Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Я так перепугалась, Наташке позвонила, – призналась вдруг она.

– А вот это зря. Не надо волновать сестру по пустякам. ^{note 82}

– Для тебя пустяк! пустяк! А для меня… – и она заплакала. Она уже минут пятнадцать хотела, чтобы слезы красиво потекли по ее щекам, но они не текли, потому что Митя болтал какую-то ерунду со смешными подробностями про приятеля, у которого ночевал, и снова целовал ее в висок, – наконец ей все же удалось зарыдать прекрасно, как в кино.

– Ты не понимаешь, как я беспокоюсь! – рыдала она. Он обнял ее. Она всхлипывала.

– Смотри, – шутливо пригрозил он, – накличешь своими слезами дождь. И точно: через несколько минут полил дождь. Тучку краем глаза он давно приметил над городом, бессознательно фиксируя все изменения в природе, потухание красок или, наоборот, их возрастающую интенсивность, особенности движения людей, зигзаги ветвей, колышущихся на ветру или неподвижных… Дождь лил, Ритка перестала рыдать.

– Бежим! – позвал он, и они побежали к ее клубу. У дверей, уже под навесом, она еще раз с изумлением оглянулась: льет, как из ведра. * * *

Мура приготовился. Сделал сам ужин: потушил баклажаны, открыл банку креветок, сварил два яйца вкрутую, пошинковал, плача, лук, все смешал, получился салат, заправил его майонезом – все Мура может купить!

– а баклажаны будут гарниром к вареному мясу. И приправы добавил в меру, чтобы только усилить аромат свежей говядины, а не заглушить, хотел телятинки поджарить, но показалась несвежей. Нарезал и помидоры, добавив к ним тоненькие зеленые пластинки свежего перца и прозрачные кругляшки лука, один салат с майонезом, второй для разнообразия заправлен подсолнечным маслом. Фрукты: груши, яблоки, дыня. Разве мало? К фруктам и шоколадным конфетам – коньячок, к мясу – неплохое винцо. Недурственно получается. Роскошный ужин. Серафима отправилась к Антону Андре

^{note 83} евичу. Они вообще постоянно курсировали из его квартиры в ее и обратно. Долго мамаша меня не выдерживает, а я ведь поору на нее, а все потом сделаю сам. И обед. И пол даже вымою. Цены мне нет. Разве так мы жили, когда я свою кандидатскую писал? Разве приволакивал ящиками я сгущенку, мандарины, шоколад, мясные консервы? Я, между прочим – единственный кандидат наук, торгующий пивом! Скажешь Феоктистову – знаешь, парень, люблю я, признаюсь тебе, Сальвадора Дали, он аж облезет. А матушка моя все больше импрессионистов. Такие вот пироги. Жениться Муре хотелось с умом. Наталья не была абсолютной красавицей – так это и хорошо: не слиняет, как преды дущая стерва. И сексуального опыта совсем нет, Муре будет легче. Но шарма в Наталье – море, так определил, однажды увидев ее, Феоктистов, а он калач в энтих вопросах тертый! Читать книжки любит – тоже хорошо, будет детишкам на ночь сказки мурлыкать. А брат ее – вообще бриллиант! Правда, идея женитьбы на Наталье принадлежала Серафиме, но Мура уже подзабыл об этом. Он сам еще два года назад обратил на врачиху внимание! Причем тут матушка? На фоне вульгарных раскрашенных жен остальных пивоторговцев Наталья будет звездой!

Она ни о чем таком не догадывалась. Шевельнулось предчувствие, правда: Мура что-то замышляет, – но тут же и погасло. Голос интуиции звучал в ней смутно и расплывчато, не облекаясь в форму отчетливо-точную, как почти всегда, наверное, бывало у Мити, и не служил целям конкретно-бытовым с тем постоянством, с каким помогал Сергею крутиться, выкручиваться и не сходить со своего круга.

Она поднялась по лестнице на четвертый этаж – и недовольно сморщилась: опять из-за своей мягкотелости ей придется целый вечер скучать. Пожалуй, пробудет она с часок – и достаточно. Дома ли Серафима?

Мура открыл. Фу, какой он толстый, сальный, с кудряшками и с настороженной улыбкой. Дал ей тапочки. Ага, значит, мамаши его нет дома, она у отца. Ка

^{note 84} кой стол?! Сегодня вроде обычный день? Не праздник. И мне помнится, твой день варенья в феврале.

Он приносил и уносил тарелки, он наливал и подливал вина, он так хотел, чтобы она поняла: он будет весьма неплохим мужем, он рассказывал, как у одного из его знакомых, тоже торгующего пивом, украли ведро – ведро! – денег прямо из киоска – пусть она догадается: Мура тоже будет богат, – он заговорил и о жене Феоктистова, сообщил некоторые бытовые подробности о купленном ей норковом манто, о сапожках зимних, страшно дорогих, о машине, которую Феоктистов грохнул, а теперь, отремонтировав, продал в два раза дороже, чтобы приобрести новую иномарку, вот какой министр своего дела, дока Феоктистов

– и он, Мура, скоро таким же станет!..

Стены были завешены безвкусными, как показалось Наталье, большущими коврами. Она не любила хрусталь, а он посверкивал за стеклом импортной стенки. Цветной телевизор с огромным экраном, недавно купленный и нарочно Мурой включенный, работал, и пел с экрана Игорь Николаев: «В королевстве кривых зеркал я полжизни тебя искал…», затем другой певец с красивыми, но такими плотоядными глазами, меняя шубы и девиц в видеоклипе, спел «Мадонну»…

И Мура с его соблазнами! Какая глупость и пошлость. Он так старательно набивает себе цену. Неужели отец в курсе? И нарочно ушел к себе, уведя Серафиму, чтобы оставить их наедине?.. Это опечалило ее.

– Знаешь, Мура, – сказала она тихо, – пожалуй, я пойду. Мне надо прочитать новую книгу о последних данных по тонзиллиту.

– У меня все время горло болит, – детским голосом пожаловался Мура. Он, и правда, болел часто, болел от простуды и с похмелья, от обжорства и от солнца. То кожа его покрывалась белыми волдырями, то красная сыпь украшала живот и руки, то нападал долгий насморк, то больно стреляло в ухе…

– И першит в горле, точно скребется мышь. Наталья встала с дивана. ^{note 85}

– Попробуй народное средство: сок свеклы, смешанный с соком капусты. Полощи как можно чаще. И все пройдет. – Она улыбнулась своей мягкой улыбкой. Конечно, ее Митя улыбался еще лучше: лицо его точно выплескивало поток света – последний мерзавец и тот расцветал в ответ. – Все пройдет. Главное – систематичность.

– Я бы тебя проводил, – тянул Мура в дверях, – но я приболел, а еще готовил, слабость какая-то…

– Не надо, – она отмахнулась, – пока! – и, едва вышла из подъезда, о Муре забыла. Она шла и про себя напевала: «В королевстве кривых зеркал я полжизни тебя искал…» Прилипла песенка, словно осенняя муха.

* * *

Сергей позвонил Ритке в клуб. Тома легла в больницу на обследование, Кирилл в школе, сразу оттуда на день рождения одноклассника, почему бы и его отцу не поразвлечься? Философия мгновенного удовольствия. Все остальное в жизни – осознанная необходимость. Эге? Ритка быстро согласилась, хотя обычно любила потянуть кота за хвост. Тут же приехала. Все, все Ярославцевы будут теперь ее! А из Сергея с его возможностями и какойникакой, а властью, она что-нибудь выжмет! Вот я какая умная!

Сергей вылез из-под теплого душа, кожа его блестела. Ну что, приятно наставить рога любовнику? Не сказал, подумал. Да, еще с его же братом. Тоже, видно, любительница сладких утех. Он ласково раздел ее: покачаемся на волнах, а? – и пропел бабьим голосом: мы на ло-о-до-чке ка-тались… Эге-ге!

Ей хотелось знать о Мите все. Раздетая, замирая в умелых руках Сергея, – черт побери, они все прямо созданы для секса! – она все расспрашивала и расспрашивала его, чередуя вопросы и поцелуи, кто нравился Мите в школе, и какой он был, и как потом общался, уже взрослым, с женщинами?

^{note 86} Знаешь, знаешь, Серега, – это он себе мысленно, – твоя пьянка дает о себе знать, ты сейчас опытом компенсируешь свой основной недостаток, но что ждет нас с тобой дальше?.. Но Ритка ничего не заметила. Она замирала и таяла, таяла и плыла, губы перестали ее слушаться, подчинившись его смелому языку, уплывала лодочка, уплывала, покачиваясь – но вдруг на исчезающий берег вышел молодой мужчина – Боже мой, уми-раю, он! – и она очнулась.

– Митьку-то любишь, – сказал Сергей, закуривая.

– Люблю! – ответила она гордо.

– Ну и дура, – он выдохнул дым.

– Почему?!

– Люби ветер – и то надежней.

– А мне надежности не надо – она у меня дома: свой шкаф со своим ключом.

– Эге?

– У меня все есть. Только туфель двадцать семь пар.

– А… – он равнодушно на нее глянул. Она стала ему понятна.

– Оставь Митьку, – докурив, сказал он, – зачем он тебе? Другого полюбишь.

– Нет. Никогда. Она вспоминала сейчас свою вчерашнюю измену – кому? мужу? Мите? – лежа на кровати и покусывая Мите плечо. Раньше ласки ее всегда были театральноутрированы. Она, видимо, вполне искренне полагала необходимым страстно стонать и закатывать глаза – и Мите с трудом удалось ее от всего этого отучить. Ты чувствуй, прислушивайся к себе, ощущай, а не изображай, учил он. Как резко отличался и от него, и от Сергея ее Леня. Тот, наоборот, верил только ее громким крикам, душераздирающим стонам – иначе она казалась ему равнодушнохолодной. Холодной она, по сути своей, и была. С ним. Неразбуженной. Митя своим поцелуем разбудил ее, он открыл ей дверцу, за которой оказалась совсем другая страна, и она ступала по ней еще не очень уверенно,

^{note 87} точно девушка, а не мать уже большой дочери, не жена ловкого коммерсанта средней руки и, конечно же, не как многоопытная любовница. Да, она имела до Мити многих мужчин, извлекая из каждой связи посильную пользу, да, она выучила и опробовала почти все «технические приемы », но женская ее природа летаргически спала, и только теперь пробудилась и отзывалась каждой клеточкой на прикосновения его волшебных пальцев. Точно миллионы маленьких игл плясали в ней, точно электрический ток, звеня, бежал по ее коже, по ее волосам, по ее сосудам, словно колокол начинал гудеть в ней!.. Пробудила в ней женщину ее любовь к нему. Или его любовь к ней, кто знает. Но скажи ей Митя сейчас: уйди от Лени, – она бы испуганно шарахнулась в сторону. Но он и не говорил ей этого, догадываясь, что с ним она вступила бы на палубу корабля, тогда как с Леней ноги ее спокойно ощущали землю. Даже волны чувственности все еще неосознанно пугали ее. Играть роль опытной женщины, ничего фактически не испытывая – так, легкий приятный зуд всего лишь, как выражалась ее мать, откровенная в рассказах о собственных эротических переживаниях, – было, конечно, гораздо спокойней. С Сергеем она плавала вчера по неглубокой реке, а сегодня мощные волны поднимали ее и грозили, внезапно обрушившись, захлестнуть.

Шторку шевелил ветер, далеко-далеко, постукивая, будто обезумевшие часы, пронесся поезд. Теплые сумерки текли в окно, лишая предметы четких очертаний, медленно погружая их в темные мягкие чехлы. Золотистое тело Мити казалось в полумраке очень смуглым. Какой красивый, думала Ритка, красивый, красивый. Но вслух не хвалила. Так учила ее мать: смотри, занесется от похвальбы так высоко – не достанешь. Народная мудрость. Или – собственные ошибки?.. Включить лампу? Шепотом. Зачем? Тебя плохо видно в темноте. Ты…

Сумерки становились гуще, предметы спрятались почти совсем, только Митины глаза поблескивали и притягивали ее. Длинные-длинные, как… огурцы. Она внезапно расхохоталась – дико и безудержно. Митя сообразил:

^{note 88} какая-то собственная шутливая мыслишка рассмешила ее. Она хохотала, села на кровати, свесила ноги, взяла сигарету с подоконника – закурила. Я бросил курить, говорил тебе? Митя тоже сел в постели. Нет. Она удивилась. Надоела зависимость. Хочется курить – бежишь в киоск, киоск закрыт – дома обшариваешь все углы, ящики, коробки. Как собака на веревке. Она прекратила смеяться, но улыбалась. Как цыпленок жареный. Улыбнулся и он. И вот – бросил. Пока снится: курю, курю… Может, тебе тяжело, что я дымлю? Нет, даже лучше, меньше соблазна. Твоего дыма мне вполне достаточно.

Никаких сложных разговоров с Риткой он не вел. Впрочем, он вообще говорил мало – его иногда удивляло, что писатели так ревниво относятся к языку, тщательно подбирают слова, заставляют героев произносить громоздкие монологи – ведь все понятно без слов. Мите не нужно ничего знать о собеседнике – он чувствует его – впрочем, может быть, другие не так? Поэтому и в литературе он ценил нечто, находящееся за пределами текста – воздух прозы и подводные течения в стихах. Вообще-то Митя никогда книжником не был, и если и увлекался – то поэзией, то вдруг Древним Египтом – то лишь оттого, что интуитивно искал созвучия с самим собой теперешним. Назавтра он менялся, и на столе появлялись другие книги. Так, одно время он занимался портретом и в литературе искал психологического объяснения тайны лица – искал почти бессознательно. Вышел даже на Фрейда, на Юнга. Сейчас ему вдруг открылся пейзаж. Душа, наверное, вырвалась из ограниченности рамками строгих черт или определенных желаний, мотивов, целей, столь необходимых в возрасте ее роста, – и обрела многозначность пейзажа. Он потянулся к Бунину. Обнаружил в его стихах поразительно точные детали. Ритке всего этого не объяснишь. Да и зачем? Она обожает попсу и видео с роскошными красотками. И лучше, чем все обличительные речи, на нее действует его полунамек: он чуть сморщится – она уже чувствует: что-то в ее выборе, в ее вкусе не то. И ценит Митину деликатность. А он вообще убежден: бессмысленно спорить.

^{note 89} Один Митин близкий приятель, склонный к сочинительству и погрузившийся года три назад на летний месяц в семью Ярославцевых, признался, что пишет о них повесть. У вас у всех есть одна общая черта, у Антона Андреевича принявшая уродливую форму вечного компромисса с нашей действительностью, у Сергея ставшая четкой исполнительностью и готовностью по первому приказу выполнять все, что потребуют сверху, у тебя, Митрич, равнодушием к интеллектуальным спорам и верой только в собственное наитие. А у твоей Натальи – за ней приятель ощутимо ухлестывал – у Натальи та же черта развилась в женскую теплоту, милое умение согласиться, уступить, отдать первенство собеседнику. Но у каждой черты, мой друг, есть тень: так, Антон Андреевич, поражая достославную супругу Серафиму, проявляет неожиданно упрямство в какой-нибудь мелочи: «Я не разрешаю тебе класть салфетку на телевизор, это безвкусно!» – она салфетку стелет, он ее срывает, бросает на пол и топчет ногами. Ну, это ты уже приврал, батенька. Мда. Сергей Ярославцев, исполнительный и четкий, вдруг теряет служебное удостоверение – верно, был такой весьма опасный казус – и чуть не вылетает со службы. Спасает его то, что через две недели документ возвращает его шапошная подружка, однако дежурного повышения по службе он лишается. Наталья, соглашаясь со всеми и со всем, вдруг, как последняя дура, отказывает самому выгодному жениху. Не тебе ли? Ну что ты, я – нищий. Мечтая, так сказать, выйти замуж по настоящей романтической любви. А ты, друг мой Митрич, вообще не поддаешься никаким прогнозам. Как, впрочем, и я, твой покорный слуга. Мы внезапны, удивительны и порывисты, как все простые гонимые гении. И гонит нас не общество, а ветер перемен. Только мы с тобой о нас знаем правду, только мы понимаем, что поведение наше образует сплошную линию, воспринимаемую окружающими дискретно – выхватывают наблюдатели лишь маленькие отрезки ее – и оттого-то каждый наш следующий шаг воспринимают они не как

^{note 90} закономерное продолжение шага предыдущего, но как нечто абсолютно неожиданное. Большую часть линии бедолаги увидеть не способны.

Сочинитель вскоре уехал, погрузился то ли в столичный, то ли в питерский андеграунд, а вместо повести прислал очень короткий рассказ «Черта»:

«…Сказку кобылью. Уличен в самых честных правилах движения челобитного. Выбиватель колб пустотных. Расстели мне ковер. Вот, ай, что ты, не так сразу. Собака по имени Карта терлась у его ног. Карта, ату. Нет, не турецкий, хотя и ручной работы. Китайский, как видно. Кому? Кинул, гляди-ка, на ее колени. Последняя? Ес. За воротом каркает. Кар. Кар. Какая малышка ты, тю-тю-тю-тю. Это черта. Подковой свернуться или вытянуться надменно, оказывается, камень там каркал, вытянуться, обозначив ничто как нечто между никем и никогда. Ра освещает навес бровей. Смешение наших кровей, о, теплая. Равновесие. Шуршат житницы нашей великой щастливой… шуршат, маршал, салют, Шиллер намедни мне снился. Шушукаемся, сучата. Ой, теплая, прямо стекает, зажми. Откуда? Из колбы. Это дымится роща над твоею горою – с нее стаял снег, посмотри, какой па-рок! Что ты меня надуваешь, сейчас поднимусь над сосной. Лопну на лобном месте. Давно я ужей отстрелял. Уже – раз-уже-два-я – металлический раб. Нет, мягко, что балаболишь? Значит, напрасно я пил укусов Экзистенцию – точно – ползали только ужи. Ну, прислонись, тишина, непонимания вечный простор, счастье частичек, разбросанных в пустоте множества слов, – из ничего прорастает никто – и за нами следит. Патриаршит. Шут. Разоблаченный, он облачился в пижаму. С коленей твоих каплет райская пустота. Мягко внутри нее. А снаружи? Что ты боишься – выверни! Крест. Верхняя часть его тонет в вечных миазмах северного полюса моего пупа. Вилку воткни, он залает, тем отрицая сразу же нереальность черты, – размноженная она прыгает на штанах. Вытянул между нами решетки. Колбы считает, а делает вид, что читает газету. Зева

^{note 91} ет. О, саблезубой пещеры красный огонь. Вот отчего твои плечи облазят – спадают к ступням – лезут мне в сны – лижу, выдуваю тебя из колбы, чтобы придать завершенность мягкой текучести слов, но разрушить – гав – навесие патриаршье. Весы июля – любо-весие, липа – высие, лютне – вытие – постой, кажется, свитие, светие, соцветие и со-итие – с мира по нитке – вот она вновь – как не сбегай – вытянулась, умноженная зеркалами твоими, цыпочка. Дребезжа, проносится дева-надежда. Гайки, шурупы, винты – о, поцелуй плоскогубой. Дыхание января. Раскатились винты и шурупы. Прорастут. Вишни винты? Сомневаюсь. Позволь мне, оставь мне сомнения нарциссизм, многократно дробимый, достигший наконец омута нуля. Отвертку взять и ввернуть себя в червоточинку, в родинку на губе у туманного альбиноса. Я. Я сам себя вбил в себя – все глубже – свернувшись вселенной лени – вернувшись к тебе, плоскозадая, пугливо рванувшись – выпусти! выпусти!.. Восток, сточные воды твои стыдливо стекают на запад… невидим, неслышим, вошел лязгающие клешни на голой собственной песне. Ужо тебе, мушек морил! Моргает, невинный. Кокетка. Молчалин. Печальный дятел, мечтой о мужеложестве мучим. И в твоей млечной колбе его муха жужжит. Не огорчайся, муха ценнее мужчужины, каждая брюшком своим отражает все триллионы ликующих мушек, не забывая себя. Он, безусловно, богаче всех нищих, как ослепили, то есть, не то, облепили, его, просто женщины сердце жаждет бури. Ушел, гляди-ка. Хро-мает, ага, вот я тебя и застукал… и… что было дальше, застукал и быстро решил – я ее зада коснусь, на белых гусях вознесусь – рта не раскрой, не жди и ра-скроишь или скроешь ра, вот, понял я, понял! Он – тигровый вор ра. На меня наступает клетка, камера, вправа, плиз, тетка плоскогубая, металлоглазая, не дамся! я разрезан, и улитка ласковая голоса твоего вползти теперь может в одну лишь раковину мою. Ужас – в ней тоже он – иероглиф!

………

Бумаги стыдливое отрочество, перечеркнутое поперек и вдоль, как говорится, если в первом акте ружо на сте

^{note 92} не, в третьем из него вылетит птичка. Я – Иона. В лоно ушел, брожу, ежась, каркает воро-тник, как на падали, ра-роди меня снова на холмах Грузии, здесь такая ночная мгла, из воды хлюпики хлюпают – зачем я в одежде, с вороной на одном оставшемся плече сюда спустился? Радуйся, мне тесно, а что за дыра? Кавалел, кавелел, половик-то плоголел. То-то пахнет дымом дыра. Нет, не роди никуда. Пускай за пределом ее металлической власти – не надо. Железные мухи снуют. Шиш, щиш тебе, радуйся, Шиллер, паскуда! Не пой, кра-кра-кра… P.S.: «Данный текст, в железные тиски коего я попал, явив тем самым свою несовершенную сущность знака, приобретающего то или иное значение лишь в контексте – благодаря или вопреки ему, а без оного способного лишь служить еще одним доказательством вечного отсутствия смысла, копейкой в копилке у ничего, существует как факт реальности, точнее, как факт, опровергающий наличие одной-единственной реальности и утверждающий пульсирующее отсутствие плоскости, лишь благодаря тому, что ты остался з а пределами, в нашем случае – за пределами текста, куда, как ты мог заметить, оставил все свои беспомощные попытки пробраться мой эксцентричный герой. Нижайший поклон очаровательной каннибалочке».

* * *

Как-то, в самом начале их романа, Ритка призналась, что хочет родить ребенка не от мужа. Зря, сказал он, твой Ленька этого не заслужил. Родить от заезжего графа – вечная история. Пока существуют социальные слои, всяческие варианты сюжета: он был титулярный советник, она – генеральская дочь, – просто неизбежны. Так объяснила бы Юлия Николаевна, а Митя не удосужился: нехорошо, вот и все. И вообще – зачем что-то объяснять?

И сейчас Ритка уже переживала, что так неосторожно выдала ему свои планы. Вдруг будет бдителен и не даст ей осуществить свою мечту? У него и так обостренная чувствительность

– трудно с ним оттого. То ли дело Леня. Прост, как валенок, – хочет всегда – отдашься и о'кей!

^{note 93} Митя встал, зажег настольную лампу, его красивая молодая кожа, длинные ноги, узкие бедра радостным звоном отозвались в ней, и он тут же откликнулся, обхватил ее за талию, поднял. Какая я пушинка, а? Ей хотелось, чтобы это произнес он, и она поторопилась ему подсказать шепотом. В любви она приобретала над ним, высоким, сильным, необыкновенным, могущественную власть, особенно мощную в последние мгновения его страсти, когда он полностью терял контроль, а она обретала трезвость, чтобы, точно крохотный дирижер, управлять огромным оркестром – колыханием музыки, неслышно звучащей дрожью, мажорным полетом – и последним, уже совершенно неземным всплеском и вскриком воспаривших виолончелей и скрипок. Сравнение принадлежало не ей, она почерпнула его из одной книжки, взятой когда-то у Инессы, называвшей, кстати, своих любовников «маэстро», и оно очень понравилось ей. Потом она расслаблялась, ослабевала или полностью отключала трезвый контроль – а оркестр ронял еще несколько тонких звуков, чтобы завершить симфонию утонченно и нежно.

Утром заскрипела калитка. Они прислушались: кто-то шел по ограде. Митя натянул джинсы, она – халат.

Приехала Серафима. На слегка кривоватых, полных ногах шла она по деревянной дорожке к крыльцу, поглядывая по сторонам. Крупный нос ее точно принюхивался. Мысленно она уже соединила в законном браке Наташу и Муру – и дача беспокоила ее почти по-хозяйски: то ли продать за хорошую цену – дома и участки здесь, в престижном месте, очень дорогие – и потом купить гденибудь подальше, может, на том берегу, два домика; то ли развести на участке огородик, баньку отстроить, ох уж Антон – какой лодырь, а лопух!..

Митя следил за ее воинственным продвижением с террасы: пил воду из ковша и не терял философского спокойствия.

^{note 94}

– А ты, значит, бездельничаешь, – с ходу бросилась Серафима в бой. – Сидишь на даче, вместо того чтобы деньги зарабатывать! Митя обладал пропускной способностью: уловив начало ненужного ему текста, он просто переставал его слышать. Выглянула Ритка.

– И не один! – радостно констатировала Серафима. – Развлекаешься. Я всегда говорила, что ты бесполезный член нашего общества, что непонятно еще, почему тебя не позовут куда следует и не разберутся! Сталин таких сразу ссылал подальше – и правильно делал.

Они с Риткой переглянулись, вернулись в комнату, оделись, Ритка подвела глаза, и, оставив огнедышащую Серафиму на даче, они уехали в город.

Ритке опять повезло: только она возвратилась, неожиданно примчался на машине Леня: он ездил куда-то в область, ворочал делишки и почему-то вернулся раньше на два дня. Ритка точно родилась под счастливой звездой!

Пробыв дома трое суток, Леня снова уехал, и она второй и последний раз кувыркалась с Сергеем. Чтобы глупо не рисковать – у него дома.

– Слушай, все-таки как-то не совсем порядочно получается,

– одеваясь, скрипел он, – на Митьку мне, разумеется, плевать. Но тогда завязывай с ним, будешь моей кралькой. Эге?!

– Нет, – она покачала головой, привстав. – Тебя я от него не отделяю. Но если и брошу кого-то, то не его. – Ей нравилось говорить мужчинам неприятные вещи. – А Митьку – ни за что! Его острая тень метнулась.

– Нет так нет! – взвизгнул. Тогда обрезаем мы.

– Ты и любовник в тысячу раз хуже, – сказала она ядовито.

– А ты… – Острая тень прыгнула к ней, но приостановилась.

– Бог с тобой. Ты все равно мне нравишься. Люблю шлюх. ^{note 95}

– А ты кобель, – парировала она.

– Так шлюха – это же комплимент.

– И кобель тоже.

– Эге! Через минут пять она поднялась, оделась, вышла к нему в кухню. Он уже налил в рюмки водку и нарезал салат из огурцов.

– Немного. А то мне еще Кристинку из сада забирать.

– Лампопусенька ты моя, – расчувствовался после первой он и дотянулся острыми кривыми пальцами до ее волос, – симпатюлечка, ей-богу. – И, налив, залпом выпил вторую рюмку.

– Ты все равно никогда меня не сможешь разлюбить, – сказала она. Тут он немного удивился: уже о любви? – но вежливо промолчал.

– Кто хоть раз со мной, тот потом ни с кем не может.

– Эге?!

– Да. – Она постаралась придать взгляду магическую силу.

– Я и так уже почти не могу.

– Один парень из-за меня покончил с собой. Сергей глянул тревожно. Признаться, мысли о самоубийстве иногда подкрадывались к нему, как воры, намереваясь украсть его жизнь, но он ловко ловил их и загонял в тюрьму своего сознания.

– Давно?

– В доме отдыха. Несколько лет назад. Правда, не из-за нее. И не в доме отдыха, а в соседнем подъезде. Но и точно говорили, что из-за бабы. Дебил, в общем, другую найти не мог. Ритка таких малахольных презирает.

– Ты отказала, что ли?

– Мне он не нравился.

– Хоть похоронить пришла?

– Нет.

– Жестокость – это плохо, – сказал он, – ты как моя жена Томка, та никого не любит. ^{note 96}

– Я Дмитрия люблю.

– Забыл!

– И тебя немного, – она улыбнулась и показала ему язык. Расстались они очень мило. Она ощущала себя роковой черной кошкой, он все-таки был слегка доволен, что пошалил с бабочкой своего брата. Нехорошо, конечно, но так, впрочем, ему и надо, Иванушке-дурачку! * * *

На этот раз Мура нарисовался к Наталье сам. Чудището какое, Бог ты мой, шепнула в кухне Клавдия Тимофеевна, дверь-то я открыла, прямо обмерла. Наташа заварила чай, поставила на поднос чашки, печенье, сахарницу, вынесла в комнату, где ожидал ее Мура, оплывшим сугробом нависая над журнальным столиком, блестящим от солнечных бликов. Отпил чай – шмыгнул носом. Он не был уверен в себе сейчас, в обстановке ее, а не своей квартиры – и забыл, с чего хотел начать. Она уловила: он мучается поиском темы для разговора – и, чтобы ему помочь, поинтересовалась: ну как твое горло? Отпила чай, попробовала печенье. Не очень вкусно.

И тут его точно прорвало: он заговорил торопливо, своим высоким голоском, о том, как болел он в детстве, как обижала его ужасная Серафима, как смеялись над ним во дворе – он был и тогда таким толстым, рыхлым, плохо бегал и не мог перелезть через забор, однажды мальчишки взяли его и перекинули, как мешок. А на все продукты у него была аллергия: от апельсинов вспыхивали пятна на щеках, от арбуза его тошнило. В школе его дразнили сарделькой. Он всхлипнул, тоненько рассмеялся. А первая жена заставляла его бегать каждое утро вокруг дома. И соседка как-то кинула в него огрызком яблока.

– И попала? – сочувственно спросила Наталья. А в институте все такие спортивные, все катаются на лыжах и плавают на байдарках. И пришлось ему оттуда уйти. Его съели, загрызли, выплюнули прямо в пивной киоск.

^{note 97}

– Но киоск ведь не навсегда? А мать считала, что он должен много зарабатывать. А отец не сумел защитить кандидатскую – и мать очень из-за этого переживала, так как отдала его работе свои лучшие годы. И Мура много занимался. Ведь мать есть мать. Он так много занимался, что даже в обморок упал. Вот.

В общем, всё очень, очень плохо в его жизни. Все мучают его, обижают, смеются – и никто, никто не понимает его возвышенной, деликатной, неординарной души!

Ей стало так жалко его – такого нелепого. И она пошла проводить его до остановки. На тебя все мужчины смотрят, шмыгнув носом, заметил он, ты – такая яркая и привлекательная. Ты тоже симпатичный. Подошел автобус. И он попытался в него залезть, но его оттолкнули. Наверное, те же, которые на яхтах и на лыжах. Он неуклюже отскочил в сторону.

Наталья вновь к нему подошла.

– Надо иметь много денег, чтобы ездить в такси, – произнес он виновато, – а то в транспорте общественном

– убьют, а машину я водить не могу – у меня от запаха бензина пятна на груди и насморк.

– А я хочу скоро сесть за руль, – сказала она, кивнув. Он тут же спросил: «Я позвоню завтра?» В его омутках засветилась надежда, аленький ротик растянула жалкая полуулыбка.

– Позвони, конечно, – сказала она, грустно на него глядя. Таким несчастным он казался – толстый, с дурацкой кучерявостью вокруг одутловатых щек, с пухлыми младенческими пальцами и высоким голоском… и с пивным киоском его проклятым! * * *

Ритка проснулась часа в три ночи. Дом спал. Ленин храп доносился из его комнаты, сладко посапывала Кристинка. Свет фонаря бил в окно – и светлел, точно жуткий глаз, на дорогих обоях. Ритка не могла сразу понять,

^{note 98} отчего так резко проснулась. Чаще всего она сразу пробуждалась, когда начинала плакать во сне Кристя. Нет, тихо спит – очень тихо. Скоро-скоро, уже меньше чем через полгода, появится второй ребенок.

О своей беременности сказала Ритка пока только Юлии Николаевне.

– Дай-ка мне сигарету, девочка, – попросила та, както сразу ослабнув, – а Митя в курсе?

– Нет. Юлия Николаевна вдруг заплакала. По тяжелому ее крупноглазому лицу текли прозрачные слезы.

– Юлия Николаевна, – взволновалась Ритка, – ну что вы? не надо!

– Свое вспомнилось, деточка, свое… …Вот отчего она проснулась – ей снился Сергей. Его острые локти торчали из воды, в которой плавала рыбка. В аквариуме у дочки такая: розовато-серебристая. Ритка во сне наклонилась к воде – и вдруг ей стало так страшно, непонятно отчего…

Она поднялась с постели, всунула ноги в мягкие тапочки, включила торшер. Тогда она была с Митей, а потом, через дня два или три… два? с Сергеем. Какое число? Тринадцатого

– запомнилось, потому что Леня ездил в область и вернулся… нет, то было в другой раз, – но точно тринадцатого. Что же тогда в тот день было?.. Правильно, двенадцатого у свекровки был день рождения, приехала поздравлять и на сутки оставила дочь у нее, а сама поехала на дачу с Митей. Так. Значит, точно тринадцатого. А ее женские хвори должны были закончиться девятого. Так было – девятого… пятый день. Серединка наполовинку. Полуопасный. Шестой уже точно опасный, а в пятый может проскочить. А через два… два? Странно, почему раньше эти мысли не приходили ей в голову?! Вот это да.