Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– О фашизме будет особый разговор на ближайшей Коллегии. Теперь давайте о вас. Что будем делать с Монкевицем? Арестуем? Арестуем вас? Надо обдумать. И срочно: все равно он протрезвеет. А нам нужен еще не один час, чтобы обговорить с вами важную операцию. Вы должны ехать на Кубань, чтоб связаться с местным подпольем и инспектировать его, так? Зачем вам Монкевиц? Для достоверности провала группы? Увеличится достоверность от того, что вас осталось двое?

– У нас ведь общее задание, Артур Христианович. Мы – политические эмиссары. Возможно, уже пожаловала новая группа кутеповских боевиков. И предположим, не Монкевиц, а некто вновь прибывший – старший в группе. И станет дальше проверять меня. Одно дело – наш доклад и донесение с Кубани. Оно пойдет через море, через Болгарию, а меня пока что будут перепроверять. А тут – вот он, свидетель. Весь опаснейший путь рядом прошли.

– Уговорили! – Артузов вновь откинулся на спинку кресла. – Но нам вы нужны хотя бы на сутки... – он подумал» прикрыв глаза и что-то прикидывая в уме. – Пятерку мы взяли только что. Одного отпустим к вам. Для этого организуем драку с милиционером» скажем.

– На драку может не пойти. Новенький для меня абсолютно темная лошадка. И кого вы решите отпускать?

– Ладно, это наша забота, берем все на себя. Арест у вас завтра в полдень. По недоразумению, часов в пять.

– Дома? Монкевиц может не выйти.

– Уйдете вы... Куда? Зачем?

– Скажем, на станцию за билетами, – предложил Венделовский. – Хотя это должен был сделать хозяин.

– Его не будет. Вы уходите на вокзал, а тут милиция, проверка документов. После ареста вы сразу возвращайтесь... Не очень ладно придумано. Нет вашего активного участия в борьбе.

– Да, и это подозрительно, – согласился Венделовский. – Мне, собственно, надо «спасать» лишь Монкевица.

– А насколько можно считать его уже «прирученным»?

– О, Николай Августович – хитрая бестия. Правда, он уже оказал мне определенную услугу с переводом в РОВС. Я показал, что знаю о нем достаточно. Но это все, так сказать, в рамках белого лагеря. О перевербовке пока не могло быть и речи. Нужно время, укрепление моих позиций в РОВСе.

– Вот времени у нас нет, – жестко сказал Артузов. – Все задачи придется выполнять одновременно, здесь.

– Не перегнуть бы палку. Вот генерал Перлоф...

– Монкевиц – не Перлоф, – решительно возразил Артур Христианович. – Тут будем действовать «бурей и натиском» – Sturm und Drang, как говорится... Мы его напугаем. Вернее, вы. Фигурально выражаясь. Вы ему откроетесь и расскажете, как долго он выполняет чекистские поручения. Деваться ему некуда: он в большевистском «логове».

– Но есть еще кто-то из последней пятерки, – возразил Венделовский. – Кто-то старший. Какие у него полномочия и задачи? Не исключаю, он послан лишь для нашей перепроверки.

– Прибежит к вам как миленький, не беспокойтесь. Монкевиц его знает, видел?

– Полагаю.

– Да, это приходится полагать, – согласился Артузов. – В крайнем случае подставим к вам пятым своего. Его и арестуем у вас на явке. Договорились? А куда побежите с Монкевицем? – задумался, потер лоб. – Придется дать вам ключик отсюда, – обвел он взглядом комнату. – Объясните: с врангелевской, мол, еще службы сохранилась. В детали не вникайте, детали – не его дело. Посидите дотемна, а потом, со всеми возможными предосторожностями, – на Курский вокзал. Там и потеряться легко до отхода поезда. Поезд рано утром.

Постучав, зашел молодой человек в надвинутой на глаза фетровой шляпе и модном пальто, шепнул что-то Артузову.

– Доложите, Александров, – приказал Артур Христианович. И улыбнулся: – Тут все свои, – но знакомить прибывшего с Венделовским не стал и раздеться не предложил, всем своим видом показывая, что времени у того для сообщения мало.

– Старшего группы мы легко выявим, – голос у Александрова чуть дрожал от желания рассказать все как можно быстрее. – Боевик очень надеялся на свои документы и легенду: живет в Могилеве, русский, беспартийный. Из Красной Армии уволен из-за ранения, подчистую. Теперь приехал к дяде в столицу, чтобы купить ситчику, обувку и кое-что из конской сбруи. Пришлось делать ему очную ставку с «дядей». Все правильно!

– Вот что значит русский диверсант – у него любая русская легенда звучит правдоподобно, – сказал Артузов. – Одевается и говорит как русак, не забыл еще родного языка. С таким бороться труднее, чем с Сиднеем Рейли.

Венделовский насторожился.

– Спросили мы боевика о всех его спутниках, – продолжал тот, кого назвали Александровым, – о «Ленинградце» и его начальнике. – «Не знаю, говорит. Раньше не видел, не встречались». – «А через «окно» не вместе проходили из Финляндии?» Раскололся. Шел сдаваться, говорит. Давно решил, но очень вас и Монкевица боялся. Им, говорит, право такое дано – убивать на месте любого из группы, каждого колеблющегося, струсившего. Они – звери. Он и побежал от нас потому, что вам удалось скрыться. Побоялся, неубедительно получилось. У него в Берлине жена и сын бедствуют. Переживал: вернется «Ленинградец» – и им житья не будет. Успокоили: не скроются от нас ни «Ленинградец», ни Монкевиц.

– Хорошо, конечно, – Венделовский вздохнул свободно. – Только вы его не выпускайте в Берлин. Раз струсив, может струсить вторично. Не мне вас учить, Артур Христианович, но...

– Говорите, я слушаю.

– Может, открытый способ внедрения? Прошел арест и – вольный казак.

– За это не беспокойтесь. Хотя проследить за ним придется. Мы к нему семью привезем. Из Берлина. Вы свободны, товарищ Александров...

Артузов проводил глазами сотрудника, встал, снова пошел, задумавшись, по одной половице. Сказал тоном приказа, точно подводя итог разговору:

– Вы возвращаетесь, Альберт Николаевич, и осторожно занимаетесь только Монкевицем. Результаты передаете через хозяина квартиры. В случае неудачи следует наше нападение и подготовленное для вас бегство на Курский. Продемонстрируйте все свои возможности. На вокзале вас любезно возьмут и привезут ко мне. Нет ли вопросов, вам все понятно?

– Так точно, Артур Христианович. Все!

– В таком случае до встречи, – рукопожатие у Артузова было просто богатырским...

Операция развивалась по плану.

Совершенно протрезвев к возвращению своего напарника, Монкевиц уже отлично понимал, что попал в ловушку. Неясной оставалась ему лишь роль Венделовского в их провале. Долгое отсутствие подчиненного, его поразительное рвение: самому ехать за билетами, обещание проследить, нет ли за их квартирой слежки – все это заставило Николая Августовича задуматься, а не чекист ли этот приятнейший Альберт Николаевич. Все, что произошло, могло быть заранее спланированной и хорошо проведенной операцией. К тому же ни одному из последней пятерки боевиков не удалось добраться сюда. Тут и хозяин явки был явно их человеком. Монкевиц, с которого слетел и весь лоск и самоуверенность, невесело раздумывал о своей участи, лихорадочно подбирая выход из создавшегося положения. Убьют его тут же, за ненадобностью, или сошлют в Сибирь? Или уготована ему иная участь – быть может, перевербовка? Где смогут его использовать? Вряд ли они вернут его в Европу, чтобы сделать «двойником». Остерегутся, вероятно. Потребуют весьма сильных гарантий. Он ведь был один, Монкевиц. Один-одинешенек, давно растерявший всех родных и близких. У него не было ни состояния, ни счета в банке. Какие гарантии он мог предложить чекистам? И на какие они согласятся? Человек практический, хоть и не очень опытный в делах разведки и контрразведки, Монкевиц избрал, однако, правильное в тот момент решение: предоставить инициативу и право сделать первый ход противнику. Он рассуждал примерно следующим образом: он, не колеблясь, принимает все предложенные чекистами условия (цель – сохранение жизни!), делает все, чтобы завоевать их доверие. В конце концов его посылают – в Европу, на Дальний Восток, куда угодно! – он открывается Кутепову, разоблачает «Ленинградца» и всю его сеть – в Москве и Париже... Монкевиц успокаивался, он был уже почти спокоен. И выслушал ложь Венделовского с полным доверием. Альберт Николаевич понял, что лишние слова не нужны. Пора было переходить к главному.

Их разговор напоминал дебют шахматной партии равных по силе противников, которым отлично известны каждый следующий ход и все его варианты. Довольно быстро Монкевиц сдался – признал себя побежденным, спросил об условиях сдачи и заранее пообещал, что сделает все, что от него потребуют.

«Хозяин» вызвал по телефону автомобиль, и они отправились на Лубянку, где их ждал Артузов, Но не в своем рабочем кабинете, а в одной из комнат следственных работников, где обстановка была самой казенной: канцелярский стол, несколько венских стульев, портрет Ленина и карта Советского Союза на стене. Монкевиц нервически оглядывался: подозрения о немедленном аресте вспыхнули с новой силой. Заметив это, Артузов пришел к нему на помощь. Он задал полковнику несколько коротких вопросов о прошлой жизни и отношении к последним событиям в мире, чтобы определить его точку зрения, точно Артура Христиановича и впрямь очень интересовало мнение Николая Августовича относительно Абиссинии или, скажем, о вооруженной борьбе генералов против гоминдановцев в Китае. Выслушав Монкевица, который от волнения косил более обычного и нервно сжимал пальцы, Артузов внезапно спросил: неужели полковник верит в силу кутеповских терактов, в наивные попытки создать подпольные контрреволюционные банды на Дону или Кубани? Ведь он, будучи опытным разведчиком, не может не знать о каждом случае провалов групп, посланных из-за рубежа.

Монкевиц ответил, что не верит. У движения нет будущего. Правда, в общей куче активистов переходят границу и люди, прошедшие специальную подготовку в разведшколах иностранных государств. Но это не его компетенция. Увы.

– Но компетенция Кутепова? – быстро задал вопрос Артузов.

– Вероятно, – уныло подтвердил Монкевиц. – Изначально это его люди. Он сам производит отбор.

– Понятно, Николай Августович, – Артузов широко улыбнулся. Улыбка очень шла к его сегодняшнему облику. Он выглядел обычным совслужащим: толстовка, подпоясанная узким кавказским наборным ремешком, хромовые, тесные в полных икрах сапоги, темно-синее галифе и брезентовый портфель на столе. – Мы не стараемся сразу завербовать вас, полковник, и дать задание. Не думайте. Сейчас объясню почему. Первое – убедиться в вашей лояльности к товарищу Венделовскому. Вы сделаете, что вам поручено Кутеповым, на Кубани и благополучно вернетесь в Париж. Там отчитаетесь обо всем. Кроме московских эпизодов, естественно, и наших разговоров.

– Потом вы уничтожите меня? – вырвалось у Мон-кевица.

– Почему же? Бели вы захотите честно сотрудничать с нами – будем рады поступку подлинно русского патриота. Не захотите – поможем уехать и скрыться. Это второе.

– Но какие гарантии предоставляются мне?

– Мы полностью доверяем вам жизнь и судьбу нашего товарища – после возвращения в Париж.

– Резонно... А что вы потребуете от меня сейчас? Расписку о добровольном сотрудничестве, разумеется?

– Да, и расписку, конечно, – в голосе А рту зова впервые прозвучали твердые, командные ноты. – Мы хоть и не купцы, но безопасность дела требует, Николай Августович... Впрочем, будет вам и подарок. От нас – за будущие, так сказать, заслуги. Где-нибудь в пригородах Парижа... А если захотите, в Нормандии или ни юге вам будет куплена вилла. Особнячок, что ли, не очень бросающийся в глаза. Куплен на имя Альберта Николаевича. Вы можете владеть им одновременно или по очереди – как заблагорассудится.

– О! – Монкевиц понятливо кивнул. Поморщился, сказал обескураженно: – Вы ловко привязываете меня к вашему чекисту. Это очень умно и дальновидно. Спасибо за дар, – и усмехнулся. – Я в тупике и... и сдаюсь, поднимаю руки.

– Ну, зачем же так мрачно, полковник. У вас всегда будет выход – сбежать, скрыться. Еще раз напоминаю вам об этом.

– Премного обязан, – не скрывая иронии, поклонился Монкевиц. – Есть и еще выход. Застрелиться – разведчики должны уметь проигрывать, не так ли?

– Я надеюсь, вы не столь глупы, Николай Августович. И достаточно любите жизнь – по моим данным. Незачем считать себя проигравшим. Вы ведь по-прежнему будете работать на Россию. На истинную Россию, Монкевиц... Петров! – громко позвал он и постучал кулаком в стену.

Тут же вошел длинный парень с шапкой золотых кудрявых волос и подвижным лицом, чуть тронутым оспой, в коротковатом и узком ему пиджаке.

– Билеты принес? – спросил его Артузов. – Когда поезд?

– Как приказывали. На самый первый, утренний.

– Видите, все в порядке, Николай Августович. Завтра можете ехать. Товарищ Петров проводит вас на квартиру. А Альберта Николаевича мне придется еще задержать. Ненадолго... Для обратного пути у вас, насколько мне известно, подготовлен южный вариант?

– Так точно! – Монкевиц встал, не в силах скрыть растерянности и охватившей его вдруг апатии. Значит, пока не увидимся. Желаю здравствовать. И прошу: не принимайте необдуманных решений.

– Честь имею! – сухо произнес полковник и по привычке козырнул. Этот жест, абсолютно не вязавшийся с его более чем скромной штатской одежонкой, еще более подчеркнул его растерянность: полковник, судя по всему, окончательно потерял почву под ногами.

– Считаю, это дело закручено нормально, – сказал Артузов. – Зажали господина полковника – ему и деться некуда.

– Полагаю, петлять не станет, – сказал Венделовский. – Я, признаться, не ожидал, что он так быстро сломается.

– Судя по вашим сообщениям, он сломался еще тогда, когда поменял Врангеля на Кутепова. Самое время и нам переходить к Кутепову, – Артузов пересел на место, которое только что занимал Монкевиц, раскрыл брезентовый портфель, вынул папку. Пригласил подвинуться поближе, сказал: – От «Доктора» донесение – очередной приказ боевого Александра Павловича по РОВСу. Он и только он – прямой наследник великого князя Николая. Слушайте, читаю: «Они призывали нас к единению, стойкости и жертвенному служению Отечеству. Покажем же на деле, что эти заветы не мертвая буква и они действительно живут в наших сердцах...» Так, ну, далее о плохой работе боевиков и недостаточной подготовке пятерок. Большой процент не возвращается из Советской России. С этим мы, пожалуй, согласимся, а, Альберт Николаевич? Согласимся и с мерами, которые предлагает бравый генерал. Тут что? Предлагается еще раз проверка и перепроверка каждого: возможны враги – провокаторы, слабые духом трусы, интеллигенты, старающиеся, сознавшись, заслужить прощение большевиков. Подписано генералом от инфантерии Кутеповым. Когда, кстати, он стал полным генералом?

– Приказа о производстве не было – это я точно помню. Да и от кого?

– Не вспомните, Альберт Николаевич, не старайтесь. Так Кутепов доказывает миру: он – первый русский за рубежами России. Еще и в маршалы себя произведет. Если успеет. С ним и бороться нам, раз он сам объявил о высшем положении его Союза в общественной жизни русской эмиграции. Назвался груздем – полезай в кузов, генерал от инфантерии, – Артузов хмыкнул, заглянув в какую-то бумагу: – Посмотрите, каким слогом заговорил: «...первейшая и главнейшая задача заключается в единении и сохранении тех заветов, кои в нас заложены прежней нашей службой под увенчанными славой императорскими знаменами. РОВС должен составить действительно мощную организацию...» Вот сукин сын! – не сдержался Артузов. – Теперь уж ему приказы не Бенько пишет... А вот и другие газеты с речами героя: «Я, как председатель РОВСа...», «Нельзя ждать смерти большевизма, его надо уничтожить...» – ну и в том же духе. Неистовый Кутепов! Силы ему девать некуда! «Доктор» сообщает: РОВС стал хорошо кредитоваться с нескольких сторон. Что ни день – приемы, банкеты, совещания, зарубежные вояжи в Югославию, Болгарию, Чехословакию. Вот адрес новой явочной квартиры, сообщенный «Доктором». В Ленинграде, на Басковом, в бывшем доме княжны Оболенской. Оперативно, молодец! Но Кутепов, Кутепов – самый активный из своих активистов. Организованный ранее фонд имени князя Николая он берет в свое распоряжение «на патриотические цели». А вот сообщения из Праги: «Прибыл экспрессом...», «Многолюдный банкет, многообещающая речь в твердых и решительных выражениях», «Идем по пути великого князя», «Армия жива», «Будущих форм государственного устройства России пока предрешать не будем»... Каков? Откуда полились деньги, Альберт Николаевич? – Артузов, отодвинув кресло, прошелся по комнате. – Это предстоит узнать в первую очередь. Точно!

– Есть! – просто ответил Венделовский. – Будем узнавать.

– Ага! Вот что еще характерно – встречи: Струве, Крамарж, князь Долгоруков. Заявления о необходимости «коалиционной жертвенности, о необходимости поднять людей, умеющих владеть оружием»... То же и из Белграда: Эк к, Палеолог, Марков, Артамонов от казаков – широко шагает мальчик! – Артузов взял из папки еще одно донесение: – Речь Кутепова на банкете воинских организаций: несмотря на утраты, нет уныния, ибо... Нет, послушайте!.. «Преемственность вождей является гарантией, что борьба не прекращается...», «русской армии не придется краснеть за годы изгнания...». Его принял король Александр. А вот и итоги поездок – любопытно. Наберемся терпения. Тут ничего нового, но ознакомить вас должен: «Есть объективная разница между настроением десять лет назад и теперь. Раньше многие боялись говорить о борьбе. Теперь об этом говорят открыто. Я вижу это по настроениям во многих странах. Но идет ли борьба? Я думаю, борьба идет тогда, когда об этом не знает никто. Мы все узнаем лишь о благородных жертвах этой борьбы... Я побывал во многих странах. Я увидел русских офицеров, работающих шоферами, служащих. Они испили чашу до дна, но остались офицерами. Есть одна опасность – типа обывательщины, растворения в местных, узких интересах. Некоторые прогнили и опаскудились, стали ненадежны. Велика честь сложить голову за родину. Дорожите же своей организацией, любите ее, держитесь теснее друг друга!..» И последнее сообщение, Альберт Николаевич, – из Финляндии. Где оно? Вот! – достал из папки пол-листка бумаги, осторожно расправил, но читать не стал, только заглянул и сказал, не скрывая усталости:

– После ваших проводов господин Кутепов вновь посетил Финляндию. Останавливался, как всегда, в Териоках, на даче Фролова. Да не один, а в сопровождении английских агентов Росса и Бойса. Это уже серьезно. Итак, Кутепов, Кутепов и еще раз Кутепов. Так и передайте «Доктору»... Мы уже не увидимся на этот раз. Может, пару дней отдохнете? Мы сумеем задержать Монкевица...

– Для пользы дела не стоит, Артур Христианович.

– Так и я думаю, Альберт Николаевич, – и лукаво добавил: – Исчезаю. Успехов вам, привет товарищам. Считаю, все с пользой для дела.

Они крепко пожали друг другу руки. Артузов уже словно со стороны оглядел Венделовского и закончил, довольный своей придумкой:

– Ну, а со всем остальным вас познакомит другой товарищ – ваш коллега.

Открылась дверь, выпустив Артузова, и в комнату шагнул... Гошо «Цветков». Вот уж кого не ждал увидеть здесь, в Москве, Венделовский. Они обнялись.

Прежде всего о деле, и, вероятно, именно для этого они были сейчас сведены. Но тут заглянул в полуоткрытую дверь улыбающийся Артузов. Глаза его смотрели с хитрым блеском.

– Что, господа? – улыбнулся торжествующе. – Ждете, появится бог из машины и принесет вам инструкции друг для друга? Инструкций сейчас не будет. Разговор может иметь чисто приватный характер. Так запланировано – два часа. Это мой вам подарок. Счастливо оставаться – и чтоб никаких дел! – он тихо прикрыл дверь и исчез.

– А ты все такой же, Гошо.

– И ты такой же... Что нам делается? Ну, рассказывай.

– Рассказывай ты. Как у тебя?

– Нормально. Доучусь – и снова в путь. Судя по всему – Прага. Там сильная болгарская студенческая колония, много болгар-огородников. И кроме того, – он широко, заговорщически улыбнулся, – военные заводы «Шкода», на которых чехи готовят оружие для новой войны. Дезьем бюро и Интеллидженс сервис обеспечивают контроль за его производством и секретность. Лицензии вроде английские. Поживем в Праге – ах, какой город!.. Вацлавская площадь, мосты через Влтаву, Старо Място! Где еще найдешь такие древние улочки, погребки, памятники средневековья?! Мне повезло, считаю. А ты уезжаешь? Или приехал?

Венделовский кивнул. Лишние вопросы задавать у них было не принято.

– Утром уезжаю, дружище.

– Жаль. Думал пригласить к себе, с женой познакомить. Живу недалеко, у Белорусского. Может, от меня и на поезд? Машину и конспирацию обеспечу, Альбертик. Артузов, по-моему, еще здесь. Разреши, обсудим вариант?

– Не стоит, Гошо. Я с другого вокзала и не один. Дали два часа – радуйся. И за это спасибо.

– Не женился?

– Да нет пока. Все не влюблюсь никак.

– Привередлив... А чему ты все улыбаешься?

– Вспомнил, как мы тебя никак не могли вытолкнуть с родных Балкан. Хватался за каждый кустик.

– Да, тут, если признаться, переоценил я себя. Дело прошлое, можно и рассказать. Чтоб тебя повеселить. Хочешь, а?

– Повесели, – сказал Венделовский. – Самое время нам посмеяться. Но сначала о жене. Где, когда, кто? – все, одним словом.

– Очень, просто, друже. В Вене я сидел. Тихо, спокойно. Один! И вдруг команда: прими радистку, она же шифровальщица, подумай над «крышей». Вот! Не было печали! Но я должен знать, что за человек, что может? Так? Мне отвечают: немка, двадцать семь лет, знает языки, может работать переводчицей в любой технической экспертной фирме. Встретил – женщина потрясающей красоты! Даже слишком – для нашей профессии. В глаза бросается. Все за ней ухаживают. Я, разумеется, тоже. Из соображений конспирации мы «поженились»... Не успел я оглянуться, как влюбился по уши. Мы с Кларой стали мужем и женой по-настоящему. Она мне и сына родить успела, Стояном назвали. Замечательный парень, весь в меня. От ее немецкой породы ничего не осталось!

– Поздравляю, Гошо. Значит, опять расставание?

– Ты про меня? Ничего подобного! Еду с женой и Стояном. Что может быть более надежным прикрытием?!

– Ты прав. А теперь рассказывай то, чем хотел повеселить.

– Незадолго до отъезда из Вены потащил я за собой «хвоста». Знакомец оказался давний. Еще по варненским временам, представляешь? Как будто узнал меня, но вижу, не очень уверен. Мне сменили документы. Стал я польским евреем, изучающим юриспруденцию. А что? Не похож? Посмотри внимательно... Я основательно познакомился с географией родного Белостока – расположение улиц, вокзала, главной площади и базара. Маленький совсем городок, грязный, нищий. Усвоил характерные особенности польских евреев, манеру их разговора, жестикуляции, манеру одеваться, держаться в «обществе». Совсем евреем стал. Сам черный, нос с горбинкой, парик приладил и пейсы отпустил – брат не узнал бы. И я считал, что обрубил «хвост». Начал готовиться к поездке в Союз. Кружным путем через Белград – Софию – Афины. И морем в Одессу. В Афинах я становился армянином. Мелким торговцем, пострадавшим от резни турок. Хорошо? Как бы не так! Чуть не в последний день опять на него наткнулся. Случайно, нет, – кто знает? Ухожу без волнения: вижу, опять сомневается мой сопровождающий. Тут я и промазал. Надо, рассуждаю, пообедать, и время подходящее. Где обедает состоятельный еврей?

В хорошем еврейском ресторане, тем более – есть там известный мне запасной выход для выноса контрабанды в случае появления полиции... Настроение отличное, захожу. Сажусь за столик, шляпу тут же на вешалку, берусь за газету и за окно поглядываю, на своего друга-филера. А он прильнул к стеклу, меня высматривает. И вдруг замечаю, все официанты потрясены, а посетители смотрят удивленно и с возмущением. И «мой» сразу понял, что никакой я не еврей. Все евреи вокруг в шапках – как это им и положено. «Повел» меня вновь и со всем рвением. Сутки не мог и на миг оторваться, хоть стреляй в него. Дошел и до этой мысли, да пистолета с собой не оказалось. К счастью. Пришлось срочно менять квартиру, документы и весь путь следования. Через Берлин к Гамбургу и морем – в Ленинград. Под видом эмигранта. Прошло. Нет мелочей в нашем деле. Был у меня, как это... посыльный, на год прикомандировали. Честнейший парень, настоящий коммунист, Неделков. Одна неприятность – храбрый очень, во все драки готов ввязываться... Помнишь, атентат двадцать пятого года? Акция болгарских «леваков», взорвавших Софийский собор.

– А потом судилище и трое повешенных? Помню.

– А кровавый террор реакции? Она получила возможность убивать любого где попало, без суда и следствия. Сотни товарищей просто исчезали. Их обезглавливали, бросали на свалку. Или тайно хоронили где-то за городом. Излюбленный прием убийц был знаешь какой? Подкрадывались сзади, набрасывали проволочную петлю и душили, натягивая проволоку в разные стороны. Тихо и просто, да? Мой Мишо Неделков в те дни, спасая неизвестных ему людей, ввязался в перестрелку и был замечен цанковцами. А через два дня пал их жертвой. И его убили проволочной петлей средь белого дня недалеко от центра Софии. Он нарушил приказ, а наказали меня. Пришлось убираться из Болгарии, где так хорошо разворачивалась моя коммерция. И Мишо жаль...

– Столько раз уже тебе приходилось бегать, Гошо? Бедняга. Но ты прав: мелочей в нашем деле нет. В Софии вместо тебя теперь «фунтик»? Были с ним контакты? Как он справляется? Его подготовка, как мне показалось при встрече, нуждается еще в у совершенствовании. Опыта нет, практика мала. Да и условия, в которых он оказался, специфические.

– Наш «Фунтик» справляется. Справляется потому, что пока «законсервирован». – «Цветков» рассмеялся. – Возле отца родного Николай Абрамов как у Христа за пазухой. Герой! Бежал от большевиков, сумел добраться до Болгарии чуть не вплавь. Чествовали его по первому разряду. Отдохнуть предлагали, но Николай, конечно, отказался: времена не те, чтоб отдыхать и благодушествовать. Трудится в местной канцелярии РОВСа под руководством боевого капитана Фосса. А папа, генерал Эф-Эф Абрамов, глядя на сына, не нарадуется. А вместе с ним и весь болгарский отдел Воинского союза, который он возглавляет. Второй генерал после Кутепова. Теплое местечко! И теплое прикрытие. Нам с тобой потрудней приходилось: перепроверка за перепроверкой. А он еще и отца перевербует, увидишь!

– Не получилось бы наоборот, – заметил Альберт Николаевич. – Черт знает, как может все повернуться. Отец, сын... Думаю, как я бы работал в таких условиях? Против отца. Мне было бы очень трудно, честно тебе скажу. Но я не «Фунтик». Я его плохо знаю.

– А я достаточно хорошо! – горячо возразил «Цветков». – Вполне солидарен с начальством – можно положиться на все сто процентов. И пусть «законсервирован»: он себя еще покажет, клянусь.

– А ты стал хорошо говорить по-русски, Гошо. Что-нибудь известно о гибели Слащева? Подробности, детали, новые обстоятельства?

– Мне ничего вообще не известно, – неожиданно сухо ответил «Цветков». – Дело темное. И не мое направление.

– Понятно. Тогда давай о другом. Расскажи-ка мне о Москве и нашей советской жизни. Подробно, обстоятельно обо всем новом. Я хоть послушаю: ни Ленинграда, ни Москвы так и не поглядел, все сквозняком, на скорости. Когда удастся еще приехать – кто знает...

2

В редакции «Последних новостей» январь тридцатого года начался тихо. Сотрудники казались друг другу необычайно благожелательными и ленивыми. Никто, словно по уговору, не гонялся за сенсациями и гонорарами. Будто рождественские каникулы в этом году затянулись или надоело сразу всем заниматься неблагодарным и трудном делом – возрождать изо дня в день отечественную журналистику за рубежом. Будто разом иссякли все эмигрантские источники, дающие газетную информацию. Мир, как известно, держится на энтузиастах. Так вот, в «Последних новостях» сразу повывелись все энтузиасты. И деньги словно потеряли притягательную силу, столь необходимую для поддержания жизни. Это касалось сразу всех и каждого в отдельности. И было совершенно необъяснимо. Словно кризис, наступивший после долгой и тяжелой болезни. Словно глубокий штиль перед бурей в океане, хотя ничто не предвещало ее... Газета выходила каждый день. И все материалы находились на местах, где им положено было находиться на полосе: рассказик, «подвал», содержащий чье-то воспоминание о былом или обстоятельную статью «к дате»; международные известия, «Про все» и «Вести отовсюду»; хроника парижских событий, материалы о жизни в Советской России, политические обзоры за неделю; заведомо ложная информация, претендующая на сенсационность; научные заметки; театр, синема и музыка, спорт; непременные крестословицы; новый отдел шахмат; отдел «Сегодня», сообщающий о лекциях, собраниях, богослужениях; обширная реклама... И все-таки с газетой что-то происходило. Каждый из сотрудников редакции это видел и искал причину в себе самом, в своей житейской ситуации, настроении, радостях или невзгодах, отнимающих его рабочее время. И, разумеется, не торопился поделиться своими сомнениями с коллегами. Эмиграция приучила к этому. Каждый боялся за себя. Хотя в тот январь дело было совсем в другом. Газета «устала». Нужен был какой-нибудь «взрыв», революция или реформа – кто знает. Во всяком случае, некое обновление. В любой области. В большом или малом – неизвестно. Нужен, необходим был толчок. Может быть, все и ждали именно его, этого толчка.

Днем в редакции было непривычно многолюдно. Сидели по кабинетам, курили, разговаривали, ходили сообща пить кофе в ближайшее бистро, а если получалось – собирали информацию по телефонам, с удовольствием принимали посетителей, подолгу беседуя с каждым.

Шел ленивый разговор и в кабинете друзей. Лев заканчивал составление очередной крестословицы, дело не ладилось, а тут еще Анатолий, сознательно мешая, лез со своими вопросами, чтоб поговорить о чем угодно. Хотя стало уже законом: о чем ни начинали говорить русские эмигранты, разговор так или иначе оканчивался политикой. Грибовский не являлся исключением. Федоров-Анохин – иное дело. «Он всегда исключение из правил, – не раз подшучивал Анатолий: – Лев любой разговор оканчивает Ксенией Николаевной». Льва на людях подобные замечания задевали, конечно, хотя по добродушию своему он не считал возможным из-за этого ссориться с товарищем. Знал его обычай – «ради красного словца продать и добра молодца». Анатолий, без всякой меры применяя этот прием, терял друзей, добрых знакомых и потом сам мучился, казнился от своего пустого краснобайства. Лев жалел его. И прощал ему все, даже довольно обидные высказывания в свой адрес...

– А тихо, полагаю, стало так потому, что сам наш дорогой идеолог, господин Милюков, удалился в берлогу, где сосет лапу, выдумывая новый ловкий поворот своим сменовеховским теориям, – сказал Анохин, с неприязнью откладывая ненавистную крестословицу.