Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

– Так точно! Убит Агеев, возникло шумное дело Покровского в Болгарии. Арест Хлусова – в Белграде. Все грубо, прямолинейно, грязно. Дипломатические просчеты и их последствия абсолютно не вызывают у меня сомнений.

– Да-а, – протянул Врангель раздумчиво, внутренне соглашаясь с курьером, хотя признаваться в том, что обе болгарские акции шли, по существу, без его ведома, ему не хотелось. Словно проверяя Венделовского, он поинтересовался его отношением к царю Борису – о нем ходят самые противоречивые разговоры. Каков он, сын царя Фердинанда Первого? Декоративный правитель или реальный политик, дальновидный, хитрый, умный и образованный?

Альберт Николаевич имел четкое и не упрощенное представление о Борисе Третьем, держащемся постоянно в тени, делающим нужную ему политику чужими руками. Но стоило ли делиться с Врангелем правдой, и кому эта правда была нужна теперь? Врангелю? Для чего? Для установления запоздалого контакта? С какой целью, если он первоначально выбрал Александра и сербскую ориентацию! До проверки ситуации любой ответ не годился. Но времени для раздумий не было, и Венделовский сказал простодушно:

– Схема его правления элементарно проста. Ему надо сберечь трон и передать его по наследству. Все! Отсюда – исключительная скрытность своих планов при широко демонстрируемой любви к своему народу и даже показному демократизму.

– А задачи? Чего он добивается?

– Любви своего народа, ваше высокопревосходительство. И, надо сказать, не без успеха. О правителе ходит масса рассказов, похожих на былины, на легенды о «народном царе».

– Ну-ка, ну-ка, – Врангель заинтересован. Он даже замедляет шаги, направляясь к беседке. – «Народный царь»? Истории известны аналоги.

– Вы имеете в виду императора Александра Первого?

– А вы стали читать мои мысли, Альберт Николаевич. Присядем. Я заинтересован! Более того – заинтригован! Продолжайте!

– Царь Борис живет якобы очень скромно. Любит болгарскую природу и много путешествует, почти без охраны. Вот пример. Возле женщин, работающих в поле, останавливается авто. Выходит царь, просит испить водички. Его узнают. Борис беседует с женщинами. Они жалуются ему на тяжелую жизнь. «Всем нам туго, – вздыхает царь. – Страна окружена недругами. «Черный хлеб» – плохо, но черные косынки вдов – хуже». Женщины крестятся, некоторые пытаются поцеловать его руку. Но Борис сам целует руку какой-нибудь старушке. Вокруг ликуют... Или еще история. Мальчик и девочка выходят на лодке в море. Начинается буря. Перепуганные дети тщетно зовут на помощь: никто не решается вступить в борьбу с гигантскими волнами. Но вот рокот мотора. Смелый и решительный человек спасает мальчика и девочку. Когда катер пристает к берегу там уже огромная толпа! Человек бережно передает детей родителям, которые со слезами на глазах благодарят спасителя и благословляют его. «Ведь это царь наш!» кричит кто-то. Следует еще сцена общего умиления.

– Недурно! – восклицает Врангель. – Молодец. Есть чему поучиться, а? Ну, рассказывайте, рассказывайте!

– Таким случаям несть числа, ваше высокопревосходительство. Заменив машиниста, царь как-то вел поезд из Софии в Пловдив и предотвратил крушение; избежал чудесным образом не менее десятка покушений, хотя всюду ходит и ездит без охраны; не гнушается пожимать сотни рук и раздает деньги до тех пор, пока не показывает вывернутые карманы: ничего, мол, нет, всем одарил своих подданных.

Врангелю рассказанное понравилось. Он продолжал требовать все новых подробностей, деталей. Тут внезапно выбежала из боковой аллейки, катя обруч, дочь Врангеля – Елена. Она запыхалась, раскраснелась. И смутилась от внезапной встречи: знала Венделовского. Именно Альберт Николаевич недавно привез ее и брата Петра сюда из Брюсселя. Стройная и подвижная Елена с детским, мягким выражением лица, становилась, к сожалению семьи, все более похожей на отца. Тот же удлиненный овал лица, светло-серые, чуть навыкате глаза, высокая, точно сплюснутая фигура. Тут кровь барона оказывалась несомненно сильнее, забивала хрупкую красоту и женственность матери. С природой и богом не поспоришь! Оставалось лишь надеяться: подрастет – с наступлением девичества, может быть, изменится, похорошеет. Ловко схватив обруч, Елена сделала книксен и, став совершенно пунцовой, дружески поздоровалась с Венделовским, спросила, не сдерживая радости:

– Вы здесь? Надолго ли, Альберт Николаевич?

– Трудно сказать, мадемуазель: дела, дела.

– А если я попрошу рара? Неужели мы не сможем и сегодня поиграть в фанты?!

– Боюсь, Елена Петровна...

– Фу! Вы плохой. Рара, распорядитесь, прошу вас. Пожалуйста! Альберт Николаевич такой выдумщик.

– Елена, пожалуйста, оставь нас, – сурово сказал Врангель. – Закончив дела, Альберт Николаевич обязательно зайдет.

– Сегодня? – напористо спросила девочка – характером Елена походила на отца. – Обещаете? А потом...

– Если позволят обстоятельства, – уже совсем строго перебил ее Врангель. – Ты задерживаешь нас.

– Я понимаю, – сдержанно ответила девочка. – Простите, рарД. До свидания, Альберт Николаевич. Мы рады видеть вас всегда.

– Спасибо, Елена Петровна. Сердечный привет вашей матушке и Петру Петровичу. Мы увидимся. И придумаем самую замечательную игру. Обещаю.

– Ах, дипломат, дипломат! – вздохнул командующий то ли с одобрением, то ли с осуждением. – Вы очаровали мое семейство. Только и слышу: «Венделовский, Венделовский!» Что мне делать?

– Вы же знаете, ваше высокопревосходительство, я готов служить вам на любом посту. Только воспитатель детей из меня не получается.

– Вы потрясающий человек! – это было высшей оценкой подчиненного в устах Врангеля. Он хотел сказать еще что-то приличествующее моменту, но из-за кустов аллейки, где скрылась Елена, вновь появился ротмистр Знаменский, сделал непонятный жест, не то подзывающий главкома, не то призывающий его к тишине. Врангель подчинился – это было удивительно.

Послышались приглушенные голова. До Альберта Николаевича долетали отдельные слова: «Кутепов»... «Витковский»... «ситуация»... «Александр Цанков»... «меры»... Венделовский, дабы не мешать конспиративному разговору, отошел в сторону. Для себя он определил: Болгария, новые важные события начались или вот-вот начнутся.

«Золотой таракан» – как окрестил Альберт Николаевич Знаменского – отступил бесшумно, гравий не хрустнул, и ветка не шелохнулась. Врангель вернулся к дипкурьеру. На его отчужденном, замкнутом лице прочесть что-либо было невозможно. Таким главком становился в наиболее ответственные часы жизни – Венделовский знал это. Подозрения Венделовского подтверждались: Болгария! Да, что-то произошло именно в Болгарии.

– Господин Венделовский, – сказал Врангель прежним любезным тоном (вот она, выдержка!). – К сожалению, события, происшедшие внезапно, меняют мои планы. Срочно, без вызова, прибыл генерал Витковский с важным сообщением. Просит аудиенции.

– Какие будут приказания мне, ваше высокопревосходительство? – не выказывая никакого любопытства, спросил дипкурьер.

– Будьте готовы. Утром я найду вас. Есть задание: в Париже разыскать этого купчишку... хм... Шабеко. К нему повезете письмо.

– Желаю здравствовать, – Альберт Николаевич коротко поклонился, щелкнул по-военному каблуками, понимая, что главком хитрит.

Врангель протянул ему руку для пожатия, милостиво и покровительственно кивнул.

2

День и вечер утомили Врангеля. Особо вечер – совещание с генералами по поводу болгарских событий. События уже неслись лавиной по склонам софийской горы Вятоша, по всей стране, требовали четкого отношения к ним: власть берут военные, они свергают леваков, «стамболистов», для борьбы с коммунистами им наверняка понадобятся русские воинские контингенты... А недавно русских солдат травили. Оскорбляли мундиры офицеров, подвергали аресту генералов, лишали оружия и знамен... «Мои воины полны справедливого гнева, – думал Врангель. – Трубы запоют – и в бой, орлы! Как только отдам приказ... А если приказ задержать? Станет ли ждать его Кутепов, Туркул, тот же Витковский? Да они за два дня зальют кровью Болгарию, казня и правого и виноватого. А «просвещенный мир» обвинит в этом Врангеля. Да-да! Меня, меня! С другой стороны, история предоставляет шанс выправить положение русской армии. Сначала в Болгарии, потом на Балканах, потом, глядишь, и в Европе на «русских орлов» вынуждены будут смотреть по-иному». Он сумеет вновь спаять их железной дисциплиной, святыми лозунгами и кинуть на освобождение России от большевиков. Из ручейков образуются мощные, неудержимые реки, сметающие все на пути. История дает ему возможность вновь подняться. Упускать эту возможность – преступление.

Врангель всегда оставался сами собой. Политик, игрок, борющийся всеми средствами за единовластие. Не случайно девизом рода Петра Николаевича были слова: «Ломаюсь, но не гнусь». («Не гнусь» – не очень хорошо звучит по-русски, но Врангель двусмысленности здесь не чувствовал). К дневнику, заброшенному еще во время оставления Крыма, он твердо решил вернуться теперь. Сделать записи постоянны ми, наподобие тех ежедневных трехразовых закаливающих прогулок при любой погоде, которые он проводил в одно и то же время независимо от того, где находился.

Задумано – сделано. Петр Николаевич искал нужную цитату и нашел ее у масона Витте. Она как нельзя лучше подходила к идее его жизни, выражала его кредо. И даже подчеркнул, чтоб сразу бросалось в глаза.

«На чем, в сущности, держалась Российская империя? – писал Витте, и каждое его слово наполняло Врангеля чувством гордости, – Не только преимущественно, но исключительно своей армией. Кто создал Российскую империю, обратив Московское полуазиатское царство в самую влиятельную, наиболее доминирующую, великую европейскую державу? Только сила штыка армии. Не перед нашей же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием преклонялся свет. Он преклонялся перед нашей силой...»

Но, как ни парадоксально, главнокомандующий не часто обращался к записям. Дело было вовсе не в нехватке времени, – в Крыму красные уже и к Севастополю подходили, а он выкраивал минуту, чтобы не забыть нечто необыкновенно важное, что расшифровать следовало позднее в полном объеме. И ныне происходили события, требующие глубочайшего анализа. Почему же он охладел к дневнику? – спрашивал он себя и не находил ответа. Вот вчерашний разговор, стычка с Кутеповым, отнявшая больше часа. Не первая, не последняя. Ничего нового. Tausend Teufel!^{[2] Ни доводы, ни контрдоводы, ни сама жизнь ничему не научили бравого «Кутеп-пашу». Горбатого могила исправит. Болгарские события, арест и высылка должны были научить его хоть чему-то? Напрасно! В провале придуманной им операции освобождения Болгарии он винит всех («Меня, нерешительного, в первую очередь») от адъютанта, не сумевшего задержать жандармов, ворвавшихся в дом, до Самохвалова, позволившего захватить секретные документы («Действительно, мог бы приказы сжечь и сам застрелиться, трус!»), и всех генералов штаба, из которых ни один не решился сыграть «Другя, в поход собирайтесь» – поднять полки в защиту героев, которым Болгария посмела нанести несмываемое оскорбление. О чем писать? Факт пустого спора не стоил и строчки в дневнике!..}

Имелась и еще одна мысль. После самоубийства фон Перлофа Врангель, тщетно искавший ему достойную замену, не был уверен в безопасности ни дома, ни документов, ни своей особы. Стоило ли доверять сокровенные мысли бумаге? Ведь каждое слово, начертанное рукой главкома, становилось документом. А во враждебных руках? Обличительным документом!..

Сидя за столом, перед раскрытым дневником, Врангель размышлял о готовящемся военном перевороте в Болгарии. В который раз думал он о расстановке сил, симпатиях и антипатиях европейского общественного мнения и о выгоде – стратегической и политической, что получит лично он. И еще о том, что Кутепов становится просто невозможным. Пора укрощать! И чем раньше, тем лучше. Что осталось в его жизни главным?.. Главным по-прежнему оставалась надобность сохранить армию. Вопреки всему и всем. Логике, местным законам, международному праву, агитации левых, вмешательству в вопросы командования правых и церкви, день ото дня усиливающемуся соперничеству великих князей. Вопреки упадку духа в частях, растущему стремлению вернуться на родину. Наибольшую опасность своему Делу Врангель видел нынче в «партийной сваре». Он был реалист и не мог не считаться с враждовавшими политическими течениями, отчетливо видел и оценивал каждое из этих течений («русла высохших рек», – презрительно называл он их про себя). В глубине души Врангель считал себя монархистом. Поэтому и демонстрировал надпартийность. Он уже сумел провести свою военную организацию сквозь два глобальных раскола (на зарубежном монархическом съезде и в среде зарубежной православной церкви), не позволил уничтожить армию и правительству Стамболийского. Он по-прежнему оставался творцом политических событий. В его руках политика становилась искусством достижения невозможного...

Врангель обмакнул перо и, повинуясь внезапному порыву, записал наверху страницы: «Требуются виртуозные ходы шахматиста для осуществления политических целей, умение мгновенно и тонко разбираться в людях. В каждом и в массе. Надо видеть над головами всех – и ярче, и глубже. И даже на неудачах воспитывать в себе незыблемость духа...» Отложил перо, задумался: на каких, собственно, неудачах? Ситуация нынче донельзя благоприятная. Военные, идущие к власти в Болгарии, – источник иного сотрудничества, возможность получения новых и весьма основательных льгот. Армия возродится, русские люди консолидируются вокруг главного командования. Торгово-промышленный комитет отвалит миллионы. Манташевы, Гукасовы. До вашей нефти рукой подать! Мы вам ее возьмем, но деньги вперед, господа! Сколько уже заплачено банкирам и заводчикам русской кровью! Сколько раз кидал он полки в наступление не потому, что этого требовала стратегическая обстановка. Интересы «торгашей» и их заморских покровителей, требующих авансы зерном, нефтью и углем пароходами, были для него важнее.

И вдруг внезапно, рожденная далекой ассоциацией, возникла четкая, зримая картина. Страшная, как кошмар...

Это произошло в туретчине, когда Врангель после долгого перерыва прибыл в Галлиполи, чтобы произвести смотр войскам. Он приплыл на «Лукулле». У скалистого, крутого берега, подле старого маяка харкнула пушчонка. Поросшая жесткой, как проволока, травой тянулась к югу серо-зеленая равнина. Ветер гнал туман. Над туманом всходило тревожное медно-красное солнце.

«Ур-р-ра-а!» – по-фельдфебельски гаркнул Кутепов, стоявший во главе группы генералов возле причала. Его вразнобой поддержала свита.

Врангелю показалось, начало не предвещает ничего хорошего. Кровавое солнце, белые кресты, стоящие на кладбище, точно рекруты в строю, несколько десятков солдат поблизости от причала – в залатанных гимнастерках, исхудавшие, покрытые язвами и нарывами. Не отменить ли церемонию, спланированную по случаю его приезда? И решительно отогнал непрошенную мысль: так долго и трудно добивался разрешения у союзнического командования – полки ждут встречи, ждут его. Конечно, он знал, в каком положении оказались его «горные орлы», те, которых он отвез за три моря, пообещав в скором времени вернуть в Россию под победный грохот барабанов, с развернутыми знаменами. Знал, что солдаты голодают, что французы сокращают и сокращают пайки, что, несмотря на военно-полевые суды и палочную «философию» Кутепова, дисциплина падает, имеются случаи дезертирства, самоубийства, бандитизма, – об этом ему докладывал фон Перлоф. Но то, что Врангель увидел своими глазами, превзошло все его ожидания. Армии не существовало! Лучшая ее часть, ее ядро, бывшие марковцы, дроздовцы, корниловцы превратились в толпу, в сброд, в деморализованную массу, где с трудом можно было отличить офицера от солдата.

В палаточном лагере горнисты сыграли построение. Пришел в какое-то упорядоченное движение человеческий муравейник. Батальоны выстраивались в каре. Врангель ждал, делая вид, что его всецело занимает рассказ генерала Штейфона, и только непрекращавшееся потренькивание шпоры выдавало его нетерпение.

Брови главкома были сдвинуты, рот сжат, голова вскинута. Взгляд поблекших от злобы глаз – поверх голов свиты. Он понимал: выглядит нелепо в своей блистательной парадной форме, при орденах и золотом оружии, – многие офицеры, стоящие перед ним в выгоревших гимнастерках, порванных и неумело залатанных мундирах, стоптанных сапогах, с красными и черными обожженными солнцем лицами, в серых от многочисленной стирки бинтах имеют не меньшие, чем он, отличия. Но почему многие из них без крестов и медалей? Не отсюда ли начинаются развал дисциплины, анархия, губившие русскую армию еще во время войны с Вильгельмом, с большевиками?.. Врангель хотел было подозвать Кутепова. Но тут понеслись вдоль строя громоподобные команды: «Рав-няйсь!.. Смир-но! Рав-нен-на-пра-во!.. Гос...да офицеры!..»

Врангель быстро двинулся вдоль строя – высокий, надменный, решительный, сумевший перебороть только что владевшее им настроение яростного нетерпения. Ухал духовой оркестр. Стонали трубы.

– Орлы! – кричал на ходу главнокомандующий. – Приветствую, орлы! Привет, непобедимые! Привет вам! Непобедимые!..

И вдруг, точно споткнувшись, Врангель остановился. Стоящий перед ним в строю немолодой солдат покачнулся и рухнул лицом вниз, под ноги главнокомандующему... Каре ахнуло... Замешательство длилось менее секунды. Врангель, не задумываясь, перешагнул через потерявшего сознание и двинулся вперед, стараясь не убыстрять шаги.

Тут же упал унтер-офицер из второй шеренги. Еще один... И строй поломался. Началось нечто невообразимое, люди падали, как снопы на жнивье под сильным ветром. Падали сзади и спереди. Солдаты и офицеры падали в голодном обмороке. Их оттаскивали за ряды, которые все время сдвигались. Плац охватывал беспорядок, неразбериха. Музыка смолкла. Стало совершенно нестерпимо – гулкие звуки падающих тел в наступившей тишине. Врангель продолжал шагать вдоль строя, уже не зная, как ему следует вести себя теперь, и что предпринять в дальнейшем.

– Смир-р-ра! – зверино закричал сзади Кутепов. – Равняйсь!.. Смир-р-ра!.. К церемониальному аршу!

– К церемониальному маршу! – тренированно запел чей-то другой голос. Его подхватил третий, четвертый, и на плацу опять все пришло в движение – полки перестраивались. – По-рот-но! Ди-стан-ция!.. На одного линейного!.. Первая рота! Ма-а-арш!..

Бухнул оркестр. Врангель остановился, тяжело дыша, дико повода глазами. Приблизился Кутепов. От растерянности он не находил что сказать, тяжело и гневно сопел, усмиряя дыхание.

– Позор! В корпусе бардак, – горько сказал Врангель.

– Виновные будут наказаны. Можете не сомневаться! – Кутепов принял под козырек.

– Отставить! – сухо приказал Врангель. – Надо принимать сверхсрочные меры. Вы, что же, весь корпус мне переморить собираетесь?! Через два часа совещание на «Лукулле». Кончайте поскорей это безобразие, генерал...

Картина постыдного парада в Галлиполи стала тускнеть, затуманилась и исчезла. Врангель усмехнулся: тогда надежд было больше. И виновных он нашел быстро – Кутепов, казаки-самостийники, Штейфон, тучный генерал Артифексов, французские «вожди» Пелле и Шарпи. Кого винить сейчас? Он давно остался один. И все понимают это. Кто не готов кинуть в него камнем?.. Но есть еще Болгария. Только Болгария сможет поправить его пошатнувшиеся дела, поднять упавшие акции.

3

Сербский король Александр срочно вызвал Врангеля на аудиенцию. Новость почему-то принес начальник контрразведки – хитрая бестия. Это настораживало...

Генерал Климович ждал главкома у входа в кабинет при штабе. Сидел задумавшись. И поднялся не по-строевому: или заметил не сразу, или независимость с первых минут демонстрировал. Врангель, пропуская его, с одного короткого взгляда оценил состояние своего сподвижника. Контрразведчик похудел, потерял сановность, выправку. Серое, нездоровое лицо. Под глазами густые тени, скулы торчат, как у покойника. Руки вялые, слабые. И чуть влажные – неприятно. Врангель неприметным жестом провел ладонью по зеленому сукну стола, спросил стоя, не приглашая сесть и гостя: когда ждет его король Александр.

– Вы приглашены на три часа пополудни, господин главнокомандующий, – Климович не принимал боя, давая понять, что свое участие в организации аудиенции обсуждать не померен. – Я распорядился: мотор ожидает, и, если угодно будет отправиться в ближайшие полчаса, мы доберемся до Белграда без спешки.

– Я готов, – Врангель продолжал стоять, опершись боком о стол, глядя в ускользающие глаза контрразведчика. – Но прежде вопрос, Евгений Константинович. Что известно о мотивах столь спешного вызова короля?

– Могу лишь высказать предположение.

– Извольте, – Врангель сел наконец, сделав разрешающий жест сесть и подчиненному.

– Вероятно, болгарские события.

– А какова реакция короля?

– Не могу знать.

– Послушайте, Евгений Константинович! – Врангель, вспыхнув, поднялся. Встал и Климович. – А не кажется ли вам, что вверенный вам департамент работает из рук вон плохо?

– Совершенно согласен с вами, ваше высокопревосходительство. Я лишился лучших людей.

– Ротмистр Знаменский окончательно выявил свою бездарность. Он превосходно берет под козырек и щелкает каблуками, но и к простейшему анализу фактов не готов, – Врангель умел всегда точно определить момент, когда пора было давать задний ход, чтобы не перегнуть палку.

– Заменим, – будто бы с облегчением согласился Климович, подумавший не без злорадства, что ротмистр – лучший из его людей, делает заметные успехи в сыске, что его «освещение» каждого шага главнокомандующего – лучшее тому доказательство. – Есть у меня некий Монкевиц, классом выше. Будете довольны.

– А есть ли новости о деле Перлофа?

– Удалось установить его связь с неким французским коммерсантом, торговцем коврами.

– Каждому из офицеров хочется в наших условиях подработать, генерал.

– Их контакты имели место в Константинополе и в Белграде. Мы разрабатываем эту линию.

– Разрабатывайте, разрабатывайте! – обидно усмехнулся Врангель. – А мне вашего Монкевица давайте. Это первейшее дело. Абсолютно проверенный должен быть человек!

Они вышли на улицу. Увидев довольно потрепанный автомобиль с пропыленным и порванным брезентовым верхом, Врангель недовольно хмыкнул: вонючим и тихоходным моторам он всегда предпочитал неутомимых дончаков или ахалтекинцев, запряженных в невесомый, хорошо подрессоренный шарабан, сопровождаемый казачьим конвоем. Климович ощутил его недовольство и понял причину. Сказал, оправдываясь:

– Англичане. Сделали представление: казачьи эскорты вашего высокопревосходительства на улицах Белграда вызывают протесты в Скупщине.

– Скоро вы меня под чехлом возить станете, – горько усмехнулся Врангель. – Ah, merde alors!^{[3] Недавно я сам выбирал, на чем ехать к королю. Однако давайте к нашим делам! Причина вызова? Жалобы, доносы? Интриги Кутепова? Или восстание в Болгарии?}

– Полагаю, последнее. Вероятно, потребуется наше активное вмешательство. Поддержка Цанкова. – Левая щека Климовича дернулась, что обычно предшествовало язвительной реплике. – Кутепов воспитывает офицерство докладами. Тезисы их не отличаются особой оригинальностью: пора свергать большевиков. На армию рассчитывать нечего: солдаты «прогнили и опаскудились», офицеры забыли о чести. Ядром должны стать батальоны идейных воинов. Интервенции следует придать характер национального похода под водительством великого князя Николая Николаевича.

– Вон на кого рассчитывает Александр Павлович. Торопится, как всегда торопится. Однако какова последняя информация из Софии?

– В ночь с восьмого на девятое июня переворот свершился, – Климович произнес это так, словно события произошли по его команде. – Партии Военной лиги подняли армию. Правительство Стамболийского перестало существовать. У власти кабинет, во главе с Цанковым. Премьер скрылся, министр внутренних дел Даскалов бежал за границу, ряд видных земледельцев арестован, имеются убитые.

– Политическое лицо кабинета?

– Деятели, представляющие военно-фашистские клубы союза «Народный сговор», опираются на крупные финансовые, торговые и промышленные круги.

– А коммунисты? Не запахнет ли в Болгарии гражданской войной?

– Полагаю... При наличии наших войск...

– Лишенных командования! – вскричал Врангель. – Надо действовать немедля, безотлагательно! Плод падает в руки. Надо напомнить Цанкову, что мы союзники. Хотя он и допустил наше недавнее поражение, пальцем не пошевелил, чтобы помочь русским офицерам... Ладно, забудем. – Врангель выпрямился, замолчал, прикрыв глаза рукой, задумался.

– Ваши приказания, господин главнокомандующий, – заметив приближающееся здание дворца, почтительно проговорил Климович. – Нужна ли вам связь с Цаиковым? С царем Борисом?

– А вы знаете, что такое подлинный царь Борис?

– Крестник нашего императора. Были реальные предпосылки... Мог стать зятем Николая Романова.

– Но позиция его? Теперешняя, при перевороте?

– Царь Борис в перевороте не участвует демонстративно. Говорят, скрывается где-то, – Климович знал явно меньше Венделовского. Или хитрил по своей обычной привычке.

– Да, предпосылки! – сказал, точно обрезал, Врангель. – Он немец, генерал! Принц Сакен-Кобург-Готтский! И про меня говорит – немец. Это политика, ясно? Внешне я стараюсь не контактировать с ним без крайней нужды. Помните об этом.

– Но связь с царем мог бы осуществить преданный вам человек. И если вы облечете меня своим доверием, такая связь будет немедля установлена.

– Связь? – очнулся Врангель. – Да, конечно! – сказал он азартно и тут же, увидев королевский дворец и будто вспомнив, куда и к кому едет, добавил, не сдержав возникшего внезапно нервного напряжения: – Впрочем, потом, генерал! После встречи с Александром, после. Я приму необходимые решения, узнав, чего хочет от нас сербский король. Подождите меня... э... – главнокомандующий, продолжая размышлять о своем, не подумал и на миг о том, что неэтично заставлять генерала неизвестно сколько времени ждать его в автомобиле.

Климович сделал вид, что не заметил бестактности Врангеля (ему был понятен взлет честолюбия командующего – политического игрока и военного, стремящегося играть роль в балканской политике), выслушал просьбу равнодушно и, улыбнувшись, сказал, что конечно же он дождется командующего в кофейне ресторана отеля «Москва». – Знаете, пожалуй, вам нет смысла дожидаться меня, Евгений Константинович, – ответил Врангель.

– Как прикажете, – равнодушно согласился Климович, думая, стоит ли ему сейчас сказать все, что он узнал о генерале Достовалове, или выбрать более подходящий момент.

– Прошу исполнить еще просьбу, Евгений Константинович. Мне необходим генерал Ронжин. Озаботьтесь, пожалуйста, этим.

– Будет исполнено, – улыбнулся Климович, решив, что должен нанести Врангелю ответный удар уже сейчас, немедля.

Автомобиль остановился у дворца, окутавшись зловонной гарью. Врангель вышел – прямой, точно манекен. «Зря отпускаю, – мелькнула запоздалая мысль. – Иду даже без адъютанта – несолидно. Посидел бы и генерал в королевской приемной, не исхудал бы. Все равно. Он и Ронжина искать, конечно, не станет, zum Teufel!»^[4]

– Одну секунду, ваше высокопревосходительство, – Климович, вылезая, не попал ногой на ступеньку и чуть не упал.

Врангель посмотрел сурово, через плечо: не выносил, когда его задерживали и он рисковал опоздать на важную встречу,

– Достовалов... Считаю своим долгом, – невольно заторопился контрразведчик под взглядом серых глаз главкома, выражающих ненависть и презрение. – Его перекупили большевики. Вот-вот он начнет давать показания против нас.

– Ну и займитесь им, нейтрализуйте. Как у вас там принято. Учить вас?! Не перекладывайте на других хотя бы свои дела.

Новость не задела внимания главнокомандующего. Он не дал себе даже труда вдуматься в реальную опасность. Врангель направился ко входу во дворец, глядя прямо перед собой и словно не видя ничего, не обращая внимания на гигантов-часовых. Он мгновенно забыл о Климовиче – было у него и такое качество.

Врангель, сопровождаемый дежурным генералом, демонстративно замедленно шел анфиладой парадных залов, отмечая про себя большое количество и новой хорошей мебели, и дорогих напольных ваз, и старых картин, и ковров с высоким ворсом, заглушающих шага, огромных зеркал, цветов повсюду – на столиках, колонках, каминных полках и даже на штофных и шелковых занавесках и обоях. Без сомнения, Александр Карагеоргиевич, король сербов, устраивался здесь надолго, не считаясь со средствами. Врангелю интересно было, куда его ведут. Обычно Александр принимал главнокомандующего полуофициально, в отдаленной «кофейной» комнате, где встречался лишь с приближенными людьми двух сортов: с теми, кому покровительствовал, или с теми, отношения с которыми не следовало афишировать. В последнее время пронырливые газетчики, особенно левого направления, ухитрялись проникать во дворец, минуя солдатское оцепление, и использовали надежных информаторов, у которых покупали за одну цену и правду и ложь. Стоило какому-нибудь газетному листку тявкнуть – и сразу (один за другим! один за другим!) запросы в Скупщине. И во дворце следовало сохранять особую осторожность.

Генерал вел Врангеля в королевский кабинет. Что ждало его там? Чрезвычайное сообщение? Важная встреча с неким третьим лицом? Одно не вызывало сомнений: он, главком, был нужен. Срочно. И одно уже давало Врангелю определенное преимущество.

Обе половинки дверей кабинета, покрытые блестящей белой краской и густым золоченым орнаментом, распахнулись. Генерал исчез. Врангель шагнул вперед. Александр поднялся из-за огромного стола, уставленного многочисленными предметами бронзового чернильного прибора, фаянсовыми фигурками и барочными безделушками, скорей всего не имеющими никакого полезного применения.

Встреча произошла посреди кабинета. Врангель с ощущением приближающейся неприятности занял предложенное ему кресло, приготовился к защите, ожидая, что скажет Александр, и рассматривая его со всей почтительностью, на какую оказался способен. С момента их последней встречи («дай бог памяти, она ведь и случилась не так давно, месяц-полтора назад») во всем облике тридцати четырехлетнего короля произошли разительные перемены. Вчерашний не слишком уверенный в себе офицер, в пенсне, с округлым мягким лицом и острым подбородком, чуть выступающим вперед, стал подлинным монархом. Движения его приобрели плавность и медлительность. Жесты – царственную выразительность. Перед Врангелем стоял человек, которого он не знал, которого видел впервые. И уже с первых фраз этот неизвестный поставил главкома в позицию оправдывающегося, хотя в голосе короля звучали добрые, явно покровительственные интонации. Впрочем, начало разговора не предвещало грозы: Врангель ждал вопросов Александра и внутренне был готов ответить на любой из них. Больше того, имел Врангель и заготовленную заранее идею, которую собирался использовать. Но!.. Это для особого дня – сегодня еще рано выбрасывать своего козырного туза... Последовала серия вопросов о здоровье, делах, реконструкции Топчидера, семье, планах на осень и тому подобное. Врангель отвечал учтиво, достаточно односложно, давая понять Александру, что отлично понимает свое нынешнее место и в его дворце и в его королевстве и ждет того, ради чего король назначил ему срочную аудиенцию. Но Александр почему-то не мог или не хотел пока говорить об этом, основном. Врангель намеренно переменил позу – сел неудобно, на кончик кресла, готовый вот-вот подняться, показывая монарху свою независимость и то, что время их былых доверительных разговоров кануло в Лету. Протест был принят. Александр перешел к информации о трудностях и тяжелом политическом положении страны: об укреплении армии, пограничной стражи и администрации, строительстве дорог с помощью русских солдат, о дипломатической борьбе. Информация сопровождалась постоянным рефреном: «французский посол сказал», «французский посол посоветовал», «как неоднократно подчеркивал посол», – до противного. Александр не скрывал, кому он поклоняется, обязан поклоняться.