Текст книги "Соль чужбины"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– А тот человек?

– Он был тесно связан с Рейли.

– Оценим задание Центра, и я накормлю вас первосортным ужином.

– Принимается единогласно, – кивнул Венделовский.

Задание Центра целиком касалось РОВСа, быстро набирающего силу и влияние на самую боевую часть русской эмиграции. Тут Роллан по праву как бы становился старшим. Инструкции шли к нему, штаб РОВСа находился в Париже. Он, конечно, был опытнее Венделовского, больше работал за границей – в разных сферах, да и по возрасту старше. По должности. И по званию, вероятно...

В поле зрения чекистов РОВС попал сразу же после организации. РОВС подчинял себе белые организации на территории Франции, Финляндии, Польши, Данин и Голландии, фашистской Италии, Испании, Англии и Швейцарии, даже в Египте, Сирии и Персии. Он настораживающе легко поглощал всевозможные офицерские объединения: союз Георгиевских кавалеров, черносотенные общества и совершенно беспартийные объединения бывших участников войны. Группы РОВСа располагались вокруг границ Советской России – это было видно наглядно. Его штаб делился на отделы. При нем существовала и своя разведка, и руководство боевыми группами, и пропагандисты, и отдел, занимающийся подготовкой смены – кадетскими и юнкерскими учебными заведениями, всевозможными военными курсами. Настораживало и усиливающееся стремление заменить Врангеля Кутеповым. Главком был фигурой достаточно самостоятельной. Кому понадобилось поставить на его место солдафона, умеющего лишь стать во фрунт? Великому князю, которого обошел «на повороте» племянничек и который сам нуждается в поддержке? Вряд ли. Тут крепкая рука какой-то империалистической державы. Данные об этом уже поступали в Центр, но они содержали предположения, косвенные свидетельства, данные, полученные из третьих рук. Во всем следовало разобраться...

Диалог гостя и хозяина превратился в монолог Шаброля. Он говорил короткими фразами, отрывисто, с паузами:

– Работу дипкурьера придется заканчивать, Альберт Николаевич, перебираться к штабу РОВСа. Два условия. Переход осуществить только с главнокомандующим, пока он у власти, вы – при нем. Второе. Товарищ, который заменит вас. Ему надо помочь. Человек достаточно опытный, но работал по иной линии. Специфике надо обучать. Он найдет вас в Белграде.

– Не лучше ли в Митровцах? Меня могут погнать куда-то.

– Не беспокойтесь, Альберт Николаевич. Это его проблема.

– Отлично.

– Центр напоминает: раскол эмиграции, поиск лояльных людей. Практические задачи: протоколы заседаний, фотографии, секретные циркуляры. Особое внимание – международные связи ровсовцев. Какими путями, через кого? И еще. Информация об агентах, воспользовавшихся амнистией ВЦИКа, отправляемых к нам с целью шпионажа, агитации, терактов. Сообщать немедля, отправлять до их отъезда. Их посылают и посылают. Цыплята, хотя попадаются и идейные орлы. Их и надо перехватывать. Ожидаю новое внедрение в Софии. Втащим его – «Цветкову» помощь, да и нас он к РОВСу сумеет подвести. Очень удачная находка этот товарищ, которому и «легенда» не нужна. К папе на постоянное жительство отправляется. А парень наш, идейный. Центр предупреждает о возможной поездке за границу Чичерина. Охранять его будут, естественно, другие. Но об охоте на наркома мы обязаны знать все. И как можно раньше.

– Я понял, – просто сказал Венделовский. – Все, Роллан?

– Одну минуту, коллега, – Шаброль засунул руку в средний ящик письменного стола. Достал портативный фотоаппарат в кожаном футляре, сказал: – Это для вас. Американский – «экспо»! Отличная оптика! Фотографируйте своего Врангеля хоть в полной темноте.

– Спасибо, конечно, но откуда у бедного дипкурьера «экспо»? И сколько он стоит?

– Дорого. Вы его не покупали, – быстро сказал Шаброль. – Нашли? Нет! Подарили? Кто? Отпадает. Взяли напрокат? Где? Легко проверить. Кто-то из ваших старых друзей открыл фотостудию... – Шаброль замялся.

– Не мучайтесь, Роллан. Ваш «экспо» пока не для меня. Хотя игрушка заманчивая. Подожду лучших времен. Как связь? Объявлением через газету?

– В аварийных и экстренных случаях возник другой вариант. Понедельник, среда, пятница, скажем. В десять до полудня, возвращаясь с покупками, Иветта будет иметь обыкновение посидеть полчаса за чашкой кофе в бистро напротив синематографа, в двух кварталах отсюда. Вы представляете, где это?

– Та же улица Мак-Магон?

– Совершенно точно. Если все спокойно, у нее с собой будут цветы, букетик. Подходите смело.

– Может, такой способ принять для каждой встречи, Роллан? Береженого бог бережет.

– Не возражаю. Chacan pour soi, et Dieu pour tous^{[32]. Осторожничаете, или есть ощущение?}

– Все пока чисто – тьфу, тьфу, тьфу! – Венделовский постучал по дереву.

– И все же подумайте, давайте взвесим спокойно.

– Знаменский, Ильин, Монкевиц, – стал медленно перечислять Венделовский. – Нет, второго Перлофа среди них пока нет. Это точно... Скорей тут возможна должностная конкуренция, зависть, соперничество. И то – весьма скрытая.

– Хорошо, если так. И все же не спускайте глаз с «Внутренней линии» и полковника Монкевица. Подберитесь к нему поближе. Дипкурьером Врангеля может интересоваться только он. И я, со своей стороны, постараюсь узнать, какому богу он служит. Может, предложить ему совместную поездку? Так возникает доверие. Простые приятельские отношения.

– Я попробую, хотя и не очень уверен в успехе. Меня очень интересует и ротмистр Издетский – перлофская правая рука. Куда он мог одеться? Чье задание так долго выполняет? Какой он разведчик – жандарм. В Союзе его пока нет. Вы не напоминайте: я помню. Расписка его у вас, копия – у меня. Найдем, не иголка! Ваша информация о продолжающихся банковских операциях врангелевской конторы в самом срочном порядке будет передана в Центр. Давайте, наконец, ужинать, черт возьми.

НОТА НАРОДНОГО КОМИССАРА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ СССР МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ЮГОСЛАВИИ НИНЧИЧУ

«3 января 1924 года

Подтверждая получение Вашей телеграммы... я должен признать, что в ней имеется серьезное недоразумение. Правительство СССР далеко от того, чтобы рассматривать Врангеля как третье государство, и в связи с этим вряд ли была бы понятной занятая Вами в отношении его позиция строго нейтралитета, подчеркнутая в Вашей телеграмме. Напротив, Правительство Союза рассматривает захват Врангелем имущества, принадлежащего бывшей Петроградской ссудной казне, как акт простого грабежа, а продажу этого имущества в Югославии в личных интересах Врангеля и его пособников как нарушение публичного права, что Правительство сербов, хорватов и словенцев не должно допускать на своей территории. Кстати, эта точка зрения уже была подробно изложена в наших нотах от 27 июня и 20 сентября 1923 года, оставшихся без ответа.

Вследствие этого я вынужден констатировать, Ваша телеграмма от 23 декабря ни в какой степени не удовлетворяет Правительство СССР, озабоченное судьбой ценностей, принадлежащих как государству, так и частным лицам.

В связи с этим Правительство СССР считает вынужденным заявить Правительству Королевства сербов, хорватов и словенцев, как несущему солидарную ответственность за преступные действия Врангеля. Оно повторяет свое предыдущее заявление о том, что ответственность за охрану Ссудной казны полностью лежит, по его мнению, на правительстве Королевства сербов, хорватов и словенцев.

Чичерин»

В ЦЕНТР ЧЕРЕЗ «ДОКТОРА» ОТ «0135»

«Врангеля убирают: слишком долго боролся за единоличное владение армией, опоздал к разбору военно-административных должностей, все чаще обвиняют в политических и военных ошибках.

На заседании Союза офицеров в Париже генерал Нечеволдов и ротмистр Баранов произносили речи против Врангеля. Значительная часть офицерства через голову главкома обращается к великому князю Николаю, утверждая, что «пресловутый аполитизм Врангеля – хороший вид политики дальнего прицела». Приказ главкома № 82 встретил сочувствие далеко не всего офицерства. Комиссия, учрежденная согласно этого приказа, расценивается как объявление Врангелем войны правым и левым. Циркуляр № 486, изданный Монархическим союзом, – ответ главкому: «...Следует разъяснить офицерам, входящим в состав местных монархических организаций, что превыше всего – долг перед родиной, ее счастьем, он неразрывно связан с работой по восстановлению Престола, ввиду чего русское офицерство приглашается к продолжению честной и самоотверженной деятельности в монархических организациях и усилению ее».

Выступление Врангеля на совещании представителей воинских союзов вызвало сочувствие. Однако на собрании в Париже два месяца спустя произошел бурный инцидент. Группа офицеров оскорбила главкома и в знак протеста демонстративно покинула зал. Давление Николая Николаевича усиливается. Акции Врангеля подают. Все чаще он ведет разговоры об уходе от борьбы и отъезде в Югославию. На встрече с Кутеповым (держался как равный, без обычной угодливости) главком не без горечи высказался: за отсутствием живого дела эмиграция перестирывает грязное белье и перемалывает друг другу косточки, множатся мелкие интрижки, растет сплетня и клевета; только РОВС может идти путем долга, он не боится смотреть в лицо врагу, его «рабочие дружины» не знают усталости; пока РОВС жив, жива белая идея. Лишение Врангеля руководства РОВСом – его политическая смерть

В конце ноября с особой миссией в Белград приехал Николай Евгеньевич Марков. Цель: разгромить «кирилловцев», доказать, что вся Россия жаждет видеть на царском троне Николая. Последовала цепь докладов, банкет в ресторане «Русский уголок», аудиенция у Пашича с просьбой о поддержке «правого дела» (Пашич был мил, но денег не дал), пышные проводы. С Врангелем Марков не встречался демонстративно.

Нет ли сведений об Издетском? Где он «лег на дно», «законспирировался»? Судя по моим источникам, на Балканах, в Берлине и Париже его нет. Прошу срочно запросить Прагу, Вену, Рим. Несмотря на компрометирующую его расписку, может начать работать против меня.

0135».

Глава седьмая. «ETRANGERS INDESIRABLES» ^[33]

1

После самоубийства отца Леонид Витальевич Шабеко отказался от всех прежних привычек: стремления вкусно поесть, иметь рядом красивую, образованную и умную женщину, от гостей и дорогих ресторанов. Леонид Витальевич казнился смертью отца, брошенного им на произвол судьбы. Он полюбил жизнь, состоящую из минимума деловых выездов. Он погрузнел, полысел. От этого большая голова его казалась огромной. Леонид Витальевич отпустил редкие усы, но они не прикрывали его мокрого рта. Мучаясь угрызениями совести, он перевез тело отца из Берлина и, заплатив большие деньги за место на кладбище Пер-Лашез, похоронил его, поставил памятник, на котором были перечислены все титулы покойного. Вначале Леонид Витальевич довольно часто посещал могилу. Затем закрутился, чувство вины, видно, ослабло. Поуспокоился, тем более что надумал жениться.

Надумал, несмотря на скупость. Делать деньги стало главным смыслом его существования. Да и способности к такого рода деятельности развились у младшего Шабеко до крайности. В Париже Шабеко оказался уже не учеником дельца – дельцом.

Он жил скромно и уединенно. Был нетребовательным от рождения – воспитан в семье, где презирали наемный труд и держали лишь кухарку, приходящую по торжественным поводам, да прислугу для ежедневной уборки. Годы учебы и начала адвокатской практики тоже не изменили его житейского уклада. И лишь начав работать присяжным поверенным в торговом доме, он принужден был снять квартиру на Мойке, неподалеку от Невского, с кабинетом для приема клиентов. Молодой адвокат, попав в непривычные условия, с головой кинулся в новую для себя жизнь. Он перестал отличаться от преуспевающих петербургских буржуа, стал циничен, охотно иронизировал над жизнью, искусством, российскими порядками, в том числе над правительством, неспособным обеспечить расцвет развивающейся буржуазии.

Леонид Шабеко вычеркнул из памяти тот год, когда он участвовал в процессе народовольцев и защищал человека, фамилию и облик которого забыл навсегда. Заняв богатую квартиру, кинувшись жуировать, дабы не отстать от других, заведя себе любовницу-балерину, которую содержал, Леонид Шабеко ваял на себя два-три весьма сомнительных коммерческих дела. И неожиданно выиграл их. Эта победа окрылила его, прибавила веса в деловых кругах. С другой стороны, он потерял часть клиентов, в клубе на Владимирском несколько человек демонстративно не подавали ему руки.

Революция крепко ударила и по нему. Пришлось оставить и квартиру на Мойке, любовницу и место в ликвидированном торговом доме. Он перебрался к отцу. Снова начал вставать на ноги, напоминая всем свое участие в процессе в защиту народовольцев. Самое трудное время он пересидел в Петрограде один: брат воевал, отец уехал в Крым. Леонид относился к отцу с долей презрения и жалости. Он сумел вывезти его из большевистского ада. И не дал бы ему умереть, если б старик не кинулся искать правду из Каттаро – в Белград, а оттуда в Париж. На миг потерял из виду, и вот – трагедия.

Гражданская война дала Шабеко все: утраченное положение, деньги, право распоряжаться своей судьбой. Он сумел стать одним из людей, необходимых Врангелю. Он придумал две блистательные коммерческие операции – с продажей части флота и Ссудной казны – и руководил их проведением, не забывая, естественно, и своих интересов. Подобные акции дают не только богатство – уверенность в себе.

В Париже Леонид сначала присматривался, изучал биржевую конъюнктуру, не разрешая себе торопиться. Потом стал осторожно покупать верные акции. Приобрел хорошую меблированную квартиру в районе, где жили состоятельные люди, вел спокойную жизнь. Шабеко полюбил Париж. Но странное, все усиливающееся ощущение овладевало Леонидом Витальевичем – ощущение своей мелкости, микроскопичности, малости перед лицом вечности, пережившей все и вся. Именно мелкости. Раздумывая над этими ощущениями, родившимися вдруг, ни из чего, Леонид Витальевич, как человек практический, стал искать истинные причины, содержавшиеся прежде всего внутри него. И пришел к выводу, что он, в сущности, очень одинок на этой земле. Все родственные связи оборваны. Кто пойдет по его пути, кому он передаст собранные им капиталы, кто приумножит их?.. Тогда-то впервые и возникла мысль о женитьбе. Позднее эти мысли как-то потускнели, Леонид Витальевич позволил себе увлечься сначала рулеткой, потом, благодаря знакомствам среди солидных игроков, стал одним из членов административного совета «Банка де коммерс» – после выгодного приобретения акций.

Однажды Шабеко, возвращаясь после прогулки, оступился. Правая нога соскочила с тротуара на мостовую, и он неловко упал, подвернув ногу у щиколотки. Боль была сильная, встать он не мог. Санитарная карета доставила его домой на улицу Клебер, врач внимательно осмотрел Леонида Витальевича, обнаружил растяжение связок и порекомендовал два-три дня полежать с тугой повязкой, массаж утром и вечером, теплую ножную ванну перед сном. Небрежно кинув в медицинский саквояж конверт с приличным гонораром, врач обещал сегодня же прислать опытную медицинскую сестру, которая за добавочную плату не откажется остаться и сиделкой на все время болезни: сестра милосердия – русская эмигрантка и нуждается в деньгах.

Под вечер появилась красивая, хорошо одетая женщина лет чуть за тридцать, с пышными крашеными волосами, высокой грудью и глуховатым голосом. Представилась: «Любовь Ильинишна», – фамилию не назвала. Вела себя с достоинством. Двигалась по квартире уверенно, словно давно жила здесь, во всем разобралась и быстро отпустила Катрин Аблар, прислугу. Она ловко перебинтовала щиколотку Леонида Витальевича, после чего он почувствовал себя гораздо лучше, предложил сестре ужин и кофе с бенедиктином – при условии, если она сама все приготовит.

Через четверть часа Любовь Ильинишна вкатила в кабинет, куда при помощи костыля перебрался Леонид Витальевич, столик, сервированный со знанием дела. Лицо медсестры раскраснелось, в серо-зеленых глазах вспыхивали огоньки. Шабеко начал расспрашивать ее о прошлом. Любовь Ильинишна, не ломаясь, начала рассказывать мелодраматическую историю. Леонид сразу понял, его обманывают, и как адвокат намекнул на некоторые несообразности ее повествования. Гостья без смущения рассмеялась и, признавшись во лжи, попросила переменить тему: она эмигрантка, бежала из Крыма, у нее нет прошлого.

На следующий день Любовь Ильинишна пришла с утра. Чем-то она напоминала Екатерину Мироновну, которую он привез в Каттаро, хотя эта была явно опытней во всем и не скрывала этого. Во второй вечер он пытался овладеть ею. Она спокойно и хладнокровно отвергла его вместе с деньгами, которые Шабеко предлагал ей, и положением содержанки, которое обещал. Она сказала, что мужчин у нее было предостаточно, в любовницах она состояла много раз, знает, как это начинается и чем кончается, а он не лучший и не самый богатый.

Любовь Ильинишна стала законной женой Леонида Шабеко. А почти через год, сама себе удивляясь, родила ему сына – названного в память деда Виталием – продолжателя рода, будущего наследника отцовских капиталов. С рождением ребенка изменился и характер бывшей сестры милосердия, той, которую многие в годы войны звали «Агнесс», когда она ходила за цепями в атаки, бесстрашно перевязывала и отправляла в тыл раненых. Люба давно уверилась, что она не будет иметь детей. И вот – пожалуйста! Сын от этого хлюпика с желтыми зубами и вечно мокрым ртом, которого она презирала. Сын! Маленький, чистенький, розовый – такой беззащитный. Она ощущала свою любовь к нему, первую любовь в жизни! И даже больше, чем любовь, – к любви примешивались и материнский инстинкт, стремление охранить ребенка, отвести болезнь, беду, малейшее неудобство. Вдруг проснулось в ней исконно женское, бабье, то, что она старательно убивала в себе. И впервые поняла: вот существо, которому она нужна ежесекундно, всю жизнь, обязана вырастить сына, и не в нужде, не в бедности: она натерпелась и хорошо знала, что это такое, – ее сын должен стать образованным, обеспеченным, независимым человеком. Она молила бога только об одном: чтоб ничто не менялось в жизни, чтоб Виталик рос, ни в чем не ощущая недостатка. Леонид Витальевич нанял гувернантку. Люба не доверяла сына и ей. Это была не просто любящая мать, сумасшедшая мать, готовая на все, чтобы охранить своего детеныша...

А через полтора года внезапно грянула буря. Леонид Шабеко к тому времени стал председателем административного совета коммерческого банка, значительно расширившего свою деятельность и начавшего выпуск акций. Пользуясь положением, Шабеко приступил к приобретению новых акций, употребив недействительные облигации лондонского «Депозит Банка», попадавшие к нему разными сомнительными путями.

Акционеры коммерческого банка, которые узнали о странном ведении дел их компаньоном, встревожились. Они отстранили председателя административного совета от должности и потребовали срочной ревизии. Оказалось, Шабеко нанес ущерб «Банку де коммерс», исчисляемый почти в три миллиона франков. Разразился скандал. Шабеко был арестован. Журналисты кинулись к мадам на улицу Клебер, в богатую квартиру на втором этаже. Любовь Ильинишна встретила их спокойно, с достоинством.

«Все это недоразумение, – сказала она. – Мой муж является жертвой. Он явно кому-то мешал. Вы спрашиваете кому? Пусть это устанавливает следствие». Многие интервьюеры отмечали: под конец беседы спокойствие изменило мадам, она стала крайне раздражительна и заявила, что абсолютно никакого отношения к делам мужа не имеет, на вопросы о своем прошлом отвечать отказалась решительно и попросила гостей удалиться в самой недопустимой и резкой форме.

Следствие велось медленно. Допросы обвиняемого, длившиеся часами, бесконечные допросы свидетелей, очные ставки. Выяснилась роль Леонида Витальевича – посредника крупных английских и австрийских промышленников, от имени которых он вступил в переговоры с французскими банкирами, способствовавшими ему в покупке контрольного пакета акций «Банка де коммерс», что и нанесло ущерб банку. Сумма ущерба все увеличивалась и в конце концов приблизилась к десяти миллионам франков. Представители «Банка Сентраль», неизвестно каким образом оказавшиеся привлеченными к следствию, подтвердили: действуя не один, а при поддержке крупных финансистов Лондона и Вены, Шабеко нанес французскому банку крупный материальный ущерб.

Леонид Витальевич, разобравшись в обстановке и явных русофобских настроениях следствия, загрустил. Через адвоката Пьера Портуа он пытался дать судье крупную взятку, купить и группу присяжных. Однако судья, испугавшийся интереса, проявляемого к процессу левой прессой, отказался от денег. Решение суда стало непредсказуемым. Шабеко пал духом.

В течение трех месяцев шло следствие, и Леонид содержался в тюрьме Сантэ. Любовь Ильинишна навещала его. Сначала раз в неделю, потом все реже и реже, объясняя свое поведение недомоганием сына. В один из последних визитов Шабеко сказал жене, что требуется триста тысяч франков для выпуска его под залог до суда. «Но я при всем желании не соберу такой суммы, милый, даже если продам все подаренные тобой драгоценности», – сказала она с явной издевкой, намекая на единственное кольцо с небольшим бриллиантом, которое он, расщедрившись, подарил ей после рождения Виталика.

Пришлось с большой неохотой расставаться с надежным секретом квартиры на рю Клебер. Жене надлежало осторожно вытащить из деревянной кадки фикус, стоящий у крайнего слева окна в гостиной, из-под корней – железную коробочку, а из нее – небольшой ключик. В кабинете, над письменным столом, висел портрет отца, нарисованный художником по старой фотографии. Под портретом находился сейф хозяина. Любовь Ильинишне надлежало, вставив ключик и набрав тайную цифру, открыть сейф. Там хранится полмиллиона. Пусть она возьмет, триста тысяч для передачи адвокату и проведет всю операцию в обратном порядке, ничего не напутав.

Люба улыбнулась и, кивнув ушла. Леонида Витальевича одолевали дурные предчувствия. Ему снились страшные сны, где он неизменно выступал в роли пострадавшего, униженного – кто-то огромный топтал его слоновьими ногами, рвал на части клыкастой сиреневой пастью, сбрасывал в море.

Люба, пришедшая в приемный день на свидание, поразилась: муж был в порванной жилетке, рубахе без воротничка и галстука. Лицо – зеленое, волосы дыбом, руки дрожат. Неизвестно откуда опять ворвалась толпа журналистов. Защелкали затворы фотоаппаратов, блеснули холодным ярко-белым огнем магниевые вспышки. Леонид Витальевич внезапно пошатнулся и рухнул на пол, потеряв сознание. Полицейские унесли его на руках в лазарет. Любе разрешили навестить мужа только после предварительного телефонного согласования.

После трехдневного пребывания в лазарете Шабеко встретил жену в ином виде. Шутил над своим недомоганием, говорил о добрых вестях и надеждах. Улучив момент, когда надзиратель удалился к другому краю стола, их разделявшего, спросил, успела ли она передать деньги адвокату.

– Мне не хотелось тебя огорчать, – ответила Любовь Ильинишна, – но ключа на месте не оказалось и денег тоже: сейф был открыт. Без сомнения, это дело приходящей прислуги.

Леонид Витальевич понял, что пропал, что уже осужден; жена его предала, он не в силах ничего сделать. Он встал и вышел, опустив плечи и шаркая ногами, как старик...

Вот как проявился характер «Агнесс». Любовь Ильинишна сознательно пошла на этот шаг, взвесив все «за» и «против»: она решила ни при каких условиях не рисковать судьбой Виталика. Шабеко – обманувший и предавший в своей жизни многих – был предан ею без колебаний и сомнений. Его судили, признали виновным. Имущество и вклады конфисковали. Пришлось расстаться и с шикарной квартирой на улице Клебер. Шабеко осудили на два года. Газеты потеряли интерес к этому процессу, а Любовь Ильинишна так и не выбралась ни на одно заседание: муж уже перестал для нее существовать.

Вроде бы она переехала куда-то. То ли в Бельгию, то ли в Швецию.

Леонид Витальевич Шабеко, последний из семьи петербургской ветви Шабеко, впал в бедность, опустился на самое дно эмигрантской нищеты, откуда, как известно, не поднимается уже никто.

2

Существование с отцом под одной крышей становилось невозможным. Ксения всегда считала его плохим отцом, он ее теперь – неблагодарной дочерью, получающей от него все и не желающей ответить ему хотя бы уважением. После переселения из Югославии все казалось ей прекрасным – осенний Париж, пестрая доброжелательная толпа на Елисейских полях и Больших бульварах.

«Кэт» снова стала Ксенией, княжной Белопольской, – правда, этот титул здесь ничего не стоил. Но она вступала в совсем новый, неведомый ей мир, потому что не было в нем ни бандитов Дузиков и Орловых, ни жандармов Издетских, здесь не утверждали свою правоту револьверными выстрелами. Однако скоро Ксения поняла, что она на особом – эмигрантском положении в этом прекрасном городе, где каждый эмигрант обязательно политик, а ее собственный отец вторично совершал немыслимый идейный кульбит. Первый – в Петербурге, когда ко всеобщему изумлению он порвал со своим кругом, превратившись из статского советника с большим будущим в рядового думского горлопана, проповедующего кадетские лозунги, – пока большевики не выгнали его из столицы. Гражданская война ожесточила князя: царя не существовало, и вообще все перепуталось – партии с их программами, лидеры, без зазрения совести блокирующиеся со вчерашними противниками, и он сам – переродившийся, переживший эвакуацию, потерю сыновей, обиду, которую ему нанес отец, не пожелавший оставить родину. Когда сломался Белопольский? Он и сам вряд ли мог припомнить. Счастье, что Вадим Николаевич смог сохранить хоть то, что нес в саквояже и уже в Севастополе переложил в специальный потайной пояс, охватывающий его живот. Пояс и обеспечил его сравнительно безбедное существование во Франции, куда он направился сразу из Крыма на французском крейсере «Вальдек Руссо», не сделав попытки задержаться в Константинополе. Может быть, там, увидев неуправляемые толпы беженцев, он понял, что русскому человеку нужна только твердая власть? Или уже в Париже, среди эмигрантов?

Монархическая идея возвращалась к нему, захватывала целиком. Князь Белопольский принялся вновь служить ей. Недоверие части русской аристократии, знавшей метаморфозы князя Белопольского, он преодолевал с завидным спокойствием и упорством. Белопольский никого не старался переубедить, он работал: выступал на собраниях, со статьями – в монархических газетах и журналах. Его охотно печатали: был умнее и толковее других. Лучше излагал то, что требовалось, – не так, как иные твердолобые, которые думают, будто Николай II несколько задержался в Ставке и вот-вот появится в Зимнем дворце...

Белопольский поехал на Рейхенгальский съезд монархистов – наблюдателем. Съезд «чистых монархистов» разочаровал его: опять группы, опять споры, взаимные оскорбления, перечисление старых обид. Опять спесивый Сенат – каждый норовит сесть «повыше» соседа. Рейхенгаль, однако, оказался сложнее, чем предполагал Белопольский. Теперь мало оказалось вернуться в монархическую среду. Следовало заявить о принадлежности либо к «николаевцам», либо к «Кирилловнам» – расслоение столпов реставрации легитимной монархии началось под руководством «Высшего монархического совета», продолжалось на парижском совещании в конце 1922 года под председательством Трепова. Династический вопрос стал основным. Сторонники Кирилла призвали русских монархистов к неподчинению парижскому совещанию, объявили «Высший монархический совет» мятежным, подлежащим роспуску. Монархический совет принялся исключать из своего состава кирилловские организации. Белопольский сделал выбор: стал ярым «николаевцем». Царский двоюродный братец оказался самозванцем. Он постарался приблизиться к окружению великого князя Николая Николаевича, сделался одним из его политических советников.

Белопольский снимал в беженском районе Пасси, на улице Оффенбаха, пристойную комнату на четвертом этаже с двумя окнами и балконом. С приездом дочери из Югославии комнату перегородили ширмами. В чуланчике Ксения стала создавать кухонное хозяйство: купила спиртовку, сковородку, чайник, кастрюльку, несколько тарелок, чашек, вилок, ложек и ножей.

Вадим Николаевич редко бывал дома подолгу. Часто задерживался в Шуаньи, на встречах единомышленников, исполняя эмиссарские поручения великого князя. Но даже находясь в Париже, он не каждый день приходил ночевать, а уж обедать или ужинать – совсем редко. Конечно, жизнь «на Пассях» – не пансионат на Адриатике, но тут, вокруг нее, гудел миллионный город. Район, облюбованный русскими эмигрантами, менее всего привлекал княжну. Их жизнь была достаточно знакома ей по Турции и Югославии. Быстро минуя улочку Жака Оффенбаха, Ксения ежедневно отправлялась в поход по Парижу, точно в плавание без карт, без компаса и всякой цели, открыв сердце новым впечатлениям, жадно присматриваясь к чужой жизни. Она была молода, – тяжелое прошлое не оставило следов на ее смуглом овальном лице с голубыми глазами, ее белокурые пышные волосы отросли. Ксения – высокая и прекрасно сложенная – была красива. Она знала, что красива, и это оправдывало ее беспечность, ее прогулки и отказ от попыток найти работу, о чем в последнее время не раз уже говорил ей отец.

Однажды она поинтересовалась, на какие средства они, собственно, существуют и чем они обязаны, великому князю. Николай Вадимович побагровел, закричав, что великое и святое дело борьбы за восстановление престола не терпит богохульства и насмешек. Он обе руки дал бы себе отрубить, если б взял хоть копейку из святого фонда восстановления престола. Посмотрев на чужого, в сущности, похудевшего и обрюзгшего господина, Ксения пожалела его, но все же спросила: что же случилось в мире или в душе ее папа, если, всегда твердый в убеждениях, он стал поклоняться тому, что совсем недавно еще уничтожал? Он счел себя обязанным рассказать ей о важнейших событиях, сотрясающих русскую эмиграцию, посвятить во все новости политической борьбы претендентов на российский престол. Она вынуждена была слушать весь этот бред, не вникая в его содержание.

Князь, как всегда, ораторствовал с вдохновением:

– Как я уже говорил тебе неоднократно, Ксюша (непонятно откуда рождалось это ненавистное ей имя, когда отец был в добром настроении), последним совещанием мы остались решительно не удовлетворены. Победа нашей партии – безусловная победа! – не оказалась разгромом «кирилловцев».