свои вещи вон в ту тумбочку, а вон та кровать у стены – твоя. Подушка и матрац есть, а простыня у тебя должна быть своя.

– А мне не выдали простыней в детском доме, – сказала Эрика, но девушки уже не слушали ее и продолжали прерванный разговор.

– Да, а как тебя зовут? – вспомнила все та же рыжеволосая, назвавшись Верой.

И Эрика впервые назвала себя:

– Ирина Рен я по паспорту.

– Ну и сочетание звуков, – удивилась черненькая, представившись Леной.

А Эрика, услышав из собственных уст свое новое имя, подумала: «Надо привыкать».

* * *

Весь мир для Эрики был новым и интересным. Люди, разговоры, окружающие вещи, обстановка, первые занятия в училище. Из сорока учащихся большинство было девушек. Она насчитала шесть парней. Глаз сразу выхватил одного, самого симпатичного. К нему уже бессовестно липли девушки.

А Эрика ждала воскресенья, чтобы поехать к отцу. Дни тянулись очень медленно. Она ходила с таинственным и счастливым лицом. «Я не одна на земле, – говорила она себе, – у меня есть папа».

Эрика представляла отца высоким, сильным и добрым. И она ожидала, что они бросятся навстречу друг другу, два родных человека после стольких лет разлуки. «Возможно, он меня приподнимет, как маленькую». Ей очень хотелось в это верить. Она не выдержала до воскресенья и поехала в субботу, сразу после занятий.

Дверь открыла мачеха. Эрика улыбнулась ей, поздоровалась и сказала, что приехала к отцу. Сначала полное красное лицо мачехи выразило удивление, затем в глазах мелькнула тревога, потом она поджала губы и опустила глаза.

– Входи, – сквозь зубы проговорила она и добавила: – Федор скоро придет.

Эрика испугалась, что ошиблась адресом, и торопливо поправила:

– Мой отец Фридрих!

Мачеха, подбоченившись, оглядела Эрику с ног до головы:

– Фридрихи да Фрицы наших на фронте убивали. А мужа моего зовут Федором. Усвой это раз и навсегда. Зачем приехала?

– Я… я… папу повидать, – заикаясь от страха, тихо ответила Эрика.

– Ну–ну, повидай. Только жить у нас негде. У тебя есть место в общежитии? Работаешь или как?.. – «Или как» звучало вредно.

– Я только из детдома. Меня на фабрику учиться устроили и место в общежитии дали.

– Мой он теперь. Подыхал он на шахте, повинность немецкую отбывая, вот его и актировали… А я подобрала, – грубо говорила мачеха.

Эрика стояла, красная от стыда. Она не знала, что ей делать. Уйти? Но в приюте учили: взрослые всегда правы и возражать неприлично. Нужно слушать и быть вежливыми.

– Чего уставилась?! Не знаешь, что такое «актировали»? Как тряпку негодную актируют, так и его. Списали как мертвого. Я на шахте в столовой работала. Откормила вот. Он ничего не зарабатывает. Немцам еще не платят за работу. А ты сама уже большая, глядишь, и замуж возьмет кто–нибудь. Лицом–то вон какая смазливая. – Мачеха освободила дверь и пробурчала: – Проходи, скоро будет. Но чтобы сантиментов не разводила тут, не до тебя ему.

Действительно ждать пришлось недолго. Вошел, худой, грязный, весь черный от угля мужчина. Казалось, он еле держится на ногах.

«Может, это мой папа», – подумала Эрика. Мужчина как–то испуганно посмотрел на нее. Эрика не знала, как быть. Ведь она так ждала этой минуты. Отец вымученно улыбнулся ей и посмотрел на жену. Та сидела на табурете посреди комнаты и оценивала ситуацию. Весь вид ее говорил: «Попробуй, подойди к дочери и увидишь что будет».

– Как же ты выросла, дочка! – только и сказал он.

Наступило неловкое молчание. Эрика не слышала, как с улицы прибежали мальчики, ее братья, они с любопытством принялись разглядывать ее. Тогда весь запас тепла, что берегла она все эти дни для отца, Эрика направила на мальчиков. Она обняла малыша, стоявшего ближе к ней, и он доверчиво прижался к ней теплой щекой. Но грузная мачеха соскочила с табурета и закричала на мальчиков:

– Чего рты поразинули?! Марш к умывальнику! И ты иди руки мыть, – не глядя, бросила она девочке и мужу. – Стоишь–то что? Доставай бутылку. Отметить надо встречу. Столько ждал, дочь–то вон какая красавица выросла!

За столом мачеха неожиданно подобрела и обратилась к мужу:

– Наливай всем. У меня и закуска есть.

– Может, не надо пить? – умоляюще посмотрел отец на жену.

– Давай–давай! Надо – не надо. Не сопьюсь, не переживай. Детей еще надо поднимать… Ты что ли на водку деньги дал?

Она налила себе полстакана, отцу, Эрике. Девочка испуганно отодвинула стакан:

– Я не пью такое! Я не буду!..

– Ну, щас не будешь, потом будешь, – уверенно ответила мачеха. – Я тоже сначала не пила, а теперь люблю выпить. Жизнь–то одна. Зачем тогда жить, если еще и не пить?

Отец растерянно смотрел то на жену, то на Эрику. Наконец не выдержал: – Даша, что говоришь–то при детях?..

– А! – отмахнулась от него жена, – эти еще не понимают, а эта, чай, больше меня знает. Не во дворце живет – в общежитии, там все развратные. – И ехидно добавила: – Смотри, отец, чтобы она нам в подоле не принесла …

Но после выпитого она подобрела и стала подкладывать Эрике куски мяса.

– Отец твой – немец, еще в трудовой армии срок отбывает, в комендатуре на учете стоит. Пайка хлеба у него маленькая, как и у других немцев. А я кормлю твоего отца, в столовой работаю.

Отец молчал, наклонив голову. Ему было стыдно перед взрослой дочерью за то что он никто и ничто.

Мачеха сказала ей:

– Ешь. Несу, ворую, можно сказать. Не проживешь ведь честно. Если посадят, так хоть ты не оставляй моих детей. От твоего отца проку нет. Доконают его, как немца, на шахте.

Она налила еще, выпила и стала петь что–то грустное, потом заплакала, потом плясать пошла. Эрике стало страшно; а вдруг мачеха выгонит ее среди ночи на улицу, а отец не сможет защитить. Но мачеха встала и повела ее в спальню:

– Видишь, как живу. А ничего не было у меня раньше. Ложись на кровать. Смотри, какая перина мягкая. Поспи один раз. А завтра… давай, давай… домой, в обще… обще, в общем, знаешь, куда идти… Не маленькая… А отца не трогай. Сама живи. А я его содер… содержу, из жалости. Никакой он не отец … Немец он.

Посреди ночи Эрика проснулась от злого шипения мачехи:

– Не уговаривай, не пропадет. Скажи спасибо, что за тебя, фашиста, замуж вышла. Да еще двух немчат родила. Теперь эту черт притащил. Где она до сих пор была? И чем ее кормить?

Отец тихо говорил хриплым голосом:

– Меня скоро с учета комендатуры снимут. Ты знаешь, какие большие заработки у шахтеров. У нас будет много денег, в полторы смены работать стану. Ну посмотри, во что она одета, во что обута! Она же сестра твоим сыновьям. Даша, дочь она мне!