Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

^{note 32} прическа? Она маленькая. Всегда была точно ребенок. Впрочем, не знаю. Я ведь ее не помню. А нарисовал по воображению. Фонари сквозь нее… Да, он кивнул – и она сквозь них…

…Сквозь машины, дома и деревья светом просквозила его бедная, бедная юная мать, все выше поднималась она, вот уже по облачным холмам, по белым холмам холодных облаков, плавные вершины которых оранжевы от заходящего солнца, от ее ускользающего в небеса детского света, от солнца юности ее золотой, туда, туда, в страну воли, где никого, где медленно кружатся сферы, а музыка нескончаема, как взгляд первой любви… Он так и назвал одну свою работу: «Туда, туда, в страну воли».

Наталья едва заснула, да будто кто-то потряс ее за плечо – больно! Она открыла глаза. Ныла обгоревшая кожа – наверное, простыней задела, уснув. За тонкой стенкой хрипловатый женский смех. Собака Сергей, не один вернулся. Мотыльки шуршали в углах, где давно клоками свисали старые обои.

Послезавтра. А пока – пусть хохочет случайная жизнь. И в душе такие крошечные сумрачные облачка, что лишь самый опытный синоптик по ним смог бы предсказать затяжное ненастье.

* * *

Серафима отнюдь не мечтала узаконить собственные близкие отношения с Антон Андрееичем. И Мура был против. Правда, он уважал Сергея за ответственное место под солнцем, которое везуну удалось урвать, и Наталью кой-как воспринимал: смазливенькая и одевается модерново, и хорошо, что ни одного парня у нее никогда не было, это матушка выведала у Антона Андреевича, выходит, сказала, Наталья – девица, в наши бы времена сказали – старая дева. Опять же – врачиха, всем нужна, врачам кто что может тащит. Но папаша и младший сынок

– люди совершенно не деловые. Бросовый товар. Какой толковый мужик в наше-то время станет мазать бума

^{note 33} гу? Живописец, твою мать. Хоть бы рестораны оформлял и магазины – и то был бы от него прок. Дурак, в общем. Нет, Мура тоже попробовал интеллектуальную жизнь – пусть другие с голоду дохнут. А у Муры был талант – да, да! – его интригами выжили, он – жертва застойного периода! Мура отхлебнул и закашлялся. А теперь я – царь. Он попивал свое пивко и рассуждал. Ты, мать, просто не представляешь, кто туда ко мне на поклон приходит! На черных лимузинах подъезжают! Хочу одарю, хочу подсоленый кукиш покажу. На днях сотрудник Сергея наведался.

– Сейчас бы ты, Мурочка, докторскую уже написал!

– …Да на кой она мне?! Чтобы задницы академиков лизать?! Я теперь сам себе хозяин. И сыт, и у тебя все есть, еще и своего сутенера кормишь…

– Загубили талант, – вздыхает Серафима несколько притворно.

– И в моем деле талант нужен.

– Верно, Мурочка, верно.

– Ты не представляешь, как морда у Феоктистова вытянулась, когда я ему признался, что мое любимое произведение все-таки «Мастер и Маргарита»! – Мура тоненько захихикал. Вообще-то он обожал с детства Юлиана Семенова, оттого старший сын Антона Андреевича представлялся ему этаким Вихрем или даже самим Штирлицем мирного времени, внушая наравне с уважением еще и завистливое восхищение.

– Ну, старик, как там у вас, ё-мое, есть профессиональные тайны?

– Ты, парень, сам все понимаешь. Раскрыли тут одно дельце, взяли резидента. Вот истечет срок – десять лет – можно будет и рассказать. Сложная была работенка. Да, все-таки раскрыли! – Главное – значительная интонация. Дай им фактик, ну два от силы, остальное – присочини, будут кормить, поить, на руках носить.

– Пей, пей пивко, Серега, – сладко подчевал Мура, – так ты говоришь – сложное дело? С гостайной связанное?

^{note 34}

– Вот уйду на свободу, сяду и напишу воспоминания. Много есть чего порассказать.

– Везет тебе, – шмыгал носом Мура, – один мой одноклассник тоже работать у вас хотел, зрение подкачало, не взяли.

– Я же бывший спортсмен.

– У тебя первый? Или ты был кандидат в мастера?

– Эге!

– Слушай, а правду говорят, у вас там такие таблетки есть – трахнулся, выпил, и чем бы баба не болела, ты не заразишься. Если есть – достань, а?

– Там все по счету.

– А тебе давали? Да? Подружку, которую он притащил и чей смех услыхала Наталья, он накормил бутербродами.

– Ты чего так громко хохочешь, сумасшедшая? – спросил, моргая полусонно. Выпил он предостаточно.

– А чего, граф, нельзя? Он глянул на нее ошалело: откуда бы ей знать его школьное прозвище. Но уже хотелось спать, спать. Или – еще выпить. Пожалуй, надо дерябнуть. После тридцать четвертой рюмки трезвеешь. Шутка. Он на полусогнутых вылез на веранду, открыл шкаф, скрипнула дверца. Бесшумно из-под шкафа выкатился котенок. Перевернулся на другой бок спящий Кирилл. Чего только сын мой не лицезреет. Так вдруг подумалось. Но чего только не довелось увидеть ему самому! Отец был женат не три раза, если вообще считать Серафиму, как-то сказал он Митьке, а тридцать три. Кстати, на тридцать четвертой рюмке… Или опосля ея? И вообще – считать ли Серафиму? И я заставал отца так, что лучше не вспоминать. Правда, потом и он меня случайно подлавливал. Даже ему было неловко. Как-то с такой застукал – жуть! Патологоанатом. Любила всем этим заниматься в резиновых перчатках. Баба была явно не для моих слабых нервов. Ей бы каменотеса или мясника. Только ты у нас, Митька, херувимчиком прикидываешься, а вон какие

^{note 35} черные круги под глазами. С чего бы, а? Скажи, скажи, не стесняйся, морда!

Эге! А бутылки нет. Он вернулся в комнату. Вот, пьян, а стулья все на своих местах, как солдаты. Ать-два. Не хочу я ничего, в том смысле что напился, давай-ка лучше… Она обвила его руками, шепнула, что стоит пойти на террасу, здесь душно. Где это я ее выкопал, такую славненькую?

– он подумал вслух, и она рассмеялась. Атьдва. Ать-два. Споткнулась о табуретку. Шшш! Разбудишь сына. А таким, как ты, нельзя иметь сыновей. Все смеешься? Смотри у меня.

На террасе она задрожала, обними скорее, зашептала, обними же. Тепленькая такая, ну, как ребенок, ночные путанки, они такие мяконькие; она приникла к нему, он сел на старый стул, не выпуская из цепких пальцев ее кругленького локотка, она – к нему на колени, вскинула торопливо юбчонку, а под ней ничего! Купальник был мокрый, сняла, горячо шепнула ему в ухо. О, здорово, а ты ловкая, подруженька. Ну? Полувопросительно, полувластно, с хриплым смешком. Эге. Она впилась в его острые кривые зубы. Пушистенькая хищница ночи. Оторвалась. Ну и где? Он у меня, кстати, не так плох… О… Черт! Носит же Наталью по ночам!

Наталья ойкнула, заметалась: то ли обратно идти в дом, то ли по тропинке туда, куда и направлялась?

А пусть смотрит! Лунный свет воровато нырнул в темный омуток, окруженный прохладным незагорелым атласом. И, ткнув ему в шею горячей босою ступней, она быстро закинула ногу ему за спину. Скалолазочка, черт ее дери. Он убрал руку. Ну?! Хрипло. Чего он у тебя там?! Взвизгнула вдруг, точно гарпия…

– Сядь нормально, – осердился он, – это моя сеструха. Наталья, ежась – холодные капли первой еще ночной росы слетали на нее с кустов, – пробежала по тропинке обратно. Она ничего не сказала, и Сергей промолчал. Притихла и опустившая смуглую ногу ночная девица… Крупные, крупные звезды над крышами дачных домов и дальний одинокий лай бессонного пса.

^{note 36} Ничего не получилось. Он проводил подружку до ее хибарки – она гостила у знакомых – чмокнул в щеку: не сердись, малышка. Она повернулась к нему, сверкнула злыми пустыми глазами, выдохнула: не сестра была, не ври!

Он подождал. Калитка, впуская ее, ржаво пискнула и замолкла. Потом присвистнула дверь домишки. И хлопнула напоследок.

Не унывай, парень, сказал он сам себе, нам всем в привычку рисковать! Умейте проигрывать, граф! И вспомнил: он сам рассказал ей – когда, оторвав ее от вялой, ленивой подруги, вел между домов – анекдот про утонченного графа, с надеждой вопрошающего после первой брачной ночи: «Графиня, я надеюсь, вы беременны?» – «Ах, боже мой, граф, – пугается она, – но я слышала, что не всегда так получается с первого раза». «Боже мой! – восклицает граф горестно. – Неужели мне еще раз придется повторять сии гнусные телодвижения?!»

Он захохотал и сутуло, быстро, мелкими шажками побежал к дачке. Утром он вспомнил, что «Под пеньком» должно явно что-то оставаться, заторопился, смотался туда, выпил рюмашку, выпил другую, и, вернувшись за Кириллом, вновь, уже вместе с ним, поскакал, как серенький козлик – за грибами.

Он срезал влажные грибы и скрипуче орал: «Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля!»

Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля.

* * *

А Ритка заметила: после каждой ее измены заболевает Кристинка. Странная картина: температурная свечка до тридцати девяти и выше! Кристинка металась сначала, потом затихала, глазки ее глядели почти бессмысленно; всегда такая живая, подвижная прямо, как ртуть, сейчас она лежала покорно, тихо, точно вот-вот душа ее нежная покинет маленькое ослабшее тельце. Господи, только бы она не умерла! – молила Ритка. Всю ночь просиживала она над ребенком, девочку часто рвало, она меняла

^{note 37} ей простынки, приносила в чашечке водички, чуть ли не выла над родной постелькой. Всю ночь она курила, выходила на балкон, всю ночь заваривала и пила кофе. К утру девочка засыпала наконец, а к обеду следующего дня уже бегала, смеющаяся, резвая, шаловливая – будто ничего такого страшного и не было совсем. Не болела она, не мучилась ее бедная, изможденная мать, валившаяся с ног от недосыпа.

– Я в тебя вкладываю свое здоровье! – выговаривала ей Ритка сурово. – Ты съедаешь меня, съедаешь!

Девочка не понимала ее.

Митя сделал с ребенка несколько набросков. Ритке не

понравилось.

– Нарисуй ее в платье, которое Леня купил, финское платьице такое, мы еще гуляли, помнишь, в парк аттракционов ее водили в нем? Зачем ты ее рисуешь в майке?

– В майке нужно рисовать Майку, – пробормотал он, прощая ее непонимание.

– Какую еще Майку? Видимо, он уже привязался к ней. Даже порой скучал, если она не звонила дня два. Она же нарочно порой не звонила – боялась надоесть. Юлия Николаевна ей по секрету сказала: «Бойся только, девочка, его пресыщения. Он нуждается в новом. Ты должна всегда быть разной».

И она старалась. Пыталась и ревность вызвать – не получилось. Все ее настырные намеки на какого-то черноглазого и чернобородого он просто пропустил мимо ушей. Между прочим, через некоторое время вспомнил и пожалел: надо было Ритке подыграть. Пусть бы смешная обрадовалась, что он ревнует. Митя не любил разбивать иллюзии, а маленькая Ритка так сильно в иллюзиях нуждалась.

– И не думай, дорогая моя девочка, его женить. Твой Леня – муж, семьянин, он для тебя – опора, стена, а Митя – только художник. Ему самому нужна опора, его нужно терпеть, о нем нужно заботиться. А у тебя Кристина…

– Что вы, Юлия Николаевна, я все понимаю. Но Митю я люблю. ^{note 38}

– А его, Митю, и нельзя не любить. Они рассматривали семейный альбом: вот Мите годик, его держит на руках Анечка, нет, нет, он не похож на мать, а жаль, да, пожалуй, только мягким взором, мягким взором?.. …ты, девочка моя, не идеализируй, в с я к и й он, порой так поглядит – волк, помню, в годы послевоенные, может, сразу в сорок шестом, зашла я как-то в зоопарк, наверное, с маленькой Анечкой, а может и для газеты, что-то нужно было написать, подошла к клетке с волком, тот сидел, вытянувшись, смотрел вдаль, в степь свою, наверное, любимую, далекую, меня он и не заметил, своими светлыми прозрачными глазами туда, туда глядел, меня мороз по коже продрал – сквозь меня смотрел… Не считай уж его таким ангелом, хотя чист, честен, по-ангельски честен… Да, он в первом классе, до четвертого класса, пока я следила, а он, видимо, меня немного побаивался, отличником был, потом решила – да ну, мальчишка, зачем ему одни пятерки? – и съехал, а уже тогда много рисовал, и не так, как все, я даже тревожилась, какой-то необычный свой мир у него уже тогда был… а вот она… да, да, жена его, ну что ты – какая семья – поиграли и разбежались, и сама посуди, к чему бы ему такая дура?.. красивая? да смазливая просто, поразилась я, сердечная, признаюсь тебе, его выбору, по-моему, чтобы самоутвердиться, он стеснительный был… Он?! …И не подумаешь сейчас, а робок. …Никогда бы не подумала! …Прадед его тоже робок был, может, Митя чем-то на него и похож, тот не способен был ничего делать на людях, отец-то его был крупный священник, архиерей, не мог иметь детей, воспитал и усыновил племянника-сироту – моего отца, походил он на дядюшку своего, как две капли воды, злые люди поговаривали, что сын он его родной, а вовсе не племянник. Лгали. Хороший род – духовный, если бы не революция – было бы уже четыреста лет духовенства. Ну, правда, справедливости ради скажу – уже мой отец, в отличие от брата своего двоюродного, протоиерея, говорят, он потом в Канаду уехал, так следы и затерялись, кто его знает – где его потомки?.. Да ты, права, девочка,

^{note 39} сейчас многие своих находят, да уж его-то, конечно, давно нет – не до ста же лет он живет, а дети его, что они нам?.. Что мы им? …так, отец-то мой уже отошел от священничества, занимался редакторской деятельностью в какомто журнале, кажется, астрономическом. Я была девчонкой, когда он умер, а знаю только, что мама моя, Митина прабабка, была по отцу своему из рода польских дворян, всего лишенных и в Сибирь сосланных за польское восстание

– правда, мать-то ее, моя бабушка, была русской, сибирячкой – дочерью иркутского чиновника – видишь, как судьба ведет? Митина жена? Да забудь ты о ней, Риточка, забудь, он уже давным-давно все забыл, как старый фильм какой-нибудь…

* * *

…Как во сне получилось. Господи. Как могло такое получиться?! Ведь брат, брат, а не просто… Оттолкнула уже в последний момент. А гнилостные эти поцелуи впечатались в душу. И на коже, по всему телу, точно вмятины с грязью. От его пальцев. Наталья сидит у себя в кабинете. Понедельник. Больше она на дачу не сможет поехать никогда.

– Здравствуйте, Наталья Антоновна. Старушка. Не с ее участка. Там болеет врач. Проходите, что беспокоит? Беспокоит все, доктор. Старость беспокоит. Близкая смерть беспокоит. Но больше всего не это – к этому привыкнуть можно – беспокоит, что вижу плохо. Слышу плохо. Но даже и не это больше всего – давление. Нет ли повышенного давления, доктор? Галя! Здесь я. Измерьте давление, будьте добры. Медсестра Галя. Хорошая девка. Уходила от мужа, вернулась. Господи, ну как такое получилось?! Ведь брат!

– Спасибо, Наталья Антоновна.

– Не болейте. Как получилось?

– Вы пойдете? Галя, сколько раз говорила, мы – на ты. Но когда вы с ними разговариваете, у вас такой вид, я сразу же забы

^{note 40} ваю, что мы договаривались. Вы обедать пойдете? Вот опять. Нет, не пойду, плохо себя чувствую. Вот-вот, я и хотела сказать, что вы не в форме. Случилось что-нибудь? Да нет. Спала плохо. А… Иди, иди, Галя. Принести чтонибудь? Может, сока?.. Ладно, посмотри там. Ага.

Вообще-то совсем не спала. Как, как получилось? Да, Митька лег. Совесть чистая – сон хороший. А он попросил

– посиди. Села. А сначала сняла купальник, мокрый ведь, надела шорты, маечку. Днем я так стесняюсь ходить: ноги кривоваты, маленькая грудь… Да, да, он тоже шепотом: маленькая грудка какая у тебя, Татка, но до чего же ты хорошенькая, господи, люблю! Чушь! Алкогольный бред! Нет. Он налил вина. Вот, пьянка его во всем и виновата. Его пьянка? А я? Зачем пила? Зачем?! Пошли еще в его кабачок, допили портвейн. Или «Токай»?..

– Можно?

– Входите, пожалуйста, Сергей Лаврентьевич. Имя мерзкое. Сер-гей. Серый. Се-ре-нький.

– Вы знаете, что-то печень стала беспокоить. Знал бы он – к о м у жалуется… Господи.

– И болит, болит.

– А настроение? – Недавно она прочитала в одной из новых работ, что болезнь печени может быть следствием депрессии и единственным ее выраженным сигналом.

– Мерзкое, доктор. И у меня. Слушать Сукачева.

– Так, так – больно?

– Да…

– Слегка увеличена. Ничего. Что-нибудь придумаем. Придти домой – и в петлю.

– Так порой болит – хоть в петлю. Кто это сказал? А, он. Телепатия в действии.

– Ничего, ничего, пройдет.

– Какая вы хорошая женщина, доктор.

– Обыкновенная.

– Нет!

– Ладно, значит, после еды сразу минеральной. Лучше «Ессентуки». Слегка подогревайте… ^{note 41} Я не ищу белых пятен на глобусе, господи, как это получилось, ну, шорты, шорты, какие, говорит, у тебя штанишки

– отпад, почему не носишь днем? Ножки совсем чуть-чуть кривоватые. Так совсем – или чуть-чуть? Ты дуреха. Зашли обратно в ограду. Давай я тебя в гамаке покачаю. Отец несколько дней назад прикрепил гамак к двум соснам. Лучше бы он этого не делал. Покачай. Ой, чуть не опрокинул. Слушай, Татка, ты ведь взрослая, а мне кажется, ты и целоваться-то не умеешь, у тебя и парня-то никогда не было! Умею. Да брось ты. Да, клянусь, умею. Продемонстрируй! Пожалуйста! А еще! …еще… нет, еще! Говорил же – опрокину!.. говорил, глупая, глупая… еще…

– Можно?

– Войдите?

– Это что же такое творится, Наталья Антоновна, не записывали к Вам, твердят – приходите завтра.

– Врач на соседнем участке болен – все ко мне. Как вы, Антонина Пална?

– Ой, не спрашивайте!

– Должна я вас спрашивать. Боже мой, забыть навсегда.

– Да, всё то же – и здесь вот… Когда закрылась дверь за последним пациентом, она откинулась на спинку стула, достала сигарету, закурила. Белая, белая дверь. Белых пятен на глобусе. Вот привязалось. Белая, белая тварь. Это она. М о ж н о л и т е п е р ь ж и т ь?! А где Галя? Галя-то где? На столе банка с томатным соком. Вскрыть вены. Нет, слишком истерично. Я же сама отпустила ее пораньше. Ничего не помню. Смерила себе давление: девяносто на шестьдесят. Опять закурила. Нет сил даже встать за пепельницей – пусть себе сыпется пепел в бумажку. Не сгорит. И так все уже сгорело. Как называют таких мужчин? Да. Подонки. Ее брат – подонок. Легче стало? Определение дает успокоение. Назовешь болезнь – так вроде и вылечить можно. Врачебный самообман. Такой мальчик был в матросочке с синими глазами.

^{note 42} Такая девочка была в вязаном костюмчике с детской сумочкой в руках. Такая жизнь была, бананы в магазинах. Бананы. Мать удрала. Отцу на все наплевать. Брат подонок. Нет, лучше некоторых диагнозов не знать. Она… Митя!

Вот и кончилось в с е. Митя – о ужас! Митька-то выходил!!! Он же не знает, что оттолкнула, оттолкнула, всетаки оттолкнула!

* * *

Если смотреть на Землю с высоты – Земля прекрасна. Издалека глядя на человека – не заметишь в нем недостатков. А если и заметишь, покажутся они его своеобразными достоинствами. Расстояние – необходимое условие для любви. Разлука с Россией пробуждала таланты. Оторванность от своих близких обостряет нежность. Так беседовал сам с собой Митя. И не совсем понимал, почему в разлуке с Риткой он ее забывает, а чем чаще видит, тем сильнее привязывается. Все духовное усиливается разлукой, все плотское ослабляется. Он отошел от мольберта. Работа называлась «Луна, или Скудные радости бытия». Неплохо бы, кстати, сделать портрет отца. Митя задумался. В его зеленых глазах появилось то странное выражение, что так пугало порой его бабушку Юлию Николаевну: он смотрел сквоз ь… сквозь время, сквозь тебя, моя птичка, сквозь детей и грядущих внуков твоих, моя радость, сквозь собственное чувство к тебе…

Импульсивный и по-детски порывистый, Митя, однако, знал о себе многое – и о своей способности становиться точно бестелесным давным-давно догадывался. И несмотря на все терзания сомневающегося рассудка, чувствовал он и то, что талантлив. Если на его холсте было яркое солнце, смотрящему невольно становилось жарко. Когда он делал портреты, ему не нужно было использовать фотографии – с фотографий писали некоторые члены их союза и даже, хуже того, со слайдов, спроецированных на холст через диапроектор, а самые продвинутые уже меняли проектор на компьютер.

^{note 43} Ему же достаточно было бросить точное цветовое пятно, а на бумагу – несколько мгновенных штрихов – и изображенный узнавался моментально, словно выхваченный из мглы вспышкой света. Наташа, увлекшаяся на одно время опытами по экстрасенсорике, подносила к его работам подвешенное на нити колечко: оно вращалось точно так, как над фотоснимками живых людей. О своей судьбе, между тем, Митя никогда серьезно не думал. Серьезно – то есть сесть, взять тетрадь, составить план и прочая, прочая. Нет. Митя просто верил, что судьба – если жить, бессознательно подчиняясь глубинным ритмам жизни, – все расставит по местам. Рано или поздно, но обязательно в нужный миг спустится с неба то, что будет ему так необходимо. Он верил в удачу и не очень печалился, что местная организация художников почти отторгала его. Он нес на себе печать легкого и как бы случайного, будто именно отпущенного ему свыше дарования, печать, неприемлемую ни там, где работа художника считалась делом государственным, вполне подвластным планированию и сознательным сверхзадачам, поставленным в ключе очередных деклараций, ни там, где она подчинялась только деньгам. В первом случае самой высокой оценкой таланта служили официальные премии, а во втором – бешеные гонорары. Митя не стремился к дружбе с представителями власти, как многие его собратья по кисти, но и никакой ненависти к правящим кругам не испытывал. Поэтому он и не превратился в яростного «подпольщика», за которым с покровительственным одобрением следили бы зарубежные знатоки. Всё, кроме искусства, было ему безразлично. И к хоровому реву толпы, восхищенному или негодующему, он был равнодушен.

О Митиной судьбе думала бабушка. Она, кстати, совсем не умела рисовать, но прекрасно лепила. И не стала учиться ваянию по двум причинам – был страх, что с ее происхождением высовываться в сталинское время опасно; но была причина и субъективная: слишком легко у нее все получалось, так легко, что, казалось, все так умеют, она даже некоторое время была убеждена, что дар ее подобен

^{note 44} умению ходить, говорить, есть, спать, и страшно удивилась, когда убедилась – большинство никакой такой способностью не обладают. Но лепят в детстве. Играют в детстве

– а разве ее умение не игра? И дар ее заснул вместе со взрослением. Правда, куда-то тянуло ее в молодости, она металась, рвалась, влюблялась, но, родив дочь, словно умерла. Она так и сказала Мите: «Я умерла в тридцать лет, родив твою мать. Жизнь женщины кончается вместе с рождением ребенка. Меня не стало».

Себя называла Юлия Николаевна не бабушкой Мити, а кормилицей. Собственной кровью вспоила я тебя, собственной кровью вспоила я твою несчастную мать. Но я всегда знала, что судьба моя – похоронить мое ангельское дитя, мою крошку-дочь. Черный вихрь налетел и унес, вырвав из земли, хрупкий цветок.

Он помнил, как мама подходила к его постельке. Или ему только снилось, как обволакивает его душистое облако, золотистое от света оранжевой люстры? Аромат волос, бой часов, ее желтый шелковый халат с долгими черными цветами, ее темно-синий голос, она часто пела ему – не из ее ли глубокого голоса выросла потом его печаль и цикл юношеских рисунков, названный просто «Песни вечеров»?..

– Не плачь, малыш, не плач. Это во сне. И другой сон: ему, наверное, лет шесть, он идет один по дороге в сумраке синем и ярком, точно в кино, и спрашивает всех – где моя мама? – а попадающиеся навстречу не отвечают, лишь отворачивают восковые лица…

Иногда, казалось бы ни с того, ни с сего, Митя срывался, ссорился с бабушкой, бросал краски, кисти – и уходил из дома. Слава Богу, Анечка до страданий таких не дожила, кричала бабушка ему вслед. Возможно, он пытался вырваться из того образа, куда, как в железную клетку, неосознанно загоняла его страстная старуха. Рожденный счастливым, то есть тем, кто чувствует вечную и простую истину жизни даже в малой ее ошибке, как угадывают судьбу по опечатке, повторяющейся на страницах несколько раз, он был природно чужд вся

^{note 45} кой искусственности и, пройдя в школьные годы через увлечение театром, перестал на спектакли ходить, зубной болью реагируя на привычную театральную фальшь и явную или маскирующуюся под новации заурядную пошлость. Тесно ему было и в образе оторванного от реальности не понимаемого никем дарования – хотя, и правда, мало кто мог точно понять и по достоинству оценить его работы. Пошлым казалось Мите то, что называлось привычно «драматичной судьбой художника», в которой обыватель желал обнаружить скандальную любовь, желательно с гибелью возлюбленной или возлюбленного, непризнанность, изгойство, эмиграцию, сумасшедший дом или тайную порочность… Драматизм творчества заключался для Мити только в одном: даже среди тех, кто искусством занимается, понимают в нем по-настоящему только единицы. И создают искусство редкие исключения, а всё остальное – имитация, истерия, претенциозное желание быть не таким, как все. Его, наоборот, тяготило, что к нему многие невольно относятся как к существу необычному, он хотел бы слиться со всеми, стать обыкновенным молодым парнем, нравящимся девушкам и не имеющим серьезных проблем, но ему не удавалось это. Он не одевался «под художника », не отпускал обязательной бороды, не очень любил делать наброски в людных городских местах – все, что хоть немного отдавало актерством, было неприятно ему.

Однажды и свои взрывы раздражения с уходом из дома он расценил как театрализацию. Но бабушка уже ждала гроз – и он опять взорвался, бросил на пол кисти, стукнул дверью… Конечно, такой внук ей понятен, думал он, болтаясь по аллее сквера, – сидит сейчас в кресле в слезах, а напротив гороховая тень. Раздражение его только усилилось. Все потускнело, посерело, как во время затмения

– и змейкой скользнула по краю души мысль о самоубийстве. Он присел на скамейку и стал, прикрыв глаза, вглядываться в себя: змейка явно ползла извне, а не из глубины его собственного естества, она была ему чужой, и, мысленно приблизив ее к глазам, он так же в вообра

^{note 46} жении обхватил ее пальцами возле ее плоской ядовитой головы, с силой сдавил – и отбросил в траву.

Открыл глаза, поднялся, пошел по аллее – и вздрогнул: в траве лежало что-то похожее на змею. Наклонился

– и засмеялся облегченно: детская игрушка, зеленый деревянный паровозик…

– Мы обязаны терпеть, Риточка, терпеть. Рядом с художником постоянно может находиться только жертвенная женщина. Только жертвенная. Ритка курила, бабушка иногда, тайно от Мити, покуривала вместе с ней. Ритка привозила иногда старушке маленькие лакомства: то кусочек полузабытой ею севрюжки, то трюфельку… Потом Ритка ехала домой, готовила ужин, забирала из сада Кристинку, ссорилась с Леней из-за бриллиантовых сережек, сначала им ей подаренных, а после, без ее ведома и согласия, перепроданных подороже, наконец, выполнив свой супружеский долг, усыпив дочку, постелив мужу, она ложилась и сама.

Они спали с Леней в разных комнатах, так, полагала она, острее его к ней сексуальное влечение, а секс – клей для семьи. Мужа потерять, откровенно говоря, Ритка страшно боялась. И вот одна, среди своих то ли «Людовиков », то ли «Медей» – она никак не могла запомнить импортное прозвище спальни, – с глянцевым журналом мод, лежала она и представляла, как родит от Мити сына, такого же удивительного, как он, такого же уникального, а Митя… С Митей вдруг что-нибудь случится – ой, не дай Бог! – и ей, ей придется заниматься его картинами, все поймут тогда, после его смерти – ой, о чем я думаю?! – какой он гениальный, будут организованы выставки, ей придется присутствовать на открытиях, давать интервью, а поездки… а телепередачи… Как назвать сына?

Но – Леня? А что – Леня?

Однако не то чтобы я такой добрый человек, нет, размышлял Митя, просто, наверное, я их люблю. А любить – это значит не разбивать иллюзии. А любить – это оправдывать ожидания.

А любить…

^{note 47} * * *

Но можно делать все то же: оправдывать ожидания и не разбивать иллюзии – по совсем отличной от любви причине, чем и занимался на протяжении последних лет Сергей.

– Старик, тебя где-то не было, я звонил, звонил, Антон Андреевич намекнул, что у тебя важные дела. Задание серьезное?

– Ты задаешь лишние вопросы. Понял? – Акцентировать «понял» как можно значительнее. И самое свежее пиво. И водочку в пиво. Эге! Иногда он навещал свою мать. Редко, конечно. Щупленькая женщина в очках. Выбрала замдиректора по адми нистративно-хозяйственной части. Завхоза, одним словом. Сейчас это звучит элегантно: :«коммерческий директор ». С отцом бы ноги протянула. Ему же – лишь бы его не трогали. К Кириллу вот порой какая-то нежность у него проглядывает. А так – не догадаешься, что и на уме. Да наверное, картишки, выпивка и женщины. Еще шмоняться на своей старой кастрюле обожает.

Сергей трезвый никогда за руль не сядет, но выпив куролесит на машине между сосен, еще и скорость такую разовьет – держись! Наташка сказала как-то: «Ты, Сергей, суицидант?» Эге! Мудреные слова! Самоубийца то есть потенциальный. А! Вот как! Вот как! Визгливым своим голосом. Между сосен – бах! – между рыжих сосен

– раз! Однажды Наташку с собой посадил – она побледнела, как… и вот тут пора уже дать себе ответ: как э т о с ним получилось. Ведь сестра. Или не задумываться? Есть ведь объяснение: черная кровь. Она сильнее меня. Дед – отцу: наша кровь черная, а отец по цепочке, так сказать, – сыночку, Сергунчику. Ужас. Резвлюсь, болван. Сестра, да, сестра. Сестричка-невеличка. Кривенькие ножки, карие глазенки. Стыдно мне, стыдно, стыдно ли мне? Но вроде она все ж таки изловчилась и, сбросив меня, отпрыгнула? Ничего не помню, черт. Да как от меня отпрыгнешь? Как гадко все-таки, как мерзко, противно. Какие еще есть определения, Сергей Анто

^{note 48} нович, подумайте, подумайте. Идиотство, одним словом. Это все вино, вино. Виноват.

Приснилось ей: около универсама бродит Сергей, пьяный, качается, вот-вот упадет, она стоит в стороне, наблюдает, он не видит ее, качается, качается, как волна, и вот – упал. Она кинулась к нему – поднять, вдруг замечает Митю, стоящего в стороне, он красивый такой, лучше, чем в жизни, волосы светлее и ростом еще выше. И она почему-то остановилась, не стала подбегать к Сергею, а спряталась за киоск. Бабушка Клавдия Тимофеевна объяснила: пьяный снится – значит, виноват перед тобой. Виноват? Наталья губы закусила, кивнула: да. А не подошла ты к нему, видно, не простила. Наталья отвернулась, чтобы скрыть подступающие слезы. А вот что Митя твой такой во сне красивый – дурно, не случилось бы с ним чего.

Клавдия Тимофеевна из семьи многодетной. Все дети батрачили, самую младшую отдали нянькой в зажиточный дом, но, слава тебе господи, как-то мало-помалу все пристроились, один брат агрономом стал, двое вот на заводе работали, старший завцехом, младший технологом, война их скосила, сестры замуж повыходили, и самой Клавдии Тимофеевне повезло: муж на железной дороге главным бухгалтером работал, небольшой, но начальник, и образование дочери дали – как-никак врач. И вот внученька, гордость ее старухина, тоже врач.