Текст книги "Славянское фэнтези"
Автор книги: Мария Семенова
Соавторы: Елизавета Дворецкая,Екатерина Мурашова,Дмитрий Тедеев,Владимир Аренев,Павел Молитвин,Эльдар Сафин,Николай Романецкий,Наталья Болдырева,Федор Чешко,Ника Ракитина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
Он и протиснулся.
Больше всего это оказалось похожим на пещеру. Или на коридор?
Больше всего это оказалось похожим на тесный коридор вроде тех, что кротовыми норами вяжут друг с другом несметные палаты Его Блистательной Недоступности. Только в потайных ходах Высокой Цитадели макушку идущего не обметает бесцветная бахрома пробуравивших своды корней. А ещё там ступени да стены осклизлы. И обомшелы. Но даже подтёки губчатого многодесятилетнего мха не мешают там различать швы вычерненной сыростью кирпичной кладки.
А тут…
Тут крутовато уводящий вниз коридор был словно пробит в сплошном монолите. Когда? Давно. Очень давно. Немыслимо, невообразимо давно.
Он умирал, он серым песком осыпался под витязными ногами, этот изнасилованный своей немыслимой древностью камень. Да, он казался древнее Дебри, древнее самой ойкумены – но тогда почему из него выпирали не одни лишь корни, а и скрученные ржавые прутья? Железные прутья, скрепляющие собою камень… Почему?! И почему их видно, если после первого же десятка шагов вниз по зализанным ветхостью ступеням свет позади вытусклел и исчез? То ли щель-вход скрыта вкрадчивым поворотом, то ли (что вероятней) схлопнулась она – так же необъяснимо, как появилась, – но в диковинном коридоре темней не стало.
Почему?
И почему здесь, вопреки всему, не страшно, не опасливо даже – настолько, что правую ладонь пришлось буквально заставлять улечься на кинжальную рукоять?
Ответы хлестнули по глазам к исходу третьего десятка шагов.
Потому что к исходу третьего десятка шагов коридорообразная нора изломилась крутым зигзагом, а потом упёрлась в…
Это был не тупик.
Это была цель.
«Цель есть не конец пути, а начало» – Лист, кажется, Второй… или Третий… не важно.
Небольшая пещерка, мохнатая от обвислых кореньев. Белесые, вялые, гниловатые, они казались бы непомерно разросшейся плесенью – будь такие сравнения уместны здесь. При этом свете, какой бывает ясным морозным полуднем в заиндевелом лесу. При этом, которое стоит напротив входа… ни к чему не прислонённое, ни обо что не опёртое…
Не стоит – висит.
Не оружие, и не Оружие даже.
ОРУЖИЕ.
Меч, выкованный из кристаллов инея, из молнии, из лунных бликов на родниковой воде.
Всё ещё боясь понять и поверить, витязь нерешительно потянулся к полупрозрачной, серебряным светом сочащейся рукояти… и чуть не отпрянул – такими недостойными даже прикосновения к этому показались ему собственные пальцы, испачканные землёй, искляксанные подсохлою кровью, обугленными кажущиеся в белом ровном сиянии сказочного Меча. Но отпрянуть не удалось. ОРУЖИЕ само качнулось навстречу; само, выгнув упругий стан клинка, вложило ему в ладонь ослепительную свою рукоять, и рукоять эта оказалась неожиданно горячей, трепетной, влажной – как прикосновение невесты, истомившейся ожиданием первой ночи.
И словно бы что-то такое же трепетное, горячее и такое же светлое, как сияние прадревней стали, окатило с ног до головы чистой искристостью, впиталось сквозь ороговелую от мозолей кожу витязных пальцев, хлынуло в кровь, в сердце, в душу…
Обратно он не шёл, а… Можно ли лететь по тесной подземной норе? Оказывается, можно.
Выход был наглухо схлопнут. При витязном приближении серая древесная препона не раздвинулась, а будто закаменела, взмокрев обильной испариной мутного сока. Витязь отчего-то уверился, что стоит лишь коснуться её оттянутым жалом изморозного клинка, и…
Так и вышло.
Преграда мгновенно треснула, распахнулась во всю свою ширь, и в нору-коридор вломился пронзительный, надорванный ужасом крик, а следом ввалилось тёмное, мохнатое, скорченное… Ввалилось и нанизало себя на светоносный клинок, выгнулось мучительно, по-последнему, и в мешанине дневного отсвета с оружейным светом витязь увидел запрокинутое лицо дервиша.
Морщинистую грязную маску скомкала и отпустила бессмысленная судорога; лишь глаза – поогромневшие, набухлые жидкими бликами – ещё что-то могли на этом лице; а вот губы обмякли, расплылись, и уже, кажется, без их помощи плеснуло из старческого горла неожиданно внятным:
– Всеединый, что я наделал?!
А снаружи, перед щелью-выходом, серым горбом на выстеленной солнечной желтизною земле стыла готовая к прыжку огромная (не меньше быка) носорогая пустошная тварь – ощеренная заросль бивнеподобных клыков, тускло-белесые комья выпученных глаз под гребнистым навесом лба…
3
– Говорят, это сейчас не впервые.
Витязь как не расслышал: он был слишком занят конем. При изумительной стати и наверняка огромной цене тот оказался чересчур молодым и недовыученным. Можно было подумать, что Высокий Дом поручал выбор не воину, а кому-нибудь из своих казначеев. Можно было заподозрить даже, будто ценный подарок не на добро жалован. Хотя, с другой стороны, зачем бы Его Блистательной Недоступности… А-ах, бесы и молнии!!!
Конь опять споткнулся. Он из шкуры выворачивался, пытаясь быть достойным своего седока, и именно из-за дурной старательности уже в который раз едва не угробил и витязя, и себя. Скорей бы уж она выводила опять на равнину, эта Старая Караванная Дорога… Да уж, дорога. Лента щебнистой глины меж скальным обрывом, прячущим гребень в тучах, и вторым обрывом, топящим подножие в вязком тумане – дыхании невидимой гремучей реки.
Привстав в стременах, витязь оглянулся на цепочку поместных конников, растянувшуюся до самого ущельного выгиба – очень уже неблизкого, занавешенного дымкой водяной пыли. Людские кольчуги и кольчужные попоны коней блестели оседающей влагой; багряные флажки по-походному взятых «на-лямку» пик вырудели от сырости, неуклюже трепыхались на сонном ветру… будто повязки, отмокающие с гнилых застарелых ран… или как клочья по живому надодранной… Ладно. Ратничьи кони ступают по этой полутропе-полуосыпи спокойно и твёрдо; изо всех людей, отданных под твое начало, опасней других приходится пока самому же тебе – и ладно. А что сравнения, невольно на ум приходящие, суть образы недальнего будущего… Ну и что – сравнения? Походов без ран не бывает; на смертные ранения никто не кладёт повязок. Вот так. А о втором – забыть.
Ополченческий старшина, державшийся следом, оглядку витязя расценил превратно (сам-то он и не думал тревожиться за своих ломаных-тёртых мужиков, которые в Припустошье даже не как дома, а просто – дома).
– Да я, ваша доблесть, говорю: почёсывает кой-кто языком, будто нынешние дела завариваются не в первый раз, – повторил он громче, напрочь теперь забивая утробным басом речной шум, ущельное эхо и конский топот, похожий на шум тяжёлого медленного дождя.
Витязь снова обернулся, теперь уже чтобы смерить озадаченным взглядом этого коренастого крепыша. Взгляд получился долговатым: там было что мерить.
– Ты о чем?
Его доблесть наконец отвернулся. И не только потому, что встревоженный непривычной всаднической позой жеребчик заприплясывал, кося и почти останавливаясь. Не успокой его витязь – кувыркнулись бы оба в провал, но это во-вторых. А во-первых – смоляное чернение старшинского нагрудника. Оно местами посходило на нет, и в местах этих проступили ярко-рыжие кляксы ржавчины, похожие на…
Эх, сиволапые! Где бы ни жили они, чему их ни научи, а мужичья натура все равно выпрет сквозь любую науку. Небось какую-нибудь там соху, которой цена – дрянь дрянная, блюдёт да обиходит, потому как своя. А вооруженье ему тьфу – даром что исправность лат на вес жизни мерится, даром что Высокий Дом припустошных ополченцев снаряжает не многим хуже, чем собственных телохранителей… Но о казённом нехай казна и печалится. Нынешнее прохудится – другое дадут. Даром. Так и неча попусту тратить силы да время, для хозяйства надобные.
В исконности глупой земледельческой жадности витязь убеждал сам себя так старательно и многословно (верней, многомысленно) лишь затем, чтоб на ум не прорвалось сходство подтёков на старшинском нагруднике с… сравнения, невольно приходящие, суть… к бесам!
А старшина тем временем гудел ему в спину:
– …Дней так это с двадцать тому. Дряхлый, грязнее грязи, но уж краснобайствовал – заслушивались. Будто по книге чесал, да слова все больше у него длинные, непонятные – видать, страшно умный.
– Так он дервиш, что ли, был, тот прохожий? – спросил витязь рассеянно (просто так спросил, лишь бы не молчать).
Позади лязгнуло: небось старшина ополченцев дёрнул левым плечом (правое перехлёстнуто копейной лямкой, им не подёргаешь). Стало быть, по крайней мере левый наплечник у этого говоруна еле держится. Сиволапые, бесам их на обед…
А говорун все говорил, говорил…
– Ну да, я ведь так и сказал же: кочевник святой. Мужики вечером на околице собрались про жизнь посудачить, он подсел… Конишке-то окороту не забывайте давать, ваш-доблесть… Эх, проёрзал я – было б мне первым на тропу, а так и до беды не… Охрани, Всеединый… Так вот, подсел он – дервиш – и давай учить… Мол, новые Листы нашлись: Девятый и Одиннадцатый. И, дескать, до нас в ойкумене какие-то прапрапрадревние жили, и мы от них свой род тащим. А до них ещё были более древние люди, и до тех тоже. И всякий раз, как те всякие прадревние люди чересчур умны да умелы делались, Всесотворивший решал их извести. Прошлых невидимым жаром с неба спалил, запрошлых топил потопом… Вот так, так его, глупого, – не давайте дураку своеволить… Но будто бы всякий раз Всеединый людей недовымаривал, и всё снова…
– Глупости, – буркнул витязь сквозь зубы.
Старшина смолк на миг, потом сказал новым, как-то поосторожневшим голосом:
– Вы, ваш доблесть, полегче бы. Этак дервишеские речи называть еретично…
– Это ты с дервишем твоим оба еретики!
Его доблесть не выдержал, вновь оглянулся. Как он и ждал, ополченческий начальник вздёрнул брови под самый оковыш железной шапки и обалдело разинул рот (курчавая с проседью борода отвисла чуть не ниже зерцала).
– Почему это мы?.. – высипелось наконец у старшины.
– А потому. Подумай, чего ты мне набуровил и кем получается с твоих слов Всеединый. Ни управить собственным же сотворением не может, ни хоть извести его в корень… По-твоему выходит, будто не его это сотворение, а кого-то сильнейшего. Так кто же тогда получается всесотворившим и кто здесь еретик?
Продолжать выворачивать шею в ожидании ответа витязь, естественно, не стал. Он, кстати, вообще сомневался, что этот самый ответ последует. И ошибся.
Некоторое (правда, изрядноватое таки) время спустя за витязной спиною перестали напряжённо сопеть и выговорили:
– Ну, дервиш-то еретиком никак быть не может. Это, верно, я чего-то недоуразумел. Больно уж много он наговорил нам тогда всяких непривычностей.
– Что ж за непривычности такие? – сквозь зубы осведомился его доблесть, сосредоточенно управляясь с опять засвоевольничавшим конем.
– Да разные. Будто, к примеру, прапрадревние люди умели сами для своих построечных нужд делать камень, скреплённый нутряным железным плетением… Или что где-то в Последней Дебри есть тайник, и в том тайнике с забытых времен упрятан всепобедительный меч – якобы из серебра, но рубит-колет лучше стальных… И якобы чуть ли не своей волей… А имя тому мечу – Итог, и якобы он…
Изложение непривычностей оборвалось на полуслове.
Потому что впереди по морщинистой, подернутой шерстью вьюнка шкуре обрыва стек на тропу трескучий щебневой ручеек.
Витязь стал плавно выбирать поводья; жеребец всхрапнул, подосел на задние ноги; и копытный ропот позади вдруг тоже плавно осел, почти утонул в рокоте сварливой горной реки. Его доблесть и не глядя знал: ополченческий голова поднялся в стременах, вскинул левую руку с растопыренной пятернёй; и конная вереница уже почти остановилась (впечатляющая быстрота да умелость как для такой тропы – вот тебе и сиволапые!); и десятники, тоже привстав, тоже вскинув руки, безотрывно следят за старшиной, а остальные следят за десятниками, примериваясь разворачивать коней, если растопыренные пальцы сожмутся… А старшина – тот наверняка безнадёжно пытается хоть что-нибудь высмотреть в прилёгших на скальный гребень бурых ненастных космах.
Один из дозорных, утром высланных вдоль по ущелью, почти сразу же возвратился сообщить: дорога свободна. Больше вестей от них не было, но означать это могло что угодно. Например, что вестей действительно больше нет. Или что больше нет никого из дозорных.
Мгновения цедились натужно и бесконечно, как брань сквозь зубы. А потом сверху упал, раскололся глухим отсырелым эхом короткий свист, и витязь спиной почувствовал, как всё обмякло, расслабилось там, на тропе.
Только теперь он разрешил себе взгляд через плечо.
Старшина уже не смотрел вверх. А может, он и вообще туда не смотрел. Может, все эти мгновения, беременные рушащейся из поднебесья гибелью, он так и не отрывал закаменелого взгляда от витой серебряной рукояти витязного меча. Вернее, от улёгшейся на нее витязевой ладони.
– Всё, – буркнул старшина, перехватив оглядку его доблести. – Раз свистят, а не кричат по-зверьи, значит, себя выдать не боятся. Значит, точно разведали: врага в слышимой близи нет.
– Значит, – согласился витязь, трогая каблуками бока нервничающего коня.
* * *
Тропа начала сламываться под уклон – сперва исподволь, затем всё опасней, всё круче… И вдруг выплеснулась на широкий каменистый луг, с одной стороны охваченный плотным туманом над извивом речного русла, с другой – крутым выгибом далеко отпрянувших скал. А лишённое опоры небо провисло отсырелой медвежьей шкурой, всей тяжестью своей навалилось на… на… С первого мимолётного взгляда его доблесть принял это за выветренный скальный останец и, только услыхав за спиной облегченное «Уф-ф-ф, добрались-таки!», понял: деревня.
Плотный частокол на обложенном диким камнем валу. И ни шевеления вблизи, ни дымка, ни звука из-за ощеренной в небо челюсти островерхих бревен… Так бывает в здешних деревнях?
Несмотря на «уф-ф-ф» старшины, расслабляться ни он сам, ни его ополченцы не собирались. Дорвавшиеся до хоть такого непросторного простора кони с первых же шагов по лугу без понуканий срывались на машистую рысь; походная вереница расплёскивалась волчьим загоном, целясь крыльями в охват частокола; далеко слева ссыпались из поросших кустарником отрогов и тоже тянулись в цепь пешие лучники, дорогою сквозь ущелье заслонявшие всадников от возможного нападения с гребня…
Взъехав на пригорок близ места впадения дороги-тропы в луг, витязь придержал жеребца, намереваясь миг-другой полюбоваться ополченческой, чуть картинной сноровкой.
Но любование не удалось.
Помешал старшина.
Косясь на своих верховых (поди, выценивал не опоздать к тому мигу, когда всаднический полумесяц, доразвернувшись, рванется к частоколу), он надвинулся на витязя сзади-справа; остановился по-недоброму вплотную – дёргая из ножен хоть меч, хоть кинжал, его доблесть или бы локтем в старшинский панцирный бок уперся, или бы принужден был откачнуться на шаг-другой, теряя драгоценные доли мига…
Да, не по-доброму встал около витязя голова ополченцев. И вопрос его тоже не показался добрым:
– А вы, ваша доблесть… за дерзость извиняйте, конечно… вы не через край ли беспечны? Шишак до сей поры не надели, щит вам даже расчехлить лень… – В голосе его, вроде бы безразличном, шустрой змейкой скользнула напряжённая вкрадчивость. – Витязную лихость этак вот кажете? Или… Прямо будто знаете, как кому там, впереди, придётся…
– Что ж, может, и знаю. – Седоватые усы витязя скривились в мимолётной мрачной усмешке. – А ты, чем беседы затевать, войско бы свое удалое попридержал пока. Разведку вышли. Но только непременно шли одного. И пешего. И не из стрелков – чтобы без дальнодейственного оружия, слышишь?
Он перехватил старшинский настороженный прищур и проворчал досадливо:
– Сам подумай. Вспомни, с кем мы нынче воевать собрались.
Миг-другой старшина мучительно хмурился: наверное, думал и вспоминал. Потом сунул в рот замысловато сложенные пальцы, длинно вдохнул, распирая воздухом и без того почти до уродливости выпуклую грудь, – аж кольчуга заскрипела, грозя рассесться. Свист, вопреки этакой подготовке, оказался на удивление тихим, почти неразличимым для слуха (даже витязный жеребец не шарахнулся, а только припал на передние да головой дёрнул, будто хлопнуло его что-то между ушей). Но качнувшаяся уже вперёд пешая цепь мгновенно замерла, а один из конных развернул коня и намётом погнал назад.
Пока старшина торопливо втолковывал подскакавшему давешние витязные советы, сам витязь ни малейшей попытки не сделал как-нибудь к своей пользе изменить неприятно плотную близость с поместным воеводой. Наверное, поэтому, когда посыльный умчался передавать выслушанное, ополченческий голова стал вдруг чуть ли не ласков. Впрочем, это лишь голос его мёдом-сахаром засочился. А вот слова…
– Я, доблестный витязь, не знаю, кто ты… Может, ты и впрямь доблестный. Но только, прощенья прошу, наверняка не витязь.
Несколько мгновений прошло в молчании. Только дальний гуд изождавшейся дела рати, только недодавленный туманом рёв балующейся камнями реки – и всё.
Старшина растерянно обмякал. Он-то был уверен в ответе, причём мгновенном и не словами… А тут…
Обвинённый будто и не слыхал оскорбительного обвинения, и на оскорбителя своего даже мельком глянуть не снизошёл. Обвинённый безотрывно следил за уменьшающимся в размерах всадником – как тот по крутой дуге обходит волнующуюся от нетерпения конную лаву. Лишь когда уже было опущенные по-боевому пики начали разочарованно вздёргиваться жалами к небу, заподозренный в невитязности витязь наконец разлепил губы.
– Я же тебе показывал фирман Высокого Дома, – то ли нехотя, то ли брезгливо выцедил он.
– Печать-то на фирмане доподлинная… – Старшина вновь напрягся. – И деревенский наш грамотей сказал: писано-де всё красиво, по-правильному. Только… – Мозолистая, чёрная от въевшейся земли мужичья ладонь плотно улеглась на рукоять заткнутого за пояс ножа. – Только грамотей ещё обмолвился, будто писано там: «шлю одного, но лучшего». А лучшего я знаю в лицо. И он – не ты.
Витязь снова скривил в улыбке усы. А голова поместных ратников продолжал, распаляясь:
– Конишка у тебя, на какого настоящий витязь и глянуть поленится. Кольчуга простая, и будто внове тебе (плечами-то всё поводишь, словно от непривычки)… А давеча, когда кременьё сверху потекло… Ты тогда за меч хватанулся, помнишь? Кабы на нас сверху начали камни кидать, меч бы без пользы… Но может, ты за него хватался не от тех, кто был сверху? Может, от тех, которые рядом?!
А посыльный уже осадил коня среди лучников, и уже заскользила по травяной бурости к частоколу крохотная за далью, нет-нет да отблескивающая железом фигурка…
– Ну что ты тужишься, как мышь жеребенком?!
Старшина не сразу понял, ему ли это выцедилось сквозь витязные до хруста сжатые зубы, или стрелку-разведчику, идущему с даже на расстоянии ощутимой опаской.
Но витязь раздражённо-коротко зыркнул через плечо, прирявкнул:
– Говори уж прямо! Думаешь, настоящего я где-нибудь подстерёг по-подлому да обобрал – так?!
– Так! – Поместный воевода задиристо вздернул бороду. – Конь витязный тебе, конечно, не дался; а в фирмане личность посланного не нарисована – вот ты и…
То ли витязь, то ли злоумышленный самозванец какой-то вдруг по-нелепому раскорячился в седле, развернувшись спиной к своему обвинителю. И сказал неожиданно спокойно:
– Сними-ка чехол со щита. С моего, в смысле.
Долю мгновения старшина промешкал. Затем решил, что если это и какая-нибудь злохитрость, он, старшина, всё равно сумеет взять верх.
Решил и неторопливо потянулся к чехольным застёжкам.
Расстёгивание да сдёргивание отсырелой юфти оказалось делом не очень быстрым, потому что расстёгивал-сдёргивал он левой рукой, не убирая правую от ножа. А когда небыстрое это дело наконец сделалось, старшинская борода вновь отвисла чуть ли не ниже зерцала. Потому что под чехлом оказалось не то, что ожидал бородач увидеть. Лазорево-чёрное поле, а на нём серебряный бобёр – вот что оказалось на витязном каплевидном щите.
И лже-самозванец сказал невесело:
– Что подозревал – то молодец. Сейчас так и надобно. Что же до того, которого ты знаешь в лицо и не без оснований считаешь лучшим… Он исчез. Уже двадцать два дня как сгинул без вести. Сыскные Его Блистательной Недоступности в таких случаях говорят: «При загадочных обстоятельствах». Понял?
– Да ведь ты ж… ведь тебя ж… – Способность дышать к старшине уже возвратилась, а вот дар речи возвращаться пока ещё лишь начинал. – Ведь это как же ж?..
Новая полуулыбка-полусудорога скривила на миг витязево лицо:
– При нынешних обстоятельствах Высокий Дом счёл возможным забыть и мои дерзкие вздохи по его дочери, и неподобающие вздохи его дочери по мне.
Носящий серебряного бобра вздохнул грустно и длинно, словно бы объясняя, какие именно вздохи счел возможным забыть Его Блистательная Недоступность. И заговорил опять:
– Видишь ли, я сам ещё не сумел поверить. Меч трогаю-глажу постоянно, а всё равно боюсь верить, что мой, что опять вместе… А Серебряный не дожил. Ее Светлая Нед… э-эх… Не-до-ступ-ность вымолила его у отца, берегла, ухаживала, а он… всего полгода не дотерпел, не дождался… Ладно! – Витязь распрямился в седле, зашарил взглядом по подножию ощеренного частоколом холма (верно, высматривал бесы знают куда успевшего добраться разведчика). – А с чего ты дорогою вздумал рассказывать о прошлых-запрошлых людях?
– Да так… Подумалось: если прежних Всеединый недопотопил, недовыжег, то, может, и ОН с нами не совладает?..
– Может. – Витязь рассеянно передвинул из-за спины щит, взялся за подвешенный к седлу шишак. – ОН все может. Ты говорить говори, только и смотреть-то не забывай.
Старшина приподнялся в стременах, высмотрел замерший под самой частокольной подошвой крохотный людской силуэт…
– Не туда, – спокойно, чуть ли не сонно даже вымолвил витязь, застегивая подбородочный ремень шишака. – Правее смотри. На реку.
Старшина посмотрел на реку. Как раз вовремя посмотрел, чтоб успеть увидеть: ворочающийся над руслом бурчливый туман словно бы злобным порывом ветра изодрало на стремительные летучие клочья, и клочья эти, стелясь над самой травой, увеличиваясь, набирая очертаний, чёткости, плоти, раскинулись волчьим загоном в охват конной топчущейся на месте лавы.
Выругавшись длинно и грязно, ополченческий голова швырнул коня с места в карьер – туда, к то ли растерявшимся, то ли всё ещё не замечающим своей смерти ратникам.
А витязь остался стоять на облюбованном всхолмье. Стоять и смотреть.
Нет, ратники не проморгали опасность и не растерялись.
Конная лава взбурлила, скомкалась, её правое крыло начало тянуться, заламываться и вдруг оторвалось, развернуло себя сперва веером, затем – плотным широким валом, и вал этот стронулся навстречу серым клочковатым теням. Всё быстрей. Всё неудержимее. И уже застонала буротравая шкура земли под тяжким разгоном рвущейся в бой панцирной конницы, и уже сквозь этот стон продавился и пошел в рост слитный свирепый рёв – рёв-предвкушение того мига, когда чья-то плоть кровавым шматьём расхлестается о гранёные наконечники пик, когда не земля закричит под бешеной молотьбою копыт…
А вдогонку первому валу уже разгонялся второй – добивать, довытаптывать всё, что умудрится выжить под пронёсшейся кованой гремучей лавиной…
Но вышло не так.
Головная лава внезапно стала почти беззвучной, потому что резко поубавила ходу. А потом остановилась. А потом попыталась развернуться и разогнаться навстречу второй.
Они сшиблись – в слитном людском и нелюдском вопле, в лязге, в трескучем громе лопающихся древков; и эта ни с чем не сравнимая по ужасной силе своей сшибка латных конных отрядов мгновенно размозжила себя на многое множество схваток, диких, нелепых – будто бы каждый норовил рубиться со всеми, а все с каждым.
Так не бывает, так просто не может быть.
Но так было.
А носитель Серебряного Бобра, глядя на жуткую небывалую быль, вдруг улыбнулся.
Устало, но широко и спокойно.
По-настоящему.
Потом, не гася светлой облегчённой улыбки, перевёл взгляд левее, на бесноватое метание убивающих друг друга стрелков (каждый против всех, все против каждого).
Потом запрокинул голову, высмотрел едва-едва различимую в тяжких преддождевых космах светлую тень – солнце… Глубоко вдохнул пряную влагу ветра… Ещё раз вдохнул и ещё… длинно, неспешно… будто смакуя… или будто прощаясь…
А потом взялся за привешенные к поясу латные рукавицы, отстегнул их, но не надел – уронил в траву. Словно бы вспугнутый лязгом упавшей стали, жеребец взбрыкнул, заржал визгливо и злобно, вывернул лебединую свою стройную шею, пытаясь достать зубами колено всадника… Короткий хрусткий удар кованым краем щита обрубил визг жалобным вскриком. Витязь соскочил с обмякшего, оседающего наземь коня, вздохнул сожалеюще…
И отвернулся.
И начал неторопливо спускаться с всхолмья, держа куда-то правей истребляющей саму себя конницы.
То ли туманом, то ли Бесовыми Пустошами рождённые твари не вмешивались в людские убийства. Едва различимые над жухлой травой чешуйчатые серые спины мелькали вокруг побоища, не приближаясь к нему; но стоило лишь какому-нибудь ополченцу выпасть из смертного водоворота, и тут же навстречу хлестала тусклая рычащая молния…
Носитель Серебряного Бобра не сбился с прогулочного спокойного шага и не обнажил клинок, даже когда путь ему загородили два оскаленных чуда со сгустками жёлтого пламени вместо глаз. Давясь клокочущим хрипом, твари всё плотнее вжимались в траву, всё круче выгибали спины, готовясь швырнуть себя навстречу приближающемуся человеку… и вдруг шатнулись в стороны, пропуская. Всего скорее, витязь даже не заметил их. Не заметил, потому что безотрывно смотрел на то, чему они его уступили.
Неспешно, уверенно надвигалось на него огромное (не меньше быка) чудовище – тускло-белесые комья выпученных бельм под гребнистым навесом лба, ощеренная заросль бивнеподобных клыков… морщинистое рыло вспучено толстым изогнутым рогом с каким-то мохнатым грязно-бурым наростом…
Чудовище…
Тварь…
Конь.
И всадник на этом коне. Белые, словно бы заиндевелые латы… Треплимые ветром словно бы заиндевелые волосы… Отрешённое матовое лицо – нелюдски застылое и нелюдски красивое… Настолько красивое, что красоту эту не портят даже рубцы, исполосовавшие щеку. Приметные рубцы – как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
Рыкнув, мотнуло головой корчащее из себя коня пустотное чудо, и витязь наконец взялся за меч (вызволенный из темницы ножен воронёный клинок тихо, но грозно зазвенел на ветру). Потому что от рывка уродливой головы растрепались бурые пряди, которыми залип грязный нарост на тварьем рогу.
Нарост…
Старческая отрубленная голова. Косматая, длиннобородая, сморщенная.
И вдруг показалось витязю… может, дёрганье набирающего разбег чудовища было тому виной… Так, иначе ли, а только показалось вдруг витязю, будто из чёрных ям высохших мёртвых глазниц плеснуло мучительной сумасшедшей болью и мучительной сумасшедшей надеждой.
И ещё показалось, будто тусклые отблески воронёного клинка мучительной сумасшедшей надеждой раздробились в стеклянных зрачках всадника, обеими руками которого уже широко размахнулся невиданный серебряно-льдистый меч.
