Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Рассказать другим, как любит она глядеть с балкона на облака, словно угадывая в них родство с туманной дымкой, окружающей ее душу? Поделиться, что, куря вечернюю сигарету, притулившись на краю ванной, она вдруг погружается куда-то внутрь себя – так глубоко-глубоко, точно в колодец, будто бы даже видит там чье-то лицо… Однажды, кажется, именно это лицо – женское, с опущенными светлыми веками – ей приснилось. Она рассказала Мите. Только он мог понять то, что не понимала и она сама. И он поделился своим сном: едет он по горной дороге вверх в автобусе, в котором всего несколько человек, причем все – разных национальностей, из разных стран. На большом плоском выступе автобус останавливается, все выходят. Внизу он видит горный массив, они очень высоко находятся, вверху – скала, а в ней пещера, охраняемая двумя великанами. Оказывается, сюда их и везли. Все поднимаются к скале, но странно: именно Митю стражники пропускают. Он заходит. Пещера – большая, округлая и пустая, он не сразу замечает, что у задней стены стоит кресло, в котором сидит женщина. Она подзывает его к себе. Он подходит к ней очень близко и видит ее лицо: прямые волосы, строгие брови, четко очерченный,

^{note 133} нежный рот. Женщина не открывает глаз. Она – слепа… и мне показалось, что она слепа. Или спит. Нет, со мной она говорила. О чем? Забыл. А может, боишься сказать из суеверия?..

Облака плывут с запада на восток: дымно-синие с желтыми краями, будто из плавящегося воска, освещенного изнутри огнем. Вот Митя бы сумел передать их цвет, думает она, облокотившись о перила балкона. На бал кони ходят? Она улыбается. Загадать, что ждет меня? Есть гадание по облакам, рассказывал Митя, кажется, один из его материнских предков был волхвом, предсказателем судеб. Она пристально вглядывается в очертания облаков: просто крокодил проплыл, она смеется, а это раскидистое дерево… И пугается: отчетливо виден гроб, в котором покачивается острый длинноносый профиль, нос все растет, растет, отрывается от лица и, вытянувшись, устремляется вслед за расплывающимся гробом… Только бы с отцом ничего не случилось или Мура не надумал бы чего-нибудь, в драку он не ввяжется, так как трус и жадина, поить никого не станет, а Феоктистов его одной левой перешибет, но вот еще может вены разрезать, уже грозил ей, умереть не умрет, а паники и крови много будет… а вдруг серьезно? Вдруг он ее любит? Истеричный мужик, а жалко.

Облака плыли и плыли, а маленькие облачка, отделяющиеся от больших, в лучах закатного солнца словно каплющий воск!..

* * *

– Здравствуй, граф! Сергей оглянулся. Неприятное чувство – как будто в желудке тает лед. А, однокашник. Тезка.

– Привет.

– Привет. Кого видел? Того-то. И я. А из девчонок? Да, никого. А я встретил. Ее? Да ты что? Толстуха – легче перепрыгнуть, чем обойти. Сергей вяло улыбнулся: эге.

– А ты по-прежнему служишь? Вот, начинается, сейчас будет самоутверждаться. ^{note 134}

– Ох, бьют сейчас по вам. Ощущаешь?.. Осюсяю, осюсяю, что ты – баран из стада.

– …И правильно, пора поставить вас на место!

– Все мы одинаковы, – вяло, – только по разным сторонам одной стены.

– Лучших людей ведь вышвыривали!

– Эге, душили прекрасные порывы.

– Ты не иронизируй, я ведь совершенно серьезно. И без перехода: «Но она – точно такая толстуха, можно ошизеть, ну кто бы мог подумать в школе!..» Можно поверить, ты вообще когда-нибудь думал. Пижон. Ты мне надоел.

– …И ты, граф… ну, понятно; шерстят! Времена для вас…

– А ты, между прочим, случайно как бы сам был не сексо…

– Что?!

– …От… оттого и наезжаешь!

– Я?! И ты мне – такое?!.. Ну, не ожидал, граф! Поскакал дальше мекать. Теперь они все по разрешению сверху такие смелые, такие прогрессивные, такие фанатичные демократы, всех не демократов готовы перебить по одному и скопом! Любимый анекдот деда: «Армянское радио спросили “Что будет в результате борьбы за мир?” Армянское радио ответило: “Камня на камне не останется”». Гуманист моржовый. Как мне осточертела глупость.

А вот ко лжи он давно привык. Лгать было ему посвоему удобно. Кажется, Митька – тоже светлый образ, прямо для нового прогрессивного кинофильма, правда, сейчас и в кино одна чернуха, – он и рассказывал о китайских ритуалах. Сергею мертвая форма не мешала жить своей жизнью, он и кайф ловил от двух параллельных моралей

– между ними располагалось футбольное поле его вечной игры. Так отчего же, отчего же он катится вниз? Он? Катится? Вниз? Ерунда. А если черная кровь виновата? Еще дед говорил: у нас черная кровь. От прапрабабки, его матери, мы ее унаследовали. Кто она была? Может,

^{note 135} какая чернокнижница? Тьфу. Не верит Сергей во всю эту модную ахинею.

…Нет, я не игрок, потому через футбольное поле старался перебегать, как заяц, я – искатель бабских сокровищ, уловитель мгновений удовольствия и – сливатель, вечный сливатель в общественном туалете.

И вдруг, уже дома, поджаривая картошку и тяжело, криво летая по кухне, – он понял, почему так страстно ненавидит Митю. Наконец-то он понял это! Читал он когда-то один рассказ, называвшийся, кажется, «Клюшников и Иванушкин» по фамилиям главных героев, связанных мистически, как знаменатель со своей дробью, – чем лучше становилось одному, тем хуже второму. Математика

– гимнастика ума. Суворов. Да, так вот. Сергей и есть этот Клюшников, стремящийся к нулю по мере возрождения Ивушкна, или как его там, – вот и причина. Митька – вампир! Он высосал всю мою жизненную силу! Или опять ахинея? А я-то думал, что между нами легла та дачная ночь! Нет! Он ничего не заметил, Ивушкин мой личный. Так, картошечку я поджарил. Но лук немного подгорел. Наташка так стала на мать походить. Зигмунд Фрейд какой-то. Открыл окно. А как выпить охота. Денег нет. Нет денег. И ни вина в доме, ни водки. Нет, просто невозможно хочется! И невозможное, как говорил Александр Сергеевич Блок в личной беседе с моим шефом, возможно. Шеф из Германии приезжает через неделю. Лю. Лю. Вступают скрипки. Возьму незаметно в сейфе! А к его приезду! Вложу! Ура, товарищи, да здравствует Сергей Антонович Ярославцев! Ура-а-а! Прямо сейчас и поеду! А к его приезду деньги вложу! Черт, звонок.

Это привалил Мура. Стал покатываться, как пластилиновый мячик: то да се, то да се.

– Ужинать будешь? – Никаких серьезных разговоров Сергей не хотел, а Мура, по виду чувствуется, приполз по делу. – У меня только картошка. Ну явно по делу! С коньяком! Еще юлит – случайно, знаешь, купил приятелю, да ладно, ему другую возьму.

^{note 136}

– Не откажись. – И тут Мура внутренне хихикнул: когда бы Сергей отказался! И тот – уловил. Надо бы, надо бы отказаться: нет, настроение не то. Или: на работу завтра рано, пить не стану. Но – не смог. Встал, полез в кухонный шкафик.

– Вот, остатки конфет. Выпили.

– Мы ж с тобой, Серега, люди простые, могли бы и огурцом закусить.

– Ну да. После третьей рюмки Сергей разоткровенничался: привел как-то девушку в дом, совсем был еще зеленый, и не девушку в общем-то, а довольно опытную и весьма распутную симпатюлечку, бутылку коньяка в магазине захватил, тогда бутылка рублей семь стоила, была дома бабушка, Елена Андреевна, мялся, мялся, потом к ней – у тебя, бабуля, огурчиков не найдется? Или помидорчиков соленых? Она – найдется, а зачем, нескромный вопрос, зачем тебе соленые? Опять – так -сяк, но признался: мы с подругой хотим намного выпить, день рождения у нее, вранье, разумеется. День рождения? Да. Прекрасно, возьми вон тот альбом, это Руссо, очень интересный художник-примитивист, – сейчас думаю, выбор альбомчика был неслучаен – этакий тонкий намек на мой выбор дамы, – подари подруге, а кстати, что вы пьете? коньяк? милый ты мой, – она даже руками всплеснула, как в кино, кто же коньяк закусывает огурцами? Ай-я-яй, а ведь тебе уже восемнадцать, пора и этикет знать…

– Как молоды мы были, – вздыхает Мура.

– Эге!

– А вот уж дети бегают за юбками – твой-то Кирилл как?

– Не знаю. Но думаю – да. Порода у нас такая – козлиная. Мура захихикал. Налил еще.

– С Натальей что-то вы не ладите, – Мура сказал это так – для милого продолжения милого разговора. Но – не туда попал. ^{note 137}

– Ты с ней должен ладить, а не я! Не лезь со своими советами и замечаниями, куда не следует!

– Ну чего ты, чего ты! Я и не лезу, я сам ее люблю, а как люблю Дашечку, просто ужас.

– У нас, Ярославцевых, кстати, заруби себе на пуговице, не принято изливать свои пылкие чувства! Это дурной тон!

– Ну да, ну да, – закивал Мура. – Разумеется, как говорится, «мысль изреченная есть ложь» – любимое стихотворение Ната… Нет, лучше про Наташку не надо. Опять взорвется. Настроение ему нужно срочно поправить. Он потом, б у дет время, припомнит ему «дурной тон»!

Сергей сморщился. Выпил еще. Вода из крана навязчиво капала. Кап. Кап. В ванной тоже барахлил кран. Пусть Ки рилл теперь кранами занимается, взрослый, уже в десятом. Кап. Кап. Мурка распинается, буквально из кожи лезет. Кап. Кап. В детстве я любил кататься на коньках: там, где сейчас универсам, переделанный в супермаркет, в самом центре их огромного города, на заднем дворе школы был каток. Вечером после второй смены он заходил за Люськой – как долго она одевалась, отказывалась есть, вокруг нее плясала моложавая маман, капризничала – такая принцесса на горошине! – затерялась, закатилась горошинка неизвестно куда, наверное, уехала их семья из города, имя ее отца, писателя, порой мелькает в прессе. У нее была очень короткая юбочка, синяя в складочку – тогда мало кто из девчонок также короткие юбки носил, ей вроде классная замечания делала,

– и светлый хвостик волос. Она и сама что-то сочиняла

– ерунду, наверное, но на Сергея действовало: с ней было интересно. Рано развилось ее воображение! Они кружились на катке, потом, не снимая коньков, возвращались домой – катились и катились по снегу. Она любила падать в сугробы, понарошке драться. В классе звали ее гимназисткой. Это сейчас гимназии возвращаются, а тогда были просто школы. И ей нравилось, когда паца

^{note 138} ны кричали: эй, гимназистка румяная! – уже тогда она нравилась старшеклассникам. Как-то они, возвращаясь с катка, хохотали, упали в снег и покатились, у нее слетела шапочка, и он поцеловал ее алый рот. – Фу, дурак! – возмутилась она. Он страшно смутился, поднялся, стал отряхиваться: о, ужас! сцену наблюдал ее отец! Больше он не заходил за ней, забросил катание на коньках, ржавые те коньки он, кстати, нашел на дачных антресолях не так давно – смешно! – и выбросил.

Все повторяется в жизни, мой друг, замкнутый круг, заколдованный путь…

– …Девчоночка наша с Натальей все прошлое лето была без воздуха, – жалостливо ноет Мура, – а твой уже большой, скоро по югам начнет ездить вслед за дедом, а может, и подальше куда, Феоктистов вон уже в Турцию слетал. Мы тут вот посовещались, раз вас с сестрой мир не берет, продай нам половину дачи. Так и оформим: половина на тебя, половина – моя… И тут и влетела Томка. Глаза выпучила. Бедрами дверь в кухню перегородила. Чтобы не ушла вражья морда! И не подумаем, заорала, еще чего! Это наша дача, есть у тебя деньги, наворовал там в своем киоске, дак и покупай себе дом в другом месте! Еще твоей физиономии я в отпуску не видела чтобы надумали еще чего а ты алкаш доходяга старый стручок уши распустил слушаешь напился опять скотина забыл сына к матери не идешь она звонила чтобы пропить потом деньги купили тебя бутылкой коньяка и коньяк-то небось нашенского разлива пять звездочек небось тоже разбавляет как пиво в той же бочке надумали хитрозадые…

Да не ори ты, остановись. Сергей был уже совсем пьян. Упустил, упустил момент Мура, надо было чуть раньше беседку завести – вот я всегда осторожничаю, а потом – на, выкуси. Да ладно, не кричи, Тамара, не кричи, Та-маро– чка, успокойся.

– Ласковый ты больно! Небось, супруга тебя подучила

– своим-то умишком ты бы не допер! ^{note 139} Оскорбился Мура ужасно. И ей он, будет время, припомнит. Свинья клиническая.

Но оскорбился и Сергей. Он, конечно, ненавидит Наталью, но жлобства у них в семье никогда не было.

– Не позволю, – огрызнулся он – и закашлялся.

– Не позволишь?! Ха! – Томка вновь разошлась. – Разве нормальная женщина будет жить с пивным киоском?! Только твоя сестрица, ей же все надо не как у людей, губы, видите ли, у нее красивые, да красит она с пятнадцати лет, она тебе, Мурка, рога наставляет, иди вон в зеркало погляди, олень, вместо того чтобы коньяк пить, пошел бы лучше метлой потряс – и честные деньги, и жиры бы стряс…

– О чем шум? – всхлипнул Мура. – Чего шумишьто, а?

– На ненависть исходит от зависти бабьей, на шубу я ей не заработал, а ты купил. – Сергей, качнувшись, встал. – Ладно, Мурка, можешь оставаться здесь хоть на всю жизнь, а я лично пошел… * * *

…Песок уже остыл, вода потемнела, она то отбегала, то подбегала вновь к пляшущему костру. Мальчишки в непомерно огромных резиновых сапогах ловили рыбу. Невдалеке на коряге сидел, покуривая, незнакомый дед. Головастик моторки спешил куда-то. Еще краснело небо – синие штрихи на темно-красном – как следы множества самолетов, уже скрывшихся вдали. Собака вбежала в воду, отфыркиваясь и потряхивая шерстью, вернулась, кинулась к старику, крутанулась возле него – и – опять побежала к воде.

– Ничего они тут не поймают, – сказал Кирилл тихо, – почти вся рыба испорченная. Черви внутри, ее нельзя есть.

– Отчего?

– Наверное, оттого, что вода все-таки не должна была здесь быть, река веками течет по одному руслу, а на месте этого моря были поселки. Ты читала «Прощание с Матерой »? ^{note 140}

– Нет.

– Мне Митя давал.

– Интересно?

– Смотря кому. Некоторым, конечно, нет – если они обожают одни телебоевики. А вы, девчонки, любите читать только про любовь.

– Что читать? – как-то очень по-женски усмехнулась она, и в ее неопределившихся еще чертах он узнал лицо ее каштановой мамы. – Насмотрись видео – и вся любовь.

– Ты смотришь? – насторожился он.

– Я что – рыжая? Конечно.

– И… как тебе?..

– Я вообще все это презираю. – Даша вскинула бровки гордо. – Я – только за платоническую любовь. Я хочу такое общество организовать, где будет культивироваться отсутствие секса. – Она любила сложно выражаться. – Это все низость. Наши тусуются, вместе балдеют – и уже занимаются этим… Меня тоже один, – она даже задохнулась,

– один звал! А Юрка, у нас в классе есть Юрка, помнишь, мы как-то на пляже его встретили? Он сказал, не берите ее, Дарья – архаичная. Всю малину нам испортит нравоучениями!

– Так и сказал?

– Ну его! Они ступали вдоль кромки воды, он босиком, она в крос совках: немного изнеженная, она боялась простуды. И, минуя мальчишек-рыбаков, они заглянули в поблескивающее при свете костра ведро: плавала рыбка, металась.

Быстро темнело.

– У меня дед – заядлый рыбак, – сказала она.

– А у меня – бывший охотник.

– В общем – убийцы. – Она повернула к нему лицо.

– Да?

– Да, – подтвердил он.

– Совсем не клюет, холера, – пожаловался мальчишка то ли своему приятелю, то ли им. Собака опять мчалась к старику, сидящему на коряге. ^{note 141}

– На колдуна похож?

– Немного. Они пошли дальше.

– А я похожа на ведьму?

– На добрую волшебницу.

– Ты – не такой, как все!

– Я и х ненавижу! – вдруг резко сказал он, поднял камешек, бросил в воду. – Затонул.

– Кого их?

– Предков.

– А у меня очень милая мама.

– Ну, знаешь, – вдруг засмеялся он, имея вообще способность мгновенно перескакивать из одного состояния в другое, – не думай, что только тебе повезло: у меня тоже есть кое-что.

– Интригуешь?

– Ну разумеется, я ведь вообще по гороскопу – страшный интриган. Скорпион. Про меня сказано: характер сильный, его не ударить фэйсом об тэйбл, он сам кого хочешь об этот тэйбл, жизнь у Скорпиона очень интересная, полная борьбы, в гневе он страшен, но способен на подвиги, способен страстно ненавидеть…

– А любить? И вдруг они замолчали. Вода плескалась, перекликались голоса, еще один костер затанцевал вдалеке, а старик, мимо которого они прошли, неподвижный и темный, точно языческий деревянный божок, глядел им вслед и курил – и собака застыла у его черно-коричневых ступней.

Они сели на бревнышко возле воды. Кирилл так любил смотреть на воду, сам не понимая почему, он словно становился водой сам, становился воздухом, теряя вечно мешающее ему и выпирающее, как иглы ежа, чувство «я», что-то странное, томительное, но удивительно приятное охватывало его тогда – и жизнь представлялась долгой, как вода, глубокой, как вода, и манил, звал, призывно мигал ему дальний огонек…

^{note 142} Но сейчас с ним рядом была она, и в ее глаза, в ее юное лицо с большим ртом и чуть азиатскими, причудливо вырезанными веками он мог глядеть, не отрываясь, бесконечно, как в огонь, предчувствуя уже – не умом, сердцем – свою будущую жертву, которую он принесет языческим извивающимся языкам, то рассыпающимся на небесные звезды, то застывающим красным цветком. Неужели он положит к ее ногам океан, неужели он отправится не за дальним огоньком, мигающим в неверном тумане, а за сияющими зрачками ее глаз? И стало больно вдруг в левой стороне его груди, так защемило, так заныло там – но уже нечто произошло именно сегодня, сейчас, этим июльским вечером, когда она спросила его: а любить?..

* * *

Девочка встряхнула коробочку, и золотистый шарик побежал, попав в ложбинку, по неширокому кольцу круг за кругом, круг за кругом, постигая бесконечность глубины, чтобы уже в Наташиных руках, так и сяк переворачивающих пластмассовую игрушку, звякнув, подпрыгнуть и, сорвавшись с кольца, попасть на прямую дорожку, благополучно миновать и ее, и зигзаги несложного лабиринта

– и, наконец, угодить еще на одну прямую, бег по которой выводит за пределы поля игры, что и считается, судя по крохотной инструкции, приложенной к нехитрой забаве, выигрышем.

– Скучная игра, – сказала Даша. – Слишком легкая.

– А ты попробуй-ка провести по полю шарик сама, – предложил Митя. Даша с недовольной гримаской взяла коробочку, снова встряхнула ее – и вновь шарик побежал по кругу, по кругу, цирковая лошадь неслась по арене, спутник летел вокруг планеты, но комета, нанизав несколько кругов на подтаявший стержень Млечного пути, умчалась вдаль – постигая глубину бесконечности.

– Лучше ты бы, мама, сводила меня в цирк, – резюмировала Даша. – И ты ведь сходишь с нами, ага? ^{note 143}

– Нет, племяшка, – Митя покачал головой. – У меня дела. И отправился домой, размышляя по дороге о Шопенгауэре, Ницше, Эдгаре По и о своем друге сочинителе, давно не подававшем из своего уже откопанного подполья никаких вестей.

Вечером неожиданно Сергей позвонил, попросил: приди, надо насчет отца переговорить. Отнекивался. Но он уговорил. Жалко стало старшего брата, вот и пришел. Наталья потом сказала – Сергей накликал. Как в воду смотрел. Сам, конечно, ни о чем не догадывался и ничего такого не предполагал. Другой планчик-то был. Другой. Коньяк? Водку? Третий день пьянствую на казенный счет. А! Ерунда. Успею. Зачем сказал – неясно мне. Сболтнул. Болтун у телефона – находка для шпиона. Юмор в коротких штанишках. Пьешь, Митька, как аристократ. То есть совсем не пьешь. А ведь это я – граф. Томка на даче. И отпрыск там. Да куда на ночь глядя – здесь буду ночевать. Пусть поскучает. Мурку давно видел? А, заскакивал. Так, покалякать о том, о сем. Водку запиваю я водой из-под крана? Эге. Потому что водою из-под крана обливаться нам не лень! Тра-та-та. Говорят, ты у нас талант? Ладно, закрыли так закрыли. Мне что – любая тема хороша. Отец? Это серьезный разговор. Чуть позже. Не торопись, Митька, не торопись. Ну хоть глоток коньяка.

Ладно, глоток. Вкус странный? Ерунда. Из той же бочки, где лягушки. Слыхал – мужика у пивного ларька пристукнули. Выронил он канистру с пивом, она – пых-пых – пиво выходит. А он стоит, болван. Они и набросились… Он стал отбиваться, схватился… Случайность, в общем…

…Об отце… об отце…

Проснулся – ничего сначала не понял: рядом, так сказать, обнаженная женская модель. Спит. Нет, не спит, оказывается. Открыла глаза. Он точно знал: ночь он спал один. Откуда же она взялась?

^{note 144}

– Эге! – сказал Сергей, входя. – Пять утра, гаврики. Ну ты, старик, просто потряс девочку – эге? – давно, пожалуй, ее так не потрясали. Верно, лимпопоничка? Пять утра – можно опохмеляться. Принести? – Она хихикнула. Ну, прильни ты к нему, прильни, чё маесся?.. Сейчас! Втроем – это идея! Какие сообразительные в нашей стране, какие передовые, прямо скажу, авангардные женщины, коня на скаку остановят!

– Рассвет ужо полощется! Я – с вами! – Сергей прыгнул в постель. Крепко обвила Митину шею, горячо зашептала – задушу, если уйдешь. Пахнуло перегарчиком. Откуда она взялась? Я не привык грубо обращаться с женщинами, но, видимо, придется. Успел высвободиться из цепких объятий. Оттолкнул Сергея.

– Сильный, скотина! – поднимаясь с постели, произнес Сергей то ли с уважением, то ли с сожалением. – И какой нравственный! Хорошо, башку мне о стенку не разбил!.. Митя внезапно ощутил: страшно раскалывается голова: то ли от дешевого спектакля, разыгранного Сергеем с помощью неизвестной девки, то ли от выпитого глотка коньяка, вкус которого насторожил. Впрочем, ему, совершенно непьющему, мог и любой глоток вина показаться странным.

– …Ладно, золотая, – Сергей зевал, – порезвились, а теперь аревуарчик!

– Как прикажешь, милый, – она сделала обиженное лицо, но встала с постели, стала одеваться. Мельком отметил: красивая линия бедра, классический торс, но грудь висит. Отвернулся, вышел в кухню. Главное, чтобы человек был хороший. Усмехнулся. Скорее – над собой. Хлопнула дверь. Вскоре по асфальту под окном простучали шаги. Вошел, уже одетый. Сели друг против друга. Точнее было бы выразиться: враг против врага. Эге?

– А вот теперь и поговорим, – сказал Митя, – обо всем. И об отце тоже.

– Бить, что ли, будешь?

– Тебя? ^{note 145}

– Презираешь, значит! В дверь позвонили. Сергей выругался. Хлюпая тапками, стукаясь об углы квартиры своими острыми углами, пошел открывать. Женщина вернулась. Вот прилипала. Сволочь ты, Серега, хоть бы выпить дал, а то – проваливай и все. Дам. Разумеется. Прости, голубка. Только от вас ушла, какой-то хмырь пристал, я его раньше видела, в коммерческой палатке… Вы – братья, что ли? Улыбнулась Мите не без кокетства. Что ли.

– Вот, – Сергей налил ей рюмку, – белые и победили красных. Чего вам, говорят, не хватало, царь вам запрещал пирожками у ЦУМа торговать?

– Просто красные, разбогатев, стали превращаться в белых, – произнесла она серьезно, поразив Митю: он не предполагал, что она способна произнести больше двух связных слов. Он внимательней на нее глянул: широковатое, чуть скуластое лицо, немного грубоватый рот, нос крохотный, с низкой переносицей, наверное, есть и примесь

– алтайская или бурятская. Официанточка. Оказалось, да, но бывшая. Сейчас не работает. Слава тебе господи, и так жить можно, если деньги есть, а откуда – мое собачье дело. Она осушила рюмашку, закусила корочкой, намазанной горчичкой. Не ворую. И не привлекут. Раньше волчьи были законы: полгода – и привлекут. А надоело мне работать, не хочу. Дочка в деревне у матери. Муж поедом ел, да сдох. Она так и выразилась: сдох. Вот люблю ведь его, мерзавца.

– Да, я мерзавец. – Сергей кивнул. – Но вы ничего не знали и не понимали, а я был умнее вас.

– Информированнее, – поправил Митя.

– Умнее. И сейчас мы умнее. В этой стране без сильной власти нельзя.

– А я думал, страна – наша…

– Была – наша.

– Ты-то, Сержик, ясно, самый-самый, – хихикнула она и поднялась. – Ладно, чувствую, вам треба поговорить. Пойду. ^{note 146}

– …И об отце тоже! – когда они, наконец, вновь остались одни, просвистел Сергей. – Я лгал, лгу, буду лгать, но сегодня хочу с тобой поговорить начистоту.

– Слушаю тебя.

– Гляди-ка, он слушает, министр внешних сношений, твою… Ладно, я прямо скажу: мы с тобой братья, одинаковы мы, и ты сегодня это доказал, родись сначала ты, а не я – оказался бы ты на моем месте, а я – на твоем, так же как на дачке тогда мог быть ты…

– Не понимаю – о чем ты. – Митя глянул на него почти холодно. Однако он точно не углядел ничего в ту ночку темную. Судьба Евгения хранила.

– И одну кровушку имеем!

– Черная кровь – это миф. – Митя действительно был в этом уверен. – Откуда он взялся – не знаю. Нужно заняться генеалогией и выяснить. Сейчас, наконец, можно будет это сделать. А ты – раб этого мифа. Ты попал под его гипноз, точнее – под самогипноз. Этот миф разрушает тебя… Что-то смутное возникло вдруг в Митиной памяти, зашумел ветер, тихо запели кроны сосен, точно хор матерей над больными детьми, вдруг послышался будто стук дятла, тявкнула собака, электричка негодующе просвистела вдали – все это звучание заглушило на несколько секунд голос брата.

– …Знать абсолютно точно, какие у вас там настроения сейчас среди художников, какое отношение к происходящим переменам и к президенту… задание шефа… Митя, как телевизор, на экране которого звучала музыка леса, тревожное что-то, но что – рассмотреть невозможно, где памяти ежик – колючий клубок в траве темно-синей, где юность … – мгновенно был переключен на другую программу. У него всегда была очень хорошая реакция. Но бить он не стал. Он сказал так спокойно, что у Сергея по затылку побежали мурашки.

– Ты лжешь. ^{note 147} За окном прокричала ворона. Раздался сигнал машины. Крикнула что-то девочка.

– Ничего тебе не нужно знать. Ничего тебе не поручали. Времена уже не те. Я видел по телеящику твоего шефа, он теперь, как ты знаешь, депутат. Занятие, к которому ты меня хотел подтолкнуть, отмирает, хотя информацию будут собирать во все времена, пока есть границы, власть и социальный строй, но человека в этом деле скоро ловко заменит компьютер.

– Умный нашелся, – просвистел Сергей, – сам знаю.

– Ты просто решил сравнять меня с навозом. – Он хотел сказать: с землей, но вспомнил: Земля – это Мать, это бабушка, ставшая ею. – Бедная официантка, которую ты притащил, тоже твой крючок. Ты решил сделать меня таким же грязным, как ты сам. Ты пропил свою душу. Сразу я не понял, зачем ты меня изволил позвать, думал, дурак, что поговорить об отце. – Он встал, бледный, высокий, сделал шаг к дверям, но, внезапно остановившись, оглянулся и тихо, но отчетливо произнес: «На твоем месте лучше было бы застрелиться». Рванулся, хотел не отпустить, связать, бросить на диван, измочалить! Ты стреляйся, ублюдок! Чистеньким уже не останешься, я найду на тебя власть! Расплодились

– художники! Он колотил пустой бутылкой по стене. Меня скоро вышвырнут, но тебя я успею еще наградить государственной премией! Я тебе раскрашу твое сусальное лицо! Распишу! Раскрою! Осколки усыпали пол. Из ноги текла кровь.

Он орал один. Худое его носатое лицо – полубезумное

– с прозрачными голубыми глазами, когда-то синими, как васильки, а бабушка ласково говорила: «Колокольчики мои, цветики степные», прозрачные его глаза казались стеклянными. Он уставился в зеркало в ванной. Кровь все текла и текла – за измазанный палас милая Тома его придушит. Странный свой смех, вырвавшийся, как долго тлевший, незамеченный огонь, напугал его са

^{note 148} мого. Может, Митька ничего и не говорил, а слова прозвучали в его собственном отравленном мозгу? На бабу Ягу я похожу, не в силах остановить смех, неистовствовал он, на бабу Ягу, хохот охватил грудь, ноги, руки, он сотрясал тело, как припадок падучей, он бился в зеркале, отталкиваясь от кафеля, все усиливался, дергал острый кадык, норовил выбить челюсть, пока не обессилил Сергея полностью и, словно огонь, оставивший вместо дома черный скелет, обугленный остов, не погас сам.

Лечь, уснуть. Перевязать ногу. Крови во мне больше нет. Он доскребся, маленький, сгорбленный, тщедушный, до спальни, лег. Закрыл глаза. Увяли цветики степные. Наверное, в неподвижности он провел уже долгое время. Какой-то легкий свет коснулся изъеденного дупла его души. Какой-то легкий и нежный свет. Он чуть приподнялся, чтобы увидеть – откуда этот удивительный свет? И эта непонятная легкость? Светлая птица присела на ветку исковерканного дуплистого дерева и что-то прощебетала ему. Неужели вернулась любовь?

К кому? К чему? Это было неважно. К Тамаре, к отцу, к Кириллу, к бесконечной цепочке беззащитных подруг, к Мите. К Мите? Всего одно серебристое мгновение утра провела она рядом с ним, но разгладилось его лицо, и глаза утомленными веками укрылись, как тяжело больное дитя руками матери нежной. Бабушка повела его в белую церковь, она была одета по-крестьянски – ни платка на голове, ни такой длинной черной юбки и холщовой белой кофты она никогда не носила. Обрывки сна, обрывки сна, обрывки жизни его уносились куда-то, крутясь, их, наверно, засасывал омут дупла, воронка глухой воды, чавкающее нутро засасывает меня в себя, надо выплюнуть, выплюнуть себя, ядовитый бардовый цветок, а на небе черный зрак вороны горит, она спрыгнула к нему в комнату, из птичьих лап быстро выросли женские ноги, тело как-то удлинилось, под перьями обозначились женские груди, она стала ими тереться об его руку, одновременно клювом стискивая ему шею, он стал задыхаться, бабуш

^{note 149} ка крепче сжала пальцами его маленькую ладонь, темнокрасная лава потекла из вороньего клюва по белой стене, он хотел сбросить ворону с неба, но она, разжав клюв, сказала голосом Томы: вставай!..

* * *

Он и раньше ее встречал: центр города, как деревня

– одни и те же уже примелькавшиеся лица. Встречал, встречал. Спина ступенькой, из-под соломенной шляпки внушительный нос и глаза – живые, фиолетовые сливы. Но неожиданно она остановила его и поставленным голосом

– так обычно говорят бывшие завлитчастью театра или вдовы главных режиссеров – спросила: «Вы не Дмитрий Ярославцев, художник?» – штришки туши по ровной гуаши – ее «р». Да, это я. А мое имя вам вряд ли чтонибудь скажет. Я немного, знаете ли, сотрудничала с вашей бабушкой, приносила материалы о школе, она была удивительно порядочным человеком, всегда выписывала мне, а это ведь не так было просто, я вас уверяю, неплохие гонорары, а я была не корреспондентом, просто человеком со стороны. Но я слышала, она, к несчастью, скончалась. Как жаль. Что поделать, все отправимся в свой срок. Но поверите, Дмитрий, давно я хотела передать ей письмо и фотографию, имеющую к ней прямое отношение. Но как было решиться? Смогла бы она понять меня? Тянула, тянула старая Белла – и вот Юлия Николаевна скончалась. Светлый был человек. Тогда я решилась – передам вам. Не внук ли художник Ярославцев Юлии Николаевны? Видела вас по телевизору. Действительно, Митя с полгода назад выступал в программе, посвященной культурной жизни города, где журналистка – из тех, что всегда на плаву – гневно доказала, что как раз культуры в городе нет. Навела я справки – вы и есть ее внук. Мне придется пригласить вас к себе домой, живу я здесь недалеко.