Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Двадцать павильонов разворачивали свои экспозиции. Англичане построили свое здание, пронизав его почему-то индийскими мотивами. Бельгийский павильон с двадцати пятиметровой башней походил на театр. Огромное итальянское здание с мрачными колоннами из мрамора и серого камня, с обилием золотых украшений и гербов было признано самым бездарным сооружением за последние двадцать пять лет. Хозяева выставили ряд построек, сооруженных разными фирмами. Из них выделялись лишь те, что были выполнены группой «Esprit Nouveau», возглавляемой Корбюзье. Пестрота, разностильность, тяжеловесность характеризовали сооружения, возведенные большинством стран на Международной выставке, почти законченной к маю. Об участии СССР в Парижской выставке высказался и Красин. «Одним из путей сближения с французским народом является наше участие на выставке, – писал он. – Революция в России создала не только новые формы политического и хозяйственного строя, не только выковала в огне гражданской войны железную волю пролетариата к удержанию раз завоеванных им позиций, но воспитывает и новую психику свободного своей трудовой жизни человека... Наше скромное по внешности выступление, я думаю, прикует к себе внимание всего мира не в меньшей степени, чем огромные дворцы буржуазных стран. Слишком велика общая сила притяжения пролетарского государства».

Действительность превзошла самые оптимистические ожидания. Четвертого июля, в день открытия, перед советским павильоном собралась огромная толпа, требующая билетов. Торжественное открытие пришлось перенести в «зал конгрессов», но и он не смог вместить желающих. Здесь собрались министры, дипломаты, представители газет едва ли не всего мира, парижский бомонд...

Прозвучало выступление Красина, затем сенатора де Монзи – от имени французского правительства, Филиппото – председателя парламентской фракции. Блистательный оратор, де Монзи нервничал: боялся обвинений в излишней симпатии к Советской России.

Когда официальная церемония в «зале конгрессов» закончилась и советский отдел Большого выставочного дворца был осмотрен, Красин и остальные направились к советскому павильону. По обеим сторонам узкого прохода, охраняемого полицией, стояла толпа рукоплещущих парижан и гостей выставки. Красин приветственно поднял над головой букетик гвоздик.

– Да здравствуют Советы! Ура – русские! Да здравствует Россия! – неслись все более дружные крики.

Председатель правительственной комиссии сказал Красину:

– Я полагал присутствовать только на художественной демонстрации. На демонстрации политической я не могу быть, и поэтому удаляюсь.

– Не в моих силах остановить эту демонстрацию, господни сенатор, – попытался успокоить де Монзи Леонид Борисович. – Это вполне мирная демонстрация, она нам ничем не грозит.

– Нет, нет! – взволнованно воскликнул де Монзи. – Будет лучше... лучше для нашей дружбы. Желаю успехов, господин посол. Хотя полный успех уже налицо, – и, простившись, он быстро исчез в толпе.

Газеты назвали этот эпизод «инцидентом де Монзи». Но сенатор напрасно боялся политических осложнений: советский павильон посетил с официальным визитом на... четыре минуты сам президент Франции Думерг.

Утром, просматривая газеты, Леонид Борисович прочитал сообщение об этом посещении и, усмехнувшись, подумал: «Ничего, следующий визит господина президента к нам, надо надеяться, продлится не меньше часа...»

Парижская выставка стала для Советской России выигранным боем, серьезной дипломатической победой.

Из переписки Белопольских

«Дорогая Ксенюшка!

Радуют меня твои письма, хоть и редки они. И успокаивают: все у тебя, слава Богу, складывается неплохо – по вашим меркам, по обстоятельствам жизни, разумеется. Есть крыша над головой, угол, работа. Понимаю, золотая моя, не для тебя, княжны Белопольской, да что поделать? Что роптать? Только на счастливый поворот жизни надеяться надо. Ты ведь молода, ты красавица у нас. Верю: придет час, и станешь ты счастливой. Нужно время и выдержка.

Ты снова спрашиваешь о друзьях, кои меня окружают. Кажется, писал тебе однажды о семье своей. Возможно, и затерялось то письмо. Что ж! Повторюсь охотно. Ананий Кузовлев достиг в конце концов исполнения мечты своей и занял должность в организации с мудреным названием (в сегодняшней России все названия донельзя мудреные – «Рабкооп», «Наркомпочтель», «Центробумтрест», «Доброхим», «Лесоплав-центрторг»). Это заведение, обладающее лошадьми и телегами и занимающееся перевозками грузов по договорам. По вечерам, переодевшись в «чистое», любит Ананий обстоятельно «пофилософствовать» со мной и Иваном доверительно и неторопливо о правде житейской и политической, чтобы, как он выражается, «до самого корня докопаться». При этом, сколько его знаю, всегда он ссылается на своего однополчанина – умнейшего человека из вольноопределяющихся, который давал самые правильные ответы на любой жизненный вопрос.

Арина наша, оставив детское свое учреждение, теперь на фабрике-кухне поваром трудится. Фабрика – это потому, что при Путиловском заводе и людей там много кормить приходится.

Иван несколько месяцев отсутствовал. Я спрашивал, он отшучивается: «Лечил старые раны». Вернулся веселый, загорелый, отдохнувший. В новом костюме, и орден на лацкане сверкает. «Скоро опять в путь», – говорит. «Куда же теперь?» – спрашиваю. «Куда пошлют». – «А за границу?» – «Может, и за границу». – «Вот бы в Париж послали. И Ксенюшку бы повидал. Может, и обратно привезти ее смог». – «Нет, Николай Вадимович, – улыбается. – Мой путь в другую сторону. А Ксении напишите, она и сама вернуться сможет, если захочет: теперь в Париже советский полпред есть, Красин. Пусть пойдет, посоветуется». Такой разговор у нас с Иваном произошел. А вскоре он действительно исчез. На Дальний Восток, на стройку какую-то. Так Арина объяснила.

Как видишь, все у нас, кроме меня, работают. У Советов ведь какой главный лозунг? «Кто не работает, тот не ест!» Один я, выходит, «паразит» в нашей трудовой коммуне. Завел как-то разговор об этом. Арина возмутилась, Ананий отмахнулся, а Иван политические книги принес. Вот я и засел на старости лет за учебу, Ксенюшка. Разные прочел книги. И политические, и беллетристику. В том числе и некоторые сочинения дореволюционных литераторов, последние сочинения Горького, например, о которых я не имел ни малейшего представления. Герцен, Салтыков-Щедрин – дворянские писатели, а как развенчивали они самодержавие! Многое и мне в ином свете стало представляться, поверь, внучка. А ведь если припомнишь, дорогая моя, деду твоему ведь почти восемьдесят, хотя господь Бог и не обидел здоровьем. Грех жаловаться, хотя и силы, конечно, не те, и борода моя скобелевская изрядно поредела...

А вот привычкам своим стараюсь не изменять. Per fas et nefas – всеми правдами и неправдами, – как любил повторять мой добрый друг, профессор истории русской господин Шабеко, о судьбе коего мне до сих пор ничего не известно. И ты ничего не сообщила. Сколько близких растеряли тысячи из нас, коих разбросала по странам и весям революция и междоусобная более чем трехлетняя война.. Однако отвлекся я непозволительно, прости. Да!

Среди прочих хороших и дурных моих привычек сохранилась и любовь к прогулкам по невским берегам. От дома и Зимнего дворца к Николаевскому мосту и обратно, мимо дворцов, посещаемых мною в свое время. Такая прогулка – словно экскурсия по собственной жизни. Можешь ли ты понять мое состояние? Навряд ли... Опять отвлекаюсь. А суть дела в том, что встретил я во время одной такой прогулки старого коллегу своего Владимира Василева. Вместе мы и с турками сражались, и Академию генерального штаба заканчивали, в одном округе служили, в императорском Военно-историческом обществе состояли. Он, правда, на один год ранее меня произведен был: я – полковник, он – генерал. Я генерал-майор, Василев – генерал-лейтенант. Но теперь это никакого значения не имеет. Обнялись мы, на каменную полукруглую скамеечку у спуска к реке присели (помнишь, Ксенюшка, скамейки эти невские?) и разговорам предались, воспоминаниям. «Рад видеть тебя патриотом России», – говорит Василев. «И я рад тебя встретить в Петрограде, – отвечаю. – Только кому мы нужны теперь, головешки старые? Ни силы, ни пороха». – «Ошибаться изволите, ваше превосходительство. Если не запамятовал, вы при Горном Дубняке в турецкую кампанию отличиться изволили? И будто бы книгу о русской военной доктрине писать собирались?» – «Да, генерал, память у вас превосходная. Но кому интересны мысли мои о столь древних событиях, происходивших точно на другой планете?» – «Снова ошибаться изволите, генерал». – «Соблаговолите объясниться. Василев». – «Пожалуй... Ныне служу в Военно-историческом музее артиллерии. Как известно, в одном из старейших в России, открытом еще в 1775 году, в здании Арсенала на Литейном». – «А потом разместившемся в Арсенале у Петропавловской крепости, – подхватываю я. – Однако покорнейше прошу объяснить, Владимир Васильевич: кем изволите служить при большевиках?» – «Большевики – патриоты России не меньше нашего, Николай Вадимович. Между прочим! А я в архивах Военно-исторического общества тружусь. Разбирать документы помогаю: непочатый край работы. Хотите, и вас порекомендую в группу, что русско-турецкими войнами занимается?» – «Хочу ли? Да я навсегда должником твоим останусь, Василев...»

И вот я – служитель архива. Можешь меня поздравить, Ксенюшка. Мне так не хватало дела. И ведь войны за освобождение болгар были истинно освободительные, всенародные, патриотические!.. И я – молодой! – словно вторично жизнь проживаю. Устаю немного, но так хочется побольше успеть, Ксенюшка.

Обнимаю тебя, желаю счастья, здоровья, успехов во всем. Верь, оно придет, счастье!

Твой дед...»

«Все ужасно в этой жизни, дед! Все зыбко, непрочно, трагично и совсем не зависит от человека. Особо если он бесправный и безденежный русский эмигрант. Все пропало! Ты не понимаешь, откуда этот приступ дикого отчаяния. Сейчас я объясню тебе – без лишних слов. В одну минуту разлетелось в прах благополучие семьи Андриевских и сама семья. Неделю назад грузовое авто, ведомое полупьяным шофером, задавило прекраснейшего и добрейшего человека, святую душу – Нину Михайловну Андриевскую. Прямо на улице, на руках чужих людей, она скончалась. Генерал Василий Феодосьевич, то ли с горя, то ли с радости (жена сдерживала его низменные порывы), надолго запил. А поскольку денег у него не было, он стал таскать из дому сначала готовые платья, потом швейные машинки, вещи дочки и еще разную мелочь.

Даша осталась без средств к существованию. В отсутствие отца она взяла его револьвер и выстрелила себе в сердце. Соседи вызвали полицию. Генерал исчез. И на похоронах его не видели. Даша лежала в гробу с просветленным, спокойным лицом, как девочка. «Отмучилась», – сказал кто-то, и я подумала: может, правильно она поступила, не было у нее выхода, устала она бороться с этой жизнью, будь она проклята! И записки Даша не оставила. Видно, решение пришло к ней внезапно, времени не было, или она боялась, что не хватит твердости, и поэтому торопилась. Кто знает?!

Будь все проклято!.. У меня такое состояние, хоть пулю в лоб, хоть с револьвером на большую дорогу – палить во все сытые морды Но раз написала тебе об этом, то не беспокойся, дед. Я этого не сделаю: хоть денег и нет, за комнату за месяц вперед оплачено. Не пропаду! И не пиши мне пока. Я сама напишу, когда ситуация прояснится. Прости меня.

Твоя внучка Ксения.

P.S. Я тебе писала, дед, – коротко, правда, – о бегстве из Крыма и о Турции. Но если б ты хорошо знал, через что я прошла в той жизни, ты бы понял, что мне уже ничто не страшно. Тем более – в центре просвещенной Европы Целую тебя. Не беспокойся: просто мне надо было рассказать о трагедии Андриевских. Ну почему все плохое случается, как правило, с хорошими людьми? За что так покарал их господь Бог?

К.»

«Сударь!

Только желание узнать о внуках и любимой внучке моей Ксении заставило меня искать Вас в Париже и обратиться к Вам с письмом некоторое время назад.

Ныне Ксения оставила отцовский дом. По вашей вине, сударь.

Благородные люди, считающие себя образованными, передовою образа мыслей, такого не допускают.

Ксения бедствует, и ваша отцовская обязанность спасти ее, помочь ей, У меня нет возможностей воздействовать на Вас, Я не обращаюсь и к Вашей совести, сударь: у Вас ее нет. Вы больше не сын мне, князь Вадим Николаевич, я стыжусь Вас. Но Ксения – дочь Ваша, она рядом. И Вы обязаны протянуть ей руку помощи. Обязаны, слышите?! Иначе Господь Бог покарает Вас.

В. Н. Белопольский».

В ЦЕНТР ИЗ ПАРИЖА ОТ «ДОКТОРА»

«По подтвержденным «0135» данным, на родину в ближайшее время нелегально вторично отправляется Василий Витальевич Шульгин ^{[40] . Намерен снова попытаться узнать о пропавшем сыне, увидеть подлинную повседневную жизнь «вымирающего русского народа». Предполагаемое место проникновения – граница с Финляндией, одно из «окон» на западе. Маршрут: Киев – Москва – Ленинград.}

Фабрика антисоветских фальшивок Дружеловского терпит крах, находится постоянным контролем.

Доктор».

Надпись на информации:

«Полагаю полезным беспрепятственное проникновение, путешествие Шульгина под нашим наблюдением.

Артузов».

Вторая надпись на информации:

«В ночь на 23 декабря Шульгин перешел границу с помощью людей «Треста». Был в Киеве, Москве, имел встречу с Захарченко-Шульц и Радкевичем. В начале февраля вернулся в Варшаву».

(обратно) (обратно)

Глава десятая. ETRANGERS INDESIRABLES. (Продолжение)

1

Европа второй половины двадцатых годов являлась рассадником всевозможного авантюризма. То в одной стране, то в другой проходили судебные процессы, в которых главными действующими лицами выступали русские белоэмигранты. Они продавались кому угодно, но главной их заботой была борьба с большевиками. Звериная ненависть к Коммунистическому Интернационалу толкала их на безрассудные поступки. Они называли себя «активистами». Убивали советских работников, совершали налеты на приграничные территории, тайно пробирались в Москву, Ленинград и другие крупные города, замышляли хитроумные заговоры. Одним из таких заговоров явилось «дело Дружеловского» в Вене – дело подпольной фабрики, изготовлявшей фальшивые антисоветские документы.

Началось «дело» тихо. В полпредство СССР в Австрии явился Генрих Горт – ученик гравировальной мастерской с поручением: получить платежи за изготовление штемпелей, заказанных якобы по поручению пресс-отдела полпредства. Штемпели: «Секретно», «Совершенно секретно», «Делегация Исполкома Коминтерна», «Иностранный отдел секретной части ОГПУ» и другие вызвали недоумение. Горта допросили. Он рассказал, что в их гравировальную мастерскую дважды являлся представительный господин, отрекомендовавшийся сотрудником Советского полпредства. Он заказал принесенные штампы и дал задаток, заявив, что полный расчет будет произведен по окончании работы. И поскольку сотрудник полпредства не явился, Горту поручили отнести заказ.

Полпредство обратилось с заявлением в полицию о провокации. Был задержан некий Александр Якубович, рожденный в Полтаве, русский, православный, живущий ныне в Вене. Якубовича опознали в мастерской. Он показал: заказать штемпели от имени полпредства ему поручил Александр Гаврилов, приехавший из Берлина, – известный австрийской полиции и высланный на пять лет из Вены как распространитель фальшивых денег и документов. При обыске у Якубовича были изъяты письма на русском языке от Гаврилова, говорящие об их связи и «каналах» передачи заказов. Газета «Арбейтер цайтунг» отметила, что эти штемпели со всей очевидностью должны были служить дезавуации официальных советских документов.

В то же время пришло письмо и в лондонское полпредство СССР:

«Милостивый государь! Я был бы очень рад, если бы Вы могли принять меня частным образом по вопросу исключительной важности, который, я уверен, Вы согласитесь рассмотреть. Вопрос такого рода, что его нельзя детально разобрать в письме. Я думаю – достаточно будет, если я скажу, что я могу представить Вам 30 документов, которые были употреблены, чтобы дискредитировать Россию. Я имею эти документы с собой и представлю Вам их лично.

С глубоким уважением Синклтон».

В час пополудни в полпредство появился высокий, сухопарый джентльмен, типичный англичанин. Он заявил, что пришел с предложением услуг по обнаружению людей, занимающихся фабрикацией подложных документов. В свое время он уже тайно работал на Россию, находясь в связи с русским военным агентом в Лондоне. Кроме того, у него свои счеты с Англией за аресты, которым он был подвергнут незаслуженно. Синклтон назвал фамилии людей, занимающихся фальшивками: Вильсон из «Бритиш эмпайр юнион», работающий на министерство иностранных дел, и его помощник капитан Томплинс из военного министерства. Синклтон сообщил приметы обоих и добавил, что в Москве есть человек, сотрудничающий с Вильсоном. Затем Синклтон перешел к документам. У него имелось много фотографий и явно подложных писем, относившихся к двадцатым годам. Некоторые с гербом РСФСР.

– Откуда эти материалы? – спросил его сотрудник полпредства.

– Приятель, имеющий отношение к мастерской, где изготавливают подделки, захворал. Я украл их у него и вот принес.

При разборе документов была обнаружена фотография линотипной машины, возле которой стоял сам Синклтон. Типография была насыщена современным оборудованием. Сотрудник полпредства предложил Синклтону оставить фотографии и документы, компрометирующие СССР, для показа их полпреду. Синклтон согласился оставить их на сутки.

Ровно в час пополудни следующего дня Синклтон явился на второе свидание. Он принес заявление, которое начиналось так: «Конфиденциально... Имею честь подтвердить следующее: зная все то, что делается в тайниках ряда антисоветских организаций, единственной целью которых является дискредитировать русский престиж всякими возможными путями, я готов представить доказательства их подпольной деятельности, показать, как расходуются деньги для дискредитации России... В Англии, Париже и Амстердаме... Русское Правительство сможет не только немедленно потребовать прекращения этой деятельности, но также доказать, что оно является жертвой заговора, участники которого прибегают к публикации фальшивых документов. Я готов передать все документы как гарантию моей искренности на следующих условиях:

1. В случае удачного завершения моей работы, которая, как я рассчитываю, потребует двух месяцев, русское Правительство признает ценность моих услуг, в форме денежного вознаграждения, размер коего я оставляю на его усмотрение. 2. Русское Правительство предназначает некоторую сумму на то, чтобы можно было выполнить эту работу... Я буду в состоянии дать русскому Правительству имена, описание и местонахождение каждого агента тайной полиции, находящегося в данное время в России...»

– Какую сумму вы хотите получить? – внимательно ознакомившись с письмом, спросил сотрудник полпредства.

– Пять тысяч фунтов! – сказал Синклтон, надеясь, что его предложение принимается.

– Очень сожалею, мистер Синклтон. Полпредство не располагает такими суммами для покупки фальшивок.

Советский полпред немедля сделал сообщение обо всем происшедшем, приложив фотокопии документов. Англичане хранили гробовое молчание. Мистер Синклтон таинственно исчез, и следы его затерялись.

Третьим объектом провокаторов явилось полпредство в Париже. Этого ждали. К секретарю Красина явился хозяин типографии «А.Мишель» (улица Фран-Буржуа), где печатались антисоветские бланки, визитные карточки и тому подобная печатная мелочь, и подал письменное заявление:

«23 апреля 1925 года один господин явился в мое заведение и заказал бланки Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала; бланки должны были быть переведены на русский язык и напечатаны в количестве ста экземпляров. Он был очень щедр и дал задаток в сто франков, при условии, что заказ будет готов на следующий день. Когда я попросил от заказчика подпись секретаря Коммунистической партии, он обещал дать мне просимое при получении заказа.

24 апреля, придя за заказом, он ничего не принес, но при мне подписал бумагу, в которой заявлял, что заказ делается от имени первого секретаря посольства СССР. Заподозрив в этом аферу, я сказал, что этой бумаги для меня недостаточно. Тогда он взял бумагу, сказав, что через несколько минут вернется с первым секретарем посольства. До пяти часов вечера он не вернулся. Подпись под бумагой, взятой им обратно, была не очень разборчива, но мне кажется, что она означала не то «Перро» (Peppo), не то «Пьерро» (Pierrot). Присоединяю при сем оригинал заказа и один из готовых бланков.

Примите и проч.

А. Мишель».

После этого хозяин типографии ретировался, оставив бланк с грифом: «Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала» и ниже адреса: «Москва. Ильинка (Китай-город)» и «Ленинград, Варваринская, 15».

Берлинская газета «Руль» сообщала: «Русское информационное агентство «Руссино», Анабахерштрассе 8 – 9... Принимает заказы на получение сведений о деятельности Коминтерна в мировом масштабе. Корреспонденции и сведения о положении дел в России. Требуются корреспонденты. Вознаграждение по соглашению...

Директор С. М. Дружиловский».

Тут провокация имела два адреса: Коминтерн и Советское полпредство в Париже. Первый секретарь стал звонить в Префектур де полис, а затем в Сюртэ женераль, но и тут и там к его заявлениям отнеслись крайне спокойно и даже недоверчиво.

Расследование в Вене медленно продолжалось. Делом заинтересовался ряд газет. Берлинская «Der Tag» от 10 июля 1925 года писала: «Венская полиция уже в течение нескольких недель занята аферой фальсификации штемпелей, которые при известных обстоятельствах могут получить международное значение... В течение последних месяцев во всех странах света опубликованы документы упомянутых русских учреждений, печати которых здесь фальсифицировались. В связи с этим мы напоминаем о русских документах, опубликованных весной в Берлине. Недавно врученная австрийскому Правительству югославская нота, по-видимому, тоже имеет своим основанием такого рода фальшивые советские документы...»

Политические провокаторы не гнушались и печатанием фальшивых денег.

По заданию Центра чекисты сумели разобраться в ситуации, найти фабрику фальшивок, назвали полиции фамилии и адреса заговорщиков. Ими оказались: Александр Феофилович Гуманский, подполковник, контрразведчик, руководитель технической части контрразведывательной организации кирилловцев, работающей в контакте с антибольшевистской «Лигой Обера»^{[41], распространявшей фальшивки среди болгар, поляков и немцев. При аресте у него на квартире были конфискованы три подложные инструкции Коминтерна. В его деле оказались замешанными некоторые чиновники министерства иностранных дел Германии: Геральд Иванович Зиверт, подпоручик, после занятия Риги немцами поступивший к ним на службу, одновременно работавший на разведку Авалова-Бермондта. В Берлине открыл частнос разведбюро, выполнявшее задания иностранных правительств по информации о Советском Союзе. Был связан с поляками и берлинским полицейпрезидиумом, с латвийской контрразведкой и «Лигой Обера»; Владимир Иванович Орлов – врангелевский контрразведчик, тесно связанный с латвийской контрразведкой через своего агента в Риге; Алексей Валерианович Белгардт, бывший сенатор, и его сын Алексей Алексеевич, поддерживающий контакты с реакционными партиями Германии. Они предоставляли квартиру для совещаний «фабрикантов» антисоветских фальшивок.}

И, наконец, руководитель названной выше группы, бывший агент польской, английской и французской разведок С.М.Дружиловский. Ему больше других удалось избегать ареста. Дружиловский решил искать убежища на... территории Советского Союза. В 1926-м году он был задержан при нелегальном переходе границы. Суд над ним состоялся в Москве. Он вынужден был признать, что и так называемое «письмо Зиновьева», якобы посланное председателем Исполкома Коммунистического Интернационала руководству английской компартии, наделавшее в свое время много шума, его фальшивка, в которой рекомендовались самые различные способы организации государственных переворотов и захвата власти. «Фабрикант» получил по заслугам. Акция сорвалась. Белогвардейский ответ («ударом на удар») не получился. Не помогло и подлое убийство на территории Латвии советского дипкурьера Теодора Нетте, ценою жизни обеспечившего неприкосновенность секретных документов. Чекистам из группы «Доктора» были известны руки, направлявшие пистолеты контрреволюционных наймитов.

Объявление:

«Генеральный консул СССР в Париже сим напоминает всем бывшим подданным Российском империи, проживающим во Франции, гражданским эмигрантам, бывшим военнопленным, солдатам бывшего экспедиционного корпуса, солдатам бывших белых армий и матросам бизертского флота, что желающие приобрести права граждан СССР должны подать об этом письменное заявление в Генеральное Консульство. Началом этой регистрации считать 20.11.1925 года. Регистрация производится в Генеральном Консульстве по вторникам, средам и пятницам с 10 до 1 часу, по субботам от 1 часу до 4 вечера.

Генеральный консул О. X. Ауссем».

Объявление

«Сегодня, 12 июля, в 2.30 после полудня возле Снсиэте Савант, рю Дантон (метро Одеон) состоится перед отправкой на родину первого эшелона общее собрание «Союза возвращения на родину».

Доклад Правления.

После собрания будут демонстрировать фильмы «Кремль и жизнь в нем» и «Жизнь Советского Союза».

Собрание приглашает г-на Милюкова посетить это заседание и разъяснить свои доводы невозвращения. Ему гарантирована полная безопасность и свобода слова».

Подписное обязательство (образец)

«Я, нижеподписавшийся... уроженец... принят постановлением Президиума Центрального Исполнительного Комитета СССР в число граждан СССР и обязуюсь уважать и защищать от всяких посягательств Конституцию и государственный строй СССР».

Подпись^[42]

2

Положение русской эмиграции, сложившееся после провозглашения Кирилла императором, не могло удовлетворить большую часть монархистов и в первую очередь – самого Николая Николаевича. Казалось, все он делал правильно – не кричал, не суетился, жену в заморские страны не гонял, с политическими заявлениями, несмотря на давление «слева» и «справа», не торопился. И упустил момент, упустил. Он проигрывал по всем статьям. Не мог и не хотел с этим мириться – искал выхода. Его советники подсказывали: нужен новый «всемирный русский съезд», объединяющий эмиграцию, рассеянную по миру, – первое. Провозглашающий Николая Николаевича ее верховным вождем, – второе. Николай Николаевич подумал, порассуждал сам с собой и с ближайшими советниками и, наконец, дал «добро». Пусть будет съезд, пусть будет широкое объявление его «вождем национального фронта», призванным возглавить борьбу с большевизмом и III Интернационалом. Пусть. Он готов! Он возглавит. Пора.

Первой об опасности узнала – от верных людей в стане Николая Николаевича – Виктория Федоровна. Безрезультатная поездка в САСШ не прошла даром, многому ее научила. «Нынче ветер дует явно не в наши паруса! – внушала она императору, упивающемуся атрибутами своей иллюзорной власти. – Если съезд пройдет под водительством клевретов «дяди Николаши», возникнет двоевластие. Надо что-то решать», – наставляла она мужа. Кирилл I хмыкал, отмахивался: «Пока эти рамолики столкуются, чтобы сесть за один стол, и заговорят на одном языке, я на своем авто успею объехать земной шар по экватору». – «И не один, конечно?» – язвила Виктория Федоровна. – Необходим, как минимум, еще один спортсмен, не так ли?» Кирилл щурился: умная жена, ничего не поделаешь, ей бы впору разведку возглавить...

Итак, съезд! Объединение всех сил эмиграции! Создан оргкомитет, состоящий почти из ста представителей монархических групп, Национального комитета и Торгово-промышленного комитета. 1 апреля 1926 года французская газета «Тан» сообщила, что через неделю начинаются заседания «всемирного русского съезда». Многие и в Париже, и за рубежом восприняли это как не очень удачную первоапрельскую шутку. Трезвомыслящие и скептики утверждали: депутаты переругаются в первый же день работы (хорошо, если не подерутся!). На этом съезд и кончится... банкетами разных групп в разных ресторанах.

Раздоры начались уже на заседаниях оргкомитета. Несмотря на все предварительные заявления о намерении спокойно выяснить отношения, инициаторы созыва антибольшевистского форума кинулись в борьбу за места на съезде. Левые, часть умеренных, казачьи организации критиковали систему выборов, которая давала полное главенство правым. Те навязывали свою волю съезду, чтобы стать у кормила власти во главе с великим князем Николаем, подчинив себе армию и рядовую эмиграцию.

Канцелярия его императорского величества Кирилла 1 выступила с резким заявлением: «...Инициаторы и вдохновители съезда под маской патриотизма проводят цели, гибельные для дела возрождения России, клонящиеся к замене принципа законности политиканством частью злонамеренных, частью близоруких партийных вождей». Кирилловцам запрещалось участвовать в заседаниях съезда. Его императорское величество выражал уверенность, что резолюции так называемого «съезда» будут иметь самое отрицательное значение, голосование будет подтасовано, цели – самые раскольнические.

И все же съезд открылся. 4 апреля 1926 года в фешенебельных банкетных залах отеля «Мажестик» близ Триумфальной арки собралось 425 делегатов из 26 стран. Заседание открыл молебном митрополит Антоний, приехавший из Югославии. Первый спор съезда – кому служить молебен. Второй спор – кому председательствовать? «Маркову!» – кричали одни. «Струве!» – возражали другие. Бывший легальный марксист, кадет, врангелевский министр иностранных дел и монархист Петр Бернгардович Струве получил 232 голоса «за» и 193 – «против». Стихийно возникли разногласия по поводу последовательности и порядка выступлений. Петь или не петь предложенный Марковым гимн «Боже, царя храни»? И не было им числа – спорам по любому поводу.

Съезд приветствовали представители организаций эмигрантов – зачастую никому не известные группы, состоявшие из пяти – десяти человек. Устроители ждали представителей правительства Бриана. Их не было. Некий Жан Эрлиш, объявленный политическим деятелем, уполномочивший себя выступать от имени «прекрасной Франции», оказывается выходцем из России. Случился скандал. Стало известно и другое: в это время на Кэ д’Орсэ французская правительственная делегация вела переговоры с большевиками (вот оно, двуличие европейцев!) о развитии торговли и укреплении экономических отношений. Делегаты съезда требовали послать протест Бриану. Но и тут голоса разделились: кто из французских торгашей обратит внимание на подобные протесты, когда речь идет о миллионных сделках!