Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Новые бурные дебаты – династический вопрос. И снова никакого решения. Он передан для рассмотрения специальной комиссии под председательством Трепова. При определении симпатий к «императору» или к верховному «вождю» Николаю Николаевичу съезд тоже не проявил единодушия, хотя, как казалось, большинство его делегатов принадлежали к «николаевцам».

Особо выделяли вопрос об отношении к русской армии. Монархисты требовали провозглашения русскими воинскими контингентами монархических лозунгов. Врангель продолжал отстаивать аполитичность своей армии. Большинство его друзей и недругов считало: Врангель нерасчетливо поторопился с подобным заявлением. Остаться между Сциллой и Харибдой (имелось в виду – между Кириллом и Николаем Николаевичем) не лучший выход: неизвестно, куда понесет и куда вынесет история. В любом случае мог бы и подождать, отмолчаться. Съезд постановил: обязательность проведения монархической пропаганды в армии, необходимость всемерной поддержки монархических организаций, долженствующих стать ядром будущих воинских формирований.

...Выступающие сменяли один другого. На следующий день для делегатов в Булони был устроен роскошный обед. Но и во время пиршества не смолкали споры: ничто не могло остановить политиканов.

К Николаю Николаевичу в Шуаньи была послана делегация. Собственно, без особых полномочий, просто приветствовать великого князя и выразить надежду на иные времена. Николая Романова посещали и дальновидные делегаты-одиночки – выразить верноподданнические чувства. Великому князю пришлось воспользоваться для ответа газетой «Возрождение» – носительницей духа борьбы и возрождения былой России, издаваемой на средства известного нефтепромышленника Гукасова. Николай Николаевич сдержанно, чисто по-монарши писал, что высоко ценит «засвидетельствованную съездом готовность зарубежных сынов России содействовать моим начинаниям по спасению Родины». Нерешительность рождала стремление изъясняться неясно. Великий князь призывал делегатов съезда не предрешать будущей судьбы своей многострадальной страны, полагая, что дело русского народа самому установить образ жизни – «основы для бытия и устроения». О статье для «Возрождения» не знали даже в ближайшем окружении «хозяина Шуаньи». Он ни с кем не посоветовался, никого не поставил в известность.

Сторонники великого князя, стихийно собравшиеся тем же вечером, единодушно оценили эту статью как упущенный шанс в борьбе с узурпатором Кириллом, сильно осложнившим положение сторонников Николая Николаевича. «Я прошу прощения за дерзость, ваше высочество, – с трудом сдерживал себя генерал Лукомский. – Но ваше слово в этом бульварном листе буквально подрезало нам крылья!» Ему вторил князь Белопольский: «Да, да, именно, ваше императорское величество! Я согласен с генералом. Вы не вполне доверяете нам, своим верным слугам. Приходится скорбеть об этом». – «Ничего не потеряно, господа, – отмахивался Николай Николаевич. – Я так решил и сделал исключительно ради блага России. Это окажет положительное влияние на умы и охладит противников. Если вообще не выбьет их из седла». И каждый из сидевших в кабинете подумал о великом князе: он сдался, не хочет бороться, он устал...

Время, тем не менее, указывало на неизвестные дотоле силы, начавшие помогать Николаю Николаевичу. Похоже, силы эти находились не в России и не в среде эмигрантов. Газета «Дейли мейл» без обиняков назвала Николая Николаевича «наследником романовского трона». Англичан поддержали представители других западных газет. Венская «Арбайтер цайтунг» рассказала, как почти два года назад князь Кирилл собственноручно возложил на свою голову корону Российской империи, а другой князь, его родственник, Николай Романов, счел этот поступок несправедливым и безнравственным, так как и у него неоспоримые права управлять русским народом. Теперь он собрал съезд в Париже. Депутаты съезда заседающие ныне в отеле «Мажестик», провозгласили царем князя Николая, который, добиваясь согласия и мира среди россиян, разбросанных по разным странам, и тех, кто проживает на территории собственно России (?!), объявил себя «народным царем», обещал своим верноподданным править с миром, свободой и отеческой заботой. Вот тебе и «дядя Николаша!»

Съезд, однако, продолжал заседать и спорить – все более резко, непримиримо, употребляя запрещенные приемы. Лозунги «диких помещиков» пугали депутатов от торгово-промышленных кругов. Полемика кончалась криком. Крик – скандалами. Один из организаторов съезда С.Третьяков, представлявший руководство Торгово-промышленного комитета, демонстративно покинул зал заседаний, «хлопнув дверью». Правый кадет, член оргкомитета съезда А. Федоров заявил, что провозглашать великого князя Николая вождем рано. Это может иметь отрицательные последствия, ибо приведет к дальнейшему расколу эмиграции. Председательствующий, пользуясь своим правом, запретил выступающему вообще поднимать этот вопрос. Однако и другие делегаты говорили о том же. Большинство не хотело подчиняться «верховному вождю», учреждать некий руководящий орган при нем. Н. Львов сказал прямо: подобный, с неопределенными функциями, руководящий орган при нынешней ситуации станет лишь символом разъединения. Слова просил и гость съезда князь Н. Белопольский, но говорить ему возможность не предоставили: заседание затянулось, регламент был нарушен, далеко не все депутаты успели высказаться. Вопрос о «народном царе» уходил в песок, тонул среди бездны других, среди новых разногласий, которые родил доклад о земле, некстати сделанный бывшим царским сановником В. Гурко. Н. Марков, Д. Оболенский, А. Трепов, П. Скаржинский – что ни речь, то разные оттенки черносотенно-монархической «заботы» о русском крестьянине и земле. Недаром кто-то заметил: у нас не один земельный вопрос – их пятнадцать миллионов – по числу крестьянских хозяйств в России. Не в силах договориться между собой, все выступавшие строили свои иллюзорные теории на том, что Советская власть развалится под грузом трудностей, что Коммунистическая партия после смерти Ленина расколется под ударами внутрипартийной оппозиции...

Съезд закончился. Была принята резолюция по каждому из поднимаемых вопросов. По династическому, так волновавшему окружение Николая Николаевича, было записано: «Съезд разделил понятия блюстительства престола, возглавление широкого национального движения и вопрос о династических правах. Право на блюстительство престола принадлежит династии в целом и ей самой принадлежит решение о формах осуществления этих прав...»

И далее: «Съезд решил, что возглавление широкого национального движения принимает великий князь Николай Николаевич, который сам определит момент своего выступления. Вопрос о правах на престол, ввиду наличия спорных толкований закона, отнесен в Россию по освобождении ее от большевиков компетентным законодательным учреждением». Съезд можно сказать, провалился. Эмигранты шутили: вместо полноценного дитяти в результате долгой болтовни родилась хилая внебрачная двойня. Родилось «Центральное объединение» (председатель А. Гукасов, члены – князь И. Васильчиков, В. Рябушинский, П. Струве, князь Л. Уралов и другие), вещавшее об укреплении контактов с политическими кругами Европы и Америки. Вторым дитятей явилось крайне правое «Патриотическое единение» (председатель И. Алексинский, члены – А. Крупенский, Н. Оболенский, генерал П. Краснов и другие), яростно требовавшее «освобождения России под водительством национального вождя Николая Романова» и безоговорочного подчинения его приказам...

В Шуаньи снова собрались особо доверенные лица. Николай Николаевич, окончательно убедившись в крушении надежд, смотрел с нескрываемым презрением на лица своих сторонников.

– Убедились? – спросил он грозно и с непонятным торжеством. В кабинете было сыро от дождя, который не утихал целые сутки, и князь то ходил от двери к выходу на веранду, то бросал свое большое тело в кресло, зябко запахивал охотничью куртку. – Убедились, советчики? Кто был прав? Я! «Давайте, ваше высочество!», «Торопитесь, ваше высочество!» – передразнил он кого-то, а может, и всех сразу. – По вашей милости надо мной все смеялись. Да-да, смеялись, Трубецкой! Торопливость хороша при ловле блох, знаете ли. Вот так-с, граф Шереметьев. А представляете, кто умнее всех вместе взятых оказался? И вас? генерал Кутепов, учтите! Врангель! Да, Врангель Петр Николаевич! Он что сказал, знаете? Так я и думал: вы лишь свои высказывания коллекционируете. Он сказал, что мы оказались у разбитого корыта! И теперь от бессилия одни ищут помощи у других. Позор, господа! К чему было собирать съезд, не подготовив его? От такой политики я отстраняюсь, чтобы с вашей помощью не скомпрометировать себя окончательно. Лучше охотой заняться. И перестать толочь воду в ступе. Прошу прощения, господа!

– Но ответ «Патриотическому объединению»... – робко подсказал барон Вольф. – Они ждут вашего слова.

– Ах, они опять чего-то ждут?! И опять от меня? Подумайте, какие неразумные детки. Этот ... как его? Председатель Высшего монархического совета. Совета, господа? Советы по образцу большевистских стали воистине любимой формой правления. Не так ли, генерал Лукомский?

– Согласен, ваше императорское высочество, – генерал от неожиданности обращения к нему смешался и покраснел.

– Благодарю, генерал, за поддержку. Не сомневался! Так вот: Круденский был здесь и, сидя на вашем месте, граф, клялся что на съезде он создаст некий орган... Совет! Который сплотит всю эмиграцию вокруг меня. Где этот орган? Где Совет – я вас спрашиваю! Пусть Крупенский привезет его сюда и представит мне. Тогда и поговорим. А пока пусть «Кирюха» правит.

– Осмелюсь напомнить, ваше императорское высочество... – снова начала Вольф.

– Что вы там бормочете, барон? Громче!

– Благоволите выслушать... Ответ верноподданным из «Патриотического объединения»... Следовало бы выработать.

– Стоп, барон! – бешенство овладевало Николаем Николаевичем. – Вы тут думайте, думайте. И пишите – вот бумаги, чернила. А я, не думая, подпишу любую вашу галиматью. Честь имею! – и великий князь покинул кабинет...

Итак, съезд, не принесший победы ни одному из претендентов, закончился. Но борьба продолжалась. Крайняя правая часть во главе с Алексинским настаивала на проведении в Париже нового съезда. Цель? Безусловное утверждение в должности «вождя» Николая Николаевича – без всяких оговорок и ограничений – и сбор средств на дело святой борьбы.

Не на шутку забеспокоилась Виктория Федоровна: «император» Кирилл сдавал позиции. Он сократил штат, дал отставку певичке и вообще несколько утихомирился.

Но тут, внезапно почувствовав физическое недомогание, сковавшее его непостижимо быстро, Николай Николаевич начал погружаться в свою болезнь. Доктор Малама терялся в догадках, настаивал на немедленном консилиуме, но хозяин Шуаньи неизменно отказывался, грозил прогнать прочь и самого Маламу.

Съезд 1926-го года стал как бы пиком долгой и непримиримой борьбы претендентов, которая, увы, так ни к чему и не привела. С одной стороны, у граждан России за рубежом был «император», пусть и самозваный, но все же «хозяин российских земель». С другой – «вождь», призванный объединить все силы эмиграции. Поручив хулу противника своим приближенным, они уже как бы и забывали о существовании друг друга, жили мирно, ибо у каждого своих проблем оказалось предостаточно. И все же Николай Николаевич проявлял себя действенней, активней в борьбе с большевиками. Такое мнение возникало благодаря действиям Кутепова, и РОВСу – в первую очередь.

Глава одиннадцатая ВЕСЕННИЕ ПРОГУЛКИ ПО ПАРИЖУ

1

Ласково грело солнце. Свечками цвели каштаны. Буксиры тянули караваны барж, груженных песком, углем и дровами. Рядом возвышался монументальный, устремленный ввысь, к богу, собор Нотр-Дам. Ксении казалось утро особенно тихим, благостным, свободным от человеческих страстей. Хотелось, чтобы и помыслы очистились от всего мирского, суетного. Без мыслей, с непонятным еще чувством обретенной в себе радости, которая решительно сменила недавние мысли о самоубийстве, ненужности жизни, шла Ксения по набережной. От полного отчаяния, к которому она была недавно совсем близка после гибели матери и дочери Андриевских, ее удержало письмо к деду и обещание, что с ней ничего не случится. Странно – именно то письмо нежданно сделало свое дело.

Она спустилась к воде. Сена текла тихо и спокойно. Рядом спал человек, закрыв лицо коричневой шляпой. Костюм на нем был пристойный, башмаки – крепкие, и он не походил на бродяжку. Поодаль сидел пожилой рыбак без пиджака со спиннингом в руках. Красные подтяжки туго схватывали его большой живот и круглую спину. Он покосился на Ксению и сделал ей выразительный жест: не шуми, мол, silence^{[43]. «Eta, bien!»[44] – прошептала Ксения. И он улыбнулся ей.}

Ксения нагнулась и зачерпнула ладонью воды. Сделала глоток, омыла лицо. Вода показалась прохладной. И невкусной: чуть пахла керосином. Рыбак выразительно пожал полными плечами: что поделаешь, такое время пришло, вода пахнет нефтью, люди – дерьмом... «А вы не из Прованса, мадемуазель?» – «Нет, – ответила Ксения. – Я русская». – «Метеки, опять метеки^{[45] – пробурчал он себе под нос. – Совсем нас оккупировали». – «Что же вам сделали русские, м’сье? Вам лично?» – «Русские разорили меня!» – «Ах, вот как!» – Ксения поднялась и пошла по откосу набережной.}

От недавнего хорошего утреннего настроения не осталось и следа. Солнце поднялось над домами, лицом она чувствовала его тепло. Голубое небо над Парижем становилось чуть золотым и белым. Ксения без цели брела по набережной. День обещал быть теплым. Она сняла кофту, в кармане звякнули монетки – несколько су и сантимов – все, что у нее осталось. Впрочем, можно продать вязаную кофту: впереди лето, в кофте, подаренной Ниной Михайловной Андриевской, нужды не будет до осени.

Ксения ушла от Сены, путаясь среди улочек. Вдоль каменных стен, старых барочных особняков, крохотных зеленых двориков, украшенных одним карликовым деревцом, не имеющим права распрямляться выше второго этажа, украшенных клумбой или засохшей чашей фонтана. Мимо пестрых маленьких лавчонок гремели по булыжной мостовой двуколки и тележки с зеленью, свежими, еще подающими признаки жизни дарами рек и морей; торговки ранними цветами поминутно ловко сбрызгивали свои лотки с фиалками и гвоздиками; раздавались из раскрытых окон из-за неподнятых жалюзи печальные звуки скрипки; тренькали на разные голоса звонки мчащихся велосипедов»; лаяла зло, с надрывом, какая-то собачонка; два пестро одетых мальчугана – истые парижане! – на весь квартал звонко рекламировали утренние выпуски газет.

Высокая и толстая, в широкой цветастой юбке и косынке из такой же материи, обернутой вокруг непричесанной головы, легко, играючи, сгружала возле крохотного кафе деревянные ящики с кондитерской мелочью хозяйка, женщина с бронзовым лицом, черными бровями, кроваво-красным ртом и заметными черными усиками. Оглядев Ксению с некоторым подозрением, она сказала густым баритоном: «Заведение закрыто, но барышня сможет получить чашку кофе и пару свежайших круассонов, от них еще никто никогда не поправлялся». Ксения выразительным жестом дала понять, что она без денег.

– Тогда помоги, черт возьми! – хлопнула себя по мощным бедрам торговка. – Чего стоять? И тебя не убудет, и накормлю. Ты мне нравишься. Что? С любовником разругалась?

– Я эмигрантка, русская.

– И что? Я тоже не королевского рода, дитя Иностранного легиона. За работу, красавица! Погляжу, на что ты способна.

Посетителей в кафе не было. С работой они справились быстро. Хозяйка поставила перед Ксенией поднос, полный круассонов, масла, колбасы, джема, и большой кофейник с двумя тяжелыми фаянсовыми чашками. Они поговорили о сегодняшней трудной жизни. Вопросов не задавали, о себе не распространялись. Закусив, Ксения распрощалась, получив приглашение приходить, когда ей заблагорассудится. Поблагодарила и ушла, даже не посмотрев название улицы и номер дома...

Ноги снова вынесли ее к Сене. И она перешла по мосту Александра на другой берег. Париж уже набрал свой привычный жизненный ритм: мчались вереницей авто и омнибусы, тротуары заполнила пестрая, спешащая толпа, работали магазины и рестораны, пестрая реклама, поражающая воображение, призывала приобрести предметы, делающие человечество счастливым, здоровым и богатым.

Сама того не замечая, Белопольская оказалась на территории Международной выставки. При ее открытии они с Дашей уже ходили сюда: очень хотелось посмотреть советский павильон, о котором много спорили в эмигрантской среде, но попасть не смогли: пускали по билетам, которые, как оказалось, были раскуплены заранее. Пришлось ограничиться экскурсией по территории, посмотреть торговый центр и парк аттракционов.

Даша восторгалась, как дитя. Особенно понравился ей тир под названием «Купание негров». За один франк, если ты попадала в цель, один из двух негров, сидящих на доске, терял опору и с неподдельными криками ужаса падал в бассейн. Большинству посетителей нравился аттракцион с интригующим призывом «Не позволяйте уснуть женщине». За два с половиной франка посетитель получал тарелку с пятью деревянными шарами. На противоположной от входа стене крепились две кровати, на которых возлежали блондинка и брюнетка, укутанные в одеяла. Меткий бросок «участника забавы» в круг над каждой кроватью, и полуодетые пышнотелые женщины падали из перевернувшегося ложа под дружный визг собравшихся. Боже, Даша! Как давно это было!.. Может, пойти и наняться? Интересно, как тут платят дамам? За целый день?.. Побродив по выставке, Ксения подошла к советскому павильону. Его необычная архитектура не очень понравилась ей, но вместе с тем родила острое чувство любопытства, стремление присмотреться внимательно. «Большевики и тут нам задали десяток загадок», – подумала она. Около входа собиралась большая, шумная группа парней и девушек. Вероятно, студенты. У них были билеты. Ксения, изловчившись, прошла внутрь, пользуясь толчеей. Странное, забытое чувство сопричастности со всем, что она увидела, охватило ее. Все казалось узнаваемым, видимым не раз. Казалось – родным... Боже! Ведь это был ее дом!..

Белопольская ходила зачарованная по залам: ткани, вышивки, меха, уральские самоцветы, фарфор, игрушки, мебель, книги и иллюстрации, плакаты – хоть не привычные, но бьющие, как ружейный выстрел: «Резинотрест – защитник в дождь и слякоть, без галош Европе сидеть и плакать». Или: «Папиросы «Червонец» хороши на вкус, крепки, как крепок червонный курс». Фотографии Наппельбаума, кадры из кинолент Протазанова и Эйзенштейна, архитектурные проекты Щуко и Жолтовского, татлинская конструкция. Родина была жива! Она строила новый мир, свой, русский. Только русский и никакой другой. Там шумели на ветру березы, державно несли воды реки и пели соловьи, там существовали свои обычаи и праздники. Ксения задумчиво постояла перед макетом избы-читальни и рабочим клубом, не понимая, что это такое, пока худющий парень в берете, сдвинутом блином на правое ухо, на ее вопрос не ответил, изумившись ее непонятливости, что в большевистской России учатся все. Крестьяне – в таких избах, рабочие – в клубах. Ксения хотела было спросить еще о чем-то, но длинноногого парня и след простыл. Родная огромная земля, которую она любила и так мало знала: она всегда простиралась близко и... далеко – за воротами их дома на Малой Морской, за забором крымской виллы. Что она знала о своей стране?..

Ксения вышла из павильона потрясенная. И пошла прочь, продолжая медленно и трудно размышлять над увиденным, чувствуя себя точно после неожиданной встречи с близким родственником, которого давно считала погибшим...

Ксения очнулась на скамейке неподалеку от главного фонтана выставки. Мощная струя рассыпалась стеной разноцветных хрустальных брызг, сносимых в сторону ветром.

– Простите, бога ради, – услышала она голос рядом, за спиной. – Я наблюдаю за вами... Еще раз простите. Когда вы сели и мы оказались рядом... У вас было такое несчастное лицо, усталое и горестное, что я посчитал долгом своим вмешаться. И потом...

Белопольская обернулась. Рядом сидел человек неопределенного возраста, с пышной бородой, в мешковатом костюме. Вид его внушал доверие.

– Вы русская, я не ошибся? Хотя у вас отличное произношение. Простите, стал свидетелем вашего разговора с молодым человеком в берете.

– Вы делаете мне комплимент, – сказала Ксения. – А вот совсем недавно меня упрекнули в незнании языка. Да, я русская, м’сье.

– Простите бесцеремонность и разрешите представиться. Лев Федорович Федоров-Анохин, бывший филолог, дитя одесской эмиграции. Ныне, можно сказать, эмигрант. Тружусь в газете.

– И какую газету вы представляете? – Ксения недоверчиво осмотрела соседа. – Вы монархист? Николаевец, кирилловец?

– Помилуйте, отчего же вы так решили? Из-за бороды? – смешно заморгал глазами Лев Федорович. – Я далек от политики и... Я весьма левых убеждений.

– И все же?

– В газете «Последние новости» немного перевожу, корректирую, безотказно работаю курьером. А главная моя профессия теперь – составитель крестословиц^{[46]. Тем и живу.}

– Подобная многообразная деятельность делает вам честь, господин Анохин. – Ксении почему-то было легко с этим гигантом. Он не мог ее обидеть, она чувствовала. – А знаете, я заметила, у вас правое ухо чуть больше левого. Простите.

– Всякий день вижу себя в зеркале. И каждый считает своим долгом рассказать мне это.

– Но отчего так? – Ксения улыбнулась. – Вас в детстве часто таскали за ухо?

– В фигуральном смысле – конечно. Это тренирует уши, скажу вам по секрету, мадемуазель… э?

– Белопольская. Ксения Николаевна. По вашему лицу я вижу, вы слышали эту фамилию. Но мой отец и я не имеем между собой ничего общего. Давайте беседовать без взаимных вопросов. Только на таких условиях.

– Повинюсь, я не знаю вашего отца, простите, Ксения Николаевна. Да я и не очень любопытен. Лишь один вопрос – позвольте?.. Мы могли бы перекусить? Это нас... вас... уйдете, как только я вам невыносимо надоем. Соглашайтесь, пожалуйста. Вы мня очень обяжете.

– В моем кругу так не принято. Впрочем, где он, мой круг? Я соглашаюсь, господин Федоров-Анохин, – просто сказала она. – Только это так сложно – «Федоров-Анохин». Пусть будет что-либо одно, Федоров или Анохин.

– Сколько угодно, Ксения Николаевна! Dixi el animam levavi,^{[47] – так говорил мой учитель, мир праху его... – бархатный голос пресекся. Он склонил голову, лицо его застыло. – Куда мы пойдем? Я небогат сегодня. Как обычно, впрочем. Сколько времени вы можете пожертвовать мне?}

– Простите, запамятовала. Лев?..

– Федорович – с вашего разрешения.

– Дело не в моем, а в вашем свободном времени, Лев Федорович. Считайте, считайте! Франки, минуты, часы!

– Мне совестно, Ксения Николаевна. Я не думал... Не надеялся, что вы... что я... Если честно, сейчас мне необходимо в редакцию. Буквально на десять минут, не больше. Предупредить, договориться: клерку ведь не прощают самоуправства. Простите уж болтуна. Зато потом – полная свобода. Так как?

– Согласна и на это, – Ксения удивлялась себе все больше.

Они спустились в метро. Лев Федорович говорил не переставая, но Ксения не слышала. Грохот и скрежет вагонных колес заглушал слова. Ксения улыбалась своим мыслям. Послал же ей Бог такого чудака! Промелькнула одна станция, уставленная рекламными щитами, еще одна, и людской поток вынес их из вагона, повлек к выходу. Анохин со всем почтением осторожно поддерживал Ксению под локоть, и она чувствовала силу его руки. Они прошли несколько кварталов. Разговаривать на ходу было неудобно, он – высокий, выше ее на голову, тихие слова его точно застревали в бороде. Она – вся во власти забытого чувства надежной защищенности. Словно вернулось детство, когда дед, крепко взяв ее за руку, водил в Александровский сад, к фонтану у главного входа в Адмиралтейство. Они свернули в боковую улицу. Здесь было тише, пустынный воздух не столь пропитан бензиновой гарью.

– Rue d’Astorg, – услышала Белопольская. – Семнадцатый дом. Это рядом, потерпите.

– С удовольствием, – ответила она.

Неказистый серый дом. Давно не ремонтируемый, вроде и не жилой. Напротив – кафе, несколько столиков под полосатыми грибками выставлены на тротуар. И только за одним чутко дремлет старый владелец заведения. Услышав шаги, он приподнял веко и сказал:

– Bonjour, м’сье Лев. Утро есть доброе. N’est се раз?

– Доброе утро, дядюшка Анри! Не угостите чашечкой кофе мою землячку? Пока я сбегаю наверх, а, Ксения Николаевна?

– Я пойду с вами, Лев Федорович. Я никогда не была в редакции, и мне любопытно.

– Ничего любопытного, – сказал он прямодушно. – Худший вид торговой лавки.

– Лавки – почему? .

– Здесь продают слова и свои убеждения. Умоляю! Не смотрите так удивленно. И я продаю здесь свои слова.

– Отнюдь не удивляюсь: каждый нынче продает то, что может. Вернее, то, что у него покупают. Вы не оригинальны, Лев Федорович. Так идем?

– Извольте, – он толкнул высокую дверь, легко придержал тугую пружину. – Кофе отменяется, Анри.

– Quel dommage^{[48], – равнодушно произнес старик, незамедлительно погружаясь в привычную дрему.}

Они поднялись по обшарпанной, неширокой, но довольно крутой лестнице на третий этаж. Анохин предупредительно шагнул вперед, распахнул дверь, обитую изнутри железом, сказал:

– Прошу! Alea jacta est! Жребий брошен! По коридору и сразу налево.

Они оказались в маленькой комнате, где было втиснуто впритык четыре стола, заваленных бумагами чуть не на полметра высотой. И лишь за одним возвышалась над бумагами копна светлых зачесанных назад волос.

– Вот стул, пожалуйста, – сказал несколько скованно Анохнн. И соседу: – Привет, Толя. Ты уже получил презренное злато?

– У хозяина опять нет денег. И ты не получишь, – над столом поднялась атлетическая, под стать анохинской, фигура в несколько потертой визитке, нарукавниках и свежей рубашке с галстуком-бабочкой под чуть рыжеватой аккуратной бородой. Он с нескрываемым восхищением разглядывал Белопольскую строгими светло-голубыми глазами.

– О-о! – в отчаянии простонал Анохин. – Без денег что делать?.. Позволь представить тебе Ксению Николаевну. Она петербургская. И мой друг. Будь корректен. У тебя нет нескольких франков?

– Случайно нет. Представь, и вчера не было. Садитесь, Ксения Николаевна, будьте дорогим гостем, – он снял нарукавники, шутливо представился: – Грибовский Анатоль сын Иванов. Король парижского репортажа.

– Посидите три минуты, а я... – обрадовался Лев Федорович.

– Чудак, – резюмировал Грибовский. – Чтобы одолжить, раньше приходить надлежало. Сейчас все пусты.

– Поляков обязан мне жалованье за неделю. Мне необходимо – теперь сейчас, – Анохин начинал сердиться. Саваофская борода его смешно и воинственно вздернулась Ксения поняла, почему он не хотел брать ее с собой, большое дитя, – Я мигом, Ксения Николаевна!

– Может, и я с вами? Как вексель, требующий немедленной оплаты?

– Браво! – воскликнул Грибовский. – Ценю находчивых и красивых женщин.

– Вечно ты со своими сомнительными шуточками, Анатолий.

– А ты беги, беги! – парировал журналист. – Поймаешь Полякова – и за грудки: франков двадцать, глядишь, вытрясешь, да вряд ли. Биться о заклад готов.

– Бегу, Ксения Николаевна. Дождитесь, не уходите – умоляю!

– Обещаем, – отозвался Грибовский. – Никуда твою знакомую не пущу: у меня интервью, не выходя из редакции, новая рубрика, а что? – он выдержал паузу, изучая чистый лист бумаги, и вдруг несколькими быстрыми карандашными штрихами нарисовал шарж: – Похоже?

– Подарите на память?

– Сколько угодно!

– А ваше имя-отчество, господин Грибовский!

– Вы же слышали – Толя. У нас все Коли-Толи, Коти-Пети, Тины-Дины. Два часа вместе проработали – и идейные соратники. Дерьмо. Вас это шокирует? И отлично! В таком случае: что вы думаете обо всем этом, Ксения Николаевна? Жизнь русского на rendezvous.

– Я беспартийная. И сочувствующая всем страдающим.

– А самой приходилось? – напористо спросил Грибовский, не давая ей времени и подумать над ответом. – Вы сюда без пересадки или слезали на узловых станциях?

– Ссаживали.

– Константинополь, вероятно?

– Угадали.

– Моя профессия, – он записал несколько слов.

– Но я не скажу свою фамилию, и на мне вы не заработаете.

– Я выслежу вас быстрее любого детектива, – он порвал написанное, сказал: – Вы мне нравитесь. Дайте вашу руку. Так. Дворянская, чистых кровей ладонь. Лопату не держала, за скотиной не ходила. Но следы пороха имеются... Да... Постреливали? И все больше по двуногим братьям своим, не так ли?

– Ваша правда, господин сыщик. Теперь вашу правую руку. У вас следов пороха нет. Мозоли писчие. За газетными столами жизнь провели. Занятно! Давно в Париже служите?

– Считайте, век.

– И прямо из Одессы, конечно? Не битый еще.

– Тут вы зря: бит достаточно. Впрочем, чем это взвесишь, как определишь?

– Я ведь тоже почти профессиональная гадалка. Вас всегда спасала ваша, как любят говорить представители свободных профессий, политическая терпимость. С большевиками вы большевик, с императором Кириллом – монархист. Эта удобная позиция спасала многих русских вечно кающихся интеллигентов.

– Вы – провидица, Ксения Николаевна. Я сдаюсь: ошибся в вас, простите вечного грешника.

Запыхавшись, влетел Анохин. Сказал, счастливый:

– Дает Поляков, чтоб мне лопнуть! Но боится, обманываю. Просил представить вас, Ксения Николаевна. Умоляю, не обижайтесь хамству.

– Напротив, – усмехнулась Белопольская. – Поляков? Это даже интересно.

Они чуть не бежали по коридору. Лев Федорович резко открывал дверь за дверью – кабинеты оказывались пусты. Вероятно, сотрудники в этот час носились по Парижу в поисках самых последних новостей. «Где же? Где он? – бормотал Анохин. – Неужели сбежал? Не может быть! Нет!..» В одной из комнат Ксения увидела молодую, очень красивую женщину с запоминающимся лицом трагической актрисы. Она печатала на старенькой машинке. Хлопали с цваканьем буквы, позванивала каретка. Женщина подняла глаза и посмотрела на Белопольскую.

– Поляков? Где? – выдохнул Анохин.

Женщина пожала плечами, и се тонкие пальцы вновь взлетели над клавиатурой. Анохин посмотрел на Ксению в полном отчаянии, прислонившись к стене, чтобы перевести дух. И тут неизвестно откуда появился сам главный технический редактор газеты А. А. Поляков. В нем увиделось Ксении точно нечто бесовское – голый череп, прикрытый маленьким беретом, трубка в зубах, не то усмешка; не то оскал. Глаза остановившиеся, темные, огромные.

– Ага, – сказал он, не вынимая трубки изо рта. – Можете получить, – улыбнулся Ксении, а сказал Анохину: – Прошу, Лева, не забудьте: к шести, к шести. Не забудьте! – и исчез в каком-то закоулке, оставив за собой табачное облако. Похоже, махорочное.