Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Сергей! – позвала Наталья. Никто не отозвался. Бабочка сложила крылья, застыв на краю, – и словно время остановилось – мертвая тишина. Митя поднялся на террасу, открыл дверь.

– Подожди-ка здесь, – почему-то сказал он сестре и зашел внутрь. ^{note 202} Бабочка неподвижно чернела на светло-желтом. Наталья наклонилась над ней – и тоже застыла.

Застыл и Митя – склонившись над мертвым Сергеем. Охотничье ружье отца. Третье действие. Развороченный череп. Кровь.

Костлявая рука Сергея казалась прозрачной, тихий свет шел из окна, и полуприкрытый глаз блестел, как бутылочное стекло. Вдруг птица, щебеча, села на подоконник, фьють, потрясла желтой грудкой, улетела. Митя вышел из дверей дома. Наташа смотрела на него вопросительно. Бабочки уже же было, навязчиво загудел шмель. Наташа отмахнулась. Прозвенел велосипед – соседский мальчишка гнал по зеленой улице мимо.

Наталья не могла отделаться от ощущения, что все, происходившее дальше – кинофильм: милиционеры, машина «скорой помощи», острые углы желтовато-белой простыни, как айсберги, проплывающие в руках сани таров.

– Ружье мы забираем, – сказал капитан. Он был веснушчат, и светлые волосы, обесвеченным летом, топорщились на его красноватой голове.

– Вам придется поехать с нами. * * *

А на третий день хоронили. Шеф сообщил телеграммой, что скорбит вместе с семьей. Томе подруга подарила кружевную черную шаль. Она так давно о такой мечтала. Тома припудрилась, подчернила брови, надела красивые туфли, темно-синий костюм, черные чулки. Ей было немного стыдно, что чувство торжественное переполняет ее: жизнь, обесцененная бытом, обездаренная нудной работой, вдруг открылась со стороны неизвестной – вместо пьющего мужа, дерганого, нелепого неудачника, опутавшего несчастную Тому своей рваной судьбой, она накинула на Тому черную красивую шаль вдовы, подобную той, что так ловко и кокетливо носила уже пятнадцать лет ее мать.

Но когда опускали гроб, когда оказалось, что яма еще мала, и вороны, сделав круг над небольшой горсткой лю

^{note 203} дей, черной сетью упали на желто-зеленое дерево, Тома вдруг зарыдала громко и некрасиво, ощутив себя связанной навек с поднятым из могилы красным, узкоугольным гробом и скрюченным покойником в нем, связанной навек странной, только что узнанной ею, подошедшей незаметно и обнявшей ее за дрожащие плечи любовью. И упала Тома на руки одного из пришедших на похороны, хотя давно уже не бывавших в доме бывших Сергеевых друзей, забившись, как рыба с застывшими вылупленными глазами, и отвернулся Митя, чтобы не видеть ее выбившихся из-под шали волос и размазанного рта, и прижалась к нему Наташа, а Мура, приблизившись к ним, зашептал горячо: вот так и ты, Наталья, будешь рыдать, так и ты будешь убиваться, когда я умру…

С Дашей рядом стоял Кирилл. Воронка женской глубины, юная и сильная, уже затянула его – и вытолкнула вновь, связав пуповиной единой судьбы. И странно смотреть было Кириллу на гроб отца – точно и его хоронили, точно и его опустили в землю, но он все-таки поднялся из ее недр – однако отныне не в силах ступить от ее огня, прикованный подземным магнитом. Митя глянул сквозь него и увидел, как натянется однажды пуповина, зазвенит струной и порвется – и отправится Кирилл странствовать вслед за призраками предков своих по белым снегам, по зеленой траве, по желтым пескам одиночества, чтобы вернуться к Даше, гладившей сейчас, с лицом нежным и материнским, своими теплыми ладонями его ледяные пальцы, – но вернется другим…

Ритка, плача, закуривала. Будто ее собственной кровью омыли гроб. Будто она сама родила Ярославцевастар шего и Ярославцева-младшего – не они ли кричали, вырываясь из ее недр? И пока засыпали расширенную уже яму рыхлой землей, все внутри у нее болело. Это Митя, Митя превратил ее, холодную и равнодушную охот ницу за блестящим металлом, в страстную женщину

– и теперь все она воспринимала сердцевиной своего

^{note 204} нутра, той жаркой частью ее тела, что вынашивала дважды жизнь – и исторгала ее с собственной кровью.

Сигарета гасла, спички отсырели, а зажигалку она забыла в другом плаще. Утром шел дождь. Но ей удалось закурить, она нервно вдохнула дым, закашлялась – и тут мистическая мысль посетила ее: она ведь так часто представляла, как хоронит Митю, Боже мой, прости ты ее, Гос поди, но вот на самом деле хоронят, но не его, а брата его, Сергея, точно судьба услышала ее жажду, вняла ей – но заменила в последний момент одного на другого.

Господи, подумала она, прости меня, Господи.

Старая ее деревенская бабка часами простаивала на коленях перед иконой в углу избы. Надо окрестить Майку. Сходить в церковь и окрестить.

* * *

А вскоре на дачном участке закипела работа; Мура пригнал, как он выразился, надежных мужиков, выяснилось, что и в самом деле Сергей почти закончил второй этаж, явно кто-то из собутыльников помогал ему, косые стены они оклеили обоями, получилось симпатично, но Муру не удовлетворило: не по высшему уровню! Первый этаж он тоже решил перестроить, правда, чертежик нарисовала Наталья, но детали разработает исключительно Мура.

– Кипит, кипит страда! – хвастался он, позвонив вечером из поселка. – Старый сортир уже сломали, сделаем в доме, как у белых людей! Чистота – залог здоровья. Он начал строить баньку. Феоктистов привез камни, бак, трубы, эх, житуха будет, красота! Мура ликовал. Наташа приехала, посмотрела: да, строят хорошо. Еще бы самого Феоктистова не видеть и хвастливого бреда Муры не слышать. Пусть делает каждый, что умеет, рассудительно возразил Митя на ее жалобы, отнесись к этому философски; пальма на юге – обычна, в кадке – вульгарна, а на самом деле она никакая, так и человек: в пивном деле Феоктистов – король, для тебя – просто торгаш, а в сущности – он никакой. Но он будет таскаться на дачу,

^{note 205} плаксиво сказала Наталья, покусав губы, и я обязана буду его принимать. Не загадывай, сестра, Митя усмехнулся, сегодня в калейдоскопе один узор, а тряхнет его чья-то рука – и узор иной. Мура говорил, кивнула она, что и сам боится, в нашей стране в любой момент могут тряхонуть, поэтому торопится сколотить капитал. Урвать, пока деньги прямо на дороге валяются, – вот его цель. Мне бы радоваться, ведь муж, а мне противно!..

– Я о другом. Или почти о другом.

– То есть ты предлагаешь мне на все закрывать глаза? То есть, внутренне презирая, просто использовать их, делая вид, что я считаю какого-нибудь Феоктистова королем? Так? Но это же ложь! – она запнулась. – И ложь безнравственная!

– Не волнуйся, сестра, – Митя потрепал ее по плечу.

– Ты вполне можешь никого не обманывать и никого не использовать. У тебя есть свобода выбора. – Он улыбнулся.

– А Феоктистов не пропадет! Но сегодня он – король, а завтра окажется на том самом месте, на котором и должен быть – разбогатевший продавец пива…

– Но как долго этого завтра ждать?!

– Не майся ненужной рефлексией – пусть он помогает строить баню, пусть покрикивает на Муру. Значит, ему это выгодно, раз он за работу взялся. У них с Мурой своя игра.

– Я вот все переживаю, правильно ли я сделала, что отдала сад Томе, а нам оставила дачу? Кирилл, конечно, сможет жить у нас каждое лето…

– Тома – прекрасный садовод, она, между прочим, часть урожая уже несколько лет тайно от нашей семьи реализовывала на рынке. А Кирилла запишите собственником четверти дачи, вот и все. И совесть твоя успокоится.

– Откуда ты узнал, что Тома торговала овощами?

– Сам увидел случайно, вот и все.

– И никому не сказал!

– Все нужно говорить вовремя.

– Митька! – Наталья поглядела на него с каким-то детским испугом. – Я никогда бы не предположила, что ^{note 206} в сложной ситуации, причем ситуации совершенно бытовой, именно ты сможешь расставить все по местам!

– У меня школа, – он засмеялся, – я так давно общаюсь с Леней – мог же я кое-чему не только научить его, но и сам от него чему-то научиться, не считаешь же ты меня совсем тупым?

– Но я считаю, что Ритка твоя – пустышка!

– Не говори так. – Он нахмурился. – Возможно, все люди вообще – единый организм, и то, что психологи называют бессознательным, – наша общая духовная материя, просто в одних она гуще, сконцентрированней, а в других прозрачней. Рита есть Рита.

– Но, прости, о чем с ней можно говорить?

– А с женщиной вообще не нужно говорить! Шутю. И вообще, ты просто ревнуешь, сестра!

– Но, по-моему, – Наталья вдохнула воздух, – ты к ней охладел! Точно туман пролетел, осев мелкими капельками на его лице. Он не ответил.

– Митя, – заговорила она вновь, – когда по участку шныряют эти сомнительные Феоктистовы, мне кажется, что наша дача уже не та, они заглушают какую-то нежную мелодию нашего детства! Ну, что ты улыбаешься? Это ведь ужасно – сейчас они везде! И там, где сидела наша бабушка с книгой, где вели мы с ней вечерние беседы, где ты делал свои первые наброски, – всюду они! Они! Только они!

– А ты воспринимай их как фантомы: возникли, достроили дом – и вскоре испарились.

– Скорее бы!

– И вообще, ты слишком дурно к ним относишься: они – очень живые и очень сентиментальные люди, хотя всё, что лишено утилитарного смысла, для них не существует. Представляешь, какая плоская реальность, в которой они движутся, их можно и пожалеть. Их агрессивность от близости к первобытности, которую они еще в себе не изжили… Но верят, я тебя уверяю, в романтическую любовь, ту пошлую романтическую любовь, вос^{note 207} петую плохими шлягерами… Им суждено еще множество воплощений, чтобы наконец хоть что-то начать понимать. А Феоктистов, – Митя опять засмеялся, – вспомнишь мои слова, еще тебе признается в пылких чувствах!

– А где будешь ты?

– Я уезжаю через неделю. Суздаль, Владимир… Золотое кольцо!

– Вот почему ты нарисовал золотые кисти куполов! Да?

– Они мне снятся и снятся.

– А мне сегодня приснилось, – вспомнила она, – что я прихожу с Мурой в какой-то магазин, нас встречает женщина, по виду, знаешь, из серии роскошных блондинок, уводит Муру, а я жду их, жду, он из двери выглядывает, говорит: я тут за товаром – и вновь исчезает, а я жду, жду – так и не дождалась, вышла из магазина, вроде это раннее утро, иду к остановке автобуса, автобус подъезжает, я почему-то сначала медлю, а потом бегу к нему, боясь опоздать, заскакиваю, но обнаруживаю, что потеряла туфли, и вроде в салоне я совсем одна, но, приглядевшись, замечаю мужчину… он понравился мне во сне. И просыпаюсь. * * *

…И проснулся Антон Андреевич, как хорошо, тюлевые шторы плыли, как Млечный путь, ночь дышала теплом – и чудилось: тихий дом по небу плывет и плывет без весел и парусов; женщина в белой шали, как долго ты здесь ждала, глядела в окно на дорогу, я твой силуэт узнал, мы встретились так случайно, я для тебя один из странников незнакомых, путник ночных дорог, сбросивший груз свой угрюмый, ставший теперь никем, я – никто, и когда качает ночь наш дом над тихой рекой, меня нет на Земле, я чувствую небом себя ночным, себя я чувствую вечным созвездием Гончих Псов, и трава, что вбегает прямо на наше с тобой крыльцо, и волна, что лижет, ласкает руки твои, и та звезда, что над нами нахохлилась сонным птенцом, и сама ночь приникает к белым коленям твоим – всё, всё приникает

^{note 208} к белым коленям твоим. Свет их, лунный, далекий, в детстве приснился мне, и долго-долго сомнамбулой брел я на серебряный звон, мне приходилось часто останавливаться в пути, и на каждой станции некто встречал меня, я притворялся то мужем, то сыном, то кем-нибудь, но, сбросив свой груз непосильный, стал я самим собой, я поспешил, пусть поздно, на далекий серебряный зов, на свет полуночный тихий круглых коленей твоих, я все забыл, я не знаю, кто были спутницы те, что оставлены мной на станциях, что позабыты в пути, за млечность легкого тюля, за голос твой золотой, я не помню, были иль не были дети в пути со мной, кажется, были два мальчика, а может, девочка шла, нет, вроде бы я оставил на станции свой чемодан, там был альбом с фотографиями чьих-то детей, но чьих? Разве так это важно, то были дети Земли, мне некуда возвращаться, я прекрасный никто, я только полночный странник, по облакам плыву, я песчинка, я знаю: мы с тобою, соединясь, станем ракушкой жизни на берегу небес. А сейчас как хорошо лежать на дне этой теплой ночи, все роли свои забыв, я сыграл их неважно, не так, как хотела бы милая мама моя, был я неважный сын, ученик нерадивый и прочее… все не так, играл я все роли лениво, всё суета, всё сор, а теперь я свободный странник, бродяга, нашедший свой дом. Твоя белая шаль светила северным снегом мне в детстве и цветом яблони в юности, и лицом медсестры, склонившейся над алым полем войны, и крымскою белой чайкой, и тихой астрой тоски, и, наконец, ракушкой на синем небесном дне. Кто-нибудь нас оты щет когда-нибудь, может быть, мы прошумим о свободе, о тихой морской любви, Господи, если Ты был бы, Ты бы понял меня, я проснулся сегодня никем, как прекрасна ночь, в белых створках ракушки млечный струится тюль.

* * *

…В лунном свете смородиновые кусты – как негатив, на крыше ртутный отблеск, глуховатый стук шишек, срывающихся с ветвей, а на душе тихо. Мура спит. Сомнительная парочка Муриных новых знакомых – в дальней

^{note 209} комнате. Она – яркая блондинка, продавец, он – бывший официант, а сейчас бизнесмен, владелец кафе, собирающийся прикупить магазин, где работает блондинка.

Наталья на террасе одна.

Тихо в душе. Конец августа, уже холодно по ночам, но сегодня удивительно тепло. Тянет слабым дымком – Мура топил баню, все, кроме Натальи, дружно парились, гоготали, прыгали полуголые по участку.

Запахи травы уже приглушены. От чая со смородиновым листом идет такой приятный аромат. Аромат уходящего лета.

– Можно с тобой посидеть? Вздрогнула от неожиданности. Она думала, что и Феоктистов благополучно почивал. Он громче и звонче всех гикал, гукал, чаще всех щупал и щипал пышногрудую блондинку. Нет, надо же, не спит, даже не сильно вроде пьян.

– Зря баньку не опробовала, хозяюшка, – прогудел он, садясь к столу. Промолчала. Она так любила одна поздно вечером сидеть на террасе, пить крепкий чай, вслушиваться в далекие звуки ночи, вдыхать запахи травы, тихого дымка… А этот Феоктистов все испортил.

– Чайку бы, а? – он был явно настроен на общение. Она поднялась, налила, поставила перед ним на стол стакан в старинном подстаканнике, подвинула к нему вазочку с клубничным вареньем: им Серафима баловала Муру. Феоктистов, улучив момент, схватил ее крепко за руку, а другой, огромной своей лапищей, накрыл ее холодную коленку.

– Это еще что такое! – она дернулась, вырвалась. Но не ушла. Любопытно, наверное, стало – что последует.

– Гордая! – с одобрением пробасил он, убирая мохнатые лапы. Опять помолчали.

– Твой-то сегодня как петушился – всю вашу семейку с понятно чем смешал! – Феоктистов, видимо, хотел выглядеть культурным, исключая из своей речи привыч^{note 210} ный для него мат, этот гнилостный мусор, как называла заборную лексику Наталья, поднятый и выброшенный ураганом из черных дыр подвалов и подворотен и заполнивший теперь все этажи жизни.

– Чего он так против вас всех попер? Мура и в самом деле, выпив, стал сначала расхваливать свою пивную работенку: я всем нужен, без меня народ звереет! А затем с еще большим пылом поносить всех Ярославцевых: Антона Андреевича он назвал лентяем и неудачником, Сергея – шизиком, нормальные люди не стреляются, а Митю тихой сволочью: бабу обрюхатил, кукушонка в чужую семью подбросил, а сам слинял, собирается жениться там уже на какой-то молодой и привлекательной, будет открыточки слать к праздникам с видами архитектурных памятников.

Понятно, это в Мурином репертуаре – подслушивать разговоры Натальи и Ритки! А вдруг Мура надумает про дать секретик о кукушонке Лене, это же будет катастрофа!

– Все это неправда, – сказала, – обе девочки у нее от законного мужа.

– Рассказывай!

– Если ты такое скажешь Лене, он тебя просто убьет! – Мура трусливый, теперь будет держать язык за зубами.

– Причем не сам, а наймет. Мура вздрогнул и часто-часто заморгал. Ей, разумеется, от него тоже досталось: и хозяйка она дрянь, все делает бедный Мура, а в постели… Тут она прервала. Имей совесть, Дмитрий.

– Два Дмитрия в одной семье, – прошелестела блондинка, погладив Муру сладким взглядом. Он, видимо, казался ей очень респектабельным – крупный такой, с курчавой купеческой бородой, с бизнесом выгодным, да еще и жертва преследований, кандидат наук, Мура успел поведать, как его в застойные времена ушли из института, он, видите ли, выступал против начальства, какая-то ^{note 211} очередная фантазия, он же псевдолог, Наталья-то знает, что это такое: ради красного словца наплетет с три короба, лишь бы себя возвысить. И здесь – унизил всех Ярославцевых, а себя вознес.

– Да, – сказала Наталья, – два Дмитрия. Только один – лже-Дмитрий. Мура аж подпрыгнул: «Я, конечно?!»

– А что, – Наталья усмехнулась, – Марина Мнишек бы тебя полюбила, в тебе что-то есть. – Она мельком бросила взгляд на блондинку: та вожделенно пила глазами Муру.

– Ну, если так, – миролюбиво протянул он, налил всем и себе вина. – Только ты на Мнишек не тянешь! Корма маловата! Она встала и вышла. Выбрала себе в мужья хама. Хорошо Мите о них судить: наивные, сентиментальные, фантомы… Хамы, и все.

– А че, у тебя ноги и верно кривые? – прогудел Феоктистов.

– Твой Жмурка поделился с народом.

– Колесом!

– А мне такие нравятся, – он закурил, достав из кармана черной кожаной куртки, измятую сигаретку. – И чтобы глазенки, как у тебя – злые!

– Это они сейчас злые! – намекнула она. Что-то загрохотало в комнате, послышался смех блондинки.

– С кровати слетела, – заржал Феоктистов, – ядреная телка.

– Тебе она очень подходит, – вдруг с непонятной досадой сказала Наталья, – вам всем такие нужны!

– А если мне ты подходишь, – он, осмелев от ее досады, встал и качнулся к ней, окатив жаром и винным перегаром. – Если ты мне давно нравишься. – Он поймал лапой ее подбородок и попытался своими толстыми губами дотянуться до ее полудетского рта. Она отпрянула, закрылась стулом, громко шепнула: уйди, а то Мурку разбужу. ^{note 212} Летняя ночь…

– Ну и зря. – Он бросил окурок в стакан. – Сейчас бы покувыркались в траве славненько! Мурке бы рога наставили за его треп! – Он затянулся дымом. – Знаю, знаю, ты не такая. Может, тем и нравишься мне: недотрога. Тоже был август. Август ли?..

Феоктистов не стал больше приставать к ней, повернулся, тяжело сошел с крыльца, сходил за дом, возвратился

– и, не оглянувшись на нее, стоящую с бледным лицом в глубине террасы, ушел в дом. А смех блондинки зазвучал вновь – хрипловатый, низкий. Потом раздалось пение: это Мура своим тоненьким голоском затянул «Калитку », а женский хрипловатый голос ему подпел.

Наталья села. Ее бил озноб.

Отвращение. Ко всему. К себе. К себе. К себе.

Потом зашла в дом, поднялась на второй этаж, заснула, когда уже рассвело. Проснулась от сна: какой-то мужчина стреляет из ружья, вроде Феоктистов.

Оказалось, хлопнула дверца машины. Компания собиралась в город. Мура уезжал тоже.

Наталья еще с вечера всех предупредила, что останется на даче. С каким-то непонятным сожалением слушала она, как басисто хохотал Феоктистов, и отвернулась, увидев, что он обнял блондинку волосатой своей граблей. Тоненький голосок Муры что-то въедливо доказывал. Наконец – уехали. Она закрыла ворота, остановилась, посмотрела, как ремонтируют соседнюю дачу. Пахло смолой, свежим деревом, дымом костра. День был серый, возможно, пойдет дождь. Она убрала всё со стола, с отвращением сложила в старую сумку пустые бутылки, вымыла пол.

Ей внезапно стало страшно одной, здесь. Но это Мура, несмотря на свою конкретность и непонимание абстрактных узоров жизни, мог бояться привидений. Она же всетаки врач. Сергей из могилы не встанет. Мертвый, в гробе мирно спи.

^{note 213} * * *

Наталья поднялась на второй этаж: красиво. Очень приятные обои: золотистые, с едва заметным выпуклым орнаментом. Почему-то вспомнилось, как любит Мура придумывать свои витиеватые подписи – то один завиток сюда, то другой… Мертвый в гробе. На стене старая Митина работа – дачный пейзаж: ванна желтоватая с желтозеленой водой словно медленно уплывает по легкой ряби желто-голубой травы, по которой бродят ленивые солнечные блики лучей, не освещающих старую ванну, прикрытую синеватой тенью листвы. Ни кустов, ни деревьев на полотне. Лишь тень листвы, лишь рябь истомленной от долгой жары чуть примятой травы. Мирно спи. На втором этаже они поставили диван, накрыв его клетчатым пледом, пушистым, коричнево-рыжим. Здесь будет жить Митя, так решила она. Где бы он ни был – он приедет сюда. Светло-желтые, солнечные шторы на округ лых окнах; плетеное кресло-качалка в углу, чуть скошенный потолок, – здесь так хорошо теперь.

Она спустилась по деревянной лесенке, сделанной красиво, в форме двух вееров, образующих золотистую восьмерку, и прошла сначала в комнату бабушки – здесь она жила каждый год с мая по конец сентября. Ее диванкровать, полки с книгами и журналами, круглый старинный стол с черными гнутыми ножками, на окнах голубоватые шторы, выцветшие уже, но пусть пока повисят, к следующему лету Наталья купит другие. А может, снимет домашние, темно-зеленые, – они делают столовую мрачноватой, а на даче, среди листвы, цветов и травы, будут глядеться веселее.

Вот куда бы деть этот старый комод? Громоздкий и бесполезный. Она с улыбкой вспомнила – Митя, уезжая, пошутил по телефону – самое время открыться комоду!

– а ведь и правда, подметая, она нашла какой-то ключик. Стоит никчемная гробина. Куда же она ключик положила? Или выбросила с мусором?

Наталья прошла на террасу, пахнуло сыростью – дождь накрапывал, серое небо разбухло, но вдали уже

^{note 214} виднелась синева, как шелковое платье из-под волчьего

меха шубы.

А! Я положила ключ в ящик шкафа.

Шкаф стоял тут же, на террасе, старый, но еще очень крепкий – такая мебель из цельного дерева теперь редкость, и любители старины, приведя в божеский вид, могли бы использовать его с пижонством.

Ключик, несколько тронутый ржавчиной, оказался не в ящичке, а на полке, между тарелками и стаканом.

Застекленная дверь на террасу была распахнута настежь, и так приятно, так нежно пахло влажной травой и отсыревшими деревьями. Наталья, занимаясь приборкой, не замечала дождя, а он уже шел с самого утра, то сильнее, то почти прячась в листве и хвое.

…В желтой ванне прыгали гвоздики воды, серая кошка, забравшись под смородиновые кусты, возилась там, раздирая что-то лапами, помогая острыми зубами. По оконным стеклам стекали зеленоватые капли; наверное, завтра в лесу будут грузди, подумалось ей. Черные грузди почемуто никогда же внушали ей доверия, она брала только те в корзину, что назывались в народе сухими. Девчонкой она собирала грибы легко и радостно, чуяла их, спрятавшихся в порыжелой хвое, но теперь выходила в лес редко, ей душно становилось там, будто в толпе людей, в метро или переполненном автобусе. С годами и Мите и ей – как-то они с удивлением обнаружили сходство и в этом – стали нравиться открытые пространства: блеклая степь, море, небо… Она даже спала раньше на узеньком темно-красном диване, уткнувшись лицом в его слабо пахнущую пылью и тканью мягкую спинку, закрывшись одеялом почти с головой, свернувшись клубком, – но теперь ей хотелось простора и спящей. С Мурой она вообще не могла спать в одной постели – какие-то кошмары начинали сниться: то взрывы, то выстрелы, то поджоги, – она просыпалась от страха, а он порой и покрикивал визгливо во сне…

Из окна соседней дачи выглянул лохматый, багроволиций дядя Миша, поманил ее рукой, она вышла на крыльцо, поздоровалась. Он подковылял к забору.

^{note 215}

– Теперь ты, Наталья, глава дома, – издалека начал он, кивая, как заводной медведь, всклокоченной седой головой,

– тебе заменить Елену Андреевну. Ты на нее и похожа. Мудрая была старуха. Порядочная. – Дядя Миша облокотился о забор. – Теперь такие редкость. Культура не та. Бывало, попросишь – ни в чем не откажет.

– Вы меня простите, дядь Миш, – сказала Наталья, – но вам, наверное, нужно…

– Всего десять. Десяточку. Пустячок, а приятно! Наташа сходила в дом, принесла бумажку. Он похлопал красными ладонями по толстым бокам, сунул десятку в карман и, помахав головой, скрылся за темно-бордовым забором своей дачей.

Наталья вернулась в дом. Она не очень верила, что найденный ключик и в самом деле от черного комода, – и потому, когда ключик повернулся, замок щелкнул и ящик с плаксивым звуком выдвинулся – запоздало удивилась.

Верхний ящик был пуст: она пошарила в нем рукой и вытащила лишь почерневшую английскую булавку. Во втором, очень туго поддавшемся ее несильным пальцам, валялись какие-то бумажки и старая фотография. Рассматривая ее, Наталья подняла брови: молодая бабушка в светлом плаще, ее маленькие руки в тонких перчатках как бы поигрывают изящным зонтиком. И правда, есть что-то общее у нас. Наташа, держа фотографию, прошла в свою комнату, где стояло зеркало, а под ним – французская тушь для ресниц и косметический набор – скромный подарок Муры ко дню рождения. Она смотрела то на себя, то на молодую бабушку, прищурившую на фотоснимке глаза чуть насмешливо, как будто она что-то знает о смотрящей сейчас на нее из будущего. Плавный овал и тонкий нос с едва заметной горбинкой, и эта привычка прищуриваться – у нас и в самом деле общие. Хватит себя винить, моя девочка. Наташа оглянулась. Голос бабушки был так отчетлив, что в первый миг она не поняла, фраза прозвучала здесь, в старом дачном доме, или только в ее собствен

^{note 216} ном сознании. А я все-таки себя виню, сказала вслух тихо. Хватит казнить себя за то, что произошло тогда. Ты опомнилась в последний момент, и так долго потом страдала и винила себя. Да, опять вслух произнесла Наталья, я чувствовала себя такой… такой грязной, хотя ни разу до этого даже не целовалась. Живи, моя дорогая, хорошая, чистая девочка, живи.

* * *

Худенькая молодая женщина перед зеркалом словно очнулась – и тут же облачком упорхнула в окно та чувственная дымка, что окружала почти постоянно ее нежную душу, и за окном прекратился дождь. Как в классическом романе, подумала Наталья и, облегченно вздохнув, вгляделась пристальнее в свое отражение: кажется, она все-таки научилась управлять собой, и теперь туман неясных мечтаний и чувственных ощущений не закроет ясных ее зрачков. Даже губы как будто стали четче, а глаза глядели светло и весело.

Наталья себя простила.

И ей захотелось запеть, затанцевать, захотелось сделать что-то очень-очень хорошее – всем-всем-всем! – и даже Муре, смешному увальню, самолюбивому, тщеславному, но такому беспомощному порой – Боже мой!

В комнате бабушки она достала найденные желтые листки. Их было всего два. Так вот оно что – это и есть та записка, из-за которой разошлись родители! Печатными буквами: «Пока вы в городе работаете, нянчитесь с детишками, ваш косоглазый супруг возит на дачу…» Наталья поморщилась. Какая мерзость. Вот так, из-за случайной измены и псевдодоброжелателей разбиваются семьи, разрушаются судьбы. Конечно, ее мать возмутилась – получить такое гнусное доказательство его неверности! Любая бы на ее месте бросила все и убежала к первому встречному. Она не так уж и счастлива со своим куркулем. Хорошо, что бабушка, ее мать, всегда помогала – вот и внучку вырастила.

^{note 217} Второй листок оказался… черновиком, написанным круглым почерком и содержащим тот самый текст, что печатными буквами был изложен в записке! Наталье показалось, что манера письма – с палочкой над круглой перевернутой «т» и такой же – под круглой «ш» – была ей хорошо знакома. Господи, то был почерк ее собственной матери!

…Ее матери…

…В старую кухню…

…Присела перед печью, переделанной в камин, с помощью нескольких щепок разожгла огонь, так научала ее бабушка Клавдия Тимофеевна, вскоре и пламя загудело.

Наталья еще раз перечитала черновик записки – сомнений не было! – и, смяв оба листка, бросила их в огонь. Пусть сгорит все черное, низкое, мрачное, все, разрушившее нашу семью, и память о том пусть обратится в пепел!

Она не стала гасить огонь: пусть просушит уже отсыревший дом. Поднялась, пошла в столовую, поставила на плиту чай.

Ярославцевы, наверное, не любили трагедий.

И Наталья отвлеклась – сделала бутерброды с голландским сыром, вымыла помидоры, накинула поверх футболки и джинсов старый халат и с железной миской в руках спустилась с крыльца – захотелось смородины. Она наклонялась, поднимала влажные ветки – внизу прятались самые крупные и спелые ягоды, стоило до них дотронуться – они скатывались бесшумно в ладонь. Смородина уже отходила, и так в этом году из-за погоды все созревало поздно…

Знакомая серая кошка, замерев возле Натальи, просительно мяукнула.

– Сейчас, сейчас, – сказала Наталья, – я и тебе чтонибудь найду поесть. Кошка бежала следом. Уже войдя в дом, Наталья подумала: надо сварить какое-нибудь варенье. И собственное желание слегка удивило – ягодой занималась только Мурина мать. Найдя сметану, Наталья налила ее в блюдце, вынесла и поставила на нижнюю ступеньку. Кошка, вновь

^{note 218} мяукнув, сделала плавный прыжок – и начала сметану жадно лизать. Наталья стояла на террасе, скрестив руки на груди, и наблюдала за кошкой. Странно, такая огромная наша Земля, но такая крохотная по сравнению со всей Вселенной, и это серое животное на ней, ждущее сметаны или колбасы, откуда? зачем? А если все живое – единый организм планеты, тогда кошка, возможно, какой-нибудь безвредный микроб, обитающий у нее внутри. Фу, глупость, засмеялась Наталья над собой, мы, медики всетаки ужасно вульгарны!..

…А может быть, думалось ей, а кошка лизала и лизала сметану, никакого серого зверька и нет, а есть случайно возникший живой узелок времени и пространства, вот, предположим, я вяжу, как самая обыкновенная Парка, кстати, бабушку, маму отца, подружки называли почемуто Парочкой, я вяжу, и на изнаночной стороне вязанья получаются узелки, может быть, и наш мир – всего лишь изнанка другого мира, оттого он и полон зла и пороков, а там, на той стороне, тепло, доброта и свет, так редко проникающие к нам, на обратную сторону… Но такая мысль ей тоже не понравилась. Кошка есть просто кошка, сказала она себе. Все остальное – воображение. Кошка есть просто кошка. А Мура есть просто Мура. Наталья вновь улыбнулась. Видишь, Митя, я вывернула свою жизнь па лицевую сторону!

Между прочим, остается еще один ящик комода. Там, разумеется, клад! Но сначала надо поесть и попить чаю со смородиной, а то окажется в ящике какая-нибудь змея с той стороны – аппетит пропадет. Наталья засмеялась. Пока, кошка! Приятного тебе аппетита! Чай уже вскипел. И сыр свеж. И ягода сладка.