Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Какое же совещание ты называешь последним, отец? – спросила Ксения, сдерживаясь, чтобы не закричать, не кинуть об пол тарелку.

– Когда рассматривались вопросы тактического характера и заслушивался отчет комиссии о династических правах. Домогательства Кирилла (в последнее время Вадим Николаевич взял себе право называть самозванца не «великий князь Кирилл Владимирович», а просто по имени, словно соседа по лестнице) были отвергнуты. Мы решили: возглавление широкого национального движения должно принадлежать только великому князю Николаю Николаевичу.

– Но ведь это...

– Прошу, не перебивай, я теряю ход мысли. О чем это я?.. Да-с... Ввиду наличия спорных толкований закона о престолонаследии, решение его отнесено до возвращения в Россию. – Ксения не смогла скрыть усмешки, и отец, заметив, добавил назидательно: – Да, в Россию после освобождения ее от большевиков.

«Он – больной, ненормальный? – подумала Ксения. – Или врет себе потому, что так для него удобнее?» На какое-то мгновение она отвлеклась и перестала слышать слова отца. Он же на это, впрочем, не обратил никакого внимания.

– Решено создать «романовское гнездо», оно объединит все наши зарубежные противореволюционные организации. Надо в Кремль войти, а там разберемся, кто есть кто и кто был кто. В России мы и за новую орфографию станем вешать. Шучу, шучу, Ксюша!

Но Ксения видела – не шутит. Ненависть к инакомыслящим захлестывала его. Отец продолжал казаться ей не страшным, а смешным, и все происходящее с ним ненастоящим, придуманным – игрой, навязанной ему неизвестно кем и почему.

– У тебя одна программа – вешать. Кого, как и где? А мне что делать? Идти рядом с пистолетом в руке? В церковном хоре «Боже, царя храни» петь?

– Ну, знаешь, – разводил руками Вадим Николаевич. – Нельзя же так буквально понимать все. И потом... Ты недостаточно пришла в себя после своих одиссей. Вот и фон Перлоф говорил...

– Так вы встречались! А куда он пропал? Он был так добр ко мне. Он меня спас.

– Перлоф покончил с собой при невыясненных обстоятельствах. В Белграде, в гостиничном номере.

– Какой ужас!.. – прошептала Ксения. – Я ничего не знала. Когда же это?

– Давно, Ксюша. И... успокойся. Мертвых – не вернешь. Для таких, как Перлоф, война не кончалась никогда. – В голосе Белопольского внезапно прозвучали патетические ноты. – Христиан Иванович руководил борьбой с большевистской агентурой.

– Его убили большевики?

– Не исключено. Но вижу, ты расстроена? Однако, чтоб не возвращаться к этому вопросу, я хочу объяснить до конца свою политическую платформу.

– Оставь, отец... Меня это абсолютно не интересует.

– Нет уж ты послушай, послушай – раз возник такой важный разговор.

– Разреши мне побыть одной, – умоляюще произнесла Ксения. – Я, пожалуй, пройдусь.

– Разумеется, разумеется! – поспешил согласиться Вадим Николаевич. – Хочешь, я провожу тебя?

– Нет, я одна, – сказала Ксения. – Мне не нужны сопровождающие.

Ксения спустилась по лестнице, где всегда пахло кошками, и вышла на улицу. Она верила, что отец сказал ей правду, все, что знал о гибели фон Перлофа. Похоже, и эта тайна ушла в могилу. Ей оставалось лишь помолиться за дядю, за все доброе, что он сделал для дальней племянницы своей.

Ксения направилась на рю Дарю, 12, в собор Александра Невского – в главный русский собор. Был истинно парижский воскресный день. На бульваре цвели каштаны. Цветочницы торговали первыми пармскими фиалками. Толпы праздных горожан заполонили улицы, магазины, открытые террасы кафе и бистро. Утро казалось необыкновенно теплым, ласковым, благостным. Как ни странно, оно даже затушевывало, стирало ту боль, которую она испытала, узнав о гибели дяди.

Храм был зажат узкими улочками и домами, тесно лепившимися друг к другу. От этого он казался ниже, приземистей и будничней. Церковная торжественность отсутствовала, хотя служба уже начиналась. Ксению поразили люди, заполнившие и улицы, и все пространство вокруг церкви за чугунной решеткой. Эта толпа, занимающая каждый метр булыжной мостовой и каменные плиты двора, напомнила ей толпу тех русских, что окружали с утра до вечера русское посольство в Константинополе. Люди шумели, смеялись и плакали. Толкаясь, переходили с места на место, жестикулировали, перекликались, целовались на ходу со знакомыми. И здесь все тоже напоминало большой вокзал в ожидании надолго опаздывающего поезда.

Врата были раскрыты. Виден черный провал входа и чуть в глубине – слабые слюдяно-желтые огоньки свечей. Слышалось пение хора – умелое, слаженное, тягучее, берущее за душу и рождающее желание рухнуть на колени, молиться истово и принять жизнь такой, какой она дана.

Чтобы попасть в церковь, надо было пробиться через плотную толпу своих единоверцев. Ксения устремилась вперед. Обрывки разговоров долетали до нее:

– ...Уверяю вас, все равно: хоть Кирилла монархию, хоть савинковскую анархию...

– Все же царь...

– Да зачем царь? В казачий штосс с ним играть?

– В полку всегда знали: нужен царь.

Другая группа:

– ...Что за жизнь?! Не успеешь заснуть – вскакиваешь в ужасе. Что такое? Красные прорвались? Ничего подобного! Мы в Париже, «на Пассях». Окружная железная дорога лязгает, скрежещет...

– У нас писатели? Покажите мне хоть одного!.. Что? Этот сделал карьеру на том, что стряхивал пепел не в пепельницу, а на соседей.

В третьей группе ссорятся компаньоны. Рядом низенький и толстый пытается занять несколько сот франков у высокого, в мундире полковника. И все кланяется униженно, прикладывает руки к груди, говорит «a propos, коллега», ссылается на какого-то ротмистра, разбогатевшего за месяц подобным же способом.

У церковной ограды снова спорят политики:

– ...Власть – это прежде всего твердый порядок, гс-да.

– Большевики между тем легализовали спекуляцию, сделали из нее нэп.

– Посмотрим, как они после смерти Ульянова выстоят: увидите, через полгода перегрызутся.

– Нэп – наша надежда. Это они сгоряча частную собственность ликвидировали. А теперь, видите, провалились с экономикой по всем статьям. Кухарки слабы оказались фабриками управлять.

– Все вынесет русская задница. Татар, Иоанна Грозного, Аракчеева, Столыпина, Ленина, Дзержинского. Кого угодно! Плетя и шомпола выковали новую расу!

«И подобное на церковном дворе, вблизи храма господня!» – колющая боль била в висок. Разламывался затылок. Ксения слишком хорошо знала это состояние. Она думала, оно ушло навсегда, она вылечилась. Но все оставалось с ней, все. Кружилась голова. Справа от собора стоял скромный двухэтажный дом. Вероятно, жилье церковников. За домом буднично возвышалась поленница. Стоял чурбак для колки дров. Ксения присела на чурбак. И перестала ощущать все, что происходило...

Очнувшись, она встала и огляделась. Ничто не изменилось: гомонящие прихожане, успокаивающие слова церковного гимна. Ксения пробралась внутрь собора, преодолевая сопротивление, медленно продвинулась в первые ряды, к алтарю. Изнутри собор показался ей великолепным и богатым. Ярко горели хрустальные многоцветные огни в люстрах, освещая голубую, точно бездонное небо, роспись свода в вышине, громадные панно по стенам. Почему-то вдруг вспоминалась фамилия художника, расписывавшего собор. «Боголюбов, Боголюбов, – мысленно произнесла Ксения. – Любящий бога. Лучшую фамилию и не придумаешь». Она увидела неподалеку раззолоченное облачение митрополита, он, как ей показалось, посмотрел на нее строго и осуждающе. Ксения упала на колени и начала молиться.

Положив бесчисленное количество поклонов – так вели себя все вокруг, – Ксения покинула храм.

Толпа на улице ничуть не уменьшилась. Бойко торговали горячими пирожками с лотков, тележек, в ларьках. Из углового ресторана «Петербург», из подвального его помещения, слышалась лезгинка. Бил барабан и бубны. Нестройный хор не очень трезвых голосов кричал азартно...

Ксения старалась не перечить отцу, не вступать в споры, соглашаясь со всем, понимая, что надолго ее не хватит. Отец становился нетерпимым, вздорным. Он не хотел считаться ни с чьим мнением. Человек, исповедующий не его идею, переставал для него существовать. В последнее время князь постоянно ночевал дома, прибавив дочери забот о его завтраках, которые должны были быть обильными и питательными («вероятно, выгнала очередная любовница», – думала Ксения).

...Многочисленные благотворительные вечера были столь же характерной и обязательной чертой русской эмиграции, как посещения храмов и кладбищ, церковные собрания и праздники с выносом штандартов, пением «Боже, царя храни», «скромными товарищескими ужинами с рюмкой водки и чашкой чая». Снимался гостиничный зал. Организаторы распространяли билеты. В их обязанность входило завлечь состоятельных и нужных людей. («Хорошо, если Завальнюк хоть два-три десятка билетов купит: скупердяй, чуть не пол-Одессы успел вывезти; хорошо, если барон Штернберг с сыном пожалуют: сын – известный шалопай и шулер, с самим Сувориным в добрых отношениях, в разные газетки пописывает и фотографией увлекается, авось и про нас для рекламы что-нибудь тиснет!») Затем печаталась программа: концерт с непременным участием актеров императорских театров и музыкальных «звезд», салон с пианино, танцы под оркестр, буфет, «торгующий по умеренным ценам», выставка-продажа произведений из дерева, кости и камня лучших национальных мастеров. И, конечно, лотерея – гвоздь программы! Ее проводили красивейшие и знатнейшие представительницы русского Парижа. Разыгрывалась разная малостоящая мелочь: образки, иконки, олеографии, венок из живых цветов, альбом для фотографий, цветные карандаши. Победитель лотереи имел право поцеловать ручку принцессы бала и протанцевать с ней тур вальса...

Наступила очередь и Ксении Белопольской участвовать в такой лотерее – в пользу русских детей, приютов и богаделен. У нее не хватило сил отказаться. Она лишь униженно просила отца об ограничении ее роли. Он обещал. Ну постоит у входа, предлагая посетителям букетики цветов. Или поможет при раздаче лотерейных выигрышей: там всегда толчея, бывает, рук не хватает, процедура задерживается, нарушая четкий план вечера. Поговаривают, вечер собирались посетить люди из Шуаньи. Так что все приобретает политическую окраску.

– Бог с вами! – непочтительно засмеялась Ксения. – Согласна! Уговорил!.. Хоть на великих князей в эмиграции погляжу – как они выглядят.

– Ну и лексикончик ты приобрела, Ксения, – поморщился князь. – Следи за собой, пожалуйста, а то еще...

– Обещаю молчать, краснеть и улыбаться. Но и ты уж постарайся: обеспечить охрану от подлецов, нахалов и старых аристократов. Могу сорваться.

– Да-да. Постараюсь быть поблизости и при нужде прийти к тебе на помощь, Ксюша...

В залах гостиницы «Лютеция», на правом берегу Сены, куда привел дочь Белопольский, было уже довольно людно. Здесь, по-видимому, действительно кого-то ждали, никто не толкался, не шумел. Говорили вполголоса, вежливо раскланивались. Царила приподнято-торжественная атмосфера, словно собравшихся ожидало нечто необыкновенно важное – выход государя императора, сообщение о взятии большевистской столицы или раздача бывших имений, заводов и фабрик.

Ксения Белопольская была хороша. На нее обращали внимание, пока она об руку с отцом проходила по залу. Многие с ним раскланивались. Какой-то согбенный и исхудавший господин (это было заметно по камергерскому мундиру с золотым ключом) кинулся к Николаю Вадимовичу. Извинившись перед его очаровательной дочерью, расшаркавшись, он чуть не в самое ухо князя начал говорить что-то взволнованно и страстно. Князь слушал его очень внимательно, глядя поверх лысой головы, точно отыскивая кого-то нужного ему в дальних затененных углах зала. До Ксении долетали лишь отдельные слова: «Шуаньи...», «в Шуаньи...», «из Шуаньи...». Наконец, оторвавшись от господина, Николай Вадимович, внезапно заулыбавшись, сам решительно направился к стене, откуда, навстречу им, устремился человек лет за тридцать – высокий, подтянутый, с длинным темным лицом, держащийся очень прямо. Он пожал руку князя, внимательно, спокойно взглянул на Ксению, представился:

– Венделовский. Альберт Николаевич.

И спокойная интонация его голоса, и весь его облик понравились Ксенин. Она протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.

– Альберт Николаевич, доверенное лицо барона Врангеля, – пояснил князь, с некоторой даже гордостью за подобное знакомство. – Мы познакомились в Шуаньи, он часто бывает в Париже.

– Вы военный? – Ксения была уверена в ответе: наверняка герой из лейб-гвардии штаба, который и сохранился потому, что всегда был далек от окопной жизни. А может, моряк? Моряки, независимо от жизненных обстоятельств, всегда остаются корректными, спокойными и вежливыми.

А Венделовский, любуясь Ксенией, пытался вспомнить, что связано у него с этой красавицей, у него или у кого-либо из его друзей, – ведь он видел раз или два это лицо. Он заставил себя отвлечься от этих мыслей и ответил ей:

– Все русские – генералы. И государевы приближенные не ниже сенатора. Все не у дел, все с претензиями, считают, мир им обязан: остановили большевиков, не допустили захвата Европы. Только и делают, что, ничего не делая, ждут, пока властители наших дум и душ укажут «место сбора и сроки явки». В этом смысле и я офицер. По общей судьбе. Но в душе я глубоко штатский человек, Ксения Николаевна.

Ответ понравился Ксении, хотя и содержалась в нем недоговоренность. «Возможно, жандарм? Интеллигентный жандарм. Во время войны они называли себя контрразведчиками. Как тот садист, Издетский... Может, он знал и дядю, и то, что с ним произошло?..»

– Я рада нашему знакомству, Альберт Николаевич, – сказала Ксения спокойно. – Вероятно, мы еще увидимся.

– Почту за честь. Очень хотел бы, – столь же спокойно ответил Венделовский.

Откланялись и разошлись. И отец повел Ксению через зал к входу, где стояла группа людей в военной форме, в центре которой возвышался над всеми генерал-майор с солдатским Георгием на мундире и знаком «ледяного похода». Ксению поразило его лицо, обтянутое серо-желтой кожей, и совершенно лысая розовая голова, пересеченная глубоким шрамом от сабельного удара, начинающегося возле уха. Увидев Белопольского, он, широко раскинув руки, сделал два шага в его сторону.

– Ба, князь, – сказал он простуженным голосом. – Рад видеть! – он улыбнулся, отчего лицо его стало еще неприятнее. – Вы с дочерью? Позвольте представить вам и мою красавицу. Вот в свет вывел: она молчальница, скромница – поэтому и в Париже с тоски чахнет. – Он покрутил головой, окликнул: – Дарья!

Приблизилась невысокая, невзрачная девушка, почти девочка, поражающая худобой. Представилась:

– Дарья Андриевская.

Голубое, точно просвечивающее лицо ее чуть оживилось, на скулах появился нездоровый румянец, когда Ксения, добро улыбнувшись, протянула ей руки. У Дарьи были тонкие, слабые пальцы, выступающие ключицы, узкие плечи. Чем-то она напомнила Ксении ее самое – времен Крыма. Это сразу расположило ее к Даше: умные, огромные серые глаза, непоказная скромность. Бывает же так: несколькими взглядами обменялись, рукопожатием – и пожалуйста! Даша могла оказаться тем человеком, которого Ксенин не хватало всю жизнь.

– Видно, князь, девчонки без нас обойдутся, – сказал напористо генерал Андриевский. – Оставим их. У меня к вам вопросы. Вы – человек политический, я – военный, и кое в чем разбираюсь плохо, – он взял Белопольского под руку и, развернув спиной к девушкам, заговорил, принижая свой хрипатый голос.

Дарья робела. Ксения пришла ей на помощь, начала расспрашивать о Париже, о ее жизни. Они разговорились. Даша оказалась старше, чем выглядела, – ровесница Белопольской. До войны она училась в Школе изящных искусств, сначала в декоративном отделе, затем перешла в скульптурный класс, занималась лепкой – совсем уж не женским делом. К сожалению, разговору все время мешал хриплый баритон генерала Андриевского, бубнящего рядом: «...но позвольте, князь...», «...тут я не схватил, князь...», «...это не по-нашему, князь...». После долгих скитаний по Константинополю генерал Андриевский (так почему-то Даша все время называла отца) встретил однополчанина, и тот помог им перебраться в Париж. А здесь им сразу повезло. Мама с компаньонкой открыла портновскую мастерскую. Они берут дешевле, чем другие, поэтому и заказчиков больше. Только все это секрет: Андриевский считает мамин труд недостойным жены боевого генерала и запрещает говорить об этом «в обществе». Отец – тяжелый крест, и нести его надо безропотно. Даша давно бы уехала куда глаза глядят, да маму одну оставить не может. Разоткровенничавшись, она замолчала внезапно, а потом, извинившись за несдержанность, объявила, что сразу поверила в доброе сердце Ксении, поэтому и позволила себе...

Тут в зале началось движение, и все потянулись к входным дверям. Ярко вспыхнули еще две или три люстры. В зал вошли – точно их вдвинули – старики во фраках и декольтированные старухи. Вокруг них вилось несколько офицеров в форме, которые то ли сопровождали, то ли охраняли этих сановных особ. Ксения захотела спросить отца, кто они, обернулась – его и след простыл. Даша, встретив недоуменный взгляд Ксенин, безразлично пожала плечами. Во всю мочь ударил духовой оркестр. Толпа расступилась, образовав коридор, по которому официанты легко пронесли, подняв над головами, четыре больших обеденных стола с высокими ножками, а следом, ловко накидывая на столы бордовые бархатные скатерти, еще два. Спектакль продолжался по разработанному плану. Девушки – одна красивей другой! – появились с цветочными гирляндами. Они окружили столы, расположились вокруг в эффектных позах, замерли – как кордебалет в «Лебедином озере». Дюжие молодцы в поддевках и сапогах, с одинаково стриженными затылками – по виду типичные «охотнорядцы», – стали вносить и ставить на столы самые разные предметы – призы лотереи. Чего тут только не было! Куклы, балалайки, гармошки и гитары, образки и иконы, кожаный чемодан, искусственная елочка, сабля, кортики и палаш, вышивки, платки, голубой абажур, хрупкий хрусталь и старинная разрозненная чайная посуда, непонятно как и уцелевшая после стольких эвакуаций, детали военного обмундирования, дешевая косметика и еще нечто такое, что невозможно было сообразить, как назвать. В качестве главного приза, в центре всего этого ломбарда, возвышался полуведерный, тускло поблескивающий самовар с табличкой «серебряный» – не иначе собственность какого-нибудь полкового собрания.

Началась продажа лотерейных билетов. Девушки с гирляндами цветов на шее держали никелированные подносы, куда посетители кидали свои пожертвования – кто сколько хотел. Группа высокопоставленных старух и стариков, дотоле стоявших молча и тесно, точно римская фаланга, придвинулась к столу. Оркестр опять заиграл бравурный марш. Какой-то господин объявил: «Дамы и господа! Начинаем юбилейную лотерею. Билетов ограниченное число. Покупайте билеты! Счастливых ждут памятные выигрыши!»

Ксения и Даша продолжали разговор. Происходящее в зале их не интересовало.

– Я совсем заговорила вас, правда, Ксения?

– Что вы, Даша. И я рада, что мы познакомились. Мы станем встречаться. И я тогда отвечу на все ваши вопросы. Здесь не место... Эти люди, музыка.

– Зачем же вы пришли?

– Меня упросил отец.

– Вот, – зло подытожила Даша. – Так мы и делаем и подлости, гадости – чтобы не спорить с кем-то. С отцом, с мамой, с самой собой. Разве это нас избавляет от угрызений совести? Вы работаете?

– Нет. Я болела, Даша. И недавно в Париже. Присматриваюсь. Хотя не очень представляю, где и как смогу работать.

– Если вы захотите, я вас шить научу. Или кофты вязать! Приходите, я вас с мамой познакомлю. Она у меня замечательная!

– Спасибо, я приду. Только куда?

– Видите, какая я! Сейчас дам адрес, минуточку. – Она достала из сумочки тоненький блокнот и карандашик, вырвала листок, начала писать и, светло улыбнувшись, передала Белопольской. Под адресом бисерным почерком летела фраза: «Приходите обязательно! Я вас полюбила. Даша».

– Спасибо вам.

Мимо прошли двое. Один внушал другому:

– В России все можно было. Свобода! Обязательно во сне сапоги станут, да еще и в рот наплюют. Это нам ха-арашо известно.

– Мало, видать, в тебя плевали, Сергей Степаныч. Не обижайся. Скажи тебе: вот Советская власть, а вот тебе десять тысяч десятин чернозема – владей. Так ты на всю Европу «Отречемся от старого мира» запоешь.

– А ты всю оставшуюся жизнь лягушатникам зады лизать останешься в треклятой этой Франции. Ты – полковник, преображенец – стыдно!..

Белопольская проводила их ненавидящим взглядом. Сказала резко:

– Смотреть не могу. Лучшие люди России на родных полях полегли. От голода в Константинополе сдохли. А тут эта сволочь. Жива, философствует! Я бы их сейчас шлепнула, тут, в зале! Выйдем на улицу, здесь душно. Прошу.

– Конечно, выйдем, Ксения! Я провожу вас.

Они вышли из «Лютеции» и сели на ближайшую скамейку в крохотном скверике возле барочного фонтана.

– Вы хотите меня о чем-то спросить, Даша? – сказала Ксения, глядя на мрачный грязно-серый фасад огромной гостиницы.

– Бог с вами! – искренне удивилась Андриевская – все, что вы сочтете нужным, вы сами... Потом как-нибудь, – и смущенно закончила: – Конечно, мне интересно про вас...

– Четыре года прошло с того дня, когда я – зернышко – попала между огромными жерновами. Как хотите называйте их: жизнь и смерть, белые и красные, люди и сволочи... Стерли они меня в порошок, Даша. Я пустая. Только оболочка осталась... Вас, поди, отец ищет?

– Вероятно. Если вспомнил, что пришел со мной.

Когда они вернулись в зал «Лютеции», лотерея была уже закончена. Люди побогаче потянулись в ресторан и буфеты. Молодежь ожидала танцев. Все остальные – концерта с участием актрисы императорских театров Алисы Лувен, хора цыган и знаменитой исполнительницы народных песен – «любимицы двора и русской армии». Тихо лилась лихо-ритмичная мелодия джаз-банда. Столы были вынесены, и собравшиеся с любопытством наблюдали за несколькими парами, которые на образовавшемся пятачке демонстрировали умение исполнять вошедшие в европейскую моду фокстрот, чарльстон и шимми. Девушки подошли поближе, но тут налетел разгневанный генерал Андриевский. Грубо схватив Дашу за руку и не дав ей слова сказать, поволок куда-то за собой.

Белопольская осталась одна. Хотелось уйти. Но как, если отец вот-вот появится и станет искать ее среди толпы. Ксения двинулась вдоль стены, поглядывая по сторонам. В группе сановных стариков и старух она увидела князя Белопольского.

Теперь джаз-банд вновь заменил духовой оркестр, слаженно заигравший вальс «Амурские волны». Откуда-то возник рядом Венделовский. Спросил, улыбаясь:

– Разрешите тур вальса, Ксения Николаевна?

– Я не танцую, – ответила она, продолжая глядеть в сторону отца.

– Жаль, – сказал он – Вы, вероятно, устали в этой толчее?

– И вы предлагаете мне отдых на Лазурном берегу? Или номер в отеле «Лютеция»?

– Зачем вы так, Ксения Николаевна, – огорчился он. – Кажется, я совсем не давал вам оснований для подобных...

– Послушайте, как вас! – Ксению «заносило». – У вас есть свои дела? Оставьте меня в покое, – и решительно стала пробираться к выходу.

Венделовский стоял в полном остолбенении: так не вязались слова княжны с ее обликом.

Венделовский смотрел ей вслед. Он вспомнил: Белград, отель «Москва», изъятие документов, попытка завербовать фон Перлофа, его внезапное самоубийство и записка с неожиданной просьбой: «Если вы люди, не оставьте в беде Анастасию Мартыновну Мещерскую, мою племянницу. Она в пансионате «Эксцельсиор» у Дубровника – без средств к существованию». Анастасия Мартыновна – Ксения Николаевна? Мещерская – Белопольская? И действительно ли она родственница Перлофа? «0135» обязан поставить в известность «Доктора». Достойна ли внимания Шаброля эта красавица, если она только дочь князя Белопольского, племянница генерала фон Перлофа, опытного врангелевского контрразведчика, пустившего себе пулю в лоб, когда он пенял, что его игра проиграна...

Отношения с отцом становились все напряженнее.

Началось это с лотереи в отеле «Лютеция», когда он, вернувшись поздно я заметно навеселе, разбудил ее и принялся выговаривать ей за самовольный уход, упрекал в неблагодарности: у него имелись, по-видимому, какие-то планы, связанные с ее приглашением, с кем-то он хотел ее познакомить, в какое-то общество ввести. Короче, она подвела его.

«Твои планы – твоя забота, – Ксении хотелось спать. – Надо предупреждать заранее, хотя скажу прямо: не надейся втянуть меня в свою партию. Она мне не подходит по возрасту. И кончим на этом».

Потом она решительно отказалась ехать с ним в Шуаньи: «Я же объяснила, что в твоих делах я не помощник – ни при каких условиях и ни за какие блага».

Николай Вадимович обиделся. Они почти перестали разговаривать.

Однажды, собираясь куда-то поутру, отец второпях оставил на подоконнике несколько бумаг и самодельный конверт, склеенный из грубой бумаги. Обратный адрес, написанный большими буквами, привлек внимание Ксении. Она взяла его в руки. Это было письмо от деда из России! Из Советской России, из Ленинграда – из Петрограда, который после смерти вождя большевиков стал называться его именем. И более того – с Малой Морской, из их прежнего дома! Ксения раскрыла конверт. Сердце у нее билось, буквы расплывались, строчки плясали. Чтобы успокоиться, она принялась рассматривать почтовые штемпели. Дата отправки говорила о том, что письмо пришло всего пять дней назад. Жив дед – какое счастье! И вернулся домой. Возможно, с Андреем или Виктором. Ксения плохо представляла себе эвакуацию Белопольских, отец говорил об этом неохотно, явно утаивая или сознательно искажая смысл тех событий. И еще она обратила внимание на адрес. На конверте значилось – Шуаньи... Она осторожно вытащила листок грубой серой бумаги («У них там, видно, и бумаги не достать») и увидела всего несколько строк и подпись. Да, это было письмо деда – самого близкого и дорого человека, от которого она по своей воле и глупости сбежала в Крыму... Ее дед жив! Все перенес, все выдержал. Недаром он говорил, что мужчины в роду Белопольских доживают чуть не до стал лет, оставаясь и в силе, и в разуме. Что же он пишет, боже милостивый? Как нашел их?

Ксения боязливо и медленно развернула листок, сложенный вчетверо, и начала читать.

«Милостивый государь Николай Вадимович!

Не желая вступать с Вами в политические дискуссии, обвинять Вас и выслушивать Ваши объяснения, прошу нижайше лишь об одном: сообщить о судьбе детей Ваших Виктора, Андрея и Ксении, если Бог, смилостивившись, провел их через горнило войны и житейских испытаний.

Кроме их адресов, – если они известны, – более мне от Вас, милостивый государь, ничего не надобно.

Генерал-майор генерального штаба князь Белопольский В. Н.».

Вот и все письмо!.. И тут Ксению ожгла внезапная мысль: это не первое послание дела! Отец скрыл от нее уже несколько писем. Ведь дед пишет, что ему надоели их политические дискуссии – значит, они обменялись по меньшей мере двумя-тремя посланиями. Отец не сообщил деду об исчезновении Виктора и Андрея, о том, что он живет вместе с Ксенией. Какая черствость – нет, какая подлость! Она выскажет ему все, что думает. Но князь Белопольский, словно почувствовав нечто недоброе, несколько дней провел в Шуаньи, вероятно, или еще где-то. В доме не появлялся, и гнев Ксении не то чтобы утих, но как-то притупился. До принятия каких бы то ни было решений нужно было выслушать и вторую сторону – так решила Ксения и принялась дожидаться отца...

Князь Белопольский появился через неделю – самоуверенный, веселый, заряженный какой-то непонятной энергией. Рассказал о поездке в Белград и Будапешт, о духе подъема и небывалой сплоченности среди верных великому князю людей. Николай Вадимович упивался своим рассказом, ничуть не заботясь, слушает ли его дочь. Речь его была гладка, плавна, и, только произнося имя знатных особ из дома Романовых, в прямой связи с которыми нынче он состоял, князь округлял глаза и словно на цыпочки приподнимался из почтения.

Ксения сидела одеревенев. Слушала, копила ненависть. Ждала, когда он выговорится. Улучив момент, спросила ледяным голосом, едва сдерживая гнев и неприязнь:

– Я прошу вас... Ответить... Почему вы... Считали себя вправе... Вы были вправе... Я хочу знать, по какому праву вы утаивали письма деда?

– Я? Письма? – вопрос застал князя врасплох, но он нашелся я перешел в наступление: – А по какому праву дочь устраивает отцу допрос? Ты рылась у меня в бумагах? Это по какому праву?

– Вы понимаете хоть, о чем речь?! О вашей семье! О семье, семье!.. Мне плевать на ваших наставников и великих князей! Но тут отец ваш! Он хочет знать о семье, а вы?! Вы!!

– Я не позволяю тебе говорить в таком тоне о вещах святых, о смысле моей жизни и веры.

– Вы плохой человек, и я не могу уважать вас. Вы... вы – хамелеон!

– Как?! Что?! Как ты сказала!? Ты посмела такое?! В моем доме? Живя на мои деньга? Вон!!! Привыкла быть содержанкой. Я знаю, я наслышан о тебе.

– Молчи! – с явной угрозой сказала вдруг очень тихо Ксения. – Ты прав. Я – проститутка. Прошу помнить, что я была и бандиткой. Не доводи меня до крайности: я могу выстрелить. Вот так! – она выхватила из-под подушки браунинг и дважды выстрелила в потолок. – Я ухожу.

– Ты еще пожалеешь об этом! Пожалеешь! – заметался по комнате Николай Вадимович, не зная, что предпринять, лихорадочно раздумывая, выгоднее ли ему задержать дочь или проучить ее: куда она денется, через неделю-другую сама прибежит, когда есть захочет. С другой стороны, он обещал привезти ее в Шуаньи и представить великому князю и его жене.

– Ксения, Ксения! – крикнул он вдогонку. – Поговорим... Обсудим без обид. Я – отец твой. Я – отец твой. Я погорячился.

С силой хлопнула дверь. Ксения оказалась на улице. Во всем городе у нее был лишь один человек, к которому она могла обратиться за помощью, – Даша Андриевская. К счастью, ее записочка с адресом не потерялась.

ИЗ ЦЕНТРА В БЕЛГРАД ОТ «0135»

«На Ваш запрос. Белопольская Ксения Николаевна – дочь князя Николая Вадимовича, внучка отставного генерала Вадима Николаевича, вернувшегося в Петроград, лояльного к советской власти. Сестра кутеповца полковника Виктора Белопольского (погибшего на подступах к Севастополю) и слащевца – капитана Андрея Белопольского, бежавшего в Константинополь, затем в Софию. Настоящее место его пребывания неизвестно. Ксения – «Кэт» – принадлежала к банде капитана Орлова в Крыму, эвакуировалась под фамилией Вероники Нечаевой, медсестры. В Константинополе арестована врангелевской контрразведкой. Выпущена по распоряжению Перлофа, оказавшегося ее дядей со стороны матери. Перлоф перевез Белопольскую в пансионат под Дубровник. В Париж ее забрал отец. Склонна к авантюризму. Характер волевой. Может представлять интерес лишь благодаря монархическим связям отца.