Текст книги "Славянское фэнтези"
Автор книги: Мария Семенова
Соавторы: Елизавета Дворецкая,Екатерина Мурашова,Дмитрий Тедеев,Владимир Аренев,Павел Молитвин,Эльдар Сафин,Николай Романецкий,Наталья Болдырева,Федор Чешко,Ника Ракитина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Вот почему в изобильной на ратников ойкумене так мало витязей.
Он вынырнул из невесёлых раздумий, из муторного омута своей души быстро, но, конечно же, не мгновенно. И как всегда оказалось, что нужное уже успело сделаться будто само собой. Конь расчётливым коротким галопом рвёт под себя просеку, шишак отстёгнут от седельной луки и надет на голову, правая рука уже всажена в латную рукавицу и вскинута для защиты лица от хлещущих веток, а левая успела перебросить со спины на грудь небольшой каплевидный щит…
Ещё загодя, по дикой мешанине взрыков, визгов и надрывных воплей, от которой ломился бьющий по лицу ветер, витязь понял: дерущиеся твари могут быть и обычными лесными, но дерутся они как-то странно. Словно бы их там с полдесятка, и каждая норовит порвать всех остальных, а все – каждую. А вот человеку, похоже, ничто особенно не грозило, хоть его истошные вопли почти глушили зверью грызню. Пока не грозило. Но уж конечно, это «пока» не могло продолжаться долго.
Двух первых тварей – матёрых волков (просто волков), сцепившихся посреди просеки, – Крылатый с ходу ископытил в рудую слякоть. Третьего волка, который пытался взброситься на конскую холку, надвое распластало вымахом рвущегося из ножен клинка.
Ещё два волка кидались то один на другого, то на огромное дерево поодаль от обочины. Подъехать конём мешали навислые ветви, пришлось соскочить с седла, подбежать. Одна из давящихся жёлтой пеной зверюг метнулась было навстречу, но вторая тут же вгрызлась ей в бок… удар кованным клювом-бивнем щита, короткий колющий выпад… рёв обрубается смертным визгом… А в следующий миг витязю подыскался-таки достойный противник.
Жуткий в своей бесшумности бросок сзади витязь сумел угадать и без предупреждающего ржания Крылатого. Сумел угадать, и увернуться тоже сумел – длинное поджарое тело, размазанное стремительностью прыжка в серую полосу, промелькнуло мимо и всей силой немалого веса своего грянулось… Нет. Должно было бы грянуться о каменной твёрдости ствол древесного богатыря. А вместо этого успело мягко спружинить жилистыми когтистыми лапами, без малейшего для себя вреда припав грудью к бородавчатой влажной коре, и тут же, а может, раньше, ещё в прыжке, немыслимо запрокинуло уродливую рогатую голову (бесовское жёлтое пламя выпуклых глаз, трёхрядный частокол клыков и чёрная пропасть за ним) – запрокинуло так, что без малого рассадило свой вогнутый лоб о собственный же шипастый хребет… и выхаркнуло витязю в лицо струю вязкой жёлто-зелёной гнуси.
Он успел прикрыться щитом, но одновременный с плевком хлёсткий удар хвоста пришлось отмахивать мечом и, главное, почти вслепую. А о пустошных чудах слишком мало известно. Что вот у этого хвост может оказаться подобием боевого цепа – такое-то витязь угадать сумел, но что хвост у одного чуда может быть не один… С пронзительным, почти человечьим вскриком клинок разбрызгался, будто стекло под молотом, и что-то грохнуло по шлему, смахнув его с витязной головы, и что-то как кипятком обварило щеку, а еще что-то огромное мягко и тяжко ударило по правому бедру, локтю, плечу, плеснув в ноздри терпкостью вялых трав и перепрелой листвы…
Опять предупреждающе вскрикнул Крылатый, но витязь уже озверел тем ледяным всезамечающим и всемогущим зверством, которое противнику очень-очень редко судится пережить.
Вскинувшаяся, готовая рухнуть на сбитого с ног врага пустотная тварь наверняка не успела понять, как тот, уже, казалось, оглушённый и без мига мёртвый, сумел вскинуться навстречу. А ещё она не успела даже взвизгнуть, когда кованый край щита снизу вверх грохнул её по челюсти, вдрызг издробив густую заросль клыков. Не успела, потому что клочком мгновения раньше витязный кинжал на всю длину некороткого своего клинка снизу вверх же вошел в её пустотное тварье сердце.
Потом он приходил в себя.
То есть нет, ещё ведь нужно было удостовериться, что поблизости не осталось ничего опасного. И ещё пришлось снимать с дерева вонючий овчинный куль, который сперва оказался непередаваемо грязным и напуганным стариком, а позже – когда посох свой подобрал – дервишем. Сам слезть он не мог, он даже не помнил, каким образом вдруг оказался так высоко, и совершенно искренне считал сие чудом, кое заради его персонального спасения учинил Всеединый. Появление витязя, истребившего хищную зверонечисть, старик считал вторым чудом Всемилостивого Всесотворившего.
Это уж после витязь разрешил себе усесться, а вернее – рухнуть, спиной привалясь к тому самому дереву, полуприкрыть глаза и… Нет, не получилось у него как должно погоревать о безвременно погибшем мече. Старик помешал. Устроившись рядом, он поизвлекал из заскорузлой торбы разнокалиберные глиняные флакончики, расставил их на выстеленной рыжим листом земле и занялся врачеванием. Прикосновения чешуйчатых от грязи пальцев были отвратительны; жгучая зеленоватая дрянь, которою дервиш смазывал раны своего спасителя, живо напомнила тому давешнюю тварью харкотину… Что ж, витязные обеты вменяют самоотрешение и стойкость. Но когда старец вознамерился отодрать для повязки полу своей ароматной хламиды, витязь даже про обеты забыл. После краткого, но энергичного препирательства в повязки была определена собственная щита и опоры Высокого Дома нательная рубаха (бывшая, по мнению хозяина, тоже недостаточно чистой для такого применения, а по мнению дервиша – слишком белой и дорогой, чтобы пачкать её в крови).
И всё это время – объясняя назначение мазей, препираясь, помогая его доблести хоронить остатки меча и творить над могилой прощальные священнодейства – все это время дряхлый оборванец умудрялся как-то вторым, что ли, слоем бормотать: «…и когда всякая тварь земная воспылает злобою ко прочим тварям земным, когда каждый выступит против всех, а все – против каждого, знай: это ОН пришел… И возьмёт ОН великую власть над душами, и над сердцами, и над жизнями – дабы всякую доброту чувств обращать во зло, а всякую жизнь – во смерть… И сбывается предопределённое… Отверзь глаза и увидь: пала уже на мир тень Итога…»
Наконец витязь окончил обряд, пристроил разбитый шлем на могиле безвременно и нелепо окончившего жизнь Оружия, замер в раздумье о странном, тяжком своём пути, в котором даже первейший друг меч ему больше не спутник.
А старец, какою-то едко пахучей жидкостью смывавший со щита чудов плевок, отложил вдруг своё занятие, дотянулся трясущимися пальцами до шипастого костяного нароста на одном из хвостов мёртвой твари, сказал неожиданно звучно: «Хищные чуда выйдут с Пустошей занять место в свите ЕГО…»
А потом поднял на витязя просительный жалкий взгляд и проперхал: «Давай отправимся, твоя доблесть, а? Страшно тут…»
Витязь кивнул, коротким свистом отвлёк Крылатого от брезгливого обнюхивания мёртвых волков…
Крепкий щит Высокого Дома и бродячий святой оборванец чем-то были, наверное, друг другу сродни.
Потому что они, отправляясь, даже не удосужились спросить один одного, куда, собственно, каждый из них собирается держать путь.
Они просто отправились. Вместе. Сквозь шуршащее золото листопада, сквозь горькую туманную дымку. По просеке. Вглубь Дебри. К Бесовым Пустошам.
2
…И вот теперь…
Блёклое пятно солнца чуть ли уже не в самом зените маячит сквозь изодранные ветром кроны и облака; чуть ли уже не полдня съедено однообразными тревогами пути и тревогой однообразных мыслей. Они – мысли – разучились ходить прямо, они теперь могут только кружить… как рудничный одр, состарившийся в лямке подъёмного ворота… как безнадёжно заллуталый в нехоженой чаще путник…
Какая-то незнанная муть поднимается, грозит ойкумене с Пустошей. Ты проезжал последние селенья, ты второй день забираешься в Предпустошье, ты не слеп и не глух, и ты почти готов уже верить в то, что, похоже, само собой разумеется для негаданного твоего святого попутчика. Туманное пророчество о том, что рано или поздно приидет ОН. И тогда…
Давнее пророчество, давнее. Чуть ли не той чёрной праэры, когда дервиши Всеединого ещё скрывались по лесам да пещерам от правящих ойкуменой истуканопоклонников. Чуть ли ещё не Первый Пророк написал его. В застенке. На сухих листах павлинихи, брошенных ему вместо ложа и пищи. Кровью ран своих написал. А нечестивые волхвы хотели предать Писание костру, но волею Всеединого пламя отторгло священные Листы, и те разметало ветром… Это с тех же пор самоотверженнейшие из дервишей объединились в Кочевое Братство – дабы выискивать обрывки пророчеств, разнесённых по всей ойкумене и даже за пределы её; дабы найти и сложить воедино всё до последнего Листа.
Так, может, в этом и есть причина овладевшего тобою, твоя доблесть, внезапного беспокойства? Может, тебя, признанного людьми несравненным среди когда-либо дававших обеты защищать и спасать, сам Всеединый отправил навстречу угрозе, страшней которой от праначал не ведала ойкумена? Но если так, почему Всеединый допустил смерть твоего меча? Говорят, его доблесть витязь Серебряного Бобра, присуждённый к разрешению от обетов, носит на левом боку подвешенный к поясу камень – просто не может жить, не ощущая привычной тяжести. Так много ль может быть толку от без-Оружного оборонителя?!
Сложны вопросы, и некому подсказать ответ… А некому ли? Наверное, зря ты посмел обозвать хорьком спутника, дарованного тебе Всесотворившим. Поздновато старец догадался, кто ты, и не к месту пристал с допросом – так что ж? Расскажи, а потом попроси совета у этого, пускай и мерзкогрязного, но, без сомнения, мудрого святого человека…
Витязь рассказал.
Пока он рассказывал, Крылатый одолел свою робость перед воем неведомого и, будто извиняясь за неё, без понуканий отправился дальше. Дервиш тоже отправился дальше. И витязь, рассказывая, невольно ловил себя на том, что проникается уважением к святому неряхе. Конь не считал нужным приноравливаться к пешему хозяйскому спутнику, но спутник этот самый, шагая с виду развалисто да неспешно, без напряжения держался вровень со всадником. Видать, многоопытный странник он. Что же до мерзкогрязности… Когда ветер дует вот так, в лицо, и не очень чувствуется запах и когда пакость с овчины не может угодить на витязные штаны, то грязность, в общем, терпима… И вообще – всякий, приносящий обеты, волен иметь свои представления о самоотверженности.
Рассказ завершился вопросом, и дервиш, слушавший вроде бесстрастно, чуть ли даже не равнодушно, вдруг приостановился, воздел руки – не то с изумлением, не то в отчаянии:
– И вы еще сомневаетесь?! – Ему пришлось подобрать выроненный посох и наконец пробежать с десяток шагов, догоняя.
– Вы сомневаетесь?! – продолжил старик, переводя дух. – Назревает небывалое бедствие, всеобщий конец – так куда же и зачем может быть призван столь сверхъестественным образом первейший из витязей, не запятнавший себя ни единым?..
Он вновь захлебнулся воздухом, примолк на миг, а оттого смог услышать краткое и тихое витязево: «Это не обо мне».
– Я знаю приносимые их доблестями обеты скромности… – начал было дервиш, и тут же осёкся, будто споткнувшись о негромкий и совсем не весёлый смех собеседника.
– Скромность здесь ни при чём, – хмуро сказал витязь. – Слушай.
И он снова начал рассказывать.
О беженцах (с Листа слово не скинешь – среди них были и дервиши), зим десять назад принесших Высокому Дому страшную весть: Дом Заозёрного удела предался истуканопоклонству. Рассказы ужасали. Летучие конные отряды (всадники, с ног до головы облаченные в чёрное; людские лица и конские морды повязаны чёрными платками) врываются в сёла, выгоняют мирных поселян в степь, не позволяя взять с собой ни единой вещи и даже всю одежду заставив снять.
Витязь Крылатого Коня, слушая, будто сам видел то, невыносимое. Или это теперь ему лишь кажется, будто именно так, воображаемо, а не позже и въявь он впервые увидел, как чёрные арканные сотни с гиканьем гонят толпы голых, рыдающих, вопящих людей по заиндевелому ковылью, как несчастных, синих от холода, плетьми и копейными древками загоняют в стылую воду, принуждая натираться грязью, обмывать пупырчатую от холода кожу и натираться вновь… Над толпами истязаемых стоит уже не плач, а безумолчный трескучий кашель, но пытающихся выбраться на берег мучители, наезжая конями, сталкивают обратно в воду. А вода сера, как навислое ненастное небо, и, как небо, воспалена заревами пылающих деревень…
Дервиши из беженцев наперебой объясняли, что во всем этом кошмаре заметного заметней обряды бесовского культа Чёрной Госпожи – богини пожарного чада и потопных вод. А только Витязя Крылатого Коня дервишские объяснения не заинтересовали, и другие подробности – тоже. Он не стал дожидаться сбора Его Блистательной Недоступности войска, а бросился в Приозерье без приказа и лишь с двумя десятками лично ему подчинённых ратников. И всё подтвердилось. Всё до того подтвердилось, что он отказался слушать посланцев Заозерного наместника, а самого наместника прокричал на все четыре ветра извергом, еретиком и трусом. Старый Дом Заозерья приехал для поединка один, безоружный и даже вообще безоружный, но Витязь Крылатого Коня счёл это не попыткой договориться, а надеждой на какое-то прадревнее колдовство, и… Крепкому щиту всех обиженных до самого погребального костра будет помниться, как скатывалась в придорожную канаву седобородая голова…
Всё стало ясно позже. Или, вернее, поздно – слишком поздно и невозвратно поздно: когда Заозерье напрочь выморила бледная гниль. Тогда-то действительно стало ясно именно всё, до наимельчайших мелочей вроде закутанных платками лиц и чёрного цвета одежды. Споры бесовой плесени, проедающей лёгкие, лучше всего заметны на чёрном, а хоть сколь-нибудь действенная защита от них – чистота, кашель и насморк.
– А его люди? – тихо спросил дервиш. – Те, из арканных сотен, – что с ними?..
– Через день после поединка в Заозерье вошли рати Высокого Дома. Витязи и ратники Его Блистательной Недоступности пылали таким же пра-вед-ным гневом, что и… Они вырубили всех. И тех из крестьян, которые пробовали вступиться за наместниковых ближних людей, тоже.
Витязь вдруг заметил, что они больше никуда не идут. Крылатый переступал на месте, беспокойно косясь на всадника; а всадник (то есть он сам) перевесился с седла и слепо щурился в запрокинутое, серое от грязи лицо.
Потом старец выговорил:
– А те, кого он… врачевал… они что ж, не люди? Каково было им – голым, бесприютным… Это лучше смерти от шили?
– Кто-то мог выжить даже из них. – Витязь распрямился, шевельнул поводья. – А так не выжил никто. Скажи ещё, что хвори – промысел Всеединого и что посягнувшему на право мешать воздалось по гордыне его.
– Не скажу, – вздохнул дервиш, трогаясь следом.
И только уже шагов через двадцать добавил тихо:
– Всеединый пока – увы! – не всевластен. Начертано на Листах: «Когда Всесотворивший возьмет полную власть над сотвореньем своим, приидет эра любви и радости». Вы, ваша доблесть, странствовали не меньше меня. Похоже виданное вами на эру любви?
И снова из занавешенной листяным шуршанием дали пропуталась еле слышная звериная жалоба. Хороший ответ…
В этот раз конь не проявил робости – наверное, выл обычный волк.
А витязь всё гнул своё:
– Тогдашнее-то хоть потом распозналось… А кто скажет теперь, сколько ещё раз я видимость за суть принимал? Сколько еще раз забывал, что не всё, с виду тёмное, по правде темно? Нет, не годен я в образчики витязства. Мне бы тогда меча из ножен не выпускать, мне бы разобраться… помочь… Жилища бы для врачуемых строить чистые… Небось носивший Серебряного Бобра, будучи в свое время послан на истребление дебряных людоядцев, и то сумел удержаться от мгновенной расправы… Мнимой очевидности злодеяния не поддался, вник – сам же Высокий Дом его потом наградил за достоподлинную верность обетам. А я…
Он надолго примолк, потом выговорил неожиданно спокойно и твердо:
– Всех ловчее вертеть клинком не значит быть лучшим.
Хрустко шуршала под копытами лесная подстилка; размашисто шагал златым листяным ковром бродячий святой; плавно, словно в раздумье – не вернуться ли? – облетали с деревьев рыжие клочья осени…
– Дозволительно ли мне указывать вашей доблести на ошибки, нет ли, а скажу: ошибается она, доблесть ваша. Ведь если признать, что не всё тёмное есть тьма, тогда выходит, будто не всё светлое светло.
– Два первых года отрочества я протирал штаны в святом Коллегиуме, – сообщил витязь. – Среди прочих наук меня там учили логистике, я знаю: то, что ты сказал, есть амонимотеза. А установлением Двадцатого всемудрейшего собора амонимотезы запрещено считать доказательствами. Иначе бы пришлось согласиться, будто наполненность тождественна пустоте – на основании тождественности понятий «наполовину пустой» и «наполовину полный».
– Что ж, бывает, когда пустота с наполненностью и впрямь суть тождество, – хмыкнул старик.
Витязь тоже хмыкнул. Такому его тоже учили в Коллегиуме премудрые магистры-логистики: чувствуешь, что переспорен, – не признавайся, а изреки глубокомысленный парадокс. Из опасения угодить в хитрую ловушку соперник непременно остережётся даже наиочевидную глупость назвать таковою. Последнее и вдобавок непонятное слово останется за тобой – ты прослывёшь мудрецом.
Дервиш, впрочем, хотел было что-то ещё сказать, но не успел.
Взвизгнув испуганным щенком, как вкопанный, встал Крылатый; его витязная доблесть, выпростав ногу из стремени, легонько пнул увлечённого спором попутчика в спину: «Замри!»
Просека впереди шевелилась.
Вот она, разница. Утонуть в мыслях – спустить чувства со шворки разума; увлечься разговором – оглушить себя… и хорошо, если только лишь оглушить.
Но теперь поздно казниться, поздно тужиться вспомнить, когда успел улечься на отдых ветер и когда ты, твоя бубнолобая доблесть, просморкал: это уже не ветер роняет желтизну с деревьев и шуршит палой листвой.
– Смилуйся, Всеединый, – выдохнул дервиш, – сколько, сколько же их!
Старец попятился было, и Крылатый тоже норовил податься назад, но витязь хоть теперь оказался умней их обоих: он сперва оглянулся.
И увидел позади то же самое.
Земля, по которой они только что прошли, уже словно бы то ли от ужаса, то ли от омерзения дыбила рыжую чешую, и между палыми листьями все гуще проблескивала другая чешуя – аспидная, влажно блестящая…
Их были тысячи. Они выползали из Дебри, со всех сторон; и навислые ветви вдруг оживали, срывались вниз извивистыми чёрными струями, и там, на земле, бились, корчились, сплетались в тугие шипящие, хлещущие хвостами клубки…
– А я думал, они так только весной… И то – чтобы столько…
Нет, грязнобородый мудрец ошибся. Легиарды змей выбрали ненормальное место и ненормальное время не для зачатия новой жизни. Они дрались. Каждая со всеми. Все с каждой.
Витязь так и не понял, думал он что-то, решая, или верх непрошено взяло чувство нужности его там, впереди. Так, иначе ли, а только он, неожиданно даже для себя самого, рывком за вонючий ворот взвалил дервиша животом на переднюю седельную луку и сделал то, что прежде никогда и в голову его витязную не взбредало: чуть не до самых сапожных задников всадил шпоры в бока Крылатого.
Хрипя от обиды и боли, конь рванул с места сумасшедшим карьером. Жёлтые листья, чёрные стволы, чёрные гады, серо-синие клочья неба – всё стёрлось в летящую встречь бесцветную муть. Цепляясь одной рукой не за поводья уже – за гриву, другой впившись в липкий хламидный мех, витязь мог только глубже вдёргивать голову в плечи, когда перед глазами его мелькали, хлестали по раненому лицу то ли ветви, то ли змеиные тела… А потом летучая мешанина вновь слепила себя в запущенную лесную просеку, и просека эта вдруг встала дыбом, опрокинулась, всем весом тверди земной рухнув ему на голову.
Удар был страшен, но осознание не минувшей таки беды встало между витязем и беспамятством, подшвырнуло с земли, бросило через распластанного поперек дороги старца – назад, обратно, к бьющемуся в судорогах, давящемуся криком коню…
Уже вытирая кинжал об узорчатый сафьян голенища, он расслышал за спиною жалобный стон, хрусткое копошение… Расслышал и выговорил, не дожидаясь вопроса, безотрывно глядя на крохотное своё отражение в остекленелом, выпученном конском глазу:
– Изжалили ноги. Вот: нас вынес, а сам… И даже похоронить его не смогу, как должно: кублище близко, замешкаемся – выйдет, что он напрасно погиб… Ни единого друга у меня теперь не осталось. За что?!.
Крепкий щит слабых, отважнейший витязь ойкумены вдруг совсем по-детски зашмыгал носом, вскинул кулаки к помокревшим глазам… И тут же, пружинисто шатнувшись вбок, успел левой рукой перехватить что-то, метившее ему… в висок? Дервишеский посох… И с такой силой – ай да старик! Что он, тоже предался бесноватости, подмявшей всю Последнюю Дебрь?
Миг-другой они с дервишем так и стояли, держась за концы посоха, настороженно изучая друг друга. А потом витязь будто со стороны сам себя увидел – как он только что вскидывал на уровень глаз кулак с книзу торчащим из него недообтёртым от крови лезвием…
– Не-ет, зряшен твой испуг, старче! – Голос надежной опоры Высокого Дома сочился ядом обильней, чем змеиное жало. – Витязные обеты разрешают лишь один способ покончить с жизнью: в одиночку на вражью рать… но и то чтоб не без толку!
* * *
Все-таки годы – они посильнее и бродяжьей опытности, и даже страха. Его доблесть и дервиш всего-ничего отошли от места гибели Крылатого (витязь даже не успел по-наисподручному обустроить при поясе отстёгнутое с седельных лук), когда грязнобородый Кочевой Брат затеял сбиваться с шага, озираться потерянно, а потом вдруг и вовсе встал, навалясь на посох, жмурясь и беззвучно что-то шепча.
Витязь уже всерьёз задумался, принудить ли вусмерть, похоже, сквашенного усталостью да переживаниями старика раздеться, прежде чем взваливать его на плечи; или пакость, обосновавшаяся на овчине всё-таки лучше той, что беспременно окажется под. Но надуматься ничего не успело. Дервиш вдруг тряхнул головой и, выбуркнув решительное «Да, здесь!», с хрустом вломился в приобочинные кусты.
Ничто, вообще-то, не обязывало его витязную доблесть так уж нянчиться со случайным попутчиком. Поэтому сперва витязь с места не тронулся, а только сплюнул злобно. А потом сплюнул еще злобнее и полез вслед святому капризному дитятку.
За кустами была поляна, а точно посредине её – дерево, Древнее, даже по меркам Последней Дебри, и, даже по меркам Дебри, огромное. Оно единственное уже почему-то успело полностью облететь; а небо, оказывается, успело поненастнеть – вдруг, в считаные мгновения. И у витязя, невольно запрокинувшего взгляд к вершине древесного чудища, перешибло дыхание мучительным приступом дурноты. Показалось, будто он не на тверди земной стоит, а за ступни подвешен над головокружительно далёкой подлинной твердью – кудлатой, серой, стремительно набухающей мраком… И это в неё, в серую незнаную твердь вплетены раскидистые ветвеподобные корни дерева-чуда, это её серость да чернота вскормили гигантский неохватный ствол, впившийся корневищеподобной кроной сюда, в припорошенное золотом небо…
Бред накатил внезапно и внезапно же сгинул. Да, он сгинул, сгинул напрочь и без следа; и пришедшее ему на смену острое чувство неправильности того, что перед глазами, к мимолётному этому бреду никакого отношения не имело. Просто ярко-жёлтые листья великанского дерева, толстой кошмой выстелившие поляну, казались огромным пятном солнечного ярого света – какой бывает безоблачными спокойными предвечерьями и какого не могло быть теперь.
Да, листяной ковёр на поляне был солнечно-золотым – тем более грязным пятном гляделся на нем дервиш. Святой бродяга стоял на коленях перед деревом, провалив голову меж сгорбленными плечами. Казалось, будто он молится на дебряного патриарха, – лишь подступив чуть ближе, витязь разглядел: дервиш сосредоточенно копается в своей торбе.
Крепкий щит обиженных набрал уже было в грудь воздуху, уже и рот приоткрыл, хоть и сам не знал пока, вразумить ли собирается Бродячего Брата или просто свою совесть угомонить: я, мол, дальше ухожу, а ты сам решай-выбирай… хочешь – со мной, хочешь – отдыхай, но чтоб без нареканий потом…
Нет, ничего такого выговорить он не успел. Он вообще ничего не успел сказать, только не то застонал, не то взвыл тихонько, когда старик, приобернувшись, спросил деловито:
– Так ваша, спросить посмею, доблесть всё ещё сомневается?
Вместо ответа его доблесть лишь вздохнул тяжко и длинно. А затем… Затем он неторопливо расстегнул щитовой ремень. А затем наступила очередь поясной пряжки.
Окостеневший, с по-нелепому вывернутой шеей дервиш следил, как витязь равнодушно и вяло, будто не вполне по собственной воле, позволяет ссыпаться наземь всему тому боевому да походному снаряжению, которое совсем еще недавно старательно вьючил на себя. Вот его доблесть взялся было за доспешные скрепы… нет, передумал (а вернее, небось поленился). Отшагнул чуть в сторону, сел, обхватив руками колени, невидяще глядя перед собой… И лишь тогда соизволил запоздало ответить:
– Нет, я уже не сомневаюсь. Ни в чём.
Голос витязя был под стать тусклости и пустоте его взгляда.
Потому что витязь понял наконец, откуда взялся и что означал тот властный, непонятный и необоримый зов, выдравший его из-под руки Высокого Дома, загнавший в бесы знают какие дебри.
Да, бесы-то наверняка знают, что это было.
Злобное волхвование – вот что.
Измена.
Заговор.
Витязя Крылатого Коня, не имеющего равных в ойкумене (ведь витязь Серебряного Бобра аж с запрошлой весны больше не витязь)… Витязя Крылатого Коня уманили, лишили обоих близких друзей… и бросили на расправу взбесившейся Дебри. Или (что ещё хуже) на возвращение – туда, где его наверняка уже прокричали предателем да обетоотступником.
Задуманное невесть кем чёрное ведовство удалось как нельзя удачней, и в сверхъестественном зове нужды более нет.
Вот он и исчез, зов-то. В одноразье исчез – так же, как и родился.
– Почему-то ваша доблесть во всем, что лишь ни сотворись, беспременно желает видеть одни неприглядности.
– Жизнь научила, – коротко бросил витязь, мостясь прилечь.
И вдруг замер, щурясь на дервишескую сутулую спину.
А дервиш уже опять в объёмистой своей торбе копался. Увлечённо и деловито. Как, похоже, только что покопался в кое-чьих мыслях.
Пара-тройка мгновений безмолвия, замешанного на скрипах-шорохах Дебри. Потом витязь сказал:
– Если ты, старче, всё ещё в своем толковании не изверился, тогда объясни… – Голос его пресёкся от внезапной надежды: а ну как и, по правде, объяснит старый мудрец?! – Я вроде говорил уж про коллегиум… ну, что учился в нем. Так и Пророческому же Писанию тоже… Лист, помнится, Восьмой: «ОН, который грядет, непоражаем будет для любого оружья людского и для всех умений людских несовладаем…» Что ж бы за прок меня против НЕГО вести? Да ещё дорогою обезоруживать, спешивать – что, говорю, за прок с того Всеединому, если это впрямь его, Всеединого то есть, промысел?
Внезапный порыв стылого ветра нарядной метелью взвил лиственный золотой ковер, и вокруг намертво скогтившего землю великанского корневища проступили буро-рудые пятна сохлых да перепрелых былых листопадов. Как почти всегда – под золотой драпировкой давняя засохшая кровь… а то и что погрязнее.
А дервиш уже стоял в рост, глядя на витязя победно-ликующе, тыча в его сторону чем-то… чем-то буро-рудым… будто бы стародавним, но не ветхим ещё широким листом… не павлинихи ли?
– Именно так! – От благоговейного восторга старческое дребезжание сорвалось щенячьим визгом. – Про Лист Восьмой – именно так, как сказано тобой… э-э-э… ваша доблесть. Только ежели вы впрямь прилежно учились, должны бы знать: фраза та про «непоражаем» да «несовладаем» на Восьмом Листе последняя. И она не окончена. А Лист Девятый утерян. Был. До наинедавнего времени. Я его выискал! Я!!!
Ветер, словно бы напуганный последним истерично-истошным криком, опал, растворился в усталом кружении взметённой было, а теперь вновь опущенной на землю листвы.
Дервиш осекся, заозирался тревожно – вспомнил наконец, что и какое вокруг. Лишь когда неторопливое дебряное эхо дожевало последние отголоски его несдержанности, старик осмелился заговорить вновь – теперь уже негромко и быстро.
– На Девятом Листе продолжено: «…когда войдет в полную силу свою». Разумеете, ваша доблесть? ОН только приходит, он пока не должен быть в полной силе своей. А ещё на Девятом… Ещё… Осмелюсь просить вашу доблесть не шевелиться и стерпеть мою непочтительность…
Пришагнув, он вдруг мало что нестарчески, а и просто нечеловечески молниеносным движением сорвал повязку с раненой щеки собеседника – витязь (витязь!) и сморгнуть не успел. Смазанная дервишеским зельем рана уже начинала подживать, повязка присохла – оголённая щека мгновенно взбухла сухой ломающей болью. Витязь хотел выругаться, хотел вскочить – властный удар по плечу оборвал и то и другое. Так его доблесть и остался сидеть, царапая дервиша враждебно-недоумённым взглядом. А дервиш, нагнувшись, торопливо выискал под ногами лист побольше других; прижал его к щеке витязя (тот поморщился, но стерпел); отнял, показал…
На листяной желтизне остался четкий отпечаток засочившихся опять рубцов. Четыре прихотливо изломанные ржавые линии. Как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
– Теперь взгляни сюда, тв… ваша доблесть.
Другой лист. Обтрепанный по краям, бурый, с лишь чуть заметным бурым же витьем неровных выцветших строк. А между строками – блеклый от древности своей рисунок.
Четыре прихотливо изломанные ржавые линии. Как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
– Видишь, ты, не знающий равных витязь? – Голос бродячего святого тих, надорван и вместе с тем как-то невероятно, снова-таки не по-человечески праздничен. – Все было предсказано. Давным-давно. На заре эры или даже в преддверье этой зари. ОН надвигается – и ты призван. Пока ЕГО ещё можно победить.
Витязь медленно поднимался, лицо его сделалось жутким – раны, вновь прорванные бешеным оскалом, искровавили и щеку, и плечо…
– Чем победить? Чем? Этим?! – Мозолистый узловатый палец, вздрагивая, нацелился туда, где грудой валялось вооружение. – Безоружный и пеший – разве я витязь?!
– Витязь!!!
Никто никогда прежде не осмеливался говорить со щитом и опорой так. Никогда и никто – даже Высокий Дом.
– Войди – и поймёшь все до конца! Ну, слышишь? Видишь? Иди!!!
Голос кишащего паразитами старикашки лязгал и громыхал, будто изголодавшимися пиявками губ шевелил не он, а сам Всеединый. И Витязь Крылатого Коня, непревзойдённейший из бойцов ойкумены подчинился дряхлому бродяге, как подчинился бы самому Всеединому.
Потому что увидел.
Многоохватный ствол дерева-чудовища беззвучно расколола-раздвинула трещина – узкая, но даже плечистый да кряжистый Витязь Крылатого Коня вполне мог бы протиснуться в нее.
