Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– А вон, детонька, со снами-то как: прабабушке твоей как-то приснислось: идет она будто по полю босая вослед за парнем молодым, идет да колоски-то и подбирает, много колосков – так старухи-то ей и объяснили: замуж за его выйдешь, жить будешь бедно, семья у вас будет многодетная, но его любовь потеряешь: это потому что она во сне босая шла… Так-то оно и вышло. У матери с отчимом большая квартира в центре, полногабаритная, обставленная дорого, со старинными вазами, фарфором и хрусталем, книг вот маловато. Не очень маман печалится о дочери, а что – бабка воспитала, бабка

^{note 49} и квартирой обеспечит, ведь жизнь ее уже к концу подошла. И о Сергее она сильно не пеклась. Прямо кукушка. Сергей, может быть, и чаще бы к ней захаживал, да отчима не переваривает. Такой жлоб. Всё в дом. Разве можно сравнить с отцом? Когда мать за отчима выходила, у того серая «Волга» была, сад, дом в деревне двухэтажный, хобби даже буржуйское – антикварные вещи. Бабуська рассказывала – то он гаражи покупает и перепродает, то ягоды на рынок отвозит. А мамаша только и знала всегда, что по курортам шнырять – не уследишь! Изменяла она ему, наверное. И как все медики, легко себя оправдывала: необходимо для здоровья.

Наталья читала об астме, любопытные все-таки данные: астма как реакция на невозможность проявить свое «я» во всей полноте. Психогения. Так и у меня скоро будет астма, подумала с полуулыбкой. Бабуську забрала мать на две недели: уехали с отчимом отдыхать, а кто будет квартиру сторожить? Цепная собака – верная бабка. Разве мать такой должна быть?..

Астма, да. Сексуальный зажим – не мог товарищ Иванов реализовать свои сексуальные фантазии, тянуло его к чему-то необычному, в чем он не мог признаться себе. Наталья смеется – и ойкает: в боку прострел. Острая боль – не печеночная ли колика? Ой. Невралгия, наверное.

..А там, на краю обрыва, стоит Сергей, бледный, бледный… Наталья встала, открыла форточку, достала сигарету. Обрыв мысли. Обрыв души. На краю обрыва оказалась я. Она курит. Не дым вдыхать нравится ей, а выдыхать из себя облачко. И замирать, погружаясь в него на несколько секунд, как в забвение, в крохотную смерть. Наталья не думает так, она так ощущает. Думает она чаще всего, как все, банальностями и говорит почти всегда, как большинство, штампами, не вслушиваясь в слова ни в свои, ни в чужие. Что-то смутное с детства владело ее душой, какая-то загадочная дымка окружа

^{note 50} ла ее, и сквозь дымку глядела она на мир. Все неживые предметы: и дома, и мебель, и старые ограды парков – точно живые откликались на ее безмолвный зов, один дом – в дачном поселке ли, в городе ли ее огромном – улыбался ей, другой хмурился и почти отворачивался, в одной квартире ее любили зеркала, она казалась себе в них такой хорошенькой, не замечая ни острых ключиц, ни кривоватых ног, в другой квартире – делали ее уродливой; были стулья, что ласково грели ее, как бабушкины колени, были и те, что сгоняли ее со своих деревянных сидений… Возможно, и сама Наталья была только полусказочной дымкой, принявший здесь, в реальности пыльной и яркой, форму обыкновенной девушки, похожей на своих ровесниц, девушки с небольшим комплексом неполноценности, следствием которого было обостренное самолюбие и недоверие к тому, что может она, с ее недостатками наружности, составляющими, кстати сказать, по мнению Мити ее основную прелесть, нравиться мужчинам, и с чувством одиночества, ведь мать-кукушка не согрела ее в детстве. Ранимая Наталья, впечатлительная Наталья, любящая, не осознавая этого совершенно, состояние небытия. Маленькое забвение сигаретного облака. Но не тем холодным сном могилы… Не знает о себе, не понимает – и вряд ли когда-нибудь до конца узнает и поймет. Так думает о себе – в третьем лице. Но Митя, для которого сестра, подобно другим людям, по его воле могла порой становиться прозрачной, любил, очень любил полусказочную, детскую дымку ее души.

Она курит, вместе с дымом выдыхая суету жизни. Сейчас ее нет. И она вновь здесь. Потому что в дверь звонят, потому что кто-то пришел. И ей кажется, что пришел Митя. Ей хочется, чтобы это был он. С ним ей спокойно. С ним ее несовершенное «я», недостроенное, как отцовская дача, мгновенно приобретает завершенность, достраивается по волшебному движению мага. И еще ей хочется, чтобы Митя по-отцовски начал ворчать, что она курит. Зачем ты куришь, Наташка, зачем? Отец-то никогда не

^{note 51} разговаривал с ними, с детьми, как отец. Она открывает дверь: ба! это в самом деле Митя. Но как неприятно все же – он не один.

– Проходите, проходите!

– Рита.

– Моя сестра Наталья. Он улыбается, но вдруг она вспоминает – а если он видел тогда? Ужасно. Но Митя гладит ее по волосам, как ребенка, и уже ворчит: ты опять куришь, Талка, сколько раз я тебе говорил, ну зачем, зачем. И уже ревнует эта неприятная девица. Джинсовая стерва. Какая я все-таки плохая – еще не знаю человека, а так уже думаю. Просто ты, Наталья, ревнуешь своего брата к незнакомой Рите. Нет! Она, правда, очень вульгарна. Представить, что у брата будет такая, не могла я никогда!

– Хотите кофе? Или сухого?

– Я пью только коньяк!

– У меня есть немного. В Наталье, в ее движениях, немного угловатых, в ее русых волосах, она поправляет их рассеянно, в ее карих глазах – прелесть запоздалого ожидания любви. Так размышляет Митя. Рите Наталья тоже приятна: Рита ощущает свою власть и над Митиным телом, и над его душой, и Наталья мила ей, как сестра принца, бессильная в своих родственных притязаниях на брата, мила пленившей его Золушке. Конечно, Митя – красивый, а Наташка так, симпатичная только, и сестра она только сводная – Юлия Николаевна Ритку давно просветила насчет всех Ярославцевых – то есть Наташка как бы менее знатная сестра принца, в ней нет той породы, которая есть в Мите. Худоваты они все, но порода есть порода.

– Муж мне подарил колечко с бриллиантом на восьмое марта, – рассказывает Ритка. Ее привычная тема в женском обществе. Да, я такая маленькая, про себя кумекает она, но удаленькая. А вы все – такие высокие да видные, а такие растяпы! Вот и Митя – мой! Здесь нет соперниц, но так, по привычке, на всякий пожарный. И квартирка обыкновенная, только ковер на полу красивый, большой, ^{note 52} да две вазы китайских. Книг тоже немного – один книжный шкаф. Богатства, одним словом, нет. Впрочем, может быть, у мамаши? Кольцо на Наташе серебряное, серьги – тоже, Ритка западло считает такое носить, и Леня ей не позволяет.

Слишком нежный брат он все-таки!.. Как смотрит, как смотрит?.. Она разобьет его дружбу с сестрой. Недаром давно слывет она черной кошкой! Стоило пробежать ей, глаза сузив, между двумя – и рушилось все, расторгались помолвки, отчаявшиеся девки беременели от кого попало, а в результате оставались одни. Но и мужикам приходилось несладко! Разобьет.

– Митя, я хочу познакомиться с вашим старшим братом. Чувствую – мы найдем с ним общий язык! Как она вульгарна все-таки. Ну, Митя!

– Съездим на дачу, – предлагает он. Господи, на дачу! Наталья опять пугается, краснеет – вдруг он видел? Но вновь спокойный его взор успокаивает ее. Наверное, не видел. Не узнал. А если узнал, но молчит, оберегая ее? Господи. Твоя мать страстно любила деньги, как-то осуждающе произнесла бабушка. Мужчин и деньги. Но деньги сильнее. Вот и я – падшая ее дочь. К деньгам, правда, равнодушна, как мы все. И Митя, и… Имя даже его отвратительно мне. Но я должна из последних сил преодолеть ужас, отвращение – всё преодолеть, я должна поехать. Должна преодолеть и поехать.

– Давайте в пятницу, – произносит она. Губы ее пересохли. Кофе вызывал жажду. Она встает, споткнувшись о ножку стола, и идет в кухню пить холодную воду.

– У меня муж улетает в пятницу, – возражает Рита, – лучше в субботу, до обеда.

Кристинку она сбагрит свекрови, а то уже растолстела от лени. Пусть узнает, как даются дети! Ленька-то вырос на руках бабки с дедом. А свекровка только и знает, что на судьбу жаловаться. Толстобрюхая. Имя вот красивое: Дебора.

^{note 53} * * *

И вот они едут на электричке. Антон Андреевич порой подбрасывает детей до дачки на своей машине, но сегодня он куда-то потартал Серафиму. У Митяя, конечно, нет личного транспорта. Пыльная, темно-зеленая элект ричка. Ритка в итальянских босоножках, в яркой футболке и джинсовой юбке. Наташа в серой широкой юбке и светло-сером свитерке. Утром прохладно. Митя, прищурившись, разглядывает пассажиров. Рита поглядывает на него. Она порой чувствует себя белкой, пленившей тигра. Никогда не знаешь – чего от него ждать. Наталья смотрит в окно, она любит смотреть, смотреть, не вдумываясь, пожалуй и не замечая, мимо чего электричка катит, постукивая, – то ли в полудрему Наталья впадает, то ли погружается, как колеблющийся тонкий свет, на дно колодца души, где тайная есть дверца, за которой…

– Наталка, ты помидоры положила? Я привезла и ссыпала на кухонный столик? – Ритке очень хочется дружить с сестрой своего любимого. Воспитанная в грубой простоте, знающая в общении с мужем лишь три темы: кухня, деньги, секс, Ритке так хочется и думать, и выражать свои мысли красиво: «Возлюбленный мой», – обращается она мысленно к Мите, не сводя с него пылающих глаз, «единственный царь души моей…» Наталья бездумно глядит в окно. Покачивается вагон, покачиваются яркие пятна солнца на скамейках и на полу, покачиваются сетки на крючках возле окон, и жизнь Натальина покачивается плавно, точно золотая лодочка на реке, которую вот-вот минует электропоезд.

– Мама, кораблик! – кричит малыш и, вырвавшись из теплых материнских рук, приникает к окошку вагона. Пройдет время, и вырвется он навсегда из нежных ладоней, убежит, улетит, умчится к своему далекому кораблю. Митя с улыбкой следит за малышом. Дети нравятся ему, как деревья, вода или облака. Он и сам, Митя, как облако

– случайное сочетание частичек света – поэтичная бабушка его, Юлия Николаевна, думает Рита, обладает ^{note 54} все-таки удивительным взглядом на мир: а Сергей – как вихрь, сказала Ритке она.

И Ритка замирает от непонятных предчувствий…

Сергей любит готовить: вечерами, напевая себе под нос слегка фальшиво какую-нибудь одну фразу из шлягера, он танцует над сковородками, кастрюлями и тарелками, и кто бы мог подумать: движения его перестают быть такими угловатыми и резкими: точно странная птица, метавшаяся только острыми зигзагами, вдруг обрела плавность полета. Все Ярославцевы хорошо готовят, уверяет он. Но это легенда, сочиненная, пожалуй, им самим. Наталья готовит редко, да, может быть, неплохо, но так редко, что уникальные ее кулинарные достижения прочно забываются, как исчезают из памяти пусть красивые, но случайно мелькнувшие лица в окнах соседнего троллейбуса, на минуту притормозившего рядом с везущим тебя автобусом возле светофора. Разумеется, Митя не занимался кухней совсем.

Он порхает над газовой плитой, напевая. Они на даче с Кириллом вдвоем, и никого видеть не хочется. Сергей уже подзабыл дурное о себе, установил пусть шаткую, но приятную гармонию с миром, доверчивым и обезличенным благодаря отсутствию родственников и знакомых, а Кирилл, конечно, не в счет, – и порхает с ножом, вилкой и бутылкой подсолнечного масла… А-а-а! Чуть не обжегся. М-м-м-м-м, вкусно!.. Но ведь приедут, приедут, завалятся, ладно бы один Митька, а то…

И приехали, черт их дери. Наталья на него не глядит. Митя – детский смех, беспечная улыбка. И новое лицо: Рита.

– Сергей, – они знакомятся. Она смотрит многообещающе. Ладно, хоть какое-то разнообразие, сломали кайф своим приездом, так хоть девицу привезли.

– А у нас есть водка, – говорит она и вновь многообещающе смотрит.

– Эге! – отвечает он.

– Где отец? – Наталья скорее спрашивает у Мити, чем у него. Видеть отца здесь, где все произошло, ей было бы, ^{note 55} наверное, не под силу. Произошедшее кажется ей ужасным. Еще в раннем детстве даже мелкие собственные проступки всегда вырастали в ее памяти, обступая ее детскую душу, точно гигантские монстры, пугая и мучая ее перед сном.

– За изнасилование какая статья? Кажется, сто седьмая?!

– Он рывком снимает сковородку. – Мясо готово.

– О! – Ритка, поигрывая бедрами, подплывает к плите, ненароком коснувшись острого локтя Сергея. – Ты и готовишь? Она фамильярна, думает он, но это и лучше. А мне – сто седьмая. Ха. Он отворачивается от Ритки – и встречается взглядом с Натальей. Ее лицо сереет.

– В нашей семье нет морали! – за едой орет визгливо Сергей. – И в стране нет морали тоже! Только удовольствия!

– Оттого-то, наверное, всё и разваливается, – говорит Наталья сдавленно. Уже ясно и ему и ей: они ненавидят друг друга. Ненависть родилась внезапно. Но она теперь – самое страстное, что есть в его жизни, для страсти, возможно, и созданной. В нетрезвом сознании колышутся, перекатываясь и наваливаясь друг на друга, слова и фразы: «преступление», «сотру в порошок свидетеля», «пьяный бред»… Сергей чиркает спичкой о коробок – нет огня.

Коробок падал в тарелку, замечает Митя, а в ней, кажется, была вода. Ненависть, да здравствует ненависть!

Сергей пьет. На столе краснеют нарезанные кругами помидоры. Зеленые острова в красном море родной крови.

Если смотреть на землю с самолета, шутит Митя, она похожа на этот вот стол.

– А ты у нас все с самолета глядишь, сверху вниз на людей смотришь! Кажется, я Сергею уже нравлюсь, размышляет хитро Ритка, иначе с чего бы он на брата кидался.

– Сережа, ты ведь в органах работаешь, – интересуется она, позаимствовав определение из лексики своей ^{note 56} матери, всегда говоривший о соседе по площадке, уважительно понизив голос: «Он работает в органах», – и что ты там делаешь?

– Ну да, в гинекологических, – он досадливо морщится, кривится тонкий длинный его нос, изгибаются червячком алые губы. В нем порок, пошлый порок, с горькой ненавистью думает Наталья. Он гнусный лжец.

– И вообще этот разговор не для стола, – с трудом скрипит Сергей, – ра-бо-та… Пожалуй, он воспринимает жизнь как игру, от которой он давно устал. На службе играешь в одно, дома в другое, с бабами в третье. Со всеми, как тень: так точно, ясно, или – деньги в шкафу, или – подними ножку, опусти ручку. Общее – только постоянная пьянка. Он еще держится: колоссальная выдержка, отец бы от такой жизни давно загнулся. Прикажешь себе проснуться в шесть пятнадцать. Открываешь глаза – на часах ровно шесть часов пятнадцать минут. Подъем, товарищ капитан! Должны вам весной дать майора. Почему он согласился? Томка уговорила. Дочь офицера захотела и мужа иметь офицера. Его рок. Что они знают, родственнички? Ни-че-го.

Сергей напоминает Мите оставшуюся струну от разбитой виолончели. Почему-то жалко ему старшего брата. Помнит струна о каких-то прекрасных давних мелодиях, о пальцах длинных и сильных, о далекой жизни, и звенит она остро и высоко, а больше ничего не может. Ей бы служить бельевой веревкой или быть натянутой над окном, чтобы с легким свистом бежали по ней, открываясь и закрываясь, темно-желтые, как спелое солнце, а может, красные, как гранат, шторы. Но она так заносчива, ведь чувствует себя до сих пор главною струною царственной виолончели! …Но лучше стань, струна дорогая, тонкой дорогой для штор, чем узкой петлей для залетной головы.

– Ну, что уставился? – злится Сергей. Ненависть ощущает Митя. В дачном домике, недостроенном, но старом, над темной крышей которого шатер сосны, поселилась ненависть.

^{note 57}

– Опасная у тебя работа, – Рита улыбается, поглядывая на Сергея через стекло фужера. – У нас в классе многие мальчишки мечтали туда попасть…

– Бухгалтерия, – кривится он. Шеф уже намекал ему на увольнение в запас по состоянию здоровья. Наградят грамотой – и ногой под зад. Одномоментно.

А пока Сергею из игры не выйти. Отвернутся от него все. Даже отец. Сам-то Антон Андреевич в душе демократ, а вот защита ему нужна крепкая. Тылы то есть. На всякий пожарный. В нашей стране иначе демократу не выжить. Или тылы – или денежный мешок. Так что Сергей

– в ловушке. Даже для этой вот дурочки-курочки он представляет интерес только поэтому.

В ловушке.

Но насчет дурочки он, конечно, не совсем прав. Митя, Митя сияет на вершине ее треугольника, а Наталья и даже Сергей лишь оттеняют яркую звезду ее души.

Вечер вновь наступил. Наступил я на горло собственной песне. Сергей уже пьян, он закинул ногу на ногу, худая его тень с длинным носом и сутулой спиной покачнулась на темно-белой стене. Гоголевская тень, увидел Митя. Каким мерзким кажется бредущей по ограде Наташе тот участок с травой, словно примятой теперь навсегда, возле смородиновых кустов. Горит на столе свеча. Ритка попросила зажечь. Господи, еще месяц назад все было так хорошо. Наталья поднимается по деревянным ступенькам на террасу. Что месяц? Неделю назад все было так хорошо. Она склоняется и прикуривает от свечки. Дурная примета. Но она нарочно прикуривает от свечки – пусть ей будет плохо совсем. Сергей дернулся, когда, проходя, она чуть не задела его широкой юбкой. А Ритка так жаждет, чтобы Сергей влюбился в нее. Чтобы все Ярославцевы полюбили ее, чтобы мучился от ревности Митя, а она бы любила только его одного. Прелесть Риткина в том, что душа ее чиста и не имеет объема. Митя улыбнулся своей забавной мысли и отпил полуостывшего чая. И попытки объем приобрести

^{note 58} будут подобны тому наивному приему, когда прорезается дырочка в полотне, а за дырочкой приклеивается еще одно полотно с изображением, к примеру, дачного домика, вроде бы находящегося и от зрителя, и от наблюдателя, выписанного на холсте, очень-очень далеко. Я люблю Риту за то, чего она не имеет. Хватит нам с ней всего моего на двоих. Лишнее зачем нам? Вот глупышка, разделась, щеголяет в бикини. Обрати внимание, Митя, как вульгарно твоя приятельница липнет к Сергею. Ну и что с того. Все же делается ею ради меня, оттого я все ей прощаю.

Ветер поднимается, и шумит сосна, раскачивается ее ствол, собака у соседей вдруг тоскливо завыла: наверное, мальчишки просто не взяли ее на рыбалку. Спать я пошел, бесцветно произносит Сергей и криво зевает, даже рот его красный, неправильной формы четырехугольник. У соседей других хлопнули створки окна. Точно выстрел. Ритка примостилась на коленях у Мити. Как милый котенок сижу я, считает она. Развязная дура, сердится мысленно Наталья. Встает: я тоже спать. И встречается взглядом с Сергеем: черная ненависти хищная птица бесшумно и мгновенно промчалась между ними – тень ее на стене даже Митя заметил, рассеянный в чувственности своей светловолосый Митя.

…И только пылающий шепот Ритки в ночной тишине: как я люблю тебя, ты – такой восхитительный любовник, люблю, схожу с ума!.. …и приснилось ему: то ли полуразрушенный, то ли не совсем достроенный дом на шоссе возле леса – и огонек свечи мелькает то в одном окне, то в другом – страх охватывает его отчего-то – вот огонек свечи остановился в окне на первом этаже – и он понимает, что сейчас кто-то из дома выйдет, и страшно ему. Он уже торопливо идет по пустому шосссе, вокруг ни домов, ни деревьев, и вдруг слышит гулкие, отчетливые шаги и, вздрогнув, оглядывается: женщина в черных длинных одеждах, с закрытым черной тканью лицом спешит за ним. Он, охваченный сильным страхом, уже почти бежит, но чувствует – она тоже идет значительно быстрее. От нее, скорее от нее. Кто она?! Почему она так торопится?

^{note 59} Но вот – городская площадь. Он устремляется к первому дому, это серое монументальное здание, открывает стеклянные двери, потом вторые двери, тоже стеклянные, и подбегает к прилавку. Очевидно, он в магазине. Кисти, краски, конфеты, рубашки, носки – все на прилавке вместе. Он наклоняется, что-то берет в руки, и в этот момент со стуком отворяется дверь – он оглядывается – женщина заходит с улицы, ее встречает неизвестно откуда взявшийся старик-швейцар. Ее черная долгая фигура со спрятанным под черной накидкой лицом – точно в аквариуме огромном – между стеклянными дверьми. И Митя с чеком в руках – значит, он что-то намеревается купить?

– застыв от ужаса, наблюдает за женщиной. – Вам кого? – спрашивает ее швейцар. – Я пришла. – Женщина мгновение смотрит на Митю – кажется, ее лицо уже приоткрыто

– но вроде и нет у нее лица – и переводит леденящий взгляд… и тут какая-то маленькая фигурка, седая и сгорбленная, семеня, бежит к прозрачным дверям. И он во сне облегченно вздыхает. И потом годы, годы, годы не может простить себе того облегченного вздоха.

Утром было ветрено, постоянные, серыми караванами тянущиеся облака закрывали солнце. Оно на секундудругую прорывалось, ослепляло Наталью, но вновь небесные караваны воровали его, упрятывая в серую мешковину и дачный поселок, и полупустой берег. Тогда Наталья переворачивалась на живот и начинала раскладывать пасьянс «Тройка». Пасьянс был громоздкий, как раз для лежания возле воды, и часто сходился. Сейчас она загадала на неожиданную встречу с приятным мужчиной, так, семерка пик, это мы перекладываем, восьмерка, так, валет бубновый, бубновая дама.

– Положи валета трефового к червонной девятке, – посоветовала Ритка. Она курила и, сняв с себя лифчик от купальника, сидела в одних плавках. Пожалуй, ее поведение чуть-чуть смущало Митю, но он не сковывал ее: сколько художников ведет себя подобно Ритке – только чтобы привлечь внимание к себе. Все они дети малые,

^{note 60} дети и только. Гораздо сильнее Риткиных вольностей тревожил его собственный сон. Мысли о смерти вились мышиным серпантином. Сергей остался на даче. Кирилл висел в гамаке, маясь бездельем. Порой сын так напоминал Сергею его самого в возрасте подростковом, что Сергей морщился, обнажая острые и редкие зубы. Неудачником будет – в родного отца…

– Мить, а Мить?

– Что, Риткин?

– Ты не собираешься в союз художников вступать? Он прекрасно понимал: вступив туда, он станет для нее, как и для множества людей неискушенных, настоящим художником. Все же пока Ритку порой покусывали сомнения. Он усмехнулся: будем смотреть.

– У Мити много врагов, – вступила в разговор Наталья.

– У великих всегда много врагов, – радостно откликнулась Ритка.

– Против него в институте даже заговор устраивали!

– Ну, ты это, сестра, выдумываешь.

– Серьезно, заговор?

– Ничего я не выдумываю – целая группа против тебя объединилась!

– Значит, я просто этого не заметил! На него внезапно напал смех, он захохотал, безудержно и громко, вскочил, рванул вверх руку, заорал: ничего, я все равно победю!

– Нет, побежду! – засмеялась Наташа.

– Победю!

– Побежду!

– Я тучка-тучка-тучка! – Митя кинулся к Ритке. Отстань, а! Сумасшедший! Куча-мала! Белиберда! Абракадабра!

– бра! Ура!!! Наташке даже стало немного обидно. На тебя уже глазеют, сказала она голосом Клавдии Тимофеевны, постыдился бы, не мальчик ведь. Он обнял и ее: мои красавицы! мои птички!

– Групповой секс! – хохотала Ритка. Они катались по песку и орали. ^{note 61} А на даче Сергею хотелось выпить: не оставили водки, козлы. Он нашарил в портфеле три смятые бумажки. Томка предусмотрительно зарплату его конфисковывала. Крыса. На бутылку здесь не хватит. Где, где могут быть бабки? Он обследовал карманы брюк, пиджака, перелистал книжонку, пылящуюся на подоконнике, открыл тетрадку со своими заготовками для будущего романа – вдруг застыл, уперев ладони в стол, схватил тетрадку вновь – и изорвал. В тюрьме буду сочинять! Еще бы десяточку. Яростно полез в кухонный столик, загремел вилками, ножами, распахнул шкаф… Вернулся в комнаты, взгляд его наткнулся на комод: что может быть там? Подергал: все три ящика закрыты. И ключей нет. Вот ерунда. Взял кухонный ножик – поковырял в замке. В одном, в другом – не открываются все равно. Выскочил из дома, метнул нож в сосну – тот звякнул и упал в траву. Подошел сутуло к ограде, черт, ногу занозил, попрыгал на одной, вытащил из пятки другой деревянный шип, выругался, перегнулся через ограду и крикнул: эй, дядь Миш, ты дома? Никого. Куда все подевались, черти?!

– Слушай, Кир, – крикнул сыну, – сбегай на пляж, попроси у Митьки десятку.

– Сам иди, – огрызнулся Кирилл, – а я не пойду!

– Ты как со мной разговариваешь?! Ты что, совсем потерял стыд?! Двоечник! Бездельник! Висишь целыми днями в гамаке, как макака! Болтаешься на даче… …Ну, завелся, попал я ему под горячую руку, меланхолично подумал Кирилл, правда, легче на пляж сходить, а там ведь можно их и не найти…

– Стой! – Сергей кинулся ему вслед. – Не надо! Сделает еще каменную морду, вот еще. И этот хорош, длинный…

– Сходи лучше за молоком. * * *

Но Кирилл уже скрылся в лесной зелени, он брел по тропинке, поглядывая по сторонам – вдруг попадется гриб – и, дойдя до знакомого муравейника, остановил

^{note 62} ся. Созерцание холма, похожего на египетскую пирамиду, полного серьезных и умных насекомых, настраивало Кирилла на философский лад. Будь он чуть повзрослее и несколько начитаннее, то состояние, что охватывало его здесь, обозначил бы он словами из Экклезиаста: все суета сует… И собственная жизнь, только начинающаяся, показалась ему сейчас уже завершенной, точно он, Кирилл, древний старик и смотрит на человеческий мир с вершины своих мудрых лет. Палочкой он потрогал пирамиду. Удивительно, как быстро заволновались все муравьи! Точно помчались по холму красные мотоциклисты. Наклонился, поднял с земли большую шишку, уронил ее прямо на муравейник. Паника охватила мотоциклистов! Кирилл тоже о мотоцикле мечтал. Пошевелил шишку палочкой. Метались красные насекомые, передавая друг другу сигналы неблагополучия: что-то упало с неба, чтото опасное движется от соприкосновения с другим, тоже опасным. И Кирилл поднял голову, посмотрел ввысь: облака школьными шеренгами тянулись по небу. Озорное солнце то появлялось, то пряталось вновь. И впервые не просто непонятное настроение овладело им здесь, возле шевелящегося муравейника, но странный вопрос возник вдруг перед ним: а ЗАЧЕМ человек ЖИВЕТ?..

Из-за кустов выглядывала девочка. Какой красивый мальчик, решила она и покраснела. Худой и красивый. Она уже с минуту или даже больше наблюдала за ним, но подойти ближе никак не решалась. Ей было двенадцать лет. Мама ее снимала дачу в том же дачном поселке. Мальчика девочка уже встречала – возле хлебного магазина. Но он не обратил на нее внимания…

Он присел на корточки перед муравейником. И убрал шишку, и отбросил в сторону палку. Наверное, в этот миг он впервые понял – не словами, душой – что каждый всесилен относительно кого-то другого, а другой относительно кого-то третьего. Он вновь хотел глянуть на небо, но почувствовал, что за ним тоже наблюдают, как за муравьями он. И глянул в сторону почти сердито. Девочка чуть испугалась, но все же не спряталась, а наоборот вы

^{note 63} шла из кустов и сказала немного манерно: «Здравствуй, а я вот стою и смотрю, что ты делаешь, кстати?». Еще полчаса назад он бы нагрубил этой кокетке. Но сейчас он поднялся и уставился на нее с удивлением – как на существо с другой планеты – на ее короткий вздернутый нос, пухлый большой рот и льняные волосы, слегка колышущиеся, как пламя свечи, оттого, что она как-то невольно покачивала головой. И шея, и остренькие ключицы, и ее ладошки, грязноватые с бледно-розовыми ногтями, – все неожиданно предстало перед ним крупным планом, а потом растаяло, расплылось, растеклось. И остались только ее глаза, зеленоватые, длинные, в черных ресничках, глядевшие на него восхищенно. Потом глаза затаились, спрятались под бледные тонкие веки, а на щеке у девочки оказалась темная родинка. Кирилл стоял потрясенный. О любви с первого взгляда он уже читал. А теперь, теперь понял, что так бывает на самом деле.

– Как тебя… вас… тебя зовут? – прошептал он. – Меня – Кирилл.

– Даша, – она потупилась и покраснела опять. И, как в старинных романах, вдруг налетел ветер, и закачались кусты, и…

– А, вот ты где, – сказала женщина совсем не сердито,

– пойдем-ка домой, девочка моя. – Женщина показалась синим пятном, а собачка, бегущая за ней, белой кляксой.

– До свидания! – Девочка махнула рукой. И ветер приподнял ее волосы, они упали на глаза, закрыли лицо… Начался дождь. Солдатиков заменили книги.

* * *

Помнила ли Ритка свое детство? Смутно. Возможно, потому, что ей и хотелось его забыть. Она знала, что ее отец бросил мать и скрылся в неизвестном направлении. Говорят, видели его последний раз в Алуште. А может, в Алупке. Вот, сверлила мать ее зло, упахиваюсь, как лошадь, на двух работах, чтобы тебя кормить, что

^{note 64} бы тебе дать образование. И тогда, в детстве, приняла Ритка твердое решение: у нее в жизни все будет не так. Нормальных-то баб мужья обспечивают, жалобилась мать, неприязненно на дочь глядя, а я – и себя, и тебя! Вот вырастешь, узнаешь, как деньги-то даются. С потом и кровью. А деньги – это всё. Небось и твой родитель на богатой принцессе женился. Зачем я ему была нужна, деревенская дуреха?..

Всё не так будет у Ритки, всё совсем, совсем наоборот!

Мать порой и поколачивала ее. Потом жалеть начинала, причитала: нагуляешь, как я, ведь такая ты хорошенькая, любой под куст затащить захочет. Но поколачивала

– это бы ладно, хуже другое – будила она Ритку ночью, если сама заявлялась поздно от своего очередного

– и, если не в духе была, требовала, чтобы дочь отчиталась, как приготовила уроки. И не дай-то Бог, чтобы в тетрадке было хоть что-то не так, хватала тогда мать что под руку попадет, раз даже тряпку половую схватила – и хлестала, хлестала!

Нет, не вспоминать детство, не вспоминать.

Ходить в кино – вот что любила Ритка. Там на экране цвели красные тюльпаны, бродили красивые молодые пары, появлялись прекрасные герои, и романтичные девушки выходили за них замуж. Одноклассницы, ее подружки, лет с десяти собирали открытки с фотографиями артистов, покупали старые журналы о кино у букиниста, вырезали оттуда портреты кинозвезд и потом подсчитывали, у кого коллекция больше, старались походить на любимых артисток: кто на Вертинских, кто на Монику Витти и на вечную Софии Лорен, или, уже на первых курсах институтов, куда они дружно поступили, на Ирину Муравьеву.

И страстные желания славы и любви овладевали Риткой. Она терла, скребла, мыла, починяла, зашивала, чистила, мела, она варила кашу, вытряхивала пыль из ковриков

– но она мечтала, мечтала, мечтала.

Мать экономила на дочери. Той приходилось донашивать старое материнское белье и вышедшие из моды

^{note 65} туфли – благо, у них был один размер ноги. Но однажды, в честь окончания школы, мать купила ей туфли – первые собственные Риткины туфли, красивые и дорогие. В лице матери-мачехи неожиданно на мгновение проступили черты доброй феи. И на выпускном вечере все парни приглашали Ритку танцевать: и правда, была она лучше всех! – маленькая, в розовом платье и туфлях на каблучках, как бабочка легкая, она кружилась, кружилась, кружилась. И через день записала в заветную тетрадку: «Я поняла, что по одежке встречают. Я была на выпускном в очень красивых туфлях и восхитительном платье – и все танцевали только со мной. И он».