Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

– В наше страшное время, – говорит она, качая крупной головой, – и с таким нежным, хрупким сердцем. К Юлии Николаевне зашла соседка, подражающая ей во всем и именно за это ненавидящая её пламенно. Порой Мите кажется, что никакой соседки не существует, есть только сморщенная бабушкина тень.

– Он – талантлив, очень, я верю в него, – делится Юлия Николаевна с тенью, – но боюсь, что с его характером ему никуда не пробиться. Сколько талантов погибло в нашей стране. Сколько любовных лодок разбилось о быт. Ссохшийся горох на платье кивающей тени. Двенадцать ночи.

«Боюсь, что в бабушкиной пьеске Герой повиснет на подвеске», – записал как-то Митя на листке и сунул листок в папку. Некое подобие дневника – так он озаглавил папку. Некое подобие… В принципе, мне бы вполне хватило, иронизировал он над собой, нескольких слове

^{note 16} чек: это, то и некое. Плюс к ним склонения, спряжения, не помню, правда, что спрягается, что склоняется, знаю только, что лошадь запрягают, чего, однако, я никогда не имел счастья видеть. А если когда и видел, то забыл. Что меня плохо характеризует.

Итак, в этот вечер они все собрались на даче. Кроме Томы (что, слава богу) и кроме Серафимы Петровны, гражданской супруги Антона Андреевича (что тоже неплохо). Она редко наезжает. У неё сын – толстый Мура. Он такую дачку в гробу видел. Дом большой, отличный дом, но ремонта не могут сделать как люди. Лодыри. Мура – кандидат наук, но сейчас он торгует пивом. А чем, говорит, не работа, я не ворую, я только на пене зарабатываю.

Серафима Петровна – лаборант на кафедре психиатрии мединститута, образование у неё высшее, но валерианку от цианистого она никогда не отличит. Наталья её терпеть не может. Танк, а не женщина. Спасайся кто может. У папаши вообще с женщинами сложно. Или наоборот

– слишком просто. Слишком просто, да, Митя? Брат ответствует: когда ты, сестра, говоришь о Серафиме, в сущности ты говоришь о Не-Серафиме, вот потому-то мы её называем Серафимой.

Эге! Просто папаша – женолюб. Охотожён. Слаб до баб. И мы все такие! Иди ты, Сережка, знаешь куда, хохочет Наталья, Мура отцу пиво домой носит. Вот и вся истина.

Но появляется Антон Андреевич – они меняют тему. Наташа улыбается, она любит, когда в дачном доме нет хозяйки, кроме неё.

Вот она – дачка. Дачка-кукарачка. Из-за которой распалась семья, из-за которой мама вышла замуж второй раз. Нет, отчим приличный мужик. Куркуль – но сейчас такой и нужен. А мне? Фу – гадость. А мамулька была молодой, любила шнырять по курортам, никаких участков дачных она не уважала: да ну, больно-то надо горбатиться над грядкой!..

^{note 17} Вот она – дачка: на первом этаже четыре комнаты, кухня, есть ещё и чулан, где старая этажерка и зимние изношенные кофты. Лыжи там же стоят, меховой жилет, полусъеденный молью, валяется среди ведёр, ржавеет Кириллов детский велосипед, а на стене охотничье ружье отца. Второй этаж недостроен. Обои нужно наклеить и доделать пол. Так и стоит недоделанная дача много-много лет. Столовая, она же кухня. Или наоборот: кухня – она же столовая. Стол обеденный, древний, чёрный, стулья с гнутыми спинками, когда-то такие, кажется, называли венскими, печь, газовая плита, холодильник за ширмой, на ширме когда-то был нарисован яркий тигр. Как в китайской сказке. Любимая сказка Мити: жил один мальчик, считавшийся очень умным, и жил в том же месте злой завистливый богач. Прослышал богач о славе мальчика и решил опозорить его, выставив глупцом. Собрал он у себя в доме всех жителей села, позвал мальчика, поставил перед ним ширму с вышитым на ней шёлковыми нитками тигром и приказал, усмехаясь: поймай тигра! «Что ж, – согласился мальчик, – хорошо. Но велите принести мне толстую верёвку». Богач крикнул – верёвку принесли. Взял её мальчик за оба конца, отошёл от ширмы на несколько шагов, чуть-чуть наклонился и громко сказал богачу: «Я готов. А теперь вы гоните тигра на меня!»

А возможно, сказка и не китайская. Митя глядит на выцветшую ширму и курит. Наталья медленно вылавливает из белой тарелки с желтоватыми сливками красные ягоды. Сергей разливает «Токай».

– Отец, а тебе? С возрастом у Антона Андреевича меняется лицо: верхние веки спускаются всё ниже, нависая над жёлтыми зрачками тонкими смуглыми складками, укрупняется нос, западают щёки.

– А ведь ты, брат, среди художников не котируешься,

– задирается Сергей, выпив несколько рюмок. Такие высокие, неприятного визгливого тембра голоса в моде у рок-певцов. Митя едва заметно улыбается. Но Антон Андреевич недоволен. ^{note 18} Легче, легче надо жить – молчите, проклятые струны.

– Петухам, наверное, тоже кажется, что соловей не умеет петь.

– Ты ещё и зазнаёшься, – Сергей кривится, – глядика. Ничем ничего, а с гонором. Ну ладно. – Он залпом опорожняет очередную рюмку. – Это неплохо. Всё-таки наша кровь в тебе тоже есть. Влетает оса, кружит над ягодой, уйди, уйди, бурчит Наталья, надувая губы, уйди, кому говорю. Ай! Оса садится на ее тонкое запястье. Уффф. Улетела мерзавка.

– Где Кирилл? – вспоминает отец.

– Он у соседей. Я видела.

– Что, как Рембрандт будешь?

– Слушай, отстань!

– Бабушка меня научила играть в преферанс. – Сергей щёлкает по розовой рюмке скрюченным худым пальцем.

– Тебя вот, Митька, не успела. Этот вечер на даче. Негромкие голоса соседей долетают до нашей веранды. Обязательные собаки лают и лают. От скуки, наверное, лают даже на собственную тень. Оранжевые вершины…

(Всё-таки любопытно – загорятся ли вновь сегодня в институте окна? Забыл ты, внук мой, о своей старухе…)

…сосен, и если бы все соседи разом смолкли, можно было бы услышать дальнего дятла на старой сосне. Нет, дятлы, конечно, уже спят. Именно возле этой сосны сметливый Сергей открыл свой кабачок «Под пеньком»: если пойдёшь ночью купаться, сверни на лесную тропинку, самую первую, если встать к улице спиной, а к лесу лицом, не испугайся шорохов всяких и шёпота тёмной травы; сразу за ровной, круглой, как блюдце, поляной, белой от света такой же круглой и ровной луны, ты увидишь сосну, что стоит чуть в стороне от других… Здравствуйте, здравствуйте, Александр Сергеич!.. а возле сосны ты отыщешь мохом заросший пенёк. Там, между корней, в глубине, где прохладно, я прячу бутылку вина. Подошёл, налил в рю

^{note 19} мочку, я и рюмочку прячу тут же, чокнусь с сосной за здоровье своё – бд! – и Луна поглядит, и дальний поезд прогудит. Ох, тоска! Дзинь! Моё здоровье, братцы-кролики, ещё раз! Твоё, твоё здоровьице, Сергей Андреевич, бедный ты наш, несчастный, никто-то тебя не любит, не жалеет, а разве ты хоть немного не красив? И спрячет Сергей бутылку, пробочкой, припасенной заранее, её за ткнув, обратно под пенёк, а рюмашку завернёт в сорванный лист лопуха. Впрочем, не разглядеть в темноте – но на ощупь вроде бы лист лопуха. И тоже припрячет. Вот так. Теперь можно двигаться дальше – в лёгких свист.

Антон Андреевич курит. Лицо его неподвижно, глаза полуприкрыты, ему хочется поскорее уйти играть в карты с соседом Мишкой. И с соседом ещё одним, геологом, кандидатом наук Василием Васильевичем. Собственные дети томят его; порой ему перед самим собой неловко, что он совершенно не знает, как полагается обращаться с детьми, ставшими такими взрослыми. Впрочем, он вряд ли отчётливо представлял, как вести себя и с малышами. Подойдёт к маленькому Мите, пальцем, пожелетевшим от никотина, ткнёт в животик: какой чудик! Единственное, что Антону Андреевичу нравилось, – семью фотографировать. Однако вторая его тёща, Юлия Николаевна, которую он весьма побаивался – слишком многого она от него требовала, – глядя на его снимки, постоянно язвила, что узнать на них ни взрослого, ни ребёнка просто невозможно. Как можно было из белокурой Анечки с кроткими её глазами, с её носиком небольшим, чуть вздёрнутым, ухитриться сделать горбоносую косматую ведьму – ума не приложу! Митя, изящный мальчик в голубом шерстяном костюмчике, отвлекался от игры в машины и глядел на бабушку тревожно. Возмущение, удивление, горе, радость – она всегда высказывала вслух, предпочитая всем иным формам выражения чувств старинную форму монолога. Она, конечно, не обращала внимания на прислушивающегося внучка. Господи, как могла она, красавица, умница, ангел небесный, его выбрать, стенала Юлия Николаевна, всё было

^{note 20} бы не так, и не погибла бы она, моя ласточка, прожила бы с другим, умеющим оценить её золотую душу и чистоту детскую, долгие годы в счастии и довольстве, а ведь как я её отговаривала, как я её, голубоньку, убеждала – тебя же засмеют с ним, ну, посмотри на него, приглядись – ведь он же косой в придачу, прости меня, грешную, господи, как я не усмотрела, не остановила её!..

Часто кроме внука присутствовала при бабушкиных сердечных излияних соседка, сморщенная старуха, гладко причёсаннная, в гороховом платье.

Ещё одна оса прилетела, вот уже волочит своё махонькое брюшко по овалу вазочки с вареньем: попалась! Наталья ложечкой вытаскивает её из тёмно-вишнёвого сиропа, перегибается через деревянный поребрик веранды, сбрасывает осу в траву. Лети, лети, дура, если сумеешь!..

Сергей, как всегда, пьян.

Антон Андреевич следит за ним из-под низких бровей с едва уловимой усмешкой: не то поколение пошло, не то! Дед на собаках один в пургу, по Северу, любимый его девиз: «Время не ждёт!», сам Антон Андреевич и верхом на лошади мог, строитель тоннелей, правда, давно уже только на бумаге – и выпить он может, никогда не опьянеет. А этот!.. а!.. слаб. Удовольствия жизни надо ценить, учил дед, охоту, женщин, коньячок. Но что голову зря терять? Прицел, огонь – десятка! Нет, не то поколение, не то. Пить и то не умеют. Правда, и в себе тоже кое-что Антона Андреевича смущает: стрелять вот в божью тварь Антон Андреевич не любит, крови не выносит, и наблюдать, как рыба на крючке трепещет, тоже ему неприятно; вот сидеть на бережку в кустиках, потягивать лёгонькое винишко, на воду глядеть, за облачками следить. Одним словом, из тех он охотников, что предпочитают лежать на привале. А женщины? Что – женщины? С Серафимой Антону Андреевичу, в общем-то, неплохо: проста, и слава богу. Ну, на буфетчицу смахивает, ну, глуповата… Лучшие минуты переживает Антон Андреевич, когда Серафима

^{note 21} утром ещё спит: рано, рано встаёт он, умывается, шлёпает в кухню, чтобы, заварив кофе, курить, делать неторопливые глотки, ощущая приятный вкус чёрной жидкости,

– и смотреть в окно. Серьёзные мысли он отгоняет, как комаров, а вот лёгкие, шкодливые мыслишки ласкает и пригревает. Мыслишки шаловливо лазают по женским равнинам, холмам и впадинам, пока в конце концов не задремлют меж двух белых холмов, точно смуглые родинки. Антон Андреевич вообще не любит прямых линий и острых углов: в беседах он уклончив, в поступках осторожен. Правда, нет-нет да и вырвется из его глаз какой-то жёлтый огонь. Тёмной лошадкой называет гражданского супруга Серафима. Он будто резервуар, который долго, покорно принимает в себя всё что ни нальёшь – драгоценное ли вино, грязную ли воду, – но в какой-то миг, переполнившись, внезапно окатывает тебя фонтаном всей этой малопривлекательной смеси. Но вместителен, глубок резервуар…

– Слушай, Митька, – задирается Сергей, – неужели ты можешь бабам нравиться? Только картинками разве…

– Почему это? – Наталья вскидывается: узкая, кривящаяся физиономия Сергея по-родственному мила ей, но она, невольно немного подыгрывая, делает вид, что обижается за младшего брата. – Митяй очень нравится женщинам!

– Ерунда!

– Нравится!

– Чем это?

– Он – красивый.

– Ой, не могу, ой, насмешила! – орёт Сергей. – Красивый! Жердь!

– А ты-то?!

– Я и не претендую, а он… Митя уже отсел от стола. Он не пьет совсем – так, только чуть-чуть пригубит и отставляет бокал. Среди его знакомых художников пьющих вообще нет, даже курящих мало, Митя вот тоже намеревается бросить, а спиваются, как правильно говорил его преподаватель живописи,

^{note 22} старый чудаковатый художник Николаев, только богемствующие бездари, изображающие из себя непризнанные таланты.

На брезентовом стуле, закинув ногу на ногу, он срывает и кидает одну за другой в рот чёрные ягоды смородины, мутные и сочные, и лениво перелистывает старый журнал, давно валявшийся среди хлама на даче.

– И вообще наша кровь чёрная, – болтает Сергей, морща длинный хрящеватый нос, – скоро, скоро узнаешь, к у д а наша кровь тянет!..

– Придётся победить дракона.

– Ишь ты – победитель! Ты сначала на отца внимательней посмотри да покумекай, а туда же…

– Удивительно! – восклицает Наталья, по женской своей привычке не вслушиваясь в разговор, а думая о своём.

– Нас ведь всех объединяет дача. Мы же друг у друга не бываем! Ты когда, Серёжа, был у меня последний раз? Когда с матерью виделся?

– Больно мне надо у вас бывать.

– Года два назад?

– Эге. К Мите Сергей вообще не заходит никогда: чужой дом.

Точно сеть с тёмными рыбками, колышутся на Митиных бледно-синих джинсах тени листьев. Антон Андреевич незаметно исчез – скорее всего, ушёл играть в карты к соседу.

– Пойти искупаться, что ли, – встаёт Сергей и потягивается. Он всё делает как-то рывком, криво, даже потянуться плавно не может – изогнулся судорожно, дёрнулся, скукожил треугольник лица. Наташа засмеялась. А Митя, наблюдая за ней, подумал, что нравится она, наверное, каким-то загадочным и милым обещанием, таящимся в её кругловатых глазах и детской полуулыбке. Солнечные пятна волновались на её зеленоватой футболке и серой юбке, и, если приглядеться, на её переносице ^{note 23} можно было отыскать рыжеватые крапинки веснушек. Как мило это, как мило. Ей очень покойно было сейчас, среди двух своих сухопарых братьев, на недостроенной, но уже обветшавшей даче, и она, наклонившись, погладила забежавшую чёрную дворнягу.

– Воплощение дьявола, – пошутил Митя, тоже поднимаясь. Журнал упал в траву беззвучно, как в немом кино. Да, какой симпатичный пёс, улыбаясь, лепетала Наталья, и поглаживала блестящую шерсть, дал бы ты, Серёга, ему что-нибудь. Собака просительно подняла морду, словно понимая её слова, и Сергей кинул ей косточку из вчерашнего супа.

– Скорбные останки курочки тебе, парень! – иронично прокомментировал Митя.

– А тебе и того не достанется! – огрызнулся Сергей. Собака, добродушно оскалившись в ответ, помедлила, потом схватила зубами кость и, вильнув свалявшимся хвостом, в котором торчала бледно-голубая медуза репья, побежала, прихрамывая, за калитку.

* * *

Юлия Николаевна недолюбливала девиц, атакующих её светловолосого внука телефонными звонками. Жениться ему ещё рано – он не встал на ноги, да и зачем тратить молодость на семью? Одна глупая попытка уже была – и слава богу, надо извлекать пользу из своих ошибок. Юлия Николаевна порой так умело отвечала по телефону, что очередная претендентка на непонятное сердце Мити звонить переставала. Зачем вселять напрасные надежды? Жизнь внука весьма интересовала старую даму. То, что она видела постоянно: работа, книги, погружённость в себя, – её вполне устраивало. И закулисная его жизнь представлялась ей такой же беспорочной, почти что ангельской. Но порой какая-то знобящая тревога охватывала старуху, и тогда она старалась удостовериться

– да, внук совершенно чист, чист – и её тонкие, наводящие вопросы его телефонным приятелям приносили

^{note 24} ей успокоение. Что вы, он такой не от мира сего, говорил какой-нибудь его дружок, он весь в искусстве. Ему ни до чего другого дела нет. Хорошо, хорошо, думала Юлия Николаевна, но вдруг пугалась: господи, а умри она, как будет он жить, её голубь? И, случалось, в весьма мягкой форме пыталась бабушка объяснить взрослому внуку, что жизнь не так проста и кристальна, как считает, видимо, он, что в искусстве нынче не талантом берут, а угождением правящей идеологии, – она так и говорила, вполне откровенно, ведь сама проработала долгие годы в центральной областной газете редактором и понимала правила игры. Митя злился, пинал стул, рявкал на бедную старуху и убегал из дома. Он и в самом деле не от мира сего – то ли с огорчением, то ли с облегчением думала она тогда. Ни одна женщина не выберет такого в мужья. Всем ведь нужно одно – обеспеченность, опора. Что ж, жаловалась она соседке в гороховом платье, видно, тащить мне этот крест до самой смерти. И детский светящийся мотылёк счастья вдруг пролетал над её тяжёлым львиным лицом.

Приходившие к Мите сначала подвергались рентгеновскому взору Юлии Николаевны, которая усаживала их рядом с собой, распрашивала о том о сём и, наконец, видимо, убедившись, что опасности нет, звала: Митенька, к тебе! – и выглядывал из своей комнаты, заставленной и заваленной, пропахшей красками и всем, что им сопутствует, улыбающийся Митя, махал рукой – салют! – и его бабушка, Юлия Николаевна, пропустив к нему просвеченный объект, тоже с улыбкой принималась за чтение. Пьесы, пьесы любила она.

Но знакомство его с Риткой бабушке почему-то понравилось. А ведь Ритка была замужем – и прочно. Муж её, Лёня, Леонид Галкин, работал заместителем директора магазина «Галантерея», того самого, на углу Советской и проспекта Маркса, который в народе давно прозвали магазинчиком Михановского: старикан сидел директором уже сороковой год и, говорят, любил водить в подвалы девочек, где после нескольких приятных для него процедур щедро одаривал их всевозможной косметикой,

^{note 25} в те годы редко появлявшейся на прилавках. В Ритке, хорошенькой, подвижной, худощавой, Митя не заметил жёсткого прагматизма, но угадал задавленную тоску по идеалу. Пятнадцатилетняя, в школьной форме с белым отложным воротничком, с косой, перекинутой через плечо, она глянула на него с фотоснимка грустными светлыми глазами, и он тут же понял, для какой судьбы она родилась: пьющий муж, ее к нему страстная любовь, страдание, ревность, многотерпение; она бы нянчила его троих детей, вытаскивала его на себе, как фронтовая подруга, из драк и пьянок, в жертвенности своей находя, конечно, неосознанно, тот идеал, которого так недостаёт ей в сытой, обеспеченной жизни. Чтобы убедить себя, что всё идёт правильно, преимущества своей жизни необходимо было периодически демонстрировать бедным подругам, перед которыми раскрывались шкафы с шикарными платьями, пушистыми лёгкими кофтами, дублёнками, кожаными пальто, выдвигались ящики с косметикой, самой лучшей, самой дорогой, французской, раскрывались коробочки с бриллиантовыми серьгами и кольцами (всё имевшееся в доме золото, разумеется, она не показывала – не разрешал Лёня). Подруги леденели от зависти; удовлетворённая, она включила им видео, чтобы, пока они окончательно гибнут под сексуальный фильмик, приготовить им что-нибудь особенное поесть и красную икру выставить на стол – пусть живущие в скудости и нищете вкусят хоть малость от красивого пирога настоящей жизни. Смутная тоска о чём-то неведомом вновь мощным ударом была отброшена в самый дальний угол – и там до поры до времени таилась, иссохшая и незаметная, а лихорадочная мелодия канкана звучала, всё нарастая.

Она была старше Мити на четыре с половиной года. Девочка Кристина составляла предмет её гордости наравне с бриллиантами и любимым кожаным плащом. Миленькая, чёрненькая, кудрявая, она весело щебетала и уже мечтала стать продавщицей. Кристинку Ритка хотела в честь бабушки, Лёниной матери, назвать Деборой. Но муж не дал.

^{note 26}

– Ты что, сдурела! – крикнул. – Никаких Дебор. Так и получилось: Кристина, Кристя, Тина. Митя, впервые к Рите придя (бывшая его сокурсница, Инесса, теперь возглавляющая рекламбюро в торговом центре, привела его: выяснилось, что с Риткой они приятельницы), ничего особенного в квартире не заметил. Только интенсивное сочетание охры и оттенков красного: гвоздики стояли в хрустальной вазе на фоне яркой шторы. Да и гвоздики-то оказались искусственными. Скучная квартира, мельком подумал он. И, наверное, скуку его и поймала остроглазая Ритка. К видео он тоже не проявил интереса. А что есть? Порнушка? Не смотрю.

И заговорил, глядя куда-то в сторону двери, что да, не отказался бы от домашней видеокинотеки с лучшими фильмами мира, но денег нет, а вообще-то наступает его время – время настоящих лентяев, даже в библиотеку не нужно ходить, нажал кнопку – ага, на экране нужная книга, захотелось поиграть в шахматы – играй с компьютерным соперником, да, нет, повторил он, сморщившись, не надо включать видео, зачем тратить время.

И несексуальный совсем, решила Ритка.

Надо сказать, что мужу она изменяла. Оправдывала она себя тем, что он очень слаб в постели. И нытик. Но Митя, не анализируя, уловил другое: ей просто не хватало содержания. Митя с любопытством относился к чистым формалистам, но не в жизни. Форма ради формы – декорации без спектакля. Ритке нужен был текст, который бы она не просто произносила, гуляя между дорогими мебельными досками, но и полностью была уверена, что высказывает она, вслух или про себя, свои собственные мысли. И Мите стало жалко её, как ребёнка, только-только научившегося говорить и потерявшегося в большом городе среди горящих витрин и холодных небоскрёбов. Впрочем, он тут же подверг ножницам иронии собственную пушистую нежность. Содержание Риткиного Лёни находилось за пределами квартиры, и это было ясно. Его занимали махинации, операции с деньгами, лёгкие интрижки с продавщицами, скорее дипломатического, чем эротического свойства.

^{note 27} Митя, глянув на свадебную фотографию Риты и Лёни, почувствовал подвижность и гибкость его естества – домой он забегал, чтобы вкусно поесть, сладко поспать и горделиво потрепать дочурку по мягким её волосам. Порой он заставал очередного поклонника супруги, но она давно убедила его, что от скуки крутит мужикам головы без всякого там понятно чего, и он не вдумывался, так ли это на самом деле. Жена имела значительную цену в его глазах именно потому, что другие не прочь были её приобрести.

На Митю бы, пожалуй, особого внимания он вообще не обратил: то ли студент, то ли спортсмен – у этого и возможности, разумеется, не было перекупить супругу, но неожиданно Ритка заинтересовалась живописью. Она теперь частенько листала дорогие альбомы, до той поры мёртвым капиталом лежавшие в нижнем отделе коричневой стенки.

И Лёня поинтересовался – кто этот Митя.

И сказала ему Рита: это художник, он пока непризнанный, но Инесса утверждает, а Инесса в данном вопросе сечёт, что он точно будет великим.

Точно ветерок прошёл по квартире. О вечности подумала Рита, о собственном бессмертии, и впервые ощутила, как остро она жаждет бессмертия, как страстно жаждет она его. Миллионы людей будут связывать её имя с бессмертным именем его.

О шикарной жизни подумал Лёня. О миллионном капитале. О журналисте Зорине, который показал ему, девятилетнему мальчику, по советскому телевидению замечательные лица американских мультимиллионеров.

Но Митя о психологических глубинах, сокрытых в семье Галкиных, не задумывался. У него не было мастерской, потому что мастерские давали в их городе только членам союза художников, где он пока не состоял. Бабушка, бедная его многострадальная бабушка, терпела все запахи и все неудобства.

Инесса недолгое время звонила ему и интересовалась, как у него с Риткой, но осторожничала и ситуацию не заостряла.

^{note 28} Ритке нравилось приезжать в дом к Мите без него и часами говорить о внуке с Юлией Николаевной. Иногда они открывали дверь его комнаты и на цыпочках, чтобы не дай-то бог чего-нибудь не отодвинуть, не пролить, не испортить, обходили её, с благоговением рассматривая его работы.

– Какая вы счастливая, Юлия Николаевна, – с любовной завистью шептала Рита. Старуха кивала головой, и слезы стояли в её серых светлых глазах. * * *

Между прочим, Наталья любила кошек. Она работала в поликлиннике участковым терапевтом и даже там, несмотря на ворчанье санитарок-уборщиц, пригрела рыженького котёнка.

Сергей тоже кошек любил, но считал, что на даче они ни к чему: и так баб вокруг хватает. Они даже ругнулись, когда Митя приволок пушистый клубочек и представил: Тяпа.

– Ты будешь кормить, да?! – возмутился Сергей.

– А что? – будто не понял Митя.

– Уноси туда, откуда принёс!

– Ну, Серёга, – возразила Наташа немного плаксиво,

– пусть останется, пусть! Но то было позавчера, а сегодня с котёнком возился Кирилл. Он лежал на резиновом матрасе, желтеющем меж травяных волн, а перед ним на блёклой фанере, точно на песчаном берегу, темнел нестроевой узор пластмассовых солдатиков; он туманно и равнодушно, как потерявший интерес к боям и парадам адмирал, поглядывал на них, а сам ласково и лениво теребил рыженького котёнка.

Он мельком отметил, что отец опять пьян. Тот вернулся с пляжа мокрый и раздражённый, рявкнул на сына, грохнул слегка помятым ковшом по металлическому баку, стоящему в углу на веранде, и хлобыстнул дверью так, что котёнок под кирилловой ладонью вздрогнул и сжался, как пугливое детское сердечко. Но Кирилл даже не повернул

^{note 29} головы. Отец – это неуправляемая часть действительности, совершенно бесполезно возражать, выяснять, в чём дело и в чём он, Кирилл, собственно провинился, нужно лишь принимать, не замечать и по возможности самому проскальзывать мимо отца в шапке-невидимке. Шапканевидимка

– это здорово, честное слово!

Самым мировым из семьи Ярославцевых Кирилл считал Митю. Правда, у деда где-то далеко позади гремел настоящий фронт, на который он ушел старшеклассником, и тускло белели пятна тундры, а у Наташи были такие симпатичные веснушки (Кирилл вполне трезво разглядывал свою порывистую молодую тётку), зато Митя просто был совсем не такой, как все. Он влёк, как терра инкогнита. Не переступая границ, наблюдая за взрослыми исподтишка, как за представителями иной цивилизации, Кирилл догадывался, что и Митю что-то отделяет от тех, остальных взрослых, как таинственный остров от привычного материка, и получалось, что это что-то, отделяющее Митю от остальных, можно было назвать водой. Но всё равно, какое зоне различия имя не дай – яснее не становилось. Возможно, Митя ещё не взрослый, нет, не так, Митя – не настоящий взрослый, ведь настоящие взрослые не рисуют, рисуют только дети. А всякие там родители и подобные им двуногие занимаются заурядными делами: зарабатывают деньги, ходят в гости друг к другу, там напиваются, песни орут или анекдоты травят, а наутро они ругают весь белый свет, особенно правительство и начальство; иногда взрослые рожают детей – это уж вообще последнее дело, умному в голову не придёт. Нет, Кирилл не желал вырастать. Скучно. Скажи, Мить, чего больше всего я хочу? Ты? Не догадаешься. Думаю, мой юный умный Кролик, ты больше всего мечтаешь о путешествиях, тебе бы такой небольшой космоходик и прошвырнуться по Вселенной, нет ли там какого космического Эльдорадо? А? Верно? И почему ты скрыл от почтенных родителей, что тебя вызывали к директору за то, что ты увёл почти весь класс… Не весь! Знаешь, эти противные отличники… с английского языка!?.. Я тоже,

^{note 30} кстати, всегда недолюбливал отличников. Но откуда ты в с ё знаешь?.. О! Не задавай, как говорят в народе, лишних вопросов. Если бы у тебя, Митя, была борода вон оттуда вот сюда и оттуда перетуда и обратно вот сюда, ты походил бы на колдуна! Хм. Гм.

Котёнок робко царапался. На Кирилла свалилась сухая шишка: ага, наверное, белка! Он посмотрел вверх: точно, серо-рыжая. Бела, бела! А вдруг белка – это совсем не белка, а дух огня? Ой, как же, как же, слово забыл. Дух лесного огня. Нет. Нет. Будто дух огня спит, а белки его сторожат. Сторожат его сон. Ага. Как же… как же… всётаки есть такое слово… Митя бы сейчас сказал: и ещё есть такая болезнь – склероз!.. Котёнок наконец выбрался изпод его локтя и, отряхнувшись, побежал по траве…

(В один прекрасный день Ритка поняла, что она хочет безумно – да, она, наверное, безумна! – родить от Мити сына.)

…И этот летний день окончился. И подошел к концу летний вечер. И наступила летняя ночь.

Уснул, утомленный преферансом, Антон Андреевич, заблокировав каналы связи берушами, приобретенными в аптеке номер семь неподалеку от кинотеатра «Космос». Где-то шарахался Сергей, выискивая очередную симпатюлечку. Лимпопо, лимпопо, жох! С книжкой в постели лежала Наталья, стараясь не шевелиться: ее обгоревшие плечики были щедро намазаны сметаной. Читала она «Тайну белого пятна» – детскую книженцию, обнаруженную среди пустых бутылок в шкафу на веранде. Кириллу снилось, что бродит он по зеленому лугу с большим желтым сачком, а у него и сачка такого никогда не было, если только давным-давно, в некотором царстве, некотором государстве забытого детства, и никого, никого вокруг, а луг уже такой зеленый, что уже будто и синий, и вдруг Кирилл чувствует, что оторвались его ступни от земли, повисли в воздухе, а тело его стало таким легким, просто удивительно, как ему хорошо…

^{note 31} Спал и Митя, левая рука его застывшим лунным потоком спадала к алебастровым узорам потертого коврика, растекшегося возле кровати, а правую руку Митя во сне как-то так странно изогнул, что если не приглядеться, ее вывернутая ладонь казалась тоже левой, и она серебристо светилась на бледно-синих холмах простыни. И вот Серега, волоча толстенькую рыбешку в свою комнату, на миг застыл, как рыболовный крючок, возле постели брата. Эге! В детстве, однако, Дмитрий был неловок, и напрасно широкоплечая спортсменка, племянница Юлии Николаевны, пыталась обучить его изысканной акробатической композиции – педагогические усилия тетки были слишком грубы, материал оказался слишком хрупок – и порадовать старуху еще одной сверкающей гранью дарований внучка не удалось. Правда, вскоре Митя научился уверенно играть в шахматы, шашки и поддавки. Широкоплечая тетка умела только побеждать и, обставляя порой племянника на шахматной доске, регулярно проигрывала ему в поддавки. Не тогда ли зародилась в нем странная тяга к игре с подтекстом – игре, в которой блестящий проигрыш оборачивается тайным выигрышем, а к настоящей победе – победе ищущего духа – приводит цепь мнимых поражений!

По моим детским рисункам, как-то с полуулыбкой сказал Митя в разговоре с Натальей, можно угадать мою судьбу: автомобили, пароходы, самолеты – это постоянное движение. Ну, ты же все-таки мальчик, заметила она трезво. А вот мост – смотри, как часто, – опять мост (он перелистнул страницу альбома) – это переход от одного периода жизни к другому, ты же знаешь – многие не прошли, а под мостом – бездна, и Лермонтов не прошел. Она вскинула брови. Он – фантазер, Митька, честное слово. По мостику любви перебежать. Он вздохнул. Нет движения – нет жизни. Смотри, какие мрачные сюжеты там, где нет машин: «Смерть Вовы», «Болезнь». А здорово нарисовано! Она даже в ладоши хлопнула. Здорово. Это ведь твоя мама? Она. Странно – сходства прямого нет – а я сразу догадалась. Почему у нее хвостики, а не взрослая