Текст книги "Славянское фэнтези"
Автор книги: Мария Семенова
Соавторы: Елизавета Дворецкая,Екатерина Мурашова,Дмитрий Тедеев,Владимир Аренев,Павел Молитвин,Эльдар Сафин,Николай Романецкий,Наталья Болдырева,Федор Чешко,Ника Ракитина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
– Уходи, родимый. Не томи душу. Нету здесь тебе упокоения. – Посмотрел Игнат в черное продавленное лицо и пообещал: – Иди, сам скажу в городе, чтобы попы за упокой души твоей помолились, уходи только.
Постоял Тимошка да пошел прочь, пошатываясь. Игнат сел на холмик – грела его земля могильная, манила в материнские объятия.
На закате распахнулась дверь, вышел на порог колдун – кожа серая, губы синие, – поманил негнущимся пальцем, показал монетку медную. Подошел Игнат, заглянул было в горницу, да оскалил колдун кривые черные зубы – дохнуло изо рта гнилью, прикрыл за спиной дверь.
– На, держи, – сунул в руки денежку, – внука твоего всему, что знал, выучил. Эта ночь для меня – последняя. Завтра тебе, может, крови захочется, ты зажми зубами копеечку – полегчает.
Поглядел Игнат в глаза синие – еще ясные да яркие, – поклонился низко, до земли.
– Спаси тебя бог, добрый человек.
Усмехнулся колдун:
– Мужик за спасибо семь лет в батраках жил, а тебе за спасибо – весь век маяться. Пой молебен тому святому, который милует.
Развернулся, дверью хлопнул и засов задвинул.
Завыли волколаки на опушке жалобно да поодиночке в лесу сгинули. Поглядел Игнат на себя: горло порвано, руки окровавлены, на боку рана черная. Сердце так редко стукает, будто и не бьется вовсе. Положил копеечку как леденец за щеку, поплевал на ладони и пошел рыть другую могилу с первой рядом.
С утренней звездой в последний раз стукнуло сердце Игнатово и остановилось.
Сказывают, видали деревенские мальчишки, будто в оттепель ушел по дороге в город Игнатов внук Ванятка вместе с дурачком своим, обряженным в медвежью шкуру, подпоясанным вервием. А когда по весне пришли мужики к избушке знахаря, то увидали во дворе могилу его – с рогатиной взамен креста в ногах воткнутой. Чья вторая была могила – неведомо. Девять лег по кривой версте обходили гиблое место, пока не вернулся домой молодой колдун и не вырыл под окном могилу третью.
Владимир Аренев
КОЩЕЕВО OVUM
– Не знаю насчет Кощеевой, но свою смерть я здесь точно найду. – Царевич Иннокентий в сердцах пнул узловатые корни дуба и поморщился – то ли от боли, то ли от досады. – Это ж сколько лет он здесь стоит! Вымахал!.. Как такой рубить?
Дурная привычка размышлять вслух появилась у царевича недавно: после того, как он преодолел Топи Непроходимые и Леса Дремучие. В Лесах всё и началось: чтобы не задремать, Иннокентий разговаривал сам с собой. Ну и привык понемногу…
– А зачем его рубить?
Иннокентий совсем не по-венценосному подпрыгнул на месте и выхватил из ножен меч. От разговоров с другими людьми он, признаться, отвык.
Тем более – с не-людьми.
Из-за дуба вышел кот – черный, пушистый, наглый. Мягко ступая лапками по золоченой цепи, наполовину вросшей в кору, кот взобрался на сундук и по-хозяйски разлегся на крышке.
– Тьфу, нечистый! Наверно, послышалось! – решил Иннокентий. – А ты, котофей, откуда здесь взялся? Ну-ка, иди сюда, ки-и-ис-кис-кис! Я тебе молочка дам…
– Не-а, – сказал кот (царевич еще раз подпрыгнул, но уже не так высоко). – Спасибо, ученые мы: сперва «кис-кис», а потом за шкирку и в мешок. И на рынок, продавать: «А ка-аму ко-от, гаваряш-ший ко-от!..» – прогнусавил он дурным голосом, подражая прежнему обидчику. – Хватит, и без молочка как-нибудь обойдусь!
И зыркнул на царевичев мешок. Там действительно, судя по запаху, лежало что-то вкусненькое.
– Да не нужен ты мне! – слукавил Иннокентий. – Я сюда пришел за смертью Кощеевой.
– Ясное дело, – хмыкнул кот. – За чем же еще! Ну, раз пришел – бери. Вот она, в сундуке. Ничего, что я на крышке сижу? Если хочешь, могу сойти, мне не жалко.
– Да сиди. Толку-то: дуб мне не срубить, даже если бы у меня и был топор. Сундук не отпереть – вон на нем какой замок! Даже цепи размотать я не сумею: слишком они в кору вросли. Значит, одно мне остается: перекусить хлебом да сыром, запить молоком и обратно в путь-дорогу собираться. Настоящие мужчины должны достойно принимать свое поражение.
И он – гляди-ка! – в самом деле уселся под дубом, развязал дорожный мешок и – о кошачьи боги! – вытащил оттуда сперва кусок сыра, потом хлеб, а потом – ох! и еще раз ох! – целую крынку с молоком! Свежайшим (и откуда только взял?!)!
(А взял он его очень просто: подоил корову. Проходил мимо вымершей деревушки, увидел буренку, которая сама же и поспешила к нему, – и облегчил ее страдания. Бедняжка бродила с набухшим выменем, и, видно, уже неделю, если не больше, никто о ней не заботился.)
– Эй! – крикнул с сундука кот. – Слышишь, ты, царевич так называемый. Давай-ка без упаднических настроений! Что значит «поражение»? С чего это ты взял, что – поражение?! Позорище какое: даже пытаться не стал, а сразу: «Пораже-е-мие!» – и вперед, припасы харчить! Подъем, «настоящий мужчина», тебя ждут доблестные подвиги и в конце – награда! Кстати, тебе чего от Кощея надобно-то?
– Чего всем, – хмуро ответил Иннокентий. – Принцессу разбудить. Эту, как ее… Василису.
– Вижу, не сильно-то ты хочешь ее будить. Не понравилась?
Царевич отмахнулся и отломил еще кусок сыра. И съел.
– Ну-ладно-ладно-так-и-быть-помогу-я-тебе! – затараторил кот. – Но перестань наконец жевать, когда с тобой разговаривают, это же неприлично!
– И как ты собираешься мне помочь?
– Ну, это легко… то есть для кота легко. Все вы, герои, мыслите однообразно: поджечь, срубить, сломать. Нет в вас тонкости. Сам подумай: если сундук с замком, зна-а-чит…
– Он заперт.
– Значит, имеется и ключ от него!
– И ты знаешь, где он?
– Нет, – честно ответил кот. – То есть знаю, что, когда сундук сюда вешали, ключ унесли и выбросили в Синее-Синее Море, но это в данном случае все равно что «нет». И так бы ты и ушел, несолоно хлебавши, если бы…
– Почему же? – сказал Иннокентий, которому надоели шуточки кота. – Я бы сперва покушал и попил, а уж потом…
– Не перебивай! В общем, раскрою я тебе, так уж и быть, страшную тайну. Видишь ли, все волшебные ключи одинаковы. Поэтому – жди здесь и не смей есть и пить! Подвиги должны совершаться натощак!
Кот вскочил, покрутился на сундуке и наконец взбежал по цепи наверх. Не было его долгонько – Иннокентий и подремать успел, и уже всерьез проголодаться.
– Шдешь? Молодешь! – Кот выскочил из-за дуба, в пасти он держал покрытый бурой тиной ключик, который бросил к ногам царевича. – Ну, дальше сам: залазь и открывай.
Кот спрыгнул на землю и с видом свойским, независимым подошел к кувшину с молоком.
– Ну а я покамест…
Он так увлекся, что не заметил, когда Иннокентий успел открыть крышку. Только по запаху и догадался. А, вот еще и по крику.
– Что? – спросил, не отрываясь от сыра.
– Воняет! – обиженно сообщил царевич. – Я-то думал, здесь медведь, заяц, утка…
– Ага, все там и есть, – кивнул кот. – А что, что?! Ну-у, ты прям как маленький. Ты представь, сколько они там лежали – это ж ни один Кощей столько не проживет! Потому и сундук прочный, с толстыми стенками: чтоб запахи не просачивались. Ты давай нос не вороти, а доставай яйцо и закрывай скорей крышку, а то в округе все мыши передохнут – на кого мне тогда охотиться? Чай, не каждый день сюда царевичи с молоком захаживают!
Иннокентий выполнил всё, как велел кот, и, открыв мешок, бережно уложил туда, в особую коробчонку, яйцо со смертью Кощеевой.
– Ну, – сказал, – пора мне. Благодарствую, котушка, за помощь.
– Это тебе спасибо, – облизнулся кот. – Если что-нибудь еще – заходи, не стесняйся. А я верну-ка вещицу на место.
Он ловко подхватил с земли ключик и молнией взлетел на цепь.
– Эй, – крикнул ему вдогонку Иннокентий. – Ты откуда его взял-то?
– Tax, у шерепахи отной отолшил, – невнятно ответил кот и скрылся в ветвях.
* * *
Кощей Бессмертный сидел на срубе колодца, свесив ноги и насвистывая простенький мотивчик (что-то из народного); рыбачил.
– А-а, Иван! – сказал Кощей. – Ну, наконец-то.
– Я – Иннокентий, – напомнил Иннокентий.
– Слушай, не будь занудой. Вас тут за столетие столько проходит – башку сломаешь, всех запоминать. Поэтому я для простоты всех зову Иванами. Хочешь Василису разбудить – потерпи. Не хочешь – скатертью дорога. И вообще, не шуми, клюет.
Бессмертный осторожно повел удочку вбок, потом дернул – и в траве забилась огромная щука.
– Отпусти меня, Емеля, я три твоих желания испо… – Щука увидела наконец, кто ее поймал, и выпучила глаза, беззвучно разевая рот.
Бессмертный покачал головой:
– Я мог бы, конечно, пожелать, чтобы у моего соперника, Ча-Хлыка Нэвмэрэ из восточных степей, пропала вся его коллекция, но это будет неинтересно, слишком просто. Так что – не искушай, дура! – И он, ловко ухватив щуку за хвост, швырнул ее обратно в воду. – Это издевательство какое-то! – пожаловался Бессмертный царевичу. – Уже в колодце сел порыбачить, думал, хоть здесь обычная рыба попадется – нет же, сплошь чародейская, с «жела-а-ньями»! Тьфу! Скучно, Иван, скучно жить!
Это (Иннокентий уже понял) Кощей так шутил. Бессмертный выглядел очень даже жизнерадостно: пухленький, розовощекий, голубоглазый, с русыми волосами (их он зачесывал вперед, чтоб не видно было пробивающейся лысины).
– Ну, – сказал Кощей, – рассказывай наконец. Добыл?
– Добыл.
– Покажи! – Бессмертный едва сдерживался.
– Не так скоро! – отрезал Иннокентий. – Сперва отведи меня к Василисе, там и обменяемся: яйцо на принцессу.
Кощей смерил его задумчивым взглядом:
– Ну, пойдем, Иван, пойдем. А по дороге расскажи-ка мне, как оно хоть выглядит.
Иван… тьфу ты, Иннокентий тщательно описал свою добычу.
– Оно! – Кощей аж зарделся от удовольствия. – Оно самое! Ну, Иван, если не обманул ты меня – получишь и Василису, и… ну, и еще что-нибудь тебе дам, в придачу. Хочешь в колодце моем порыбачить, а? Сам ведь видел, какой там клев.
Тем временем они вошли в Кощеев дворец и по мраморной лестнице спустились к небольшой дверце, что вела в подвал. Точнее, в Подвал – здешние подземелья достойны были только заглавной буквы. Иннокентий мельком удивился, как это Бессмертный ходит здесь без карты и не плутает, – а тот уже и карту достал из кармана, вгляделся, кивнул сам себе и повел гостя в нужном направлении.
«Надеюсь, к Василисе».
Вопреки расхожему мнению, Кощей в Подвале определенно не чах над златом – да здесь и злата не было, одни хрустальные гробы! То есть это сперва Иннокентий решил, что гробы, а потом пригляделся внимательней и понял: витрины! А в них, на черном бархате, лежали птичьи яйца, сотни и тысячи разных яиц!
– Впечатля-а-эт? – снисходительно хмыкнул Кощей. – Уникальная коллекция ovum'ов, мечта любого дологофила! Что такое «овум»? Эх, Иван-Иван, нельзя же всю жизнь на печи сидеть, надо и в мир выбираться или хотя бы книжки читать! «Овум» означает по-заморски «яйцо», а «дологофилия» – страсть к собиранию яиц. Птичьих, – уточнил он на всякий случай. – И перед тобой, скажу без ложной скромности, одна из величайших коллекций, именно так. Вот смотри. Тут написано по-заморски, но я, чтоб тебе было понятней, стану использовать просторечные названия. Здесь – яйцо ивы, видишь, голубовато-белое, а просвечивает зеленым. Ива обитает в странах египетских, поедает змеев, имущих крыла…
– А я думал, ива – дерево такое, – встрял Иннокентий.
– Экий ты, Иван, ограниченный! Разве не может одно и то же названье для разных вещей использоваться, а? Слушай лучше да гляди, больше-то такого нигде и не увидишь! Тут вот – яйцо парадызеа, птицы безногой, длинной и страшенной, а глаз у нее за перьями и не видать даже. Летает быстро, а когда отдохнуть хочет – уцепится за дерево и отдыхает. Рядом яйцо асиды, эта известна тем, что забывает их в земле: закапывает и улетает. Так же и езгуля о детях своих не заботится, но яйца подкидывает в гнезда другим птицам, а потом, как те их высидят, забирает птенцов обратно в гнездо. А как зима наступает, езгуля соскребает с себя перья и влазит в яму или же дупло, там и зимует… Та-ак, это не очень интересно, можно пропустить… Ага, вот гляди: яйцо барнитлега, эти вообще-то не из яиц вылупляются, а из кусков сосновой коры, ежели их пропитать морской водой. Но иногда, в виде исключения… – Кощей повертел в воздухе рукой, дескать, все равно тебе, дураку, не понять. – Ну опять же баранока яйца, бажантов разных – ерунда! Ага, вот интересное: яйцо загоски злонравной.
– Чего-то оно на яйцо езгули похоже, – заметил Иннокентий, чтоб поддержать разговор.
Кощей отмахнулся:
– Это только для постороннего глаза похоже! Ну, вот еще яйцо супа, ломикоста, дремлиха… обычное дело. Ага, редкий экземплярчик: яйцо кокоши, едва раздобыл, и то цену пришлось немалую заплатить.
– У куриц такие же, – ляпнул, не подумав, Иннокентий.
– Похожи, конечно, – снисходительно кивнул Кощей. – А это птица любопытная, в воде живет – желвою кличут. Испускает из себя багровый пот, из него краску готовят. Такого яйца даже у Ча-Хлыка нет! Ну-с, – сказал он, останавливаясь у очередного стеклянного гроба, – а сюда, значит, ляжет твоя добыча.
– Сперва Василису покажи, – напомнил Иннокентий.
– Да вот же она! – Бессмертный прищелкнул пальцами, крышка гроба откинулась… под нею лежала, будто живая, Василиса.
«Не то чтобы прекрасная, – подумал Иннокентий, – но симпатичная, весьма. Главное, чтобы с ней за годы не случилось того же, что с медведем, зайцем да уткой».
– Давай яйцо и цалуй, – махнул рукой Кощей. – Всё по-честному, я свое слово держу!
Иван достал и отдал Бессмертному коробчонку с трофеем.
– Каков экземпляр-то, каков экземпляр! И-эх! – От переизбытка чувств Бессмертного едва карачун не хватил. – Уж теперь-то Ча-Хлык обзавидуется! – Он вытащил из кармана штыречек, пробил в яйце два отверстия на острие и с противоположной стороны. – А ну-тка, каково оно на вкус…
– Осторожней, там иго… – хотел было предупредить Иван, да поздно: Кощей, переменившись в лице, фыркал и сипел; потом уронил яйцо и сам рухнул на пол, бездыханный.
– Я всегда говорил, что собирательство – пагубная страсть и до добра не доведет, – заявил кот ученый. Он каким-то макаром нашел путь в Подвал и теперь оглядывал ряды стеклянных гробов, вздыхая: – Сколько еды перепорчено… Ну, – сказал он Иннокентию, – чего ждешь, счастливчик? Целуй ее. Или стесняешься? Так я отвернуться могу.
– Не надо. – Царевич опустился на колени, снял с Кощея амулет с заморскими словами «Ars longa!», положил себе в карман. – Слушай, – сказал, – тут у него где-то снасти были. Найдешь?
– А молоко у тебя еще осталось? – нагло поинтересовался кот.
* * *
– …И пусть прознает о том Ча-Хлык. По щучьему веленью, по моему хотенью! – сказал Иннокентий и выпустил щуку обратно в колодец.
– Думаешь, явится? – спросил кот.
– Рано или поздно – обязательно явится! Этому Нэвмэрэ, конечно, из восточных-то степей далеченько топать. Но ты ведь сам говорил, что страсть к собирательству – великая сила!
– А целовать-то ему Василису зачем?
– А необязательно, – согласился Иннокентий. – Пусть охраняет. Желающие поцеловать всегда найдутся.
– Ты-то сам чего отказываешься?
– Незачем мне. Дома любимая дожидается, вернусь – и женюсь. Я бы и не шел сюда, так батюшка велели подвиг совершить. А мы с Настенькой об жизни простой мечтаем, поселимся где-нибудь в обычном царстве, без чудес этих дурацких, детей нарожаем, народом станем управлять по справедливости!.. Заживем как в сказке!
«Так и стало по их хотенью: вернулся Иннокентий-царевич, женился на Настеньке и зажили они без чудес, как в сказке!»
– Кеша! – позвала Настенька. – Тут к тебе… кот какой-то пришел. Говорит, твой старый знакомый. Говорит, решил погостить у нас… Говорит…
Царь вздохнул, нацепил корону и подытожил хмуро:
– Вот и сказке конец!..
Екатерина Мурашова, Мария Семёнова
СКАЗКА ПРО ПЕЧКУ
Падал снег. Крупные мягкие хлопья тихо кружились и кутали землю, стараясь потеплее одеть её к близким морозам. Только в одном месте пушистое кружево было нарушено широким чёрным пятном. Снег не мог там улечься, потому что пятно было горячее. И снежинки, не долетев до земли, превращались в капли дождя.
Дождь смешивался с дымом, что поднимался с пожарища, и свисал грязными занавесками. Занавески колыхались от порывов ветра, разнося запах мокрой гари, и кто не знает этого страшного и мёртвого запаха, тому лучше его вовсе не знать.
Ещё вчера здесь стояла деревня. Не ахти какая большая, зато крепкая и весёлая, потому что работящие и дружные деревни грустными не стоят. А теперь деревни больше не было. Совсем не было. Ни изб, ни людей. Чадный след Змея Горыныча давно развеялся в небе. Отбушевал и пожар на земле… Только высились, обречённо вздымая к низкому небу угловатые трубы, полтора десятка русских печей. Над несколькими трубами ещё курились дымки. Растопили их заботливые хозяева, поставили подходить тесто для пирогов, а сажать-вынимать те пироги уже и не довелось… Дотлеют последние угольки, и доберётся до печек талая сырость, начнёт понемногу превращать их в бесформенные груды глины и мёртвого кирпича…
Толстенный дуб на лугу за околицей подслеповато щурился в мутную колышущуюся пелену. Не движется ли что на пепелище, не осталось ли живого кого?.. Нет, напрасны были надежды старого дерева. Всё кончилось. Никто больше не придёт водить кругом дуба осенние праздничные хороводы, никто не спрячется в его тени летним жарким полднем, никто не поверит ему морозным зимним вечером молодую сердечную тайну. Никто не украсит по весне его ветвей разноцветными лентами…
– Да будь же ты проклят, Змеище! – проскрежетал дуб… и заплакал. Сочились горькие слёзы из ран в бугристой коре, где прошлась по дереву Змеева огненная струя, опалила корни, сгубила малые жёлуди на земле…
– Ну что, бабоньки, – прозвучал на пожарище глухой глиняный голос. – Видно, доля наша такая. Пришла пора помирать!
Это говорила самая большая и статная печь. Как сбил её прадед погибшего ныне хозяина, сбил из жирной красной глины на совесть и на века, так она по сей день и стояла, не старилась в каждодневных трудах. Пекла хлеб, варила и жарила-парила на всю большую семью, – и, как говорили, с годами всё только вкуснее у неё получалось. Ан не радовать ей больше добрых хозяев! Вот упала, зашипев, на мокрую землю заслонка, открылись внутри горнила последние рдеющие головни…
– Где родились, там и пригодились, – вздохнула соседская Печь, приземистая, с просторной лежанкой. Сколько деток вырастила, сколько стариков на ней грелись и в девяносто лет на спины не жаловались! – Ладно, подруженьки милые, недолго осталось… Не судите строго, лихом не поминайте!
И ещё одна заслонка свалилась в талую грязь…
– Да как же, тётеньки, бабушки! – жалобно звякнула вьюшкой самая молоденькая и маленькая Печка, – Вы за свои годы вон сколько каши наварили, молока потомили, сколько пирогов испекли и щей добрых исполнили! Больных без счёта на ноги подняли! А я? Меня только-только для молодожёнов сложили! Самый первый раз и затопили сегодня…
– Смирись, – скорбно испуская в плачущее небо последние завитки, шуршали старые печи. – Судьба наша такая, и не уйти от неё.
– Дур-ры, – прозвучал вдруг, вернее, прокаркал совсем непочтительный голос. На угасшую трубу в середине пепелища усаживалась драная ворона с двумя перьями вместо хвоста. – А вот и непр-равда!
– Это как? – обрадовалась Печечка нежданной поддержке. – Неужто впрямь видано, чтобы печка без избы по свету бродила?! Новой доли искала?..
– А то, – важно подтвердила ворона, – Про Емелю слыхала? Который по щучьему веленью, по своему хотенью?.. То-то! А девочка, что за личным счастьем в путь-дорогу пустилась? Помнишь, по пути печку топила? Не избяную, не надворную, – вовсе само-стоятельную… Тесто месила и пирожки ела, вот! – Судя по всему, ворона от пирожка бы не отказалась, только едва живым печам нечем было её угостить. – И ещё, если подумать…
– Спасибо тебе, – тихо сказала Печечка. – Бабушки, тётушки! Благословите с места сойти, долю поискать!
Никто ей не ответил. Затихли старые печи, дотлели в них последние угольки.
– Пойду, стало быть, – распорядилась их молчанием Печечка. – Мало ли, вдруг кому пригожусь… А ты, воронушка, может, мне и дорогу покажешь? Вместе-то веселее бы…
– Вот ещё! – фыркнула ворона. Встряхнулась, вдаль полетела.
А что ей тут рассиживать, коли всё равно поживы не будет?
Но Печечка уже набралась сил и решимости. И тихонько слезла с испода…
На раскисшем оттепельном тракте народу немного. Вот проехали в кургузом возке, нестройно распевая, расторговавшиеся на ярмарке мужики с красными носами. Низко пригнувшись к холкам коней, пряча от брызг румяные лица, в противоположных направлениях деловито проскакали два Ивана-дурака. Вслед за одним из них пробежал на длинных лапах серый волк. Мелькнул между тучами карлик-Черномор с развевающейся по ветру бородой, и, держа курс на юг, низко, почти припадая к дороге, словно прихрамывая, пролетела закопчённая ступа с неряшливой, но нестарой на вид Бабой-ягой…
И никому не было дела до Печечки, которая медленно, то и дело пугливо сбиваясь к обочине, продвигалась по тракту. Только вечно голодный серый волк с мимолётным интересом глянул безжалостными жёлтыми глазами и потянул носом: не завалялось ли внутри пирога какого? Ну там, хоть Колобка…
Но от Печечки совсем не пахло съестным. И – как ни старалась она силёнки беречь – в горниле прогорало самое последнее полено. Погаснет оно – и замрёт Печечка, на обочине притулившись, и холодный зимний дождь понемногу размоет все швы, пройдёт день, неделя, другая… А там разве вьюшку да заслонку кто-нибудь подберёт. Железо нынче дорого…
И Печечка ползла и ползла, из последних сил, на одном упрямстве. Неужели всё зря?..
Богатый дом с красной железной крышей и флюгером с петушком она приметила издалека.
«Тут меня обязательно приютят, – обрадовалась она. – Не может быть, чтобы не приютили. А в большой дом не допустят, так я не гордая. Я и в надворные с радостью. Вон у них участок какой…»
Хозяин подкатил к дому на лоснящейся вороной тройке, которую язык отчего-то чесался поименовать «шестисоткой».
– Мне бы только чуток дровишками подкормиться да малость окрепнуть, – доверчиво обратилась к нему Печечка. – А так я сильная. И много умею…
– А на что ты нам? – рассмеялся хозяин. – Ты ж эта… Ну да, видел в каталоге… русская печка? Таких теперь уже и не строят. Кому ты нужна?
– Пойми, лапотная душа, у них тут, в натуре, как в порядочных странах, – объяснил Печечке красовавшийся в большом доме Камин. – Всё, типа, как на Западе. Не изба, а коттеджик, всё ци-ви-ли-зо-ван-но. И отопление, и отделка, и мебель. А ты со своим посконным рыльцем куда в ев-ро-стан-дарт?
– Но я пирожки печь могу, – тихо сказала Печка. – Масляные. С корочкой хрустящей. И кашку пшённую… с черносливом… А про тебя я что-то и разобрать не могу – как ты пироги-то печёшь? Куда их сажают?
– Деревенщина! – рассыпался Камин веселыми искрами. – Разве ж я для того предназначен? Для еды у них другая печка имеется. На микроволнах. В ней они корытца беленькие разогревают. Из су-пер-мар-кета… Надо бы им ещё с ухватами да чугунами передо мной суетиться! Я – и-мид-же-вый! Передо мной по обычаю надо просто сидеть, ничего не делая, качаться в кресле-качалке… Можно ещё собаку гладить, только непременно породистую…
Печечка из слов Камина ничего не поняла, кроме одного: делать ей тут нечего. Понуро поползла было прочь, думая лишь – успеть бы покинуть ухоженный двор и подале где-нибудь помереть. А то неловко получится. В таком цивилизованном месте, и вдруг – дохлая печка…
– Ты во-он туда загляни, – посоветовал говорливый Камин. – Там Избранники живут. Слышал я, они печку подыскивают как раз навроде тебя.
– Какие Избранники?
– Да водится тут у нас забава: обещаниями мериться. Выборы называется. Чьи посулы пригожей, тот и Избранник, ему уважение и почёт.
– Но… – задумалась Печечка. – Обещанное, его ведь исполнять надо?
– А это, – фыркнул Камин, – уже другой вопрос. Не первой очерёдности.
– А… а я им на что?
– Опять же для имиджа, – подпустил дыму Камин. – Для народности. Только они тебя растапливать не будут… В саже мараться, оно им надо? Они и готовить не умеют, всё больше по ресторанам, по банкетам-фуршетам…
– Нет уж, – вздрогнула Печечка. – Пойду я себе.
– Слышь-ка, – остановил её Камин. – А ты правда настоящими дровами питаешься?
– Да, – удивилась Печечка. – А чем же ещё?
– А я… этим вот. – И Камин кивнул в угол, где стояли – нет, не беленькие корытца из супермаркета, но тоже неплохо, импортные пакеты со специальным углём. – Дай полешко попробовать!
– Так последнее у меня…
– Ну и что? Перекрутишься, у кого-нибудь перезаймёшь! Давай, подруга, делись!
Растерялась Печечка, не могла придумать, как быть. И не попотчевать речистый и весёлый Камин казалось уже вроде нехорошо… И полено было нешуточно единственное, последнее… И как это – перекрутиться-перезанять? Она таких и слов-то не знала…
– Чурка! Чурка раскосая! – послышалось впереди.
Печка было обрадовалась, решила, что это её зазывали в гости, сулили добрых колотых чурочек, однако ошиблась. Там гнали от ворот смуглого оборванного мальчишку. Может, его ещё и побили бы, да зарычал пёс, сопровождавший мальца: большой, всклокоченный, корноухий. Так они вместе и скрылись за поворотом, а хозяева всё не уходили с порога, всё кулаками грозили.
Хотела уже Печечка как-нибудь по другой стороне тракта мимо них проползти, но хозяева её приметили, кулаки разжали и замахали приветливо:
– К нам, к нам!
Избушка у них была небольшая, с подслеповатыми окошками и как бы присевшая на один бок. От этого казалось, будто она лукаво и зазывно подмигивала всем прохожим-проезжим. А перед крыльцом на распорках стояла вывеска с надписями и картинками:
«Молоко парное – кружка 2 коп.
Сливки свежайшие – кружка 10 коп.
Сметана – хоть ножом режь, 1 ложка – 1 коп.
Пирожки горячие, домашние, с мясом, с яблоками, с морковкой, с яйцом и луком – по 5 коп, с кашами разными – по 3 коп.
А также черви жирные для рыбалки…»
Из трубы избушки поднимался дымок.
«Пирожки, – обрадовалась Печечка, – Если они не только себе, а ещё и на продажу их выпекают… Чего доброго, и мне тут дело найдётся…»
– Ишь, какая ладненькая, молоденькая, – деловито захлопотали хозяева. – Сразу видать, на вырост сложена, на перспективу. Опять же на дороге за так пропадает… Непорядок, добро должно при хозяине быть. А нам бизнес в самый раз расширять, место выгодное, в торговый день одних Иванов-дураков до дюжины заходит, прочих не считая… Хотим вот на заднем дворе пруд с карасями да с рыбалкой устроить. Ты насчет ухи как? Сможешь?
– А то как же! Десяти сортов! – обрадовалась Печечка. – Хоть тройную, хоть постную, хоть с манкой…
– Хорошее дело, – облизнулись хозяева.
– А место у вас для меня найдется? – осторожно спросила Печечка. – Избушка-то у вас, гляжу, небольшая… – Она уже двинулась было к порогу, но остановилась. – Я и в сараюшке могу…
– Зачем в сараюшке? – удивился хозяин. – Коли сговоримся, мы старую-то печку враз и выставим за ворота.
Пускай себе дальше ползёт, вот как ты сейчас. Ей, может, даже лучше так будет!
Печечка осторожно заглянула в дверь… В избе было тепло и уютно. На низком окошке – облитой горшок с геранью. На выскобленном столе аккуратными столбиками – монетки. Копейки отдельно, пятаки отдельно, гривенники отдельно.
– Что уж теперь! – услышала она тяжёлый вздох. – Ничего не поделаешь – выгода для них главное. Если уж так подфартило – не откажутся. Видно, кончилась моя жизнь… А сколько я ещё пирогов могла бы напечь… С требухой, да с капусткой, да с кашей-грибами… Ладно, чего уж тут… Становись, бродяжка, на моё место. Смотри только, чтобы через год-другой и тебя на новую не променяли…
И широкозадая, чистая, белёная печь-труженица ещё раз вздохнула, выдула облачко серебристой золы.
– Н-нет! – попятилась Печечка. От ужаса она даже начала заикаться. – Нет! Я так не хочу! Я так не б-буду!
– Печка, постой! – звали её хозяева. – Куда, глупая, уходишь? Что тебе у нас в избе не понравилось? У нас же и дрова сухие, берёзовые, и золу мы всегда вовремя вычищаем…
Три последних уголька – всё, что оставалось от домашнего, тщательно сберегаемого полена – сиротливо догорали в топке, почти не давая жара. Над трактом сгустились сумерки. В разошедшихся на мгновение тучах зажглась одинокая звезда. А на земле, где-то в ближнем овраге, тоскливо и жалобно завыла собака.
Печечка огляделась и увидела красивый дом на взгорке над рекой. В доме приветливо и тепло горели окна.
«Ещё не спят, – рассудила Печечка. – Была не была, попытаю-ка счастья, попрошу меня испытать. Я бы им к утру такую кашку томлёную приготовила…»
Печечка представила себе, как тепло от свежей растопки разливается по её иззябшему телу, как тихо и уютно фырчит внутри ароматная каша в тяжёлом глиняном горшке, как свежим утром стучат ложки и просят добавки звонкие детские голоса… Она заторопилась.
Хозяева дома оказались молодыми и весёлыми. И дети в избе были. И явный, бросающийся в глаза достаток. И щенок с толстыми лапами на полосатом коврике. Всё у них было…
Было – да не про Печечкину честь.
– Опоздала ты, голубушка, – смеясь, объяснили ей. – Нет бы тебе на недельку раньше к нам заглянуть, глядишь, всё бы и устроилось. Мы ведь недавно этот дом прикупили, как раз окна со ставнями и печку меняем. Старые хозяева померли, наследники в город подались, а мы, наоборот, из города. Тут лес, речка, воздух и продукты свежие, детям полезные… – И хозяева указали Печечке внутрь дома: – Вон, смотри, у нас уже и печник работает. Самый дорогой, за большие деньги нанятый. Да не за рубли за какие, а за иноземные доллары.
Из дома донёсся глухой удар.
– Ой, да зачем же старую-то печь рушить! – попробовала вступиться Печечка. – Может, её ещё починить можно?
Печь в старом доме действительно была огромная. С лежанкой, с полатями, с просторным горнилом. Прежде старики в нём и детей мыли и сами кости распаривали, отчего и жили до ста лет. Не печь, а Печища!
– Не по силёнкам тебе, дочка, меня отстоять, – одышливо пропыхтела Печища. – Я свой век сполна прожила, старики мои умерли, а эти… Куда мне на них угодить! Пора, зажилась на Божием свете… А ты, смотри, подольше живи…
– Помираю я, матушка, – тихо всхлипнула Печечка, у которой вдруг как-то разом кончились силы. – Совсем внутри огонька не осталось… И никто меня к себе не пускает, никто полешек не подкинет…
Печища задумалась. Печник в фирменном фартуке ходил вокруг, заглядывал внутрь, примеривался, как станет навсегда её разрушать.
– Тогда вот что мы сделаем! – решила она. – Гоша, ты живой там ещё? Слышишь меня?!
– Слышу, – пискнул кто-то в подпечье.
– Жизни тебе здесь при новых обычаях уж точно не будет. Но и со мной вместе помирать, как собрался, – не моги! Не велю! Хватай полено у меня из брюха и вот с ней заодно – тикайте отсюда! Будешь её покуда кормить, а как она пристроится куда, так и тебе место найдется!
