Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

2

Время до ужина и перед сном Врангель обязательно проводил в кругу семьи. Будущее снова будоражило его. Он считал, что мог бы (и должен!) работать больше, несмотря на копившуюся усталость. Но настроение у него выровнялось. Врангель позволял себе теперь в ре-менами со спокойным превосходством участвовать во всех разговорах, поддерживая любую тему, даже нескончаемые воспоминания баронессы Марии Дмитриевны о пребывании в Петербурге среди большевиков, в которых содержался с трудом скрываемый упрек ему, допустившему, что с его матерью могло происходить такое. Врангель намеренно не ложился спать рано: боялся бессонницы, против нее не действовал уже и порошок веронала. Бессонницы боялся панически. Лезли в голову отвлекающие мысли, ненужные воспоминания. Вставал с тяжелой головой, неспособный заняться делом. Приходилось идти на прогулку в лес Камбр и опять терять святое утреннее время, ибо по возвращении хотелось прилечь хоть на полчасика и постараться не заснуть. Короче, плохой сон отнимал у него утро совершенно, а вслед за утром ломался и весь дневной распорядок. В такие дни обед приносили ему в кабинет. Порядки в своем доме единолично определяла баронесса Мария Дмитриевна. Жена – Ольга Михайловна – вольна была распоряжаться временем по собственному усмотрению. Впрочем, на ней, естественно, лежали и определенные обязанности по уходу за детьми и их воспитанию. Петр, ставший уже почти совершеннолетним, готовивший себя по настоянию отца к военной карьере, правда, не очень и нуждался в ее поучениях. Он был аккуратен, тверд в своих устремлениях, замкнут – полностью перенял отцовский характер. Елена, очень повзрослев и похорошев за последний год, несколько беспокоила мать: Ольга Михайловна во всем узнавала самое себя – такая же порывистая, на грани экзальтации, с быстро меняющимся настроением, любящая природу, добрая к людям, постоянно выдумывающая себе кумиров, которым готова была беззаветно служить и поклоняться. Елена много и бессистемно читала, -книги заставляли ее то слишком радоваться, то беспричинно печалиться. Она оказалась способна и к языкам, ей давались легко и английский, и французский, и латынь, но занималась девочка неохотно, предпочитая приготовлению уроков вышивание и рисование акварелью бесконечных пейзажей.

Бабушка вечерами занималась воспитанием внуков: читала вслух уже написанные и обработанные Котляревским те части из своих воспоминаний, которые считала готовыми к публикации. Ольга Михайловна слушала с неподдельным интересом, поражалась, пугалась, восторгалась силой духа свекрови. Врангель не любил этих долгих и бесцельных для себя посиделок: в каждой строке ему слышался упрек матери – не позаботился вовремя, бросил, не вывез из большевистского плена, где каждую минуту она подвергалась смертельной опасности. Как-то Врангель намекнул матери, что очень устал и чувствует себя неважно, но Мария Дмитриевна так выразительно холодно и надменно посмотрела на него, что он осекся и уже никогда не искал новых предлогов ускользнуть от ежевечерних чтений, обязательных для семьи, точно молитва, и лишь успокаивал себя надеждой, что должна же кончиться когда-то и ее одиссея. Надо сохранить выдержку, не вмешиваться, даже не пытаться исправить некоторую неточность изложения, помочь ей уточнить хотя бы известные всем даты. Надо слушать. Или делать вид, что слушаешь. Мемуары – ее личное дело. Когда заканчивался вечерний чай и прислуга убирала посуду, Мария Дмитриевна доставала свой гроссбух, – как окрестил сын толстый альбом в сафьяновом переплете с медной застежкой, предназначенный для салонных любовных стишков, – надевала пенсне и начинала чтение ровным бесстрастным голосом, адресуясь демонстративно к Петру, Наталье и Елене.

«Я вставала в семь часов и направлялась за кипятком в чайную, – долетал до него ровный, какой-то железный голос матери. – Пила ржаной кофе с куском ужасного хлеба и шла на работу в музей города, что расположился в Аничковом дворце. Чулок у меня не было, ноги обматывала тряпками. Хорошо, сначала удалось купить калоши, а потом выменять их на сапоги. Обедала в общей столовой, вместе с курьерами, уборщицами, метельщиками. Ела всяческую бурду: воблу, иногда чечевичную похлебку – оловянной ложкой из оловянной миски... («Все какие-то мелочи, – машинально отмечал про себя Врангель. – Тряпье, вобла, миски, ложки. Недостойно матери главнокомандующего! Надо бы сказать, чтоб Котляревский выбросил, не забыть!») ...В пять часов возвращалась домой, топила печь, ужинала вареным картофелем – шесть штук за двести пятьдесят рублей, – чинила тряпье. («Опять тряпье!») В субботу мыла пол, в воскресенье стирала обмороженными руками. Сама таскала дрова, выносила помои, сидела на тумбе у ворот дома обычно с десяти до часу ночи, как и другие жильцы. Однажды председатель домкома, явившись и увидев портрет моего сына в военной форме, приказал немедля убрать «генерала», иначе он донесет в ЧК. Бог меня хранил. И хотя я потеряла два пуда веса, была желта, как воск, руки обморожены, ноги ослабли, глаза видели плохо – в свои шестьдесят лет я ни разу не болела... («все о том же – о своих обывательских интересах и мелочах. Надо решительно указать Котляревскому: как буду выглядеть я, когда подобные «мемуары» появятся в Европе, подписанные баронессой Врангель!») ...Едва обстановка в городе стала особенно опасной, я оставила квартиру и переехала к подруге, которая, в свою очередь, опасаясь за свою жизнь, перебралась к бывшей подруге. Я осталась в квартире одна. Три месяца денег никому не платили. Ни еды, ни керосина, ни свечей...»

– Ужас какой! – долетело до него восклицание жены. («фу! Какая, однако, неприличная несдержанность Ольги!»)

– Это не ужас, Оленька. Ужас был впереди, когда ко мне пришли с ночным обыском. Слушайте: «Я лежала одетая. Рядом в тумбочке самое дорогое – мои драгоценности и портрет сына. Услышав стук, я бросилась к печурке и все уничтожила и только после этого отворила им дверь. Вошли четверо, вооруженные: «Где хозяйка?» – «В Новгородскую губернию за провизией уехала», – соврала я. «Знаем, скрылась паразитка. Буржуазия работать не кочет, народ мутит». Они приняли меня, без сомнения, за служанку. Обыск шел до утра. Перевернули весь дом – и, потребовав, чтоб я сообщила в домком, как только хозяйка появится, ушли. Вскоре меня «уплотнили». Поселили безногого красноармейца, счетчицу из банка, семью многодетного еврея. Я перебралась в самую маленькую комнату – она при кухне и черном входе. В случае необходимости есть возможность и выйти незаметно... С марта двадцатого года начались новые осложнения. Мой сын стал главнокомандующим Русской армией. На всех стенах, афишных будках и заборах появились воззвания, плакаты и карикатуры. Каждую ночь я меняла место ночлега. Разве не счастье, что я уцелела?!»

Врангель, не выдержав, поспешно уходил, объясняя уход головной болью.

...Еще один день пролетел незаметно. Работа продвигалась медленно. И все крепла мысль, что он один с ней не справится. Следовало вызвать Шатилова и открыться во всем Павлуше. Но каков он теперь? С кем? И захочет ли вновь становиться под знамена, которые оставил, несмотря на все просьбы и увещевания?

Вечером мать, как всегда, продолжала свои чтения.

У Врангеля вновь разламывалась голова. Его знобило, ломило ноги и суставы рук. Он пил чай с ромом, но никак не мог согреться. Хорошо бы уйти и лечь на тахту, укрыться потеплей пледом и буркой. Но разве можно сделать это – опять обидеть мать, оскорбить своим невниманием? Она не простит. Надо терпеть.

Продуло, вероятно, когда раскрыл окна, проветривая от табачного дыма кабинет. Ведь прогулка была сегодня совсем короткой: дождевая пыль, пронизывающий холодный ветер – он дошел лишь до шоссе Ватерлоо и повернул назад. Плохо, очень плохо!..

– «...В конце октября двадцатого года меня разыскала девушка-финка, передала записку: «Доверьтесь подателю записки вполне. Все устроено», – продолжала читать баронесса. – Финка сказала: «Ехать надо завтра, без багажа. Оденьтесь теплее – путь долгий, по морю четыре часа». Я согласилась и даже оставила в канцелярии записку, что по случаю сильного переутомления прошу двухмесячный отпуск. Свидание наше состоялось на Тучковой набережной. С финкой мы пришли на Балтийский вокзал – день был субботний, народу много. Наконец, подали теплушки, поезд двинулся. На станции Мартышкино вышли. Смеркалось. Долго брели к морю. В маленькой хатке остановились. Хозяин русский, его жена – финка. Полагаю, гнездо контрабандистов, где пришлось провести почти сутки из-за патрулей, искавших кого-то. Ночью за мной пришел пьяный хозяин. С ним – еще двое. Пошли к морю. Ночь была морозная и беззвездная. Столкнули лодку. Меня, как куль, перенесли на руках. Пассажиров собралось человек пять. Поставили парус, вышли в море. Ветер оказался непопутным (нам следовало обогнуть Кронштадт, где рефлекторами освещали море), поднимал волну и мокрые брызги. Трос вычерпывали воду. Я промокла и замерзла. Усилившийся ветер сорвал парус, мачта обломилась. Пошил густой снег.

Был уже четвертый час ночи, когда все финны дружно взялись за весла. Через полчаса примерно лодка пристала к берегу. Меня вытащили. Казалось, вот-вот я лишусь чувств. Принесли в какой-то дом. Жарко топился камин. Стол накрыли скатертью... («Вот опять! – подумал Врангель. – Опять пойдут обывательские, гастрономические подробности»). Чего там только не было! Чудо! Яйца и сыр, масло, белый хлеб, кофе с молоком и сахаром. Я пришла в себя и улеглась. В доме появился новый человек, который присел рядом и сказал мне тихо: «Я знаю, кто вы, знаю о вашем сыне. Скоро мы поедем...»

Финн дал телегу. Двадцать верст – и мы в Териоках, на карантинной станции, где меня подвергли обычным расспросам, покормили и устроили на отдых в приличной и теплой комнате... («Опять! опять! – Врангель с усилием заставлял себя сохранять спокойствие.) ...На следующей неделе многие газеты заговорили «об отважной путешественнице, матери Врангеля». Представитель американской миссии посетил меня и распорядился снабдить всем необходимым... Я очень переживала за сына и крымскую катастрофу...»

«Нет! Это нестерпимо, наконец!» – Врангель, перестав сдерживаться, встал, подошел, склонился к руке матери, целуя ее, как бы оценив все услышанное и отдавая дань ее мужеству.

Мария Дмитриевна поцеловала сына в лоб, и он тотчас ушел в кабинет. Тех слов, которых она ждала, ободряющих слов благодарного сына, Мария Дмитриевна так и не услышала.

3

Неприятности преследовали барона одна за другой. Началось все с того, что черт дернул его, уставшего от Плана, устроить перерыв и вновь заняться разбором кое-каких документов и просмотром дневниковых записей, сделанных в Сербии. Он нашел отчет об одном из тайных и ярких совещаний, где шел разговор о новой интервенции против Советов. Но прежде попался на глаза Врангелю документ, содержащий частное дополнение к плану десантирования на Дон и Кубань. В углу пожелтевшего листа крупно и четко было начертано красным карандашом: «Одобряю! Кутепов», – и точно сам Александр Павлович, плотный, коренастый, налитый чугунок, заткнутый в ремни, как набитый кофр, блестя хитрыми, маленькими глазами, вышел из угла кабинета и, печатая шаг, приблизился к письменному столу и принял под козырек.

Врангель принялся листать запись того совещания, а потом, внезапно вспотев, стал погружаться в один документ, в другой, в третий. Снова обращался к дневнику и опять листал документы: приказы, сводки, справки, рапорты. Он не спал всю ночь, даже не прилег. А к рассвету выкристаллизовался и сформировался простой и трагический для него вывод: он «изобретал велосипед»! План, которому в последнее время отдано столько времени и сил, вчерне существовавший, был уже записан и продуман. Это казалось коварным ударом судьбы, от которого никогда не поднимаются, не встают на ноги, теряют самоуважение, веру в себя. Счастье, что Бог задержал обнародование его Плана, какое счастье! Он стал бы всеобщим посмешищем, мир счел бы его просто сумасшедшим, безумцем, место которому в психиатрической клинике. В подобном положении стреляются! Никто его не поймет. Даже мать, жена, дети. Оставить им письмо? Объяснить? Но что и какими словами? Где он найдет их, простые и возвышенные слова, которые сопровождали его всю жизнь, содержались в каждом приказе войскам, в каждой его речи и перед коронованными особами, и перед простыми казаками, готовыми поднять бунт...

Едва рассвело, не дожидаясь, пока поднимется служанка, Врангель выбежал на улицу. И походил – без мыслей и чувств, как сомнамбула, – по всем южным окраинам Брюсселя. Возникло видение – явственное, будто происходящее на самом деле. Он идет, склонившись вперед, навстречу ветру; ветер, как чья-то огромная длань, упирается ему в грудь, затрудняет дыхание, отодвигает в сторону. Часто кажется, рука эта одушевлена. Она, как гоголевский Нос, живет своей особой жизнью, она мыслит, больше того – выполняет чью-то злую волю. Смять его, смести, сравнять с самым ничтожным из беженцев – вот ее задача. Иногда рука, казалось, принимала ненавистные обличья: то коварнейшего Милюкова (врага русской армии номер один!); то старого сподвижничка Кутепова (он его всегда фельдфебелем считал, а тот уже в Наполеоны рвется, не остановить); то мудрого попа Антония, поднявшего смуту в русской церкви и немало преуспевшего в его изгнании из Югославии; то черносотенного идиота Мар-кова-2-го, который в каждом готов видеть либо еврея, либо калмыка, немца или другого иноверца. Он и Врангеля ненавидит, хотя и глядит с подобострастием... После «видения руки» Врангель пошел столь быстро, что со стороны казалось, он бежит от чего-то в испуге. Врангель не мог вспомнить, когда это началось, с чего и где именно. И еще в эти моменты мучила его неотвязная мысль о том, что он все же поторопился добровольно оставить пост главнокомандующего, снять мундир, облачиться в сюртук и переехать с одних задворков Европы на другие, в Брюссель...

Вернувшись и стараясь быть незамеченным, чтоб избежать обязательных сочувствующих вопросов, проскочил к себе, отказавшись от обеда и приказав принести ему в кабинет лишь бутылку коньяка и кое-какой закуски. В тот момент представлялось наиболее важным уйти от нежелательных встреч и вопросов. Впервые в жизни Врангель сильно опьянел. Он почти ничего не ел, прикончил бутылку «мартеля» и тут же заснул на диване, не потрудившись ни затворить окно, ни накрыться шотландским пледом, лежащим рядом на спинке кресла-качалки.

Проснулся он среди ночи от холода. За окном посвежело: шел густой и крупный снег. Голова болела. Он встал, нашел и допил рюмку оставшегося коньяка, чтобы согреться, и лег, всем существом ощущая свою несчастность, ненужность жизни, которую придумал здесь для себя, усталость от всего того, что он уже свершил, и ненужность борьбы за то, что ему хотелось еще свершить. Жизнь человеческая коротка, а он отдал ее целиком чужим людям и их интересам, думая, что руководит ими.

Размышления теряли конкретность, размывались. Врангель дремал. Ему стало душно. Он сбросил плед, но не встал, ощущая необыкновенную слабость, боль в висках, ломоту во всем теле.

...Внезапно представился отец – высокий, с непременным моноклем в правом глазу, – подошел близко, строго глядя и обидно усмехаясь. Губы его начали шевелиться, произнося гневные слова. И вдруг как будто кто-то быстро отодвинул его далеко. Он стал маленьким, бедно одетым стариком, копающимся в развалах Александровского рынка, среди старых вещей и хлама. И такое ведь было в действительности... «Зачем вы тут, отец? Что скажут люди?» – крикнул Врангель. Отец все же услышал. Хитро улыбнулся, сказал громко: «Здесь настоящее золотое дно Петербурга, Петр. Не одна жемчужина скрыта от наших глаз. Рерих, которого я часто встречаю, собирает здесь старых фламандцев, Дел я ров – помнишь его? – бронзу эпохи Ренессанса. Для настоящего коллекционера нет стыдного или бесстыдного. Остальное – химеры...» Отец зарывался в хламе, исчезал, как ящерица в песке...

Боль в суставах и пояснице усиливалась. Врангелю отчетливо слышались какие-то шорохи, звон и стук, сильный шум в ушах. Он пробуждался, с трудом пытаясь разлепить веки, позвать жену. Перед слезящимися глазами появлялись непонятные цветовые пятна. Глаза болели, точно кто-то давил на них пальцами. Его бросало то в жар, то в холод. Он бессильно переворачивался на спину, ощущая свою полную беспомощность, неотвратимость надвигающейся и захватывающей его непонятной болезни.

Нескончаема ночь. Порой Врангель бредит. А ему кажется, он в полном сознании принимает родных, друзей и соратников, приглашенных им самим на встречи.

Болезнь подкралась внезапно, усыпила всех и его самого своей простотой. Ну, что особенного: простудился, легкий грипп! И внимания обращать не стоит. До болезни он, несмотря ни на что, оставался самим собой, оставался Врангелем. И вот теперь расхворался окончательно. Он стал немощен, безволен, слаб, хил. Прикован к постели, и неизвестно, когда врачи разрешат ему подняться и вернуться к полноценной человеческой жизни...

Глава четырнадцатая. РУССКИЙ ДОМ В ПАРИЖЕ. ЕГО ОБИТАТЕЛИ И СОСЕДИ

1

Один недостаток имелся в очень необременительной работе Белопольской: в любой момент дня и ночи она могла понадобиться сумасшедшей Доротее. Поэтому, словно офицер при осадном положении, отлучаясь, она обязана была докладывать княгине Вере, где будет, сколько времени и как ее сыскать немедля. И хотя никаких особых дел ее жизнь нынче не содержала, в душе Белопольской, несмотря на безбедное и довольно веселое существование, зрел и кипел протест, который – уж она-то себя хорошо знала – должен был вот-вот найти выход. Понимая, что совершает очередную глупость, она сознательно шла навстречу ссоре. Ей нравилось по мелочам возражать Доротее Пенджет и злить ее по пустякам, не торопиться выполнять все ее бредовые приказания. Странно, однако, чем чаще Ксения «закусывала удила», тем больше привязывалась к ней американка. И все же Ксении приходилось соблюдать договоренность – предупреждать заранее обо всех отлучках, сообщать адреса. Вечера всегда принадлежали Доротее. Имелось, пожалуй, лишь два исключения. Однажды она вновь посетила Тургеневскую библиотеку, где с удивлением узнала, что многие советские писатели издаются ныне берлинскими издателями, и получила несколько книг на просмотр, ибо читать их у нее не было ни времени, ни особого желания: первым оказался роман Алексея Толстого «Хождение по мукам», про который много писали и много говорили. Граф-де, вернувшийся в Россию, переделывает все написанное в Парике по указке большевиков, которые все белое заставляют его представлять черным. Ксения открыла том, увидела описание Петербурга – у нее сжалось сердце, и она поспешно отложила книгу...

Во второй вечер она пошла на доклад о Льве Николаевиче Толстом и толстовстве, который делал Бунин. Бунина печатали, им гордились все русские. На трибуне появился не молодой уже, но необыкновенно красивый человек, сдержанный, с холодной улыбкой. Бунин заговорил – проникновенно, глубоко, убежденно, блистательно. И с первых фраз покорил аудиторию...

Иногда, если получалось, Ксения навещала и своих друзей в «Последних новостях». Выпивала с ними чашку кофе, обменивалась новостями. Они иронизировали друг над другом и над очередной сенсацией, сообщенной прессой...

Ни американке, ни Вере Кирилловне найти компаньонку не представляло никакого труда. Более того, если требовали срочные обстоятельства, за Белопольской посылался и таксомотор.

Однажды около полудня служанка доложила: Ксению Николаевну возле дома ожидает господин. Ксения задрожала: первая мысль ее была почему-то о братьях.

– Венделовский Альберт Николаевич, настоятельно просит принять его, – добавила служанка.

– Передайте господину, я выхожу, – сказала она.

Фамилия показалась Ксении знакомой, и, выглянув из окна дома, она тотчас узнала: этот Альберт Николаевич имел какое-то отношение к Врангелю и был представлен ей недавно – то ли на «русском оперном сезоне», то ли в балете, а скорей всего во время проведения светской лотереи. «Зачем, интересно, я ему понадобилась?» – подумала Ксения. Почему-то взволнованно окинула одним взглядом себя в зеркале, достала из сумки, легко коснулась пуховкой лба, носа, подбородка. И удивилась своей нервозности: можно подумать, встреча эта имеет для нее какое-то значение. Она, не торопясь, вышла на крыльцо.

– Я к вам, Ксения Николаевна. Дело безотлагательное, а я вынужден уехать в Берлин.

– Что же вам угодно? – против воли вспыхнув, спросила Ксения.

Она была удивительно хороша, и он залюбовался ею, задержавшись с ответом.

– Что же это за дело? – нетерпеливо повторила она.

Венделовский, сразу узнанный ею, выглядел сегодня не так, как при знакомстве. Он показался ей выше и прямее, подтянутый, в хорошо сшитом сером костюме, подходящем к его темному лицу и светлым глазам. Ксения, посмотрев на него с внезапно возникшим доверием, сказала, чтобы ободрить гостя:

– Значит, чужое поручение? А кто вы?

– Я? Хороший человек.

– Хороший человек – не профессия. А профессия?

– О ней чуть позже. Я хорошо знал вашего дядю, генерала фон Перлофа.

– Это не профессия. К тому же дядя мертв.

– Я выполняю его просьбу. Он хотел, чтобы я нашел вас и мы увиделись.

– Не спрашиваю зачем. Но вы не торопились: мы ведь встречались?

– Увы. Если признаться, всегда держал вас, насколько это представлялось возможным, в поле зрения.

– Теперь что-то изменилось и вы пришли?

– Совершенно верно, Ксения Николаевна. Теперь я выполняю поручение и другого известного вам человека.

– Кто же? Вы меня совсем заинтриговали, Альберт Николаевич. И я начинаю бояться вас.

– И совершенно напрасно. Не беспокойтесь! – сказал он горячо. – Я никогда ничем не обижу вас. Я обещал это другу вашего детства.

– Иван?! – обрадованно вырвалось у нее. – Он ведь был в Париже, я его видела. Где он?

– Он сразу уехал, Ксения Николаевна. Он просил меня передать вам этот сверточек и немного денег – все, что смог.

Ксения развернула обертку, раскрыла коробку. На красном бархате лежали хорошо знакомые ей с детских лет массивные серебряные часы с цепочкой и брелоками.

– Это все, что осталось после смерти Вадима Николаевича. Он был патриотом России. Вы можете им гордиться.

– И всегда гордилась. Какое счастье, что у меня останется память от него! Благодарю вас! – не сдержавшись, она внезапно поцеловала Венделовского в щеку. И оба смутились окончательно. Каждый, по-своему переживая случившееся, старался показать, что, собственно, ничего и не произошло – просто жест искренней благодарности, не больше.

– Что же мы стоим здесь, Альберт Николаевич? К сожалению, не могу пригласить вас к себе. Приглашаю в кафе – тут, рядом.

– Если это для вас не хлопотно, я с удовольствием. И вы расскажете мне о себе, хорошо?

– Не знаю, что и рассказывать. Пусть вас не вводит в заблуждение шикарный дом, где я живу.

– Я все знаю, – сказал он.

– Ох, что-то все вы знаете! – она взяла его под руку и повела по улице.

Они зашли в кафе. Официантка принесла поднос с кофейником, молочником, джемом, лимоном и двумя рюмками коньяка. Он невольно любовался каждым движением Ксении – точно рассчитанным, ловким и в то же время удивительно изящным!

– Вы – опасный человек, – продолжала Ксения. – Ваши таинственные исчезновения и появления, связи, знакомства. Я должна подумать, оценить все. Лучше вы рассказывайте о себе. Только правду! Иначе станем пить кофе молча. Столько вранья кругом. Все только и делают, что обманывают друг друга. Иногда без всякого повода и нужды, так просто. Вы, конечно, офицер? Я ничуть не удивлюсь, если сейчас окажется, что вы служили с кем-то из моих братьев.

– К сожалению, я не офицер и не имел чести служить с вашими братьями.

– Да, а вот вам лимон и джем. Клубничный! Его обожает княгиня Вера. А вы любите?

– Очень. Он пахнет детством.

– Итак? – очень серьезно сказала Ксения. – Я жду. Будете рассказывать?

– Обязательно. Правду и только правду – о том, на что имею право.

– Как это понять?

– Правда, связанная лишь с моей жизнью и не могущая повредить другим.

– Я не очень понимаю вас, таинственный незнакомец, но продолжайте: пусть сегодня все будет, как у Дюма или Майн Рида.

– Пусть будет как у Дюма, – покорно согласился он. – Разрешите выпить за ваше здоровье?

– Разрешаю. И одновременно за ваше.

Они чокнулись, глядя друг другу в глаза.

– Дорогой Альберт Николаевич, дорогой Альберт Николаевич. Теперь нам остается выпить еще и за то, что вы снимете, наконец, свою опереточную маску.

– А вы злая.

– Что поделаешь – жизнь такая, господин Венделовский.

– Да-c... Ну, так слушайте, Ксения Николаевна. Я понимаю, заставлять вас гневаться – опасно, – и он начал говорить о своем детстве на Васильевском острове, об отце – известном докторе, о начале дипломатической карьеры, оборванной революцией и арестом ЧК в Киеве, когда он пробирался на юг, чтобы отдать себя на службу Добровольческой армии. Его быстро выпустили: обличительных материалов против него не имелось, к тому же, по случайности, комиссар оказался петербуржцем и знал профессора Венделовского. Его освободили, взяв подписку не воевать против Советов. Он оказался один, без денег – даже часы и перстень при аресте пропали, – в чуждом городе. И тут вспомнил, что один из его друзей и коллег по министерству иностранных дел, некто Петр Куракин, удравший из Петрограда еще в начале марта, – киевлянин. Найти кого-либо из семейства графа Куракина оказалось делом простым. Он был обласкан матерью Петра Татьяной Георгиевной (Петр, избежавший большевистского ареста, к тому времени служил в Одессе, был связан с французской миссией) и, получив рекомендательное письмо к генералу Врангелю, счастливо добрался до Севастополя, где милостиво был принят самим главнокомандующим, ибо, как оказалось, приходился двоюродным братом графине Куракиной. Такое везение случается лишь раз в жизни!

– Вы счастливый человек, Венделовский, – заметила Ксения. – И чем же вы занимались при Врангеле, если знаете и фон Перлофа, и Климовича, и, поди, самого ротмистра Издетского?

– Отлично знаю – жандарм и гнусный тип. Дело в том, что главнокомандующему угодно было пустить меня в дело по дипломатической линии. Видимо, Климович негласно проверял меня. Это естественно, ведь я был допущен к секретным документам русской армии. Меня сделали дипломатическим курьером Врангеля, Ксения Николаевна. И приставили на какое-то время Издетского – явно для слежки. А почему он вас интересует?

– Он меня совершенно не интересует, – на ее лице промелькнуло и тут же исчезло брезгливое выражение. – А что же вы теперь, Венделовский, после отъезда командующего? – спросила она с явной издевкой.

– Он завещал меня генералу Кутепову, – невесело пошутил Альберт Николаевич.

– В качестве? – напористо спросила Ксения.

– Нечто вроде дипломатического агента, советника – называйте как хотите.

– А Иван? Откуда сие знакомство?

– О, это долгая история. И опять весьма «тайная». Я взял от него часы вашего деда лишь потому, что он, упросив меня, поклялся: вам можно вполне довериться. Вы будете молчать. Давайте считать, никакого Ивана не было. Согласны? Я спокоен?

– И не нужно ни клятв, ни слов? – Ксения посмотрела серьезно. Даже с обидой.

– Не нужно.

– Благодарю за доверие. А о вас разрешается помнить? Или вы исчезнете так же таинственно, как и появились, граф Монте-Кристо?

Венделовский посерьезнел. Он выпрямился, сказал нарочито просто и спокойно, точно прочел чужие слова, текст из книги или отрывок из газетной информации:

– В нашем мире сегодня так легко потеряться, Ксения Николаевна. И столько людей уже потерялось. Но я уверен и даю в том слово: я не дам вам исчезнуть. Уверен, не дам.

– Но почему так торжественно? А если я захочу?

– У вас не будет нужды хотеть.

– Откуда я знаю? Не терплю обязательств. Ну – не знаю! Вы что, влюбились в меня?

– Простите, нет. Хотя вы – очаровательная, милая, обаятельная, покоряющая. У меня слов не хватает.

– Тогда в чем же дело? – в ее голосе прозвучало нетерпение. – Все кутеповцы стали бескорыстными рыцарями?

– Дело в том, Ксения Николаевна, что не терять вас из виду я обещал Ивану. Я не стану навязчивым. И, умоляю, не пытайте меня больше. Ни о чем, Ксения Николаевна.

– Вы не так поняли – о навязчивости, мой рыцарь... Ну да ладно! Вы сказали, что уезжаете в Берлин? И дальше? Надолго? В чем же выразится ваша забота? Впрочем – все! Кончим эту тему. Все! Пейте кофе, пожалуйста. Я долью вам горячего? И будем говорить обо всем и понемногу, согласны?

– С большой радостью, – ответил Венделовский.

– Я почему-то доверяю вам.

– Я оправдаю ваше доверие, – сказал он серьезно и ободряюще. – Располагайте мною.

– Говорите так, уезжая?

– Но я вернусь. Обязательно вернусь, Ксения Николаевна.

– Связана эта поездка с опасностью? Вы обещали только правду.

– Любая поездка теперь связана бог знает с чем...

2

Княгиня Вера Кирилловна Мещерская, в свое время принадлежавшая к высшим аристократическим кругам Петербурга и хорошо знавшая все его тайные пружины (как она говорила), сохранила необыкновенную для своих лет остроту ума. Умела сразу разгадывать человеческие характеры, хорошо понимала, кто чего стоит. Княгиня первая заметила: обстановка в доме изменилась. Ксения, казалось, пылает от ярости. Ни на грош выдержки. Метнет взгляд – выстрелит. Язык – как бритва. Что на уме, то на языке. А американка? Ничему она ее не научила. Таких никто и ничто не научит. Никогда! Но ведь разве возможно забывать другое? Дом и условия, в которых они живут, деньги, прислуга, еда – и все без счета, без мелочной проверки. Эта Пенджет была истинным кладом, посланным ей богом! Что она требовала взамен? Ничего. Даже благодарности. Ничего ей не нужно. Одно удивляло княгиню Веру: отношения Доротеи с ее отцом. Судя по всему, они отличались определенной сложностью. Отправил дочку за океан и точно отрезал: ни письма, ни телеграммы за все время. Только деньги ежемесячно, аккуратно, и не по почте, а с нарочным. Первого числа, ровно в десять утра, появлялся немолодой, коротконогий и большеголовый коренастый человек в черном (независимо от сезона) и вручал мисс Пенджет чек на парижский банк. Согласно инструкция, только Доротее. Если ее не было или она спала, вернувшись под утро и запретив будить себя, пока сама не встанет, черный человек безмолвно уходил, чтобы появиться снова в то же время завтра. Без малейшего неудовольствия, протеста. Даже выражение его тупого лица не менялось.