Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Митя был с ней ласков, а ей уже казалось – безразличен, уравновешен – ей чудилось – равнодушен, внимателен, а ей думалось со страхом – холоден. Вечерние ее представления обрастали все новыми деталями, менялись лица знакомых, менялась ее собственная прическа. Она была готова на все: пусть бы он тяжело заболел, она бы, как медсестра, ухаживала за ним. А он бы только рисовал, только делал картины!..

Наталья как-то проговорилась: к нему зачастила домой художница Катерина Николаева, уже успевшая разойтись со своим модным фотографом. И еще одна, совсем молоденькая, недавно приехавшая из Питера, захаживает. Наталья не знала, зачем проговорилась. Реакцию Ритки можно было предвидеть. Может быть, Наталья и сама опасалась, что одна из двух девиц окрутит брата —

^{note 168} и никого-то у нее не останется, будет Наталья совсем одинока. Дашка ведь еще очень мала.

То есть хотела использовать Риту как таран. Однако ошиблась: Ритка оказалась тоньше. Она не стала расспрашивать Митю, чтобы он не насторожился. Она аккуратно решила действовать через того самого рекламиста-пла катиста, которому так удружила с мастерской. Попросила его: познакомь с питерской художницей, только как бы случайно. У плакатиста она бывала тайно от Мити, разумеется. Ей же нужно было знать, как у него дела в союзе художников, как с мастерской – сам-то он если и расскажет, то как-то не то и не так – всегда его занимала не та сторона действительности, которая казалась важной всем. Митина искренность и открытость, как ни удивительно, ясности не прибавляли: его откровенные мысли, насмешливые порой высказывания, непосредственность выражения чувств открывали как бы дверь, но в невидимый дом.

Услуга за услугу. Плакатист был нормальный мужик. Правда, Ритка один раз с ним согрешила – вполне достаточно, полагала она, чтобы мужчина начал чувствовать себя обязанным. Кроме того, за ее помощь ему, должен мужик ответить взаимностью. Чаще всего Ритка бывала очень осторожной – не связывалась никогда с теми, кто мог бы случайно иметь общих знакомых с мужем. То есть коммерческо-торговый город был не для нее. Она опасалась

– стоит Лене что-то узнать, и он лишит ее всего: и квартиры! и денег! и бриллиантов. Он хитер, как тигр. И опасен. Но в данном случае она была спокойна: плакатисту еще более невыгодно было огорчать Леню – сразу бы рухнули их деловые мосточки.

Девица пришла. В мастерской, среди ярких плакатов и полупорнографических рисунков, скопированных, видимо, с ярких журнальчиков, в своем сером – брючки и свитерок – гляделась девица скучно. Невзрачненькая, да. И непрактичная, судя по ее отъезду из Питера. Но

^{note 169} Ритка все-таки определила ее как «штучку». Черт ее знает, в тихом омуте… Поговорили о том, о сем. Хочет купить квартиру. Всего полтора года здесь. Просит плакатиста помочь с халтурой: для покупки нужны деньги, а у него – связи. Ага. Пригляделась: а девка ничего, если накрасить. Художницы вообще какие-то все неряшливые, в самовязках, расхристанные, хочется их отмыть, одеть, накрасить. Вышли из мастерской вместе. Вам куда? А вам? Давайте на ты, предложила Ритка. Угу. Перешли на ты. Город нравится? Не очень. Есть талантливые в союзе? Да, Ярославцев. Митя? Хороший парень, сказала Ритка, покраснев. Но – между нами – ладно? Разумеется. Интерес-то у тебя к нему неподдельный! Он – Дмитрий Ярославцев то есть – в молодости грешил много, гулял. Кто не гулял! Да. Так-то. Но – последствия. Какие?! Но только между нами. Разумеется, разумеется. Двое детей – все деньги туда, одному – четыре, другому – два, но главное не это. А детей – художница глаза округлила – он официально усыновил? Или удочерил? Кто там у него? Мальчики? Или мальчик и девочка? Не помню. Но что официально

– факт. Алиментов больше, чем абонементов. Причем вторая бабец страшно шантажирует его. Она – но только, честно, между нами? Ну что ты – клянусь. Она – приятельница моей подружки, врача, постоянно у нее лечится от веников – ясно? Ага. И у него из-за нее потенция ослабла. Так что – все у него наперекосяк. Видимо, женится на этой змее.

– А ты почему им так интересовалась? – вдруг с подозрением спросила девица. Ритка сделала мягкое лицо, проникновенно ответила: – Я была им очень увлечена. Ты меня понижаешь? Потом спросила Наталью:

– Ну, как там художница питерская Митькина, не видела давно?

– А ты у него поинтересуйся. Редкая гостья теперь. Засмеялась – Митя наш любую отпугнет. Они же все хотят замуж, а он, по-моему, отнюдь. ^{note 170} Ритка была довольна страшно. Она гордилась своим умением понимать людей, хотя смутно догадывалась, что понимает тех, кто похож на нее. Слабые точки определяла безошибочно – так сказать, кто из них на что падок. Кто на деньги, кто на шмотки, кто на мужиков. Инкубаторские прямо, увидят ее костюмы в шкафу, от зависти содрогаются, Леню считают идеалом мужа, а ее, Ритку, балованной, утопающей в роскоши. А вот Митя как-то назвал ее рабыней. Он вообще слишком много порой понимает из того, чего сама она понимать не желает. Убить его тогда хочется, ей-богу.

Но Катерину Николаеву Ритка отпугнуть не смогла. Та прилипла к Дмитрию намертво. Оставался один, самый верный способ – вызвать у него ревность, чтобы навязчивая художница отошла на второй план.

– Если бы ты только мельком глянул на нашего директора

– ошизеть! Он ходит за мной по всему клубу, просто сдурел.

– Как за тобой не ходить, – посмеивается Митя добродушно. Он сидит, откинувшись, на диване. Ритка лежит, положив вытянутые ноги ему на колени. Он поглаживает ее ногу, как ласкал бы рассеянно кошку или собаку, думая о своем. О чем? Ей не угадать, она уже и не пытается. Можно только слегка отвлечь его от самого себя.

– Весь клуб, слышишь, просто гудит, говорят, у Маргариты директор под каблуком. Верчу им, как хочу. Да? Митя смотрит, прищурясь. Он подыгрывает ей – пусть порадуется, малышка.

– Надо мне как-нибудь зайти к тебе на работу, давно не был. – Нахмурился. Может, она серьезно увлечется директором? Он вдруг понял: ему этого хочется. А она вдохновенно о директоре начинает рассказывать, описывать рост, глаза, губы.

– Знаешь, когда он подходит близко, меня охватывает страх. – Ну пусть Митька поревнует, пусть! От ревности обостряется желание. Он склоняется над ней, подкладывает под ее голову свою узкую сильную ладонь. Она была права, права – ревность – великое средство! Надо еще ^{note 171} сильнее подкрутить директора и так подстроить, чтобы Митя с ним столкнулся в кабинете!..

Она заиграется, думает Митя, целуя ее жесткий, правильной формы рот, обведенный темно-красным карандашом. Нет, он себя не идеализирует.

* * *

Еще чего, занимать ему денег, ворочаясь, размышлял Мура. Наташа сегодня еще раз спросила – может быть, все-таки дашь? Нет, нет, сказал – нет!

– Не кричи, – попросила она, – визжишь, будто тебя режут. Он ворочался, ворочался. Она легла на диван в столовой, объяснила: не хочу тебе мешать, а мне нужно срочно прочитать новую книгу, дали только до понедельника, а со всеми делами я не успела.

Она звонила Мите, хотела рассказать, что отец составил дарственную на дачу Сергею, ей предложил сад у черта на рогах, где хозяйка Томка, ее грядки, ее лейки, а Мите – вообще шиш, зачем Мите – он ведь и так богатый, у него талант, Мурка так язвит, – но телефон не отвечал: куда запропастился младший брат?.. Она лежит, листает книгу, думает. О Сергее, об отце, о Мите. А Мура ворочается, он любит перед сном пофантазировать. Когда был подростком, он придумывал, что встречает на дороге колдуна, вот так, по лесочку прогуливаясь в одиночестве и встречает. И получает от него волшебное кольцо, способное исполнять любое желание. Одну руку Мура прятал под подушку, вторую грел между своими согнутыми толстыми коленями, и сладко представлял, чего бы ему сильно-сильно хотелось! Но с возрастом фантазии стали иными – теперь Мура занят перед сном сложным делом – он конструирует взрывные устройства и разрабатывает планы взрывов. Например, сейчас, пока Наташка спокойно читает книжку, Мура осторожно подъезжает к плотине, той самой, что и образовала искусственное море, на берегу которого

^{note 172} разлегся дачный поселок с вожделенной дачкой Антона Андреевича, подъезжает с мощным орудием, разработка его, кстати, заняла у Муры целую неделю! – и пробивает дыру в плотине – вырывается вода!.. Однако затея опасная

– Мура перевернулся на другой бок, – вода вырвется со страшной силой, нужно учесть расстояние, на котором, во-первых, машину поставить, а, во-вторых, самому выбрать дальнюю позицию, иначе рискую погибнуть, утопну, как миленький…

А позавчера перед сном Мура, отставив на время в сторону сложнейший взрывной агрегат, просто решил пошалить: шел, этак прогуливаясь, по городу, видит – полно народа на остановке такси, чуть ближе подошел, ка-ак бомбочку – жах! – машина такси подъехавшая взорвалась, паника началась, крики, вопли, а Мура уже на безопасном расстоянии, оглянулся: красиво горит, сволочь, издалека, как майский жук! Кстати, в детстве Мура поджигал жуков, до сих пор, если увидит таракана, несется за коробком и спичкой и его подпаливает.

А когда Мура не в духе, ему перед сном хочется человеческих жертв: дома взрываются, оттуда доносятся душераздирающие крики, падают из окон обугленные трупы, выскакивают обезумевшие живые костры… Но если у Муры все ладится, если настроеньице радостное, он ограничивается взрывами и поджогами неживых объектов, довольствуясь приятным эстетическим впечатлением, так сказать. И сегодня Мура не зол: приятно было отказать Наталье, приятно, что работник такой фирмы обращается к нему с просьбой. Правда, попроси Сергей напрямую – вряд ли бы Мура решился отказать, а что такое

– через сестру? – неуважение к хозяину дома, и вообще, может, она по рассеянности забыла о разговоре с братом?.. Нет, самолюбие все-таки не полностью сыто! Мура ворочается, ворочается, но решает, наконец взорвав плотину, что, если еще раз Сергей позвонит, он как бы случайно возьмет у жены трубочку, и Сергею придется просить у Муры без посредничества… И засыпает.

^{note 173} Наталья не спит. Она встает, идет в ванную, в зеркало разглядывает свое лицо – нет, слава Богу, пока морщин нет, – заходит в спальню: как сладко посапывает пушистая Дашка. А Мурка хрюкает.

Вернувшись к своему дивану, она осторожно набирает Митин номер снова. Он – дома!

– Спишь? – шепотом.

– Нет.

– Целый день тебе звонила: никого. А тут такие дела! Я была вчера вечером у отца, он позвонил – срочно приди. Наталья рассказывает о разговоре с отцом, о даче, о дарственной Сергею, о Томке, как выяснилось, ждущей второго ребенка, во что все же слабо верится, о том, что нужно съездить на дачу к соседу-юристу, что-то там подписать в этой бумаге, конечно, можно в городе ему дозвониться…

Митя выслушивает, не комментируя.

– Ну скажи что-нибудь, Митя, – просит она. – Что делать?

– Съездим на дачу в пятницу, – говорит он спокойно,

– отдадим бумагу Сергею, пусть заверяет ее сам. А мы побродим, погуляем… Я соскучился по лесу. Они желают друг другу спокойной ночи. Уже засыпая, она вспоминает: забыла еще сказать, что Сергей просил денег! А, ладно, не принципиально – у Митьки все равно денег нет.

* * *

…Они шли от станции; узкая тропа, с одной стороны огражденная темным лесом, с другой окаймляющая обрывистый склон, где внизу, на дне гигантского оврага, лежало железнодорожное полотно, терялась в тумане. Языки тумана медленно выползали из оврага, полного непонятной тишиной – ни гудка, ни перестука колес не доносилось оттуда, словно туман поглощал все звуки, как вата, и разбухающие его змеи беззвучно заглатывали и пространство: даже собственные ноги Митя уже видел

^{note 174} нечетко. Деревья покачивались, как пьяные глухонемые, но, приглядевшись, и по движению стволов, и по трепетанию листвы, почему-то явственно видной, несмотря на молочно-сизый туман, можно было понять – ветрено. И четкость листвы, и ветер удивили Митю. Наташа шла за ним след в след, порой ему приходилось замедлять шаг и оглядываться: она часто спотыкалась о невидимые коряги. Она была босой – в тумане белели ее маленькие ступни, – в длинной широкой ночной сорочке, с фарфоровой белоснежной куклой в руках. Митя боялся, что сестра мерзнет.

Тропинка, сделав несколько поворотов, на одном из которых валялась черная цистерна из-под горючего, вывела их к шоссе; оно уже виднелось в просветах между редкими деревьями, лишенными листьев. Туман остался позади – и машины, беспрерывно летящие на огромной скорости, точно пули, были видны отчетливо. Мы не сможем перейти, сказала ему глазами Наташа, едва они подступили к шоссе ближе, но он, так же мысленно ответив: рискнем, вдруг сразу же оказался на середине шоссе, между потоками воды, несущимися в противоположные стороны столь стремительно, что, подставь руку – и ее бы, кажется, отрезало водой, как ножом. Наталья, оказавшаяся тут же, прижалась к его плечу, дрожа от страха или холода, он погладил ее по голове, отметив мельком, что волосы ее посветлели. Нам не перейти ни за что, шепнула она. Они разговаривали беззвучно, наверное, даже их губы не шевелились. И он понимал тоже: через такой ужасный поток им не перейти. Но неожиданно вспомнил

– он же умеет летать! – зачем что-то мучительно придумывать, зачем гадать, как миновать несущийся поток, когда просто достаточно сейчас подняться и перелететь через него! Он так и сделал: перемахнул легко через поток, держа за руку Наталью и не ощутив никакой тяжести

– значит, и сестра его летать умеет, – и они оказались перед пригорком, за которым среди фиолетовых деревьев виднелись синие и голубые крыши дачного поселка. По улицам, то бессильно падающим в низину, то стремитель

^{note 175} но набирающим высоту, они шли к своей даче, и путь показался долгим, но ни один человек не повстречался им – наверное, было раннее утро, потому оказался нем и пуст поселок.

Одна из дальних улиц забирала вверх особенно круто, и, поднявшись по ней, они очутились на голубоватой поляне, окруженной легкими деревцами, застывшими в позах причудливых, но красивых. На поляне возвышался дом. Сначала он показался Мите похожим на корабль, но, приглядевшись, он узнал в его незнакомых очертаниях дачу, где столько счастливых дней провел он в детстве и в юности, и догадался: дача переделана и почти достроена,

– но удивился: как и кому удалось изменить ее форму? Он поднял голову – небо – ясно-голубое, чистое, как умиротворенная океанская вода. Он вновь посмотрел на дом – странно, очертания корабля исчезли – маленькая усадебка с балкончиком, белой верандой. Красиво! – восхитилась Наташа. Смеющееся ее лицо возникло перед ним крупным планом, и такую вызвало у него нежность, что он вновь провел своей ладонью по ее мягким волосам. И только сейчас Митя заметил, что на плоской крыше белого сверкающего куба дачи – а где же усадьба? – подумал мельком – серебрится продолговатый шар и сразу догадался, что это жемчужина из нитки бус его матери, потерянная ею в сумрачный день накануне катастрофы, и отыскать ее означало для него начать жить и жить очень долго. И вот жемчужина на крыше дома – гигантское яйцо, снесенное космическим аистом. Такое счастливое чувство охватило Митю – чувство легкости, покоя и знания всего того, что ждет его впереди – он, с улыбкой посмотрев на сестру, уже идущую к белой усадебке, пошел следом за ней – и серебристый полупрозрачный кристалл, к которому приближался он, на миг потерявший и сестру, и дачный дом из виду, наконец-то оказался старой любимой дачей.

Ужики плюща, обвивавшего деревянную террасу, ткнулись ему в щеку. Он вошел в дом. Что-то в нем изменилось, но что? На стене столовой висела картина; при

^{note 176} смотревшись, он узнал одну из своих ранних работ: песчаный берег, влажный дым костерка, а на черном пеньке – курящий языческую трубку старик.

Стулья вдоль стен были расставлены так, будто несколько человек, то ли проводивших почему-то именно здесь непонятное заседание, то ли собравшихся с какойто иной, но не менее мертвой целью, только что встали и вышли. На столе чернел телефон. Телефона никогда не было у них на даче. Рядом с ним он увидел маленький ключ, сразу вспомнив: они же так хотели открыть комод, – и уже стоит перед темной громадиной, пробуя, подходит ли найденный ключик к его замкам. Ящик выдвинулся не без усилия. Наташа, позвал он и услышал свой голос. Наташа! Уже успевшая переодеться в кофтусетку и легкие брючки, она быстро зашла, наклонилась вместе с ним над комодом – они переглянулись. Первый ящик был пуст. Ключик, как выяснилось, подходил и к другим отделениям. Во втором ящике они обнаружили листки, но текста прочитать он не успел – Наташа уже доставала из третьего старый револьвер. Надо выбросить, решил он, но сестра молча покачала готовой и положила револьвер обратно.

И в эту минуту зазвонил телефон. Он, сонно моргая, еще не понимая – явь ли это, длится ли сон, подбежал: звонила Наташа.

– Митя, – сказала она, – сумасшедший дом какойто

– отец пропал. * * *

– Я всегда от него чего-то такого ждала! – Кричала Серафима.

– Подсознательно, наверное, – подала реплику Наталья.

– Может, старик помер, – сказал Мура, швыркнув носом. Он готов был разрыдаться, ведь столь приятно порой получить повод и вылить все накопившееся в душе: обиды, ненависть к сильным и красивым, жалость к себе, бедному, – потоком слез. ^{note 177}

– Не верю! Не верю! – стенала Серафима. – Всегда он был темной лошадкой! Он просто бросил меня! После всего, что я ему дала! Он сбежал к другой женщине!

– Серафима Петровна, – Наташа поглядела на нее укоризненно. – А если все-таки что-то с ним случилось. И какая у него может быть другая женщина – ему семьдесят!

– Он старше меня почти на пятнадцать лет, – вхлипнула Серафима, – и что? Он еще в силе! Пришел Митя. Он быстро оценил ситуацию. Как выяснилось, Серафиме позвонил приятель Антона Андреевича, отдыхавший с ним в одном санатории, и сообщил, что тот, уехав пять дней назад на экскурсию, пропал бесследно.

– Надо лететь в Крым, – сказал Митя, – я полечу завтра, если картина не прояснится.

– Обойди там все морги – может, он утонул, может, его зашибли где, – Серафима судорожно вытянула голову из рыхлеющего тела, точно из гнезда, ее алый рот задрожал, а маленькие бесцветные глазки беспомощно заморгали.

– Не плачь, не плачь, маманечка, – всхлипывая, кинулся к ней Мура, обнял ее, прижался к ней. Нет, я не могу этого видеть. Наталья ушла в кухню курить. Митя вышел за ней. Они сели. Она дымила, а он постукивал длинными пальцами по белой поверхности стола – там-тири-там-там-там; надо признаться, когда он нервничал, у него так и получалось: там-тири-там-там.

– Я завтра тебе позвоню утром, если никакой информации больше не будет, вечерним рейсом улечу. – Наташа кивнула. – Может, и ты со мной?

– Точно! Займу утром денег, у Мурки брать не хочется

– и с тобой!

– Тебя на работе отпустят?

– Договорюсь. Такой экстраординарный случай.

– Ну смотри, решай. Вплыл в кухню Мура. Движения его – плавные, округлые, его мягкий, вкрадчивый тон порой вызывали у На

^{note 178} тальи тошноту, а сейчас, рядом с Митей, он не просто проигрывал, он казался человеком из другого, давно разрушенного и теперь с трудом, криво и косо восстанавливаемого мира, где частные магазинчики и лавки, смазливые приказчики с обязательной гитарой по вечерам и кислые посыльные, сытые лавочники с крикливыми властными женами, с толстыми здоровыми девками, прислуживающими им… И вдруг – Митя! – у лавочника пупики глаз выпрыгнут: кто? что? зачем? откуда? Серафима в том мире могла бы оказаться вдовой писаря или мелкого офицерика, Леня – вполне отзывчивым и даже удачливым купцом – годам к сорока он бы уже имел небольшой магазинчик не первой категории, но доходный. Но – Митя?! А я? Дочь инженера, от которого сбежала жена. Дочь инженера, вышедшая замуж за известного приличного врача, а не сама – врач. Сама – просто жена, мать, лето, дача, а Митя? Митя – и здесь, и там, и везде – только художник. Художник, и все. Она улыбнулась грустно.

– Пообедай у нас, – предложил Мура, – правда, жена моя готовит редко, по особым праздникам, так что приходиться, чтобы ноги с голоду не протянуть, самому готовить

– и борщок, по-моему, получился отменный.

– Тебе обязательно, Мура, надо меня унизить!

– Не унизив, милочка моя, не возвысишься!

– Спасибо, я не голоден. – Митя поднялся. Мура поджал губы, демонстративно стал наливать себе в тарелку дымящийся борщ. Что я тут делаю, вновь подумалось ей, сюрреализм какой-то, как бы выразился Митя. Она тоже поднялась, чтобы его проводить.

– Может быть, ты, Мура, поедешь с Митей? – спросила она, зная, что, сославшись на страшные дела в киоске, на то, что нужно охранять несчастную безутешную Серафиму, он откажется, и тогда она как бы вынужденно полетит с Митей сама. Так и получилось. Мура вообще самолеты ненавидит, предпочитая тащиться поездом. Летать для человека противоестественно – он в этом убежден. Однажды она с ним оказалась в самолете – все прокляла: он побледнел,

^{note 179} покрылся потом, стал жаловаться, что его тошнит, что кружится голова, и когда приземлились, вывалился на трап, как мешок, тут же захныкав, что не может тащить чемодан, иначе прямо сейчас умрет…

Назавтра они летели в Крым.

Из аэропорта Митя позвонил Ритке.

– Приветик! – обрадовалась она, сначала не сообразив, откуда и зачем он звонит. – Ты завтра не возьмешь меня с Майкой на дачу?

– У меня теперь нет дачи, – сказал он, – отец оформил дарственную на Сергея. Я выпал из родового гнезда.

– Что?!

– Отец подарил дачу Сергею. Но главное не это – главное, что он сам пропал – и сейчас я улетаю в Крым.

– Как пропал?! Митя коротко все обрисовал.

– Вы все… ненормальные! – выкрикнула она. Но опомнилась: надо выказать сочувствие.

– А вдруг он утонул, не дай-то Бог?

– Все может быть. На месте разберемся. – Митя устал от разговора.

– Я тебя целую. – Сделав над собой усилие, она придала голосу томность. * * *

Два дня Ритка негодовала. Нет, каким, однако, оказался Антон Андреевич, жаль, конечно, если с ним и в самом деле что-то случилось, все-таки пожилой человек, хотя стариком его назвать как-то язык не поворачивается, а ведь семьдесят недавно стукнуло, пожил в свое удовольствие, но жаль-то жаль, но подстроить такую поганку

– подарить дачу Сергею! Она, честно признаться, рассчитывала, что Митька, такой мягкий, такой ласковый, привяжется к Майке и сделает царский подарок ей, переговорив с отцом, чтобы тот оформил дачу на него с Натальей, сестру, конечно, он не обойдет, порядочный такой, а потом перепишет половину дачи на Майку, бу

^{note 180} дет ей приданое! Но каков оказался Сергей, вот мерзавец, она его недооценила! Но зря, зря он надеется, что у него все будет тип-топ, хитростью у папаши выманил дачу – судьба ему и за это, и за все отплатит, вот гад, родному брату – и фигу! – а себе, своей глупошарой Томке в шикарном месте дом, конечно, если брат такой лопух, ну Митька, ну дурак…

И вдруг ее осенило: но Сергею-то можно намекнуть на Майку… Э! Отвертится. Жук. Открутится, как миленький. Но позвонить Сергею она решила.

Тома взяла трубку.

– Сергея Антоновича.

– Спрашивает кто? Да одноклассница, бывшие выпускники тут собираются… Не дослушала мегерища.

– Он на работе. После девяти звоните. Досадно, черт побери. Бросила трубку, подошла к зеркалу, поправила косметику. Ритка подкрашивалась, только когда нужно было куда-то идти, а так дорогую косметику, которой пользовалась, экономила. Неслышно в спальню вошла Кристина.

– Может, доча, ты сходишь за Майкой? Я бы тогда в магазин сбегала?

– Она у меня опять жвачку всю выкрала и сожрала. Не пойду! Она вообще делает все, что хочет! Ты меня наказывала маленькую! А Майке так все можно, да? И папа все только ей! Ритка с изумлением поглядела на старшую дочь. С характерцем, однако. А формы будут – ого! – в бабку Дебору. Но жаль – носик Лёнин – унылый. Рот Риткин – жесткий, правильный, и глаза красивые. Обиды какие-то развела, надо же! Взрослая совсем стала.

– Иди, делай уроки. Кристина, глянув исподлобья, сказала хмуро: ты совсем меня не любишь. И вышла. Ритке тут же стало жалко ее: действительно, мало она занимается девчонкой, всё – Майке, обжоре, а старшей – одни объедки, и одевают Майку как кукленка, а Кристинке – из детского уни

^{note 181} вермага по дешевке. Ладно, расчувствовалась! Кристинка уже большая, ее подороже одевать – вылетишь в трубу!

– Кристя, ну-ка иди сюда! – позвала. Та вернулась. Правда, бедняжка, прям как неродная дочь! Даже старая Дебора, и та от Майки без ума. Что скажешь, Майка – обаяшка.

– Я тебя очень люблю, дурочка, – обняла, поцеловала в лоб.

– Не любишь. Вот упрямая.

– Люблю. Просто Майка маленькая – с ней и хлопот больше. Тебя я очень люблю.

– Дай мне денег, – Кристинка хитро улыбнулась, – я другой резинки куплю.

– Сколько?

– Двадцать.

– Что, уже так дорого?

– Я несколько куплю сразу, Майка целых четыре сперла,

– заныла девчонка, – а я только три хочу купить! Пришлось дать: дети – дорогое удовольствие. Только смылась Кристина, явился не запылился Леня

и начал с порога: хватит, сил уже нет, цены растут, подержанную «Ниву» продают за двадцать тысяч…

– Двадцать?! Вот это да…

– …Зашел в мясной к Шурке. Он теперь владелец сам, но поставщики у него – дрянь, на колбасы цены взвинтил, а качество – только кошек кормить, чтоб они передохли все, супермаркет называется, в Германии сорок сор тов в каждом магазинчике, и качество отменное, я все перепробовал, когда был в прошлом году, гляди, гляди, как люди живут, а не мы, идиоты! – Леня кинул на кресло два глянцевых журнала. Ты такой обуви, такого постельного белья за всю свою жизнь здесь не видела, а трусики какие, сказала она, перелистывая блестящие страницы, с ума сойти, а какие лифчики, в таком бы ни один директор не устоял. (Это мысленно.) Ритке очень хотелось соблазнить директора клуба, все уже говорят, что она им крутит, но пока постели нет, все

^{note 182} ерунда, условия нужны, где соблазнять, вот поедут осенью всем клубом в профилакторий на субботу-воскресенье, можно будет рискнуть, риск – благородное дело, глядишь, полставки прибавит, а то Леня становится все скупее, надоело каждый рубль объяснять, куда идет. А надень она такое прозрачное белье – о! – отпад.

– А туфли-то, туфли, слышь, Лень, – крикнула она ему – он ел в кухне, – роскошь!

– Может, обувью начать торговать? – вопросом на вопрос ответил он. Честное слово, когда Ритка на каблуках и в черных колготках, она еще очень ничего!

Вдохновившись, она достала черные итальянские туфли на шпильках, натянула тонкие шведские колготки, сняла с себя футболку и бюстгалтер, накрасила губы ярко-ярко и в таком виде явилась к Лене в кухню: ну как? Он обалдел просто. Знаешь – шикарно!

– Я могу зарабатывать с моим знанием секса больше тебя!

– Я бы сам такую бабу озолотил!

– Ага, переходим на рыночные отношения, руки-то спрячь, спрячь, нечего грудь чужую трогать, за просмотр только деньги берут, а за… отстань!..

– Кисочка ты моя!

– В общем, так, с тебя сто. Деньги вперед.

– Хоть сто пятьдесят!

– А за ночь… – Она громко и картинно застонала. …В девять попробовала еще раз позвонить Сергею. Спустилась во двор как бы прогуляться с Майкой – ребенок без воздуха, потому плохо спит, – зашла в будку таксофона, набрала номер.

– Да нету его, – рявкнула Томка, – на службе!

– И мне поговолить, – потянулась к трубке Майка. Ни тебе, ни мне, Ритка раздосадованно вытолкнула из двери дочь, вышла сама. Тети нет дома.

– Тети Наташи? ^{note 183}

– Тети Наташи.

– А где она?

– Улетела на самолете.

– Я тоже хочу на самолете! Рита летать не любила. Она пристывала к своему креслу, упираясь в мягкий палас ледяными ногами, и успокаивалась, когда самолет, чуть потряхивая корпусом, уже бежал по земле.

– Мало ли чего ты хочешь, – оборвала она мечтания Майки, – я вот хочу миллион долларов! * * *

Всего две тысячи нужны были Сергею, он мчался, как загнанная лошадь от знакомых к знакомым, лихорадочно набирал один телефонный номер за другим – все безрезультатно. Могли бы еще помочь какие-нибудь новые приятели или приятельницы, перед старыми рыльце у него уже было в пушку, он столько раз клянчил у них деньги, конечно, тянул, сразу не отдавал, лгал и унижался, а иногда и вообще забывал про долг, – новые бы на его приманки могли еще клюнуть, но в последние полгода он пил много и с теми, кто, к сожалению, личных средств, даже самых скромных, вовсе не имел.

Он оббежал и обзвонил всех. Пообещали сто. Еще триста. Сорвалось. Вновь пообещали – завтра. Всего пятьсот. Не деньги. Но он продолжал звонить – бежать – звонить

– бежать – звонить – звонить – бежать – бежать – бежать… Уже вешали трубку, услышав его голос. Левые депутаты яростно с телеэкрана клеймили их систему – и так приятно было теперь дать представителю оной пинок под зад. Уже пятый раз ласковые змеи-жены отвечали – нет, не будет его сегодня, намекая – и никогда! – а он знал: лежат, гады, на диване и почитывают статейки так называемой свободной прессы. Он продал два собрания сочинений у букиниста, получилось всего семьдесят пять, и сразу же купил две бутылки водки и бутылку дрянного портвейна.

Томка перестала с ним разговаривать. Он не вводил ее в курс дела. Серафима сообщила, что пропал отец.

^{note 184} Шеф предупредил, обнаружив отсутствие денег, что он надеется – завтра они будут на месте, а в противном случае… Посочувствовал. Мягко так добавил: постарайтесь, Ярославцев, до девяти утра. Посетовал: уже не в первый раз, придется принять меры. А жаль. Такой позор для сына. Да.

Предположим, завтра можно будет сказать – отец пропал, говорят, утонул, страшное горе, у меня горе, горе, какие деньги, разрешите до послезавтра. Точно так и скажу

– эге! Он залпом опорожнил стакан. Другой. Третий. И весь задергался – каждый острый изгиб его худосочного тела заходил, завибрировал – и сердце, вращаясь, стало падать куда-то в черный провал – как опасался он этого мерзкого состояния! – и завертелись все органы, оторвался желудок, поплыл, набирая скорость, кружась, вниз… Он сунул голову под кран с холодной водой. Чуть полегчало.

* * *

Они плыли на теплоходе в Судак. Приятель отца в санатории Ялты рассказал им все, что знал: рано утром Антон Андреевич, позавтракав, взял небольшую дорожную сумку и отправился на экскурсию Ялта—Судак, пообещав возвратиться вечером. Он вообще был какой-то странный все эти дни: задумывался часто, сразу не откликался, а то и позовешь его, а он молчит, опять к нему обратишься – вздрогнет: а, слушаю, скажет…

– Не нравится мне такая картина, – погрустнела Наташа.