Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Так что, перефразируя Шекспира, ту би или не ту би женщине молодой, зависит от нее самой.

У Ярославцева был еще старший брат, он погиб, тот, по-моему, был старше его лет на десять. А Наталья года на три, не больше.

Ну, в общем, все мы не молодеем. Надо приготовиться, немного попушить перья – и вперед. Я зашла в туа

^{note 253} летную комнату и привела себя в порядок: тональным кремом я пользуюсь обязательно, иначе кожа реагирует на ветер и воздух, так пишут в журнале «Женщина и здоровье », немного подвожу глаза (иначе они у меня какието маленькие и неяркие), почти незаметной помадой чуть усиливаю цвет губ… Ну вот, кажется, и все. Хвостик изпод заколки забавно торчит, покачиваясь в такт ходьбе, а цвет волос совпадает по тону с моим легким манто из светлой норки. Я не поклонница Green Peace – если уже шуба продается, то зверькам все равно не поможешь, так ведь? На ногах у меня джинсовые капри и длинные итальянские сапоги Gold, так что все в ажуре.

Села в своего Чери (так я зову ласково свой джип Cherokee), развернулась. От Икеи до Куркино можно дойти пешком. Включила голос Митяя. Красиво звучит даже из мобильного.

Значит, сейчас направо.

Куркино – странный район: множество квартир пустуют, куплены владельцами только ради финансового вложения в недвижимость. А дома все очень красивые, вообще – такой небольшой, элегантный буржуазный городок. Как сюда Митя попал? Его легче мне было бы представить где-нибудь на Никитской, рядом с культурными центрами. А здесь речка, лес, овраги… Наверное, это его и привлекло. Как это называется – пленэр, кажется? Дачи у него нет, и чтобы работать на пленэре, он сюда и забрался. Кстати, а как же дом Николаевой?

А вот и его подъезд. Консьержка сидит, как в элитных домах. Митяй занимает мансарду. Квартиры здесь не такие дорогие, но все же… Откуда только деньги взял, удивительно.

Да, надо сразу его предупредить, что секса не будет. Я мужьям не изменяю. Это и точно так. Три мужа – это и есть три моих единственных мужчины. То есть определение «единственный» здесь как-то неуместно. Но если правда дело не в моей супернравственности, а в том, что я просто не умею быть любовницей, а сразу становлюсь

^{note 254} женой. И мужчину так воспринимаю: или муж, или никто. Ну, еще может быть потенциальный муж.

И всякие там бойфренды не по мне. У меня характер не тот – я основательная. Вот так парадоксально сочетается во мне страсть к переменам и стремление к устойчивости. Попов, к примеру, первую черту (и главную) во мне не разглядел, а про основательность все просек, потому и не соглашался так долго на развод. А устойчивость моя – это всего лишь хорошо оборудованная станция, на которой поезд делает временную остановку.

А вот какая я жена, это уже другой вопрос. И я на него сама себя ответила: пока мой муж дает мне ощущение открытого пространства и новых возможностей, наверное, неплохая. Даже готовлю, говорят, вкусно… А потом – бряк! – коробка захлопнулась – и я тут же начинаю рваться наружу.

С Николенко потому мне так хорошо, что он коробочку не захлобучивает. Живет сам по себе (наверное, и он у меня интуитивный экстраверт), а я сама по себе.

Но тут встает еще один вопрос – секса. И в нем я разобралась. Умная ты у меня девочка, сказал бы, наверное, отец. Пока у меня есть ощущение новых возможностей, которые дает мне муж, у меня есть к нему и физическая тяга. А только коробка закрылась – как будто и никакого влечения к нему никогда и не было. Я же говорила: у меня нет даже памяти на ощущения.

Так и с Митяем будет, точно. Будто никогда мы не лежали с ним в одной постели, не болтали нежные глупости…

А вот и его дверь.

* * *

Из окон мансарды виден большой луг, заканчивающийся неровным лесочком и одно-двухэтажными домами: именно по изогнутой легкой дугой улочке, которую издалека невозможно разглядеть, и проходит новая граница между надвигающимся городом и отступающей областью.

^{note 255} Порою по вечерам от дальних деревьев и маленьких домов начинает ползти по лугу туман. Сначала он только медленно выбирается оттуда, как ответный десант, на первый взгляд, слишком слабый по сравнению с мощной городской армией. Но постепенно он расширяется, точно черпая из небесного источника свою силу, и вот уже медленные неровные сполохи его, одни быстрее, другие чуть тише погружают траву, кустарник, все встреченное на пути в свой облачно-молочный плен, поглощая за метром метр и упрямо надвигаясь на красно-кирпичные дома.

И Дмитрию всегда кажется, что останавливается туман именно перед асфальтированной дорогой, проходящей невдалеке от его дома. Но, конечно, это всего лишь иллюзия, и наблюдающему за туманом, предположим, из высокого окна более отдаленной от луга многоэтажки хорошо видно, что и мансарда Дмитрия уже плавает в молочной реке…

Молочные реки, кисельные берега.

– Почему кисельные? – спрашивает Юлька.

– Не знаю.

– Ты все знаешь. Дмитрий переехал сюда года три назад, когда они решили с Катериной существовать отдельно друг от друга. Продав две квартиры, родительскую и свою, она приобрела себе однокомнатную возле метро Парк Культуры и дом в деревне, который до сих пор бесконечно переделывала. В ванной комнате у нее пол с подогревом, в огромной гостиной (она убрала все стены) живописный серый камин, отделанный старинными изразцами, наверху две комнаты в стиле кантри, минималистская спальня, просторная светлая мастерская и небольшая библиотека.

Деревня, которую Катерина выбрала, сразу напомнила Дмитрию Легалово – место, где подолгу жил ее отец.

– Именно Легалово и соединило нас с тобой, – как-то сказала она еще в пору их совместного существования. ^{note 256} * * *

…Старый дом все глубже погружался в деревья: тяжелохвойные, они обступали дорогу, по которой подъехала машина, и распространяли густой воздух своего дыхания. И молчали. Не просто потому, что не было ветра, но чудилось: нелёгкое хмурое молчание исходит от стен самого дома, от его небольших окон, от узкой тропинки, когда-то пролившейся между пожелтевшей травы и навек застывшей, от проржавевшей сетки железной кровати, закрывающей пробоину в покосившемся заборе.

– Мы были здесь с тобой десять лет назад. Он вышел из машины, не обратив внимания на то, с ка ким выражением лица произнесла Катерина эту значительную по интонации фразу. И встал, подняв голову к небу: вершины деревьев резко были очерчены светом вечерним. По оранжевой полоске заката скользили фиолетовые обрывки растаявшего вдалеке горбатого каравана облаков.

– Ты тогда ещё сказал, что я целуюсь на четвёрочку с плюсом. Он перевёл взгляд на неё – и улыбнулся, именно в тот момент догадавшись: ей нравится доставать из пожелтевших от времени конвертов засушенные между старых писем иглы былых обид, тут же осыпающиеся от прикосновения, но все-таки успевающие еще раз уколоть кожу…

В сенях пахло сыростью, словно застывшая, темнозеленая вода, уже затопившая остальной мир, когда-то принадлежавший его хозяину-художнику, напоследок отвоевывала у земли и его покинутый дом.

В комнате на кровати было откинуто одеяло и светилась свежая простыня, как голубоватая ракушка, наивно попавшая в эту застоявшуюся, темную глубину, а на свежей наволочке пестрели прибрежной галькой ситцевые цветочки.

Он, едва войдя, сразу понял, зачем они приехали сюда. Впрочем, скорее всего, он знал это сразу.

^{note 257}

– Я ночевала здесь сегодня одна, – Катерина подошла к кровати и поправила одеяло. Он почувствовал: конечно, лжёт. Приехала утром и застелила постель так, будто провела ночь одна, в дачном домике, под гудение сосен и шелест берёз. Гудение и шелест – только и есть у Природы, гудение и шелест.

– Отец в последнее время редко сюда приезжал. – Она включила старенький самовар. – Он умирал очень тяжело, кричал, что все хотят его смерти…

Митя слушал её с сочувствием: старика Николаева было очень жаль. За что наказывал он себя предсмертными муками? Если только за искусственную картину жизни, которую для себя создал, чтобы прожить достаточно благополучно? Видел то, что хотел видеть, молодежь казалась ему всегда «смелой и передовой», собственная дочь «трудной, бескомпромиссной, предельно честной», а соцзаказы – «необходимым средством воспитания»…

И всё равно жаль.

– Хочу пить, – Катерина поставила на стол, застеленный выцветшей клеенчатой скатертью, белые керамические чашки. – Тебе с лимоном?

– Нет. Они выпили по чашке чая

– Хочешь яблок?

– Яблок?

– Да, они маленькие, но очень вкусные.

– Попробую.

– Мне иногда кажется, что без твоей помощи я не смогу выбраться никогда из этого дома, – вдруг сказала она, – я затону в нем… …Они лежали в постели и грызли яблоки.

– Мне было очень хорошо. – Ему захотелось сделать ей приятное. И он тут же услышал, как звякнула успокоенно тонкая струна ее самолюбия.

– Хорошо – это как?

– Как будто промчался на мотоцикле между соснами!

– Странно. ^{note 258}

– Промчался на красном огне.

– Яблочки действительно ничего! – она села на кровати.

– Останемся здесь ночевать? – одно плечо выше другого. Белая узкая грудь.

– Мне нужно в город.

– А когда же будем делать сына?

– Что? – он удивился.

– Он будет таким же красивым, как ты. – Она опять прилегла на подушку, и ее волосы колыхнулись, точно водоросли.

– Красота моей матери была талисманом моего отца. А ты будешь моим.

– Пожалуй, нет, – он поднялся и подошел к окну. Ему пришлось наклониться, чтобы увидеть старинную монетку Луны. – Какие низкие подоконники.

– Я без тебя не могу, – она тряхнула волосами – и серебристый отсвет тут же запутался в их сети, а струна снова звякнула и зазвенела монотонно и тоскливо.

– Пожалуй, нет, – повторил он, прислушиваясь к звуку ее души, который уже не звенел, а рыдал – по щекам Катерины стекали слезы, а худые ее плечи вздрагивали.

– Так и правда можно в этом доме затонуть, – он подошел к ней, присел на корточки, как перед ребенком. – Только не надо этого делать, Катя! * * *

Катерине нравилось быть единственной художницей среди селян – она свела дружбу с местным «князем», владельцем крупной компании, построившим на крутом берегу реки свой замок. На «князя» батрачило полдеревни

– кто в его магазине, открытом, скорее всего, им лично для самого себя, кто у него в огромном доме с башнями, где требовались и горничные, и повар, и садовники для поддержания парка, разбитого по французскому образцу.

– Мне здесь прекрасно работается, – говорила Николаева, намертво забыв о своем обещании, данном когда-то Мите, «навсегда бросить кисть» и верно «служить его искусству ». Впрочем, в мелодии ее клятв всегда отчетливо ^{note 259} слышались фальшивые и металлические нотки. – Варить каши и быть твоей душечкой – ни за что!..

Но Дмитрий не таил на нее обид. И ни на кого. Обида рождается лишь при включении человека в круг своего «Я» – в кольцо родных и самых близких людей, украшенное увлечениями, страстью к работе и помеченное обязательной пробой – личным счетом в банке. А он всегда свободно выскальзывал из окольцованной зеркальной комнаты, полной собственных отражений. И, одаренный от природы способностью легко и быстро прощать, так же просто разобрался и с обещаниями Николаевой: в борьбе были для нее все средства хороши, моралью она подменяла нравственное чувство и, воюя за обладание Дмитрием, не слишком-то разбиралась в средствах.

И простил.

Сейчас она очень хорошо выставлялась, предпочитая исключительно выставки-продажи.

– Да, продаюсь, как все, – в очередной свой приезд кричала она, швыряя на стол деньги, – а ты прячешься от мира, и что? Побежала за тобой слава? Это время таких, как я – активных и наглых! – Она пожала плечами. Часто жесты и слова у нее совершенно не совпадали. Оттиск ее индивидуальности в его душе никогда не получался ровным, наверное, именно потому, что в ней существовало внутреннее противоречие между ощущаемым и провозглашаемым. Последнее всегда побеждало, и ощущаемое отползало в сторону, свернувшись в мышиный комок гдето на окраине ее сознания, – оно было слишком слабым, чтобы отпечататься четко, о нем приходилось только догадываться, всматриваясь в неровный и оттого словно горбатый оттиск.

– Конечно, ты доволен, что я с тобой наконец не живу! От этого и написал свое «Счастье». Я умная женщина и все понимаю. Но я – о социуме! Ты прячешься от мира!

– Ты неправильно все видишь, – он усмехнулся, – мы с миром состоим в прекрасных отношениях… А что

^{note 260} касается времени – у каждого оно свое. Спираль времени можно развернуть, а можно свернуть. В этом свобода художника. Опасно, когда индивидуальное время полностью сливается со временем всеобщим – в этом случае, если эпоха трагична, погибает сам художник. Немало ведь тех, кто разрушился вместе с распадом союза. Есть и другие – в них этот распад еще длится, как ядерная реакция. Если время становится собственным биоритмом художника, то…

– Ну да! – перебила она. – А ты, чтобы сохраниться, затаился! И подчинил свой биоритм только дао! И даже не заметил, что страны, в которой ты родился и рос, уже больше двадцати лет не существует!

– Я и раньше ее не замечал. Сначала она была только внутри меня как генетическая ностальгия. А потом…

– А потом – ничего. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! Мы все, абсолютно все, слиты со временем, в котором живем!

– А как же те, которых считают опередившими время?

– В искусстве есть маги, их единицы, и есть профессионалы. Я тоже могла стать магом! Но сейчас нужны только профессионалы! Искусство становится полностью искусственным – то есть сиюминутной подделкой жизни. А маги занимались не подделкой, а творили свои собственные миры, заполняя информационное поле Земли новыми образами и мыслеформами, способными разворачиваться в пространстве. Если ты даже и маг и знаешь о времени что-то другое, твой личный опыт ни для кого ничего не меняет! Более того, он никому не нужен, потому что в наше время в него никто не поверит! Все ослеплены сиюминутными подделками, которые и есть теперь искусство! И я не поверю тоже! Я сильнее тебя и честно занимаюсь тем, что требует свихнувшаяся от денежного шуршания толпа. И делаю это хорошо! Маяковский наступил на горло собственной песне, и в этом для меня его мужество. Прав тот, кто покупает, а не тот, кто создает. Вот кредо нашего времени. А значит, и мое ^{note 261} тоже. Что модно, то и хорошо! А ты просто не умеешь идти в ногу со временем, вот и все. Твоя Россия, которой ты хранишь верность, осталась только в глухих деревнях, все остальное разворовано и продано… В какой стране ты сейчас живешь?

– В России будущей. Я вижу ее так же ясно, как тебя сейчас.

– Ха! Где она? В кабаках, в переулках, в извивах?

– Катя, – сказал он устало, – ты не очень последовательна: если ты хочешь быть до конца современной, перестань цитировать классиков – цитировать можно только рекламные слоганы. И с Маяковским ты погорячилась. Ведь поменяв Прекрасную даму Блока на Дамуреволюцию в образе обольстительной Лили Брик, он оказался в тупике. И твой пафос насчет искусственного искусства тоже мне не очень близок. Просто все делают то, что умеют. А главное, меня удивляет, Катя, что такая трезвая и деловая женщина, как ты, говорит о магах… – Он улыбнулся. – Впрочем, я забыл, это ведь сейчас тоже очень модно.

– Вот оно, твое «Счастье»! – Николаева снова подбежала к его новой работе и стояла возле небольшого холста, раскачиваясь на каблуках. – Которое никому теперь не нужно! – жестко резюмировала она. Но, помолчав, прибавила более мягко: – Даже если это очень хорошо. * * *

Тогда он долго смотрел в окно на дальний очень большой и пустынный двор, расположенный как-то наискосок от асфальтированной дороги. Шел снег, и во дворе не было никого. Потом появился мужчина, погулял с собакой, но глянул он в окно снова, мужчина и собака уже исчезли, точно рассыпались на миллионы снежинок или только привиделись ему, как снежные фантомы…

И вдруг сквозь белое пространство двора побежал ребенок – по курточке и обтягивающим мягким штанишкам, по изящным, немного неровным движениям

^{note 262} было видно, что это девочка лет десяти или одиннадцати. В ее беге – она раскидывала руки и даже, казалось, чуть вальсировала – ощущалось прекрасное счастье свободы. Никто не посягал на власть над ее душой, никто не отвоевывал у нее территории – и никто не мешал ей сейчас

– она была одна с пространством и снегом, со своим еще не очень ловким телом, с ледяной горкой, с которой она стала скатываться на ногах, обязательно в конце спуска падая в пушистый, мягкий, неправдоподобно чистый сугроб.

Где-то далеко в неправдивом взрослом мире остались воспитывающие родители, все решающие за нее и делающие намеренно строгие лица, учителя, давящие своим искусственным авторитетом, дерущиеся мальчишки, пытающиеся играть по жестоким правилам компьютерных игр, и сплетничающие девчонки, таскающие в школьных рюкзаках зеленый лак для ногтей и розовых Барби.

Она забиралась на горку и слетала с нее, и снова падала в пушистую белую чистоту, она раскидывала руки и смеялась… Это было счастье. Легкое счастье. Чудесное, как сон о снеге.

Горка – полет – снег, снег – горка – полет, горка – полет

– смех, смех – горка и снова полет – снег – смех – полет – снег – смех…

Но это счастье было только ее, его не с кем было разделить, чтобы вместе, смеясь, скатываться с горки и лететь, обнявшись, в белую пушистую чистоту, прямо в небо, и девочка, выбравшись из сугроба, сделала несколько шагов и внезапно остановилась, чуть помедлила, как-то озадаченно подпрыгнула на одном месте и, бросив взгляд на горку, лед на которой посверкивал через неровные, причудливые глазницы снега, пошла куда-то по диагонали двора…

Так и возникло его «Счастье»

– Странное ощущение, – скажет потом его бывшая жена Наталья, – точно снег сыплется с картины в мастерскую и меняет ее освещение. ^{note 263} И внутреннее освещение тоже, мысленно уточнит он.

– Я вижу, – прибавит она, – ты счастлив. Ты написал воздух счастья, и я ощущаю его. Но почему-то все равно грустно. * * *

Николаева и себя оформила в духе времени, сбросив с себя эпатажную богемную одежду и заменив ее дорогими нарядами модных марок, что, однако, не мешало ей, приехав в деревню, тут же залезть в какую-нибудь старую холщовую хламиду, испачканную краской и порванную в двух-трех местах.

Все, что происходит в жизни тех, кто с ней связан, она считала следствием своего личного влияния. Не размышляя о принципе всеобщей зеркальности, она просто была уверена, что тот зеркальный зал, в котором существует она сама, и есть весь мир. И все люди вокруг порождены исключительно ее собственным волевым усилием. Этакий параноидный солипсизм, как определял ее самоощущение Ярославцев. Сам он, конечно, тоже казался ей только ее собственным порождением. Но в его мастерской она почему-то никак не находила подтверждения своему эгоцентризму, и оттого чувствовала себя в ней неуютно, даже пугалась непонятности и неподвластности этого отстраненного мира, который концентрировал в себе, как линза, опасный свет и, обладая на первый взгляд вполне очерченными границами, вдруг начинал, меняя форму, приобретать непонятную протяженность, устремленную к ему одному видимой цели, и, казалось, совершенно растворившись в бесконечности, неожиданно вновь принимал облик обыденности, собравшись в замкнутое пространство мансарды. И тогда Катерина, чуя в этом возвращении к обычности некий вполне осознанный хозяином обман, начинала злиться, критиковать освещение мастерской, новые работы, и в конце концов садилась в машину, мчалась к себе в однокомнатную студию, где принимала нужных

^{note 264} людей, вела светскую жизнь и, удовлетворив свой комплекс нарциссической властности, вырывалась оттуда снова в свое захолустье.

Кто первый закрыл на замок территорию их семейной близости и выбросил ключ, уже забылось, но оба понимали

– та зона стала запретной для них навсегда. Казалось, даже если каким-то чудом откроется замок и они снова вступят на интимную территорию – пол под ними, точно лифт, тут же полетит вниз – в черную шахту, у которой нет дна.

Конечно, по ее работам он догадывался, что у нее всегда был какой-нибудь «спортсмен для здоровья» и немолодой поклонник «для дела», иначе откуда появлялись бы на ее холстах и картоне обнаженные застывшие молодые мужчины, которых Николаева стилизовала под таитянок Гогена. У нее вообще было несколько нарушено половое самовосприятие, что не мешало ей испытывать отчетливый интерес к противоположному полу, но наделяло презрением к «женским слабостям» и «кухонному мировоззрению». Так, особенно Николаева не терпела его родную сестру Наталью, счастливую в браке с добродушным мужем и недавно, когда ей перевалило за сорок, родившую двух близнецов. Такая существенная родственная прибавка к двум старшим детям: Дарье – от первого неудачного брака и Артему – десятилетнему сорванцу, имеющему среди одноклассников репутацию компьютерного гения, а среди некоторых учителей ореол «ребенка индиго», – просто возмутила Николаеву.

– Только и дел у твоей сестры, что рожать, – высказалась она. – Фуй. «Деловых» мужчин Николаева не раздевала в своих работах, а наоборот, прочно запаковывала в дорогие костюмы, придавая этим «тронутым легкой сединой» джентльменам вид торжественных манекенов, каждый из которых красовался на своем фоне – кто имел за спиной зеленоватый старинный особняк, кто – вид современного города, смахивающего на Нью-Йорк или Сидней.

^{note 265} То, что Николаева выбрала глухомань, его не удивляло: отдав дань своим светским амбициям, она предпочитала за городом снова превращаться в Николаеву-прежнюю и на время напяливала на себя уже прохудившуюся лягушачью шкуру, которую, женив на себе Дмитрия и начав хорошо зарабатывать, сбросила, но предусмотрительно не сожгла…

Без этой оболочки она просто не могла работать: вдохновение ее, точно у актрисы, черпалось исключительно из слияния с образом отошедшего в мир иной отца-художника, который, восхищенный красотой собственной жены, ее матери, себя-то самого считал нелепым чудищем.

Правда, Николаева попыталась было объединить себя и с Ярославцевым, как бы вжиться в него, почувствовать на вкус напиток его вдохновения, но в его пространстве она быстро теряла почву под ногами – энергия его, как горный воздух, действовала на нее, человека равнины, подобно наркотику – сначала опьяняла, давала чувство полета, подъем вдохновения, но вскоре вызывала абстиненцию

– так что она едва не заболевала. И поняв, что это для нее небезопасно, Николаева сумела от наркотика отказаться: у нее была железная воля.

Во всех ее полотнах было что-то холодное, возможно, и потому, что питались они не живой энергией вдохновения, а его лицедейским суррогатом. Впрочем, и сама Николаева теплотой чувств не отличалась. Зато имела коммерческую жилку и, как ловкая маркитантка, продавала именно то, что требовалось: эпоха хомяков – как называл нынешнее время Ярославцев – инстинктивно шарахалась от всего, что могло повредить красивый хомячий лабиринт, по которому бегали проворные и запасливые животные, и вовсе не замечала того, что просто не способно было в лабиринт вместиться. Длина лабиринта роли не играла, он мог тянуться в банановую даль, перекинув один свой конец даже за океан, но ширина его всегда оставалась прежней, приспособленной под крохотное хомячье тельце.

^{note 266} Но что удивительно, сбагривая им свои работы, Николаева их же, своих покупателей, страстно поносила за бездуховность.

– Уже народился средний класс, которому плевать на духовное! Им хватает церкви.

– Так это и есть духовное.

– Да, – вдруг соглашалась Николаева, – и я замечала

– даже просто слушанье духовной музыки очищает душу.

– Кроме того, они связаны корнями с народным архетипом, а без него новый лес не вырастет. А старый лес уже срублен, сожжен, продан и разворован.

– А мы сейчас с тобой в каком лесу? В старом?

– Сейчас мы на мосту.

– Любишь ты говорить притчами… И не верю я во все твои вымыслы. Впрочем… – Она развела руками. И его снова позабавило несоответствие ее жеста словам.. – Иногда мне тоже кажется, что им стыдно не из-за того, что они безумно богаты, в конце концов, богатым быть лучше, чем бедным, а именно потому, что богаты о н и, предприимчивые колбасники, телевизионные марионетки, нефтяные деляги, – а бедна наука, ученые едва сводят концы с концами, бедна интеллигенция, убиты пенсионеры… Приезжаешь к ним, показываешь, куда повесить картину, а хозяин в бриллиантовых запонках ходит среди своей дворцовой мебели и в глаза тебе не смотрит. Но, между прочим, я заметила: что-то такое мелькает только у мужиков. А бабы их испытывают поросячий восторг оттого, что могут слетать в Париж за перчатками от кутюр! Всегда я ненавидела женщин! Моя трагедии именно в том, что я сама к ним принадлежу!

– Но в женщине есть ядро жизни…

– Вокруг которого летают мужчины-электроны! – Она хмыкнула.

– …И это ядро жизни не зависит от социума и всегда существует в неизменном виде.

– Они и портреты свои заказывают – в стиле «Дамы с автомобилем», – не дослушав, сказала она. – Впрочем, ^{note 267} моя задача – сделать профессионально и получить хорошие деньги и, в сущности, мне ни до кого нет дела. Меня хорошо кормит нынешняя идеология – будь богатым, успешным и беспринципным…

– И слабого толкни.

– Это Ницше? Сам он ставил для себя в живописи иные задачи. Последнее время, к примеру, его интересовал не предмет как таковой, а влияние предмета на воздух вокруг него – эти попытки написать разные по ощущению и, казалось бы, не видимые глазу состояния воздуха занимали все его рабочие часы.

– Нет! Даже не стану вглядываться! – орала Николаева,

– Ты замкнулся в своем мире! Ты занимаешься ерундой и потому никогда не имеешь денег! Даже не можешь оплатить собственную мансарду! И это было правдой. Порой денег не было вовсе, и тогда он садился сначала за Интернет, а потом, найдя через компьютер очередной заказ, в машину (без машины в таком отдаленном месте жить было невозможно) – и ехал в какой-нибудь загородный дом или в детский сад, расположенный совсем в другом районе, расписывать стены.

Почему-то все «успешные люди», как называла их пресса, тяготели к египетскому стилю, а крашенные в блондинок директорши детских садиков – к американскому Королю Льву. Эти росписи Дмитрий выполнял быстро, качественно – даже, пожалуй, приятно отвлекаясь за работой от своих постоянных алхимических опытов.

Иногда он брал с собой Юльку.

Когда позвонила Наташа, он отдыхал от очередной египетской росписи – как раз вчера выполнил заказ и получил деньги. Теперь можно было о заработке не думать полгода: хомяки соревновались в том, кто из них богаче, и любили, чтобы их стены были расписаны за большие

^{note 268} деньги, чтобы затраченная на художника сумма вызывала у соседей зависть. Но профессионализм росписи многие из хомяков оценить могли: у них было природное чутье на все качественное…

С Наташей они расстались на переломе веков. В январе 2000. Тогда он переживал, но понимал: она бросилась в американскую игру «Стань миллионером», и с Дмитрием ей теперь не по пути.

Впрочем, было у него тогда предчувствие, что их отношения имеют будущее, но предчувствие пока не оправдалось. Но вот – она звонит. И явно звонок скорее деловой. Но ведь и предчувствие не уточняло – какой вид отношений может у них с Наташей сложиться.

* * *

– Ты когда стареть начнешь? А?

– Тогда же, когда и ты, – он улыбнулся. И я поняла, что вроде как он мне сказал комплимент. – Проходи.

– Сразу предупреждаю, – сказала я, немного уязвленная его молодым видом (честно сказать, не ожидала, что он в такой классной форме), – я по делу.

– То есть мне не на что рассчитывать?

– Нет, рассчитывать есть на что, и даже очень, – я нахмурилась, не люблю, честно, быть предметом иронии, – только не на возврат чувств.

– Наташка, я все равно тебя очень люблю! – он приобнял меня – и засмеялся. И мое напряжение спало, а легкая обида на его тон – испарилась. Я осмотрелась. Мансарда была спроектирована как двухуровневая и состояла из нескольких зон: собственно мастерская, расположенная четырьмя ступеньками выше кухня, рядом с мастерской что-то типа спальни с большой тахтой. Я тут же узнала недорогой диван из той же Икеи, только разложенный на полную ширину (понятно, далеко ездить Митяю лень). На его темно-серой обивке кра

^{note 269} сиво и весело смотрелись мягкие игрушки: разно цветная собака, белый заяц, розовые поросята, пушистый пестрый кот…

– В детство впадаешь? – я ответила иронией на иронию, показывая на мягких зверушек.

– Думаешь?

– Покажи работы, что есть нового? Из застекленных длинных окон, протянувшихся на всю ширину его мансарды, хорошо и легко падал свет. Но в зоне мастерской шторы были задвинуты (серые, под холст, не перетягивающие на себя внимание) и горело множество белых ламп. Работ было много, я сразу узнала несколько старых: какой-то дачный пейзажик, портрет женщины с худой шеей… Мой портрет.

– Продай, – сказала я, показывая на себя, сидящую, поджав ноги, в большом кресте с тем выражением, с каким глядит на вас домашняя кошка, которая вот-вот вскочит и убежит через форточку в дачный сад. – Зачем он тебе?

– Я его тебе подарю. – Он посмотрел мимо меня на другую работу. И я увидела снова свое лицо – среди нескольких других, лицо, как бы теряющееся в толпе.

– А вот одна из последних, – он показал на некрупный холст, на котором стояла возле окна, спиной к зрителю, женщина, а за окном шел снег. Я повернулась к работе, о которой он говорил, и по моей коже побежала дрожь.

Еще учась в школе, классе в четвертом, я заметила, что на некоторые вещи реагирую как-то странно. Однажды отец меня привел в консерваторию на Никитской. Это был единственный случай в моей жизни – больше я там не была. Играл известный скрипач. И только его смычок коснулся скрипки, только я услышала первые звуки мелодии, по моим рукам, шее, спине пошла дрожь – такая же, как сейчас.

А когда учитель музыки в школе показал нам чуть позже, как нужно играть на скрипке, и стал исполнять какой

^{note 270} то крохотный этюдик, у меня заломило зубы. И, когда я вспоминаю те ужасные вскрики, которые издавал его инструмент, зубы мои ломит вновь.

– Сюжет банален, но ты не смотри на это. Мне хотелось передать различие воздуха за окном и воздуха в комнате. Передать не просто освещение, но именно ощущение воздуха там и здесь. – Дмитрий сделал жест рукой, точно разделяя что-то для меня невидимое. – У тебя есть понимание живописи… Глянь-ка, удалось?

– В телепатию я не верю, – сказала я, когда дрожь схлынула так же внезапно, как и возникла, – но именно об этом я думала, когда вспоминала, как мы с тобой познакомились.