Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

– А мимо идет Михаил Чехов, актер. Не так ли? И не предполагала, что разом возможно увидеть стольких знаменитостей. Как хорошо, что вы меня вытащили. А я все среди офицеров, разорившихся купцов, чванливых аристократов. Думала, это – эмиграция. А она вот! И совсем другая, как в «Шатле».

– Идемте, сядем. Сейчас начнут звонить, Ксения Николаевна. Мне радостно слышать все, о чем вы только что сказали, поверьте. Во всякой жизни, как у монеты, есть две стороны: орел и решка. Чтобы судить о жизни, надо знать обе.

– Вы обязательно станете водить меня на такие собрания, Лев? Мне не важно совсем, о чем эти люди начнут спорить. Мне их воздух необходим.

– Да, да, разумеется, – Анохин озабоченно оглядывался, и поэтому ответил поспешно: – Не понимаю, куда он смог подеваться: мы же договорились начать работать только в перерыве. Что за привычка?! Как он нас найдет? Вот первый звонок. Надо сесть поближе, не то ничего не услышим, акустика здесь ужаснейшая. Идемте же.

Тут и окликнул их Грибовский. Он был взволнован и суетлив – совсем не похож на себя, – и говорил торопливо, каким-то чужим голосом:

– Похоже, я нашел вам работу, Ксения. Случайно. Не благодарите, я суеверен. Надо пойти со мной. Сейчас же! Нас ждут. А я даже вашей фамилии... Ладно! Будь вы аристократкой, вопрос уладился бы мгновенно.

– И куда надо идти? – Ксения боялась неизвестности. – Объясните же, наконец. Мы идем в залу?

– Но второго такого случая не будет! – повысил голос Грибовский. – Скажи ей, Лев, раз я предлагаю.

– Да ты ничего не предлагаешь, Толя. Мы не идем на дискуссию? Или я пойду один. В чем дело? Для чего и кому нужна аристократка?

– Хорошо. Говорю коротко. В коридоре узнаю: Вера Кирилловна Мещерская ищет аристократку в помощь себе. Для чего? Неизвестно! Разыскиваю старуху, выпытываю, в чем суть, – дело минуты. В CACШ имеется миллионер, Пенджет. У него дочь – сумасбродка лет восемнадцати. Папа из простых, но дочь готовят в аристократки высшего круга. Ей необходимо узнать манеры света.

– Бред, – нетерпеливо передернул плечами Анохин.

– Ты обещал молчать! – крикнул Грибовский и вытер вспотевший лоб. – Еще несколько минут. Поймите, черт возьми! Княгиню Мещерскую взяли в наставницы американке. Она – старуха. Ей нужна молодая помощница, наперсница, гид по парижской жизни. Условия Мещерской – чтоб из хорошего аристократического дома, лучше – титулованная. Ну, Ксения, думайте! Не было ли в вашем роду аристократов.

– Но я – Белопольская, дочь князя Николая Вадимовича.

Анохин застыл – как соляной столб, как дуб, расщепленный молнией.

– Ну, дела, – растерялся Грибовский. – А Лев? – и вдруг засмеялся рыкающе, схватил Ксению за руку: – Бежим! Скорее! Если это место ушло, я убью старуху! И застрелюсь сам – клянусь! – и потащил ее по коридору.

...Жизнь Белопольской вновь сделала необычайный поворот. Она стала подругой и советчицей экстравагантной, угловатой и резкой в движениях мисс Доротеи Пенджет. Девица абсолютно не представляла, зачем приехала. Почему в Париж? У нее не было интереса ни к истории, ни к архитектуре, и она вообще не была любопытна, хотя смолоду уже объездила чуть не весь свет. Поначалу привлекала ее ночная жизнь столицы, все знаменитые кабаре, дансинги и танцевальные залы. Советы княгини Веры Кирилловны ничуть ее не трогали. До полуночи она и Ксения «путешествовали» по злачным местам площади Пигаль и Клиши, до середины дня отсыпались. Когда уж тут учиться хорошим манерам? Доротея говорила: «Потом, потом», – и смеялась заливистым, беспечным, с хрипотцой смехом. Впрочем, американка была девушкой доброй, простодушной. Однако и отказывать себе в чем-то тоже не привыкла, часто была деспотична и раздражена. С Ксенией они ладили. Ксения добилась большего: Доротея перестала видеть в ней служанку, стала считать то подругой, то старшей сестрой. Иногда она впадала в какой-то транс, спала весь день, не разговаривала, отказывалась от еды и прогулок.

«Сумасбродка!» – думала про нес Ксения. Но широта была главным свойством Доротеи. Деньги считать она просто не умела – видно, у господина Пенджета их было немало.

В хорошем районе Парижа Доротея сняла уютный особнячок. Вера Кирилловна занимала апартаменты на первом этаже. Доротея с темнолицей служанкой, доставленной из Америки, владела вторым. Белопольская имела две комнаты с ванной на третьем (о таком она и не мечтала!). Жизнь наступила райская, но Ксения все время была настороже, ждала перемен. Казалось, что за хорошим, крадучись, обязательно подступит что-то плохое, страшное, гибельное.

Целиком принадлежавшая теперь Доротее, Ксения давно не виделась со своими приятелями из «Последних новостей». Правда, часто перезванивалась. Лев закончил перевод, у него появилось свободное время и, как он шутил, возможность принять на себя еще одну важную обязанность, – он стал и личным курьером редактора, разносящим по городу его спешную почту. Пользуясь этим, он однажды «подскочил» к дому и попросил Ксению выйти на полчасика: ему вдруг пришла в голову важная идея, которую необходимо проверить безотлагательно. Ксения согласилась, и они встретились поблизости, на небольшой площади, где цветочницы продавали свой резко пахнущий, отливающий всеми цветами радуги товар.

К удивлению Ксении, Анохин был взволнован, возбужден. Они никак не могли найти место, чтобы сесть и уединиться. Наконец сели на отдаленную от цветочниц скамью.

– Я долго думал, сопоставляя, Ксения Николаевна, – сказал, переводя дыхание, Анохин, – и меня осенило! Я вас вычислил безошибочно. Собственно, не вас, а нашего общего знакомого. Умоляю, слушайте и не перебивайте, пожалуйста... Я внезапно вспомнил, как мой учитель рассказывал мне о своем сыне, об имении князей Белопольских в Крыму, о вас, Ксения.

– Кто же это, Лев?

– Ваш сосед профессор Шабеко, Виталий Николаевич, светлая голова, подлинный ученый.

– Тогда, в детстве, он почему-то напоминал мне Чичикова. Сама не помню почему. Но где же судьба свела с ним вас, Лев?

– Мы встретились в Париже. Он был в отчаянии, и какое-то время мы прожили вместе. Он рассказал мне о неладах с сыном, о своих попытках вернуть ценности Петроградской ссудной казны владельцам. У него был сын. Нет, вообще-то два сына...

Ксения слушала, стараясь сохранить спокойствие. Как будто это ей малоинтересно и никакого отношения к ней не имеет...

– ...Старший – преуспевающий коммерсант, патронируемый в Крыму самим Врангелем. Сын Шабеко просто совершал операции от имени самого главнокомандующего. Не помню уж, как его звали... Он убедил отца войти в какую-то комиссию по наблюдению за операциями с казной. А это была просто грандиозная афера, которой доверчивые люди вроде моего учителя создали солидную, честную вывеску. Казну между тем скрытно переправили в Каттаро и начали быстро продавать всем желающим. Вам что-нибудь известно об этом?

– Да, что-то я слышала, когда находилась в Югославии. Но я была так далека от этого, Лев, – Ксения замолчала, задумалась. – И что же дальше?

– Сын Шабеко подставил отца под удар без колебаний. Его имя, авторитет серьезного ученого – без всякого зазрения совести. Однако профессор каким-то образом дознался до всего и отправился собирать неоспоримые доказательства, чтобы предъявить их Врангелю. Он совершенно не догадывался, что все происходит с ведома Врангеля и его присных, свивших гнездо в Париже. А когда понял, прозрел совершенно. Учитель собирался выступить в прессе с разоблачением, но ни одна газета не захотела печатать его. К величайшему сожалению, именно в этот момент я вынужден был оставить его, ибо получил предложение ехать в Берлин, в газету «Накануне», чтобы занять место редактора по отделу международных новостей. Оставив беспомощного старика, я поехал в Берлин, где вскоре понял, что работа и «Накануне» решительно не для меня: идеи не те. Но это к слову: не обо мне речь!.. Профессор Шабеко продолжал свои разоблачения, уже многие поверили ему. В результате – ночное разбойное нападение. Полагаю, инспирированное кем-либо из группы, продававшей серебро и золото. Моему учителю чудом удалось избежать смерти. Однако сильнейший удар в голову вызвал, видно, необратимые последствия. Профессор почувствовал, что день ото дня теряет разум. Он не смог выдержать подобной пытки – однажды открыл газ и покончил с собой.

– Какой ужас вы рассказываете. Лев!

– Мир его праху. Это был великий ум, Ксения Николаевна... И знаете, в дни, когда мы жили вместе в Париже, он часто, бывало, вспоминал свое крымское житье. И обоих своих сыновей. Младший – если не изменяет мне память! – погиб на германском фронте, и отец оплакивал его всегда с большой любовью и нежностью. Вспоминал он часто и своих соседей, ваших родных, Ксения Николаевна. Это ведь ваш дед был героем войны с турками? Не припомню лишь, как он называл князя... Вадим Николаевич – как будто? Генерал?

– Да, все так, Лев... Признаюсь, я любила младшего сына профессора, поручика Святослава Шабеко. И он, действительно, погиб. Боже, ведь все это происходило совсем в другой жизни!.. И хватит, Лев, Христа ради!.. Как тесна наша жизнь! Все переплелось, все друг друга знают, один – жертва, другой – убийца. И вот вы рассказываете о бедном ученом-историке. Кому мешал это старый человек, далекий от политики? Он считал дни столетиями... Бедняга!..

3

Приезжая в Париж, Венделовский, убедивший всех, что он внимательно следит за модой, отправлялся к своему портному. М’сье Жак Лажуани владел небольшой мастерской («салоном», как неустанно поправлял он каждого). Портного Венделовского звали Филипп Десбон. Десбон был молод и чуть пренебрежительно относился к своей работе: считал, в нем погибает музыкант. Он любил поиграть на скрипке в свободное время; его мелодии (утверждал, что собственного сочинения) отличались глубокой минорностью, хотя порой без удовольствия исполнял он и известные сочинения великих композиторов. Но как только появлялся клиент, Десбон оставлял скрипку, брался за мелок, булавки и сантиметр. Венделовский не торопился входить в салон: ему доставляло удовольствие, приблизившись, несколько минут послушать музыку...

В примерочной кабине Филиппа «0135» в экстренных случаях встречался с «Доктором», которого вызывал через Иветту Бюсси (понедельник, среда, пятница в десять часов – бистро напротив синематографа, если букет цветов на месте – все спокойно...) Одна кабинка от другой отделялась тяжелыми занавесями. Филипп Лесбон сновал между кабинами, произносил необходимые слова и прибаутки, выходил в ателье и в мастерскую. Короче, был «на стреме», отвечал за безопасность разведчиков. В случае непредвиденных обстоятельств или опасности Филипп спешно брался за скрипку. У коллег было тут крайне мало времени для обмена самой необходимой информацией.

– Встреча в Белграде состоялась, – докладывал Венделовский. – Врангель крепко держит меня. Цель определить не могу. Есть указания Центра относительно дублера «Цветкова» – «фунтика». Блистательная возможность: «Фунтик» – действительно сын генерала Абрамова, добровольно вызвавшийся бороться с РОВСом.

– Так, – только и сказал Шаброль. – Дальше.

– «Цветков» работает против активистов РОВСа, засылаемых к нам. Беспокоит меня Монкевиц, окончательно подмявший Знаменского.

– Что-то конкретное?

– Николай Августович знает нечто о прошлых связях Перлофа, о частной сыскной конторе.

– Откуда информация?

– Один вариант: Издетский. Других нет.

– Приметы Монкевица?

– Рост средний, шатен, стрижен коротко. Лицо холеное, усов, бороды не носит. Любит хорошо одеваться, хорошие манеры. Умен. Знаменский у него на побегушках.

– Издетский исключается. Из Центра передали: осужден в Москве после убийства «Баязета».

– Сволочь! Как же его пропустили в Москву? Не знаешь, где и прихватит тебя костлявая. Но чтоб дома...

– Муравьев с документами сбежал в Италию, к Муссолини. Проходит проверку. Тоже упустили! Что еще?

– Обнаружил «хвост». Один из офицеров Монкевица, весьма прямолинеен. Но вчера вечером я «прокололся». Он встретил меня на авеню Мак-Магон, вблизи вашей конторы. Вероятно, случайно. Что предпримем?

– Первая задача – оторваться от Врангеля, – Шаброль словно не слышал вопроса. – Тут у нас невыполнение приказа. Почему не обращались за помощью к Кутепову?

– При их нынешних отношениях может иметь обратный результат. Либо я человек главкома и внедряюсь по его заданию, либо – элементарный перебежчик, бросивший хозяина. Александр Павлович таких не выносит.

– Надо, чтоб он сам вас переманил. И еще упрашивал. Я подумаю.

– И я думал. Монкевиц. Этот уже сбежал к Кутепову. Надо войти к нему в доверие, чтоб взял с собой в РОВС.

– Годится. Но необходимо перепроверить Монкевица и его офицера. Быстро, основательно. Я приму меры. Мой магазин – это мой магазин. Не бросать же такую легальную «крышу»? Натали уже привела ко мне своего рамолика. Считаю, он очень перспективен по международным связям. Есть и другие стоящие знакомства. Нет, я буду сидеть на Мак-Магоне до конца. В крайнем случае исчезнете вы. РОВС, окружение Монкевица, окружение Кутепова, Николая Николаевича рядом – это не шутка.

– Может, попробовать мне через «Трест»? Это просто.

– Ни в коем случае! Центр предостерегал против дублирования нами их функций. Только по специальному разрешению и на тройной страховке.

– Ясно.

– И пока у нас никаких контактов, даже с Иветтой. Можно «засветиться». Заметите «хвост», почуете неблагоприятную ситуацию – не «светите» и Филиппа. Тогда шифровку оставите в бистро, где встречались с Иветтой – понедельник, среда, пятница до десяти. При необходимости я буду искать вас через «Цветкова». Давно не виделись после его возвращения из Вены?

– Недавно. Пока у него порядок. Контора овощей и фруктов в надежных руках. Беспокоят меня, правда, его старые связи и знакомства.

– Что-то конкретное? «Цветков» – наше слабое место. Встреча со «старым знакомым», провокация – и летит вся цепь. Что ж, выпихнуть его с Балкан? Но теперь он нужен для акклиматизации «Фунтика». Решать Центру... Ну, успехов, Альберт Николаевич.

– И вам, Шаброль... Но вот еще что. Если они идут за мной по-серьезному – сейчас могут послать своего человека и в Киев, к княгине Куракиной, двоюродной сестре главкома, чтобы справиться о судьбе товарища ее сына. Предупредите Центр.

– Это я сделаю. Но как же подойти поближе и поскорее к Монкевицу? На серьезную игру, как с Перлофом, у нас просто не осталось и недели.

– Может, упростим ситуацию и постараемся выйти сразу на Кутепова? Правда, тут один путь: меня должен рекомендовать ему сам Врангель. И только он.

– Человек главкома – а Александр Павлович знает вас за такого уже несколько лет, – он подвергнет не одной и даже не тройной перепроверке. Это опасно, Альберт Николаевич. Тут надо нам исхитриться... Дать ему в обмен какую-то крупную взятку. Но какую – пока не представляю. Кто может поручиться за вас?

– Понятия не имею: все «мои друзья» из стана главкома.

– Поискать среди заправил Промышленно-торгового союза? Тут что-то есть, надо подумать.

– Но только после выяснения того, чем располагает Монкевиц о вас. Придется наводить справки с двух сторон: от меня и от вас. Привлеките Врангеля. Он-то ведь думает, что Монкевиц – его человек. По-моему, это перспективная идея.

– Попробуем, Шаброль. Я ухожу первым, вас надо беречь, у вас «салон». – И позвал громко: – М’сье Филипп! Я доволен! Освободите меня от булавок и доспехов. Я тороплюсь, м’сье Филипп.

– Для того чтобы всегда быть модным, требуется время, м’сье, – нарочито громко и весело ответил ему закройщик...

Глава двенадцатая. ГЛАВКОМ ПЫТАЕТСЯ «МЕНЯТЬ ВЕХИ»

1

Лето в Сремских Карловцах выдалось сухое и жаркое. И даже на зеленой Топчидерской даче негде было укрыться сначала от все усиливающегося зноя, потом, до сумерек, от духоты, которая не только лишала сил, – парализовала движения и мысли. Ртуть в градуснике поднималась за тридцать пять. Жара впервые оказалась потяжелей константинопольской. Врангель замечал изменения своего характера – стал раздражительным, брюзгливым, каждая мелочь лезла в глаза, казалась устрашающей, – до вспышек гнева, с которыми все труднее стало бороться. Врангеля раздражали даже дети, которых он любил, – излишняя солдатская исполнительность Петра, пассивность и безразличие Елены. Жара, пустая размеренность жизни в Топчидере, оторванность от цивилизации. Во имя чего он мучается здесь? Охраняет знамя армии? От кого? На него нет посягателей. Да, если быть честным, знаменным взводом уже руководит Кутепов. Все ненавистное сосредоточилось в этом человеке. Выскочка, интриган, прошедший не одну кампанию, никак не показавший себя. Но уже выигравший (без сомнения!) сражение у него, Врангеля. Взявший в руки армию в Галлиполи, проявивший себя сверхсамостоятельным в Болгарии и получивший за это политические дивиденды. Сумевший добиться расположения великого князя вопреки приказам главкома не пристегивать армию к борьбе политиков. Теперь он первый. Это надо признать, осознать – для того чтобы действовать точно, дальновидно. А тут жара – мозги плавятся...

Решение пришло на удивление простое. Он едет в Европу. По пути провожает семью в Брюссель (это и повод для всех, и хорошее прикрытие для любопытствующих врагов), в Париже встречается с Кутеповым – предпринимает последнюю попытку договориться и разделить сферы влияния, – прилагает максимум усилий, чтобы добиться аудиенции у Николая Николаевича и восстановить свое реноме, убедить в том, что он сделал выбор и может стать верной опорой в его борьбе...

Врангель встал из-за письменного стола, сделал несколько шагов по кабинету. Сквозь драпри и редкую штору из крестьянской соломки посмотрел на улицу, ослепительно высвеченную солнцем. Дома, люди не давали теней, казались плоскими, точно вырезанными из картона. Жалкая, нищая страна. Жалкие люди... Он доказал всем, как легко можно вырваться из Крыма, прорвав красное кольцо. Если бы поляки оказались сговорчивей, если бы его генералы помудрей. Сидел бы он в этой выжженной огнем дыре, как же! Надо было тогда проявить большую решимость. Но ведь и потом, позднее, когда он, блистательно проведя эвакуацию и сохранив армию, ушел из России... Что было потом? Был план нового десантирования. Почему не свершилось? Кто помешал, кто воспрепятствовал? Время! Было упущено время. С каждым месяцем все становилось труднее: армия расползалась, как сгнившее сукно; иссякали деньги, международная обстановка менялась, и все не в его пользу – большевики захватывали одну позицию за другой. Они проникали на дипломатические конференции, диктовали условия и через голову правительств обращались к народам с предложением мира. Воевать надоело всем!

Союзники подчиняли свою политику торговым интересам. Вот в чем причина – союзники! Они предали его, Врангеля, продали. За понюшку табака. Как предали бы и любого другого – Деникина, Колчака, того же Кутепова. Впрочем, любой из этих троих не продержался бы и двух лет. Да что двух – года!

Врангель шагал по кабинету, продолжая диалог с самим собой. Он предъявлял себе суровый счет и как политик и как военный. И отвечал себе, вспоминая все просчеты, даже самые незначительные. Не надо было, вероятно, отрываться от армии, помещать штаб в Константинополе: хотел быть поближе к союзническим миссиям, оставил армию на солдафона, которому доверял. А надо было его задвинуть подальше, отстранить, изгнать. Понадеялся на Перлофа, а следовало десяток Перлофов к «Кутеп-паше» приставить, вести его по своей линейке, не давать и шагу самостоятельного сделать... Не до него было: Врангель попал в жернова балканской политики. Сербы, хорваты, македонцы, союзники – поди разберись. Тут он явно отпустил политические вожжи. И не заметил, как оказался между стульями – между царями Александром и Борисом, французскими и англо-немецкими интересами и между своими, русскими, партийными лидерами, в идеях которых не имел ни времени, ни охоты разбираться («зря, зря! Был обязан знать и своих»)...

Жара становилась невыносимой. Сами стены, казалось, излучали волны сухого тепла. Он попытался открыть окно и дверь, но с улицы хлынул такой поток раскаленных волн, пронизанный мельчайшей пылью, что Врангель вновь закрылся и зашторился, ощутив кончиками пальцев прилипчивую густую пыль, которая сразу покрыла не только его руки, но и вспотевшее лицо, длинную гусиную шею и коротко стриженный затылок. Будь она проклята, эта страна сонных лентяев, бездарностей и богатых дикарей. Врангель вызвал казачка, приказал принести холодной воды умыться и горячего крепкого чая, который хоть на короткое время приносил обманчивое ощущение относительной прохлады...

Главнокомандующий именовался теперь и начальником РОВСа – это все равно что начальник оружейного склада. Да и какой он начальник РОВСа, когда каждый солдат и офицер прекрасно знал: Врангель – ширма, подлинный хозяин РОВСа – Кутепов, доверенное лицо великого князя Николая. Вот тут, на последнем этапе, Александр Павлович и обошел его на целый корпус. Проявил неожиданно умение, решительность и – что уж скрывать! – политическую зоркость, позволившую ему быстрее разобраться в ситуации. Как с ним теперь договариваться? Деньги, звания, новая должность? Чепуха! Он сам может всем этим поделиться!..

Врангель сполоснул лицо, вымыл с мылом и тщательно вытер руки. Главное – он сам, его разум, воля, чутье. Нельзя распускаться, надо работать, надо думать. «Nichts wciter! Und Punktum!»^[54]

Он с чувством брезгливости отодвинул дневник: зачем теперь эта бесполезная трата времени, эта ложь самому себе, рассчитанная на будущих историографов? Надо вернуться к Плану, детищу водителя армий, завершение которого докажет всем недругам: главнокомандующий есть, он один готов вести армии против большевиков. Врангель каждый раз успокаивался, раскрыв не завершенный еще План. Приходило душевное равновесие, возвращалась уверенность в себе. Он хотел достать папку из нижнего, потайного ящика стола, но взгляд его упал на бумагу, лежавшую поверх документов, требующих подписи. Врангель усмехнулся: армии давно нет, главкома нет, а штаб продолжает плодить, «входящие» и «исходящие» – неисправимое свойство российских учреждений. Откуда появилась эта бумага, легла поверх других? Он готов был поручиться: недавно ее не было. Может, нечто важное принес казачок? Когда же? Мистика какая-то! Врангель пододвинул документ, именуемый «Приказ № 3», пробежал глазами, стараясь схватить суть. Но суть ускользала, распадалась на отдельные слова: «главнокомандующий»... «повелел»... «подробные сведения», «знамена и штандарты». Он заставил себя сосредоточиться, начал читать. Речь шла, оказывается, о знаменах и ответственности за их хранение. «Что они там – рехнулись? – подумал Врангель. – Идиоты неистребимые», – и, косо расписавшись, оттолкнул бумагу. Под ней оказалась вырезка из газеты. Врангель продолжал читать. Лицо его хмурилось, углублялась складка между бровями: «...выясняется полнейший распад штаба Врангеля и переселение Врангеля в Брюссель, – удивление росло: Врангель только думал, а какой-то щелкопер уже сообщал это всему миру. – При нем остается его секретарь и адъютант. Это свидетельствует о конце армии Врангеля, так как с роспуском Генерального штаба распадаются и все кадры, рассыпанные по Югославии, Румынии, Болгарии. Это тем более поразительно, что еще в начале года предполагалось новое объединение все разбросанных на Балканах врангелевских полков». Последние две фразы были подчеркнуты красным карандашом.

Вызванный начальник личной канцелярии Сергей Николаевич Ильин сообщил, что никакого отношения к бумагам не имеет и видит их впервые. Врангель приказал разыскать полковника Монкевица.

Вкрадчиво и негромко постучав, в кабинет вошел скользящей походкой Николай Августович. Как всегда, лощеный, выбритый до синевы, в безукоризненно сшитом бостоновом костюме. Щелкнул каблуками. Каждый раз, когда появлялся Монкевиц, Врангель невольно сравнивал его с Перлофом и, стараясь не настраивать себя против начальника особого отдела, не смог сдержаться. Ловкий и красивый Монкевиц проигрывал покойному Христиану Ивановичу по всем статьям.

– Садитесь. – сухо кивнул Врангель. – Есть у вас о чем докладывать? – в вопросе содержался вызов. Чем больше Врангель работал с полковником, тем меньше он ему нравился, чувствовал – изменит, бросит, продаст. Доверять нельзя. – Что слышно о Кутепове?

– Всецело поглощен укреплением отделов РОВСа в разных странах. Много ездит, инспектирует, снимает и назначает на должности, – без окраски в голосе ответил Монкевиц, отметив и обращение по фамилии и недовольный тон хозяина.

Николай Августович был личностью малоинтересной. Считал, военная карьера его не сложилась, дальше полковника и начальника дивизии не смог продвинуться. Поэтому и ухватился за полицейскую должность, дававшую власть и свободу. Сумел выделиться, обратить внимание главкома, хотя, как человек умный – вернее, практический, наделенный деловой сметкой, – скоро стал убеждаться в том, что звезда хозяина стремительно закатывается и вот-вот уйдет за горизонт, в безвестность. Монкевиц, ловко скрывая свои действия, начал менять курс и выбрал себе нового хозяина, решив, что им может стать Кутепов (которому он уже дважды оказал кое-какие услуги). Пока же Монкевиц служил главкому не очень ревностно, но достаточно лояльно. Скажем, в полсилы...

– А где Александр Павлович сейчас, знаете? – Врангель пытливо взглянул в косящие глаза полковника. Именно благодаря своим косящим глазам Монкевиц всегда имел определенное преимущество перед собеседником – его лицо казалось закрытым. Никто не смог бы определить ни состояния полковника, ни степени его откровенности, ни того, о чем он думает в действительности. – Так где? – главком повторил вопрос и, пружинисто поднявшись, сделал несколько шагов за спину полковника.

– Два дня назад Кутепов вернулся из Берлина, ваше превосходительство, – Монкевиц вскочил.

– Цель пребывания в Германии? – Врангель мрачнел, складки на переносице углублялись.

– Уехал внезапно, по вызову. Инструктировал боевиков перед засылкой. Проверял каждого. Контактов с немцами не было.

– С немцами, – пожал плечами Врангель. – А с нашими, с кобургскими?

– Нет. – твердо сказал Монкевиц и отставил ногу. Поймав недружелюбный взгляд барона, быстро убрал ногу, подтянулся, подумав, что еще не пришло время демонстрировать свою независимость. – Исключается, ваше превосходительство: мой человек «вел» его безотрывно.

– Так, – Врангель смягчился. – Садитесь... Курите, любезный Николай Августович. А что великий князь? – он обошел кресло Монкевица и вновь сел за стол, обмахивая разгоряченное лицо пустой папкой.

– Что ни день – совещания, носящие характер военных, с большим числом старших воинских начальников. («На-ка выслушай! Совещаний много и все без тебя»). Толчение воды в ступе, разговоры. Ничего реального для противопоставления «императору» не придумали.

– Это я знаю, – обрезал Врангель. – Вы можете в самое ближайшее время организовать мне встречу с Кутеповым?

– Планы генерала, маршруты будущих поездок... – замаялся Монкевиц. – Затрудняюсь сказать, ваше превосходительство.

– Кажется, я спрашиваю вполне определенно? Можете или не можете?

Монкевиц заколебался: от его ответа зависело многое. Врангель злопамятен, промахов не прощает. Следовало ответить без промедления, но как? Правду? Или потянуть время?

– Ваше превосходительство… – начал Николай Августович медленно, выгадывая секунды. – Я сегодня же выеду к генералу в Париж и.., – он замолчал.

– И что?

– Я сделаю все для организации вашей встречи, – закончил он (не говорить же, что Кутепов, как взбешенный бык, дав волю долго сдерживаемой ненависти и ярости, реагировал на слово «Врангель», как на красную тряпку). – Возможно, в качестве предварительных условий... ваше превосходительство сочтет возможным... сообщить, так сказать, цель встречи для привлечения генерала, заинтересовать его... – Он опять замолчал, ловкий ум изменял ему, отказывал в выборе нужных слов («разве скажешь, что Кутепов его и вовсе слушать не станет, не примет даже?»).

– Вы не забываете, Монкевиц, что генерал – мой подчиненный?

Монкевиц, ухмыльнувшись про себя («помнит ли об Александр Павлович? Вряд ли!»), сказал с полной покорностью:

– Если иссякнут мои аргументы, ваше превосходительство, пусть заговорит ваш приказ.

Ответ Врангелю понравился, но тут же прежнее хмурое выражение вернулось к нему и он сказал устало:

– Вам дан приказ, полковник. Выполняйте его. И вообще, должен отметить, что в последнее время замечаю определенное затухание вашего рвения. Чем сие вызвано? Потрудитесь отвечать с полной откровенностью. Или даю вам право не отвечать вовсе, – Врангель вдруг увидел эту сцену как бы со стороны и тут же подумал о наказании, которому он должен подвергнуть полковника, ставшего скользким как угорь. Врангель всегда отличался трезвой продуманностью решений. Он снова заходил по кабинету. Молчал и Монкевиц, чувствуя, что худшее впереди. Молчание тянулось. Врангель ходил, брезгливо поднимая колени, смотрел сквозь полковника.

В этот момент вошел адъютант и доложил: час назад прибыл господин Венделовский, ждет в приемной, просил о возможности принять его или назначить иное время.

– Почему не доложили час назад? – строго спросил Врангель.

– Господин полковник приказывал... полной конфиденциальности... Я думал... – растерялся адъютант и вопросительно посмотрел на Монкевица, ища его поддержки, но тот равнодушно встретил его ищущий взгляд и отвернулся.

– Вы до сих пор не усвоили, что командую здесь я? – показал головой Врангель, и взгляд его серых выпуклых глаз стал светлеть от сдерживаемой ярости. – Итак, капитан... Вас я отстраняю от должности. Пригласите господина Венделовского. Да! И извинитесь перед ним за недоразумение, возникшее исключительно по вашей вине.

Капитан вновь посмотрел на Монкевица умоляюще, удивляясь, что тот не сказал в его защиту ни слова. Убедившись, что помощи ждать не приходится, он щелкнул стоптанными каблуками и исчез.

Врангель вопросительно взглянул на Монкевица.

– Я полагал, – начал Николай Августович, тщательно подбирая слова, – конфиденциальность предстоящего разговора с вашим превосходительством и ряд распоряжений...

– Самостоятельность проявляете... – начал главком и осекся, понял, не следует сейчас настраивать полковника враждебно и отталкивать его от себя. Врангель выкроил на суровом лице покровительственную улыбку и пояснил наставительно: – Альберт Николаевич – мое доверенное лицо. И у меня нет от него секретов. Вы свободны, полковник. Помните о Кутепове. Надеюсь, у меня не будет повода быть недовольным вами. Честь имею!..