Текст книги "Отчий сад"

Автор книги: Мария Бушуева (Китаева)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Светлана.

– Терпеть не могу это имя!

– А мне нравится.

– Но, в общем-то, меня она мало волнует. Я приехала из-за Юльки. Соскучилась. Хочу взять ее себе недельки на две, пусть поживет на воздухе.

– Я скоро планирую поехать к сестре, – сказал Дмитрий,

– через полтора месяца у Даши, Натальиной старшей дочери, свадьба, и я не могу не быть. А Юльку тащить с собой трудно, поэтому чуть подожди – не обидишься? ^{note 306}

– Хорошо, – легко согласилась Николаева, – но из сада я ее заберу сама? Как я выгляжу, кстати?

– Как всегда, прекрасно!

– Я серьезно, а ты даже не посмотрел на меня внимательно! Я сделала уколы ботокса в лоб. Теперь мне больше тридцати трех не дают…

– Двадцати пяти, – он улыбнулся.

– Тысячу все это удовольствие стоит, сначала очень напрягает, а потом привыкаешь к новой мимике, точнее, почти к полному ее отсутствию.

– Теперь мне понятно, почему все твои красотки такие застывшие: они наколоты ботоксом!

– Издеваешься?

– Шучу.

– А между прочим, некоторые мужчины даже себе такую косметику делают.

– Гладкий лоб, по-моему, не украшение мужчины.

– Но если это политик и должен быть везде растиражирован?

– Все равно.

– Нет, ты не прав, сейчас у нас власть рекламы – это наш царь и бог, а реклама требует рекламных морд. Ты читал Бегбедера?

– Читал.

– И что?

– Меня реклама не раздражает.

– А что тебя, вечного даоса, вообще раздражает? Ты от рекламы не зависишь: живешь сам по себе в своих творческих исканиях. – Она потерла ботоксовый лоб, этим жестом, видимо, замещая желание нахмуриться. – Хотя как сказать, квартиру вот купил в Куркино, а не на востоке столицы или юго-востоке, скажешь, не реклама чистого воздуха в экологически чистом районе на тебя подействовала? Все мы – рабы рекламы. Сейчас можно быть никаким художником или писателем, а с помощью рекламы приобрести, как раньше говорили, всенародную известность. Ты вот смеешься над моими работами, можешь не возражать, я прекрасно понимаю, что талантом ты меня ^{note 307} не считаешь, и мои поиски новых форм тебя только забавляют. Твое презрение к инсталляциям, которые я делала…

– Они были остроумны по подбору компонентов, но, пожалуй, им все-таки недоставало экзистенции.

– Но ты никогда не сможешь доказать, что я делаю что-то хуже тебя! Критерии размыты. Напиши, что художник гений – и все в это поверят!

– Конечно. Потому что толпа скользит по глянцевому пространству-времени, не касаясь настоящего искусства: между глянцем и искусством теперь пустое пространство, не заполненное даже языком. Некий абсолютный духовный вакуум.

– А новая буржуазия считает, что гениальность художника или писателя – это просто раскрученность: если у тебя есть деньги, ты можешь, заплатив, ощутить себя великим творцом! Масса – это бараны, идущие по указанию рекламы туда, куда выгодно ее хозяинупастуху. Вот и Куркино твое рекламируется – на кольцевой дороге яркие щиты: «Эко-флэты в новом районе! », – с иронией в голосе произнесла она. – Эко-флэты, блин. Слоган должен быть обязательно снабжен глупой калькой с английского, чтобы бараны в него поверили. Вот ведь, все понимает, подумал он, имеет взгляд со стороны – и умный взгляд (у Юльки все-таки неплохие гены), но сама находится внутри того мира, который критикует. Почему? И сам же себе ответил: потому что страстно любит быть в центре внимания, а псевдокультура публична, она презентует себя именно как центр мира, не ощущая, что остров, на котором идет круглосуточный гламурный праздник, – это подводный вулкан! Но Катерина успеет взять все, что захочет! И пусть. В конце концов, она такая. И это тоже хорошо. Просто разнообразие форм, за которое она сама принимает свои статичные композиции. Но и они имеют право на существование: статичность только оттеняет, по крайней мере для меня, вечное движение жизни.

^{note 308}

– Не горячись, Катя, – сказал он, – пусть существует и этот опыт. Даже интересно наблюдать за нарциссической игрой мыльных пузырей.

– Только игра эта с многочисленными жертвами!

– А квартиру здесь купил я из-за сентиментального воспоминания: когда мне было десять лет, меня отправили пожить у родной прабабушки на даче, а дача у нее была в этой стороне – на речке Сходне, – и я провел у нее счастливое лето.

– Ты бы мог получить ее дачу и квартиру.

– Во-первых, здесь и без меня куча родни, а вовторых…

– …А во-вторых, ты не способен ничего делать ради выгоды. – Николаева встала, походила по его мастерской, остановилась у последней, еще не законченной работы.

– Даже с нужной родней отношения поддерживать не умеешь. И это плохо. – Она отошла от его мольберта.

– А ведь у Юльки, наверное, куча троюродных братьев и сестер?

– Я ценю родство не по крови, а по духу.

– А кто тебе родной-то по духу?! – вдруг как-то подеревенски взвизгнула Николаева. – Эта вот девица с томным взором?!

– Да забудь ты про нее, Катя, – Дмитрий поторопился мягко остановить ее, опасаясь, что вслед за внезапным визгливым вскриком Николаева впадет в бурную истерику: она любила использовать этот невыносимый для него бабий прием для получения какой-нибудь выгоды – к примеру обещания, что он больше никогда не станет встречаться с той или иной натурщицей (она называла тех, кто позирует художникам, моделями).

– Светлана – просто моя соседка. Я ведь живу один, монахом, а натурщица мне нужна…

– К тому же, конечно, бесплатная! – улыбнулась Николаева примирительно. – Сейчас таких дур днем с огнем не сыщешь! ^{note 309} * * *

Мы с Дмитрием сидели в небольшом, но уютном ресторанчике. Официантка, которую все обеспеченные люди моего поколения относят к обслуге, то есть к комуто типа биороботов, так пластилиново нас обслуживала, что я сразу поняла: Митя в свои сорок с чем-то (зачем уточнять, верно?) еще суперпривлекателен даже для двадцатилетних.

– Танцующая шоколадница, – проследив за моим взглядом сказал он, – но это уже было. И я неожиданно для себя поняла: женщина влечет его исключительно как образ, точнее как новый образ. Исчерпанный образ оставляется им, наверное, без сожалений и воспоминаний. Но ведь точно так же происходит и у меня с мужчинами: если мужчина перестает давать мне ощущение новых возможностей, он больше не вызывает у меня никакого желания и отбрасывается, как катапульта! Правда, его женщины все-таки трасформировались в картины, а мои мужья?

Извинившись, я позвонила Васе. Но морж был «вне досягаемости».

– Митяй, – сказала я, – мы с тобой вина не пьем, тем более я за рулем (я привезла его на своем Чери) – так давай хоть соком отметим удачное начало моего нового дела. Ведь оно в определенной степени и твое! Он улыбнулся и разлил по бокалам выжатый из апельсинов солнечный напиток.

Меня, кстати, даже несколько удивило, что Дмитрию помещение понравилось сразу: я ожидала трудностей, ожидала, что он найдет кучу недостатков, забракует зал или само здание, в котором со стороны двора было два жилых подъезда, тоже обследованные Дмитрием с большим вниманием. Он даже спустился в подвал, чтобы проверить

– не стоит ли там вода и не поползет ли в зал сырость. И похвалил меня. Ты, сказал, Наталья, просто гигант – ты все учла и все сделала верно. Выставочный зал получится.

Теперь нужно было изыскивать средства на ремонт, то есть срочно продавать один свой участок.

^{note 310}

– Лен, – позвонила я шефине прямо из ресторана, – у тебя случайно нет покупателя на участок: десять соток в Отрадном?

Лена отреагировала как-то вяло. Или из-за отсутствия на фирме экстрасенса у нее было понижено настроение. Или, угадав мои планы, она как-то несколько все-таки на меня приобиделась. Но мне, если честно, все это было сейчас совершенно фиолетово. Другими словами – безразлично.

Я снова брякнула Васе. На этот раз он сразу ответил. Чувствовалось: он, наоборот, в отличном настроении – иначе бы точно не предложил продать участок ему.

– Зачем тебе, Вась? – удивилась я.

– Дом буду строить.

– Но я же достраиваю, где-то в августе можно будет заезжать!

– Пусть будет два, плохо, что ли? Я все люблю в комплекте

– и магазины, и дома…

– И жен? – пошутила я. Он засмеялся, я тоже. Ресторанчик был оформлен в стиле ретро, звучал старинный фокстрот, мне нравился пожилой музыкант, игравший правой рукой на синтезаторе, левой придерживавший возле губ трубу, а ногой умудрявшийся нажимать на педаль, соединенную с тарелками.

– Тоже человек-оркестр, вроде тебя, Дмитрий! Он улыбнулся.

– Послушай, – предложила я, оценив по его улыбке его настроение как отличное, – давай прокатимся до моего поселка, посмотришь, какой я строю дом. Может, потом я попрошу тебя расписать мне стену…

– Мне к шести нужно за Юлькой, успеем?

– Сейчас два часа, я тебя обратно подброшу. Как пишут в романах, день стоял солнечный. На Ленинградке машин было не так много: в это время транс

^{note 311} портное большинство по субботам за городом – и мы легко преодолели отрезок от центра до кольцевой.

– Дом я строю в десяти минутах езды от своей квартиры

– в коттеджном поселке на одиннадцатом километре Пятницкого шоссе. А вот и мой район!

– Мне нужно было, наверное, выбрать для жизни не Куркино, а Митино – исходя из моего имени, а? – пошутил Митяй.

– По-твоему, здесь должны жить 125 тысяч Дмитриев?

– Почему сто двадцать пять?

– Вторая половина – женский пол. Мы посмеялись – даже не детсадовскому нашему юмору, а просто тому, что все уже зазеленело, тому, что дорога была почти свободной и мы легко выехали из Митино, а возле заправки, у которой мне пришлось остановиться, пели соловьи.

Вскоре я свернула с Пятницкого шоссе, прозванного водителями «пьяным» из-за множества неожиданных крутых поворотов. К слову сказать, такие виражи мне совсем не по душе, мне почему-то неприятны зигзаги на плоскости, но нравятся неожиданные спуски дороги и постепенные подъемы – может быть, они напоминают мне аттракционы из детских парков?

Миновав таунхаус, мы подъехали к нескольким отдельно стоящим коттеджам. Все они были еще не достроены.

– Вот этот, крайний у леса – мой. – Я остановила машину перед оградой, тоже еще сделанной не до конца и потому просвечивающей во многих местах: казалось, строители ради дизайна разделили прямоугольники красного кирпича зелеными и синими полосками. Митяй вышел, остановился у машины и, подняв голову, изучал крышу. Под ней, на уровне третьего этажа, сплошным серпантином огибали дом красивые длинные окна.

– Это мансарда, – сказала я, – буду тебе сдавать ее на лето – она отлично подойдет под мастерскую. Характер ^{note 312} у меня не тяжелый, а практичности хоть отбавляй. Чего, кстати, некоторым явно не хватает.

Он перевел взгляд на меня – и я поймала себя на том, что мне хочется прижаться к его плечу.

– Тебе же без меня никогда не стать знаменитым! * * *

У бывшей свекрови Анны Борисовны нрав хоть тоже не тяжел, но со своими скрытыми извивами. К примеру, порой, неожиданно для всех, она укладывала мужа, Льва Николаевича, названного, конечно, культурными родителями в честь великого классика, на обследование в стационар, и мне всегда казалось, что делалось это, дабы просто немного отдохнуть от его постоянного присутствия и, возможно, найти новых поклонников среди немолодых врачей: Анна Борисовна без поклонников не может.

Деда она спроваживала обычно очень хитро (живя у Поповых, я уже тогда наблюдала и анализировала все ее тонкости и дипломатические ходы): примерно за неделю до той даты, на которую она уже наметила его отправку, начиналась на него тихая, но мощная атака: Анна Борисовна по нескольку раз в день охала, что он как-то не очень хорошо выглядит, бегала за ним с тонометром, притворно пугалась, что давление у него несколько повышено, щупала его пульс – нет ли тахикардии и аритмии. Ее хитроумная деятельность быстро давала свои плоды: тахикардия и аритмия тут же появлялись у несколько мнительного и тревожного Льва Николаевича, и обеспокоенная супруга легко получала его согласие на подробное обследование в стационаре: «Конечно, конечно, Аннушка,

– говорил он, – полежу недельки две, доверюсь медикам, как же, надо, годы не юные».

Но на этот раз ее планы сорвались самым неожиданным образом.

А дело было так: именно в тот день, когда мы сидели с Митяем за столиком в ресторане, обсуждая только что изученное им помещение для выставочного зала, Анна Бо

^{note 313} рисовна, Лев Николаевич и Марфа обедали вместе дома в полутемной классического дизайна кухне-столовой. Анна Борисовна соблюдала ретростиль профессорской семьи во всем, кроме евроремонта, перед благами и модерном которого она устоять не смогла и который на две трети им оплатила, конечно, я.

– Левушка, – сказала Анна Борисовна – у тебя вчера вечером опять был несильный, слава Богу, но все-таки приступ аритмии. Старый профессор чуть заметно побледнел.

– Давай-ка ты полежишь обследуешься. Завтра и ложись, не мешкая – в наши годы здоровье – самая великая ценность.

– Но студенты… – Попытался было возразить Лев Николаевич, не любивший казеной обстановки и медицинского внимания.

– Студенты подождут, – твердо возразила Анна Борисовна.

– Они о тебе не позаботятся. И тут и случилось непредвиденное: Марфа, вдруг кинув в бабушку тарелкой из-под супа, вскочила, подбежала к ошарашенному деду, обняла его за плечи и закричала:

– Не верь ей, дед, ты совершенно здоров! Она все тебе внушает! Просто ты ей надоел! Это в психологии называется суггестия!

– Ты… что, психологические книги читаешь? – только и нашелся он сказать, тревожно оглядываясь на Анну Борисовну, которая, закрыв лицо руками, уже рыдала, оперевшись локтями о стол. Тарелка, слава Богу, в нее не попала, но, ударившись о паркет, разбилась. А была она из очень дорогого фарфорового сервиза.

– Читаю! И по этикету тоже! Локти в стол упирать – невоспитанно! – Марфа, одарив бабушку презрительным взглядом, выбежала из кухни, торопливо оделась в прихожей и вырвалась из квартиры, точно из клетки.

– Можешь не возвращаться! – запоздало крикнула ей вслед Анна Борисовна. ^{note 314} Кто из нас двоих был больше поражен поступком Марфы

– бабушка или я – трудно сказать.

Когда ближе к вечеру бывшая свекровь позвонила мне, голос ее был сух и спокоен, но по какому-то не свойственному ей витиеватому стилю – она строила фразы так, будто переводила сложный текст с другого языка и, боясь ошибиться в передаче смысла, располагала фразы и слова в них в каком-то особо сложном порядке, и еще по ее просьбе – она надеялась, что я (нелюбимая бывшая невестка!) смогу Марфу образумить, – мне стало ясно, что Анна Борисовна очень переживает. И даже не сам инцидент, который уже в прошлом, а его след в собственной душе. Этот след отравлял теперь ее любовь к внучке, подтачивая правильную цельность ее отношения, и уже грозил перерасти в полное неприятие Марфы – так одна разбитая тарелка своим отсутствием в комплекте уничтожает всю ценность сервиза…

А любовь к внучке, наравне со служением непрактичному, как того и требуют мифы об ученых, уступчивому мужу, являлась фундаментом долголетия Анны Борисовны и ее моложавости, ежегодно наполняя ее легкие свежим дыханием пробуждающейся весны.

Мне сталь жаль бывшую свекровь. Да, она любит внимание к себе, да, она чуть-чуть обманывает старого супруга

– чисто по-женски, но она верна ему всю жизнь, она заменяет Марфе меня – и тарелка должна была лететь не в интеллигентную бабушку с красивой сединой над высоким лбом, а в меня – исключительно в меня!

Я позвонила Марфе и попросила рассказать, что у них там случилось.

– Да ничего, – сказала она равнодушно, – я просто объяснила деду, что Анук его обманывает, и ему не нужно ни на какое обследование. Потому что на него все это плохо действует. Анук просто хочет отдохнуть, вот и все.

– И в этом нет ничего удивительного, на ней двое мужчин, твой отец и дед, и впридачу ты. Она устает.

– Так и сказала бы деду об этом честно и съездила бы в санаторий. Или в Венгрию какую-нибудь. ^{note 315}

– А кто будет готовить обеды и ужины?

– Я.

– Ты?!

– Я не оставлю деда голодным. И па тоже. И я поняла, что под тинейджерской эпатажностью Марфы, под ее крутым грубоватым сленгом, под ее рваными майками таится нежность. И еще поняла, что дочь скоро станет очень умной. И решила, что нужно ей это сказать.

– Ты умница и молодец, что так хорошо усвоила прочитанные книги по психологии.

– Спасибо, ма. – Марфа, наверное, улыбнулась, потому что ее голос потеплел, – ты первый раз за все годы сказала мне что-то по-настоящему хорошее. Я ехала в своем милом Чери и плакала. Это были слезы и стыда, и радости, и понимания того, что дочь вот-вот станет взрослой. И она похожа на меня, честное слово. Ведь и я, когда была в ее возрасте, начала увлекаться психологией. И я даже помню причину: мне захотелось понять себя.

* * *

Светлана не удивилась, когда после звонка в дверь, глянув в «глазок», она увидела жену художника Ярославцева.

Правда, в ее фантазиях Дмитрий Андреевич был свободен. Светлана подобрала ему подходящую параллель из прочитанных биографий художников, которых множество было в их тихой библиотеке. Это оказалась история Пикассо и его единственной законной жены Ольги Хохловой, с которой неистовый Пабло, разъехавшись, не встречался до конца ее жизни. Но Пикассо не должен был оставлять своего сына этой заурядной женщине, думала Светлана, оставь он сына себе, судьба того была бы гораздо счастливее.

^{note 316} К такой параллели Дмитрий подтолкнул Светлану сам, как-то признавшийся, что Катерина «душила» его, повторив невольно слова гениального экспериментатора.

И сейчас в первый момент Светлана, открыв дверь, чуть не назвала Николаеву Ольгой, но, вовремя выплыв из мира своей души на поверхность реальности, просто пригласила ее войти.

Николаева мельком оглядела квартиру и осталась удовлетворена: нет ни дорогого ремонта, ни модной мебели. Книжные стеллажи принадлежат явно еще эпохе совдепа, а пол устилает самый дешевый ламинат. Деньгами в квартире Светланы не пахнет, значит, неожиданный план Катерины может удасться.

– Я пришла к вам с предложением. – Николаева не желала снисходить до дипломатии и предпочитала, как говорится, рубить с плеча. – Я дам вам пятьсот долларов, а вы обязательно выполните мою просьбу – никогда, понимаете, никогда больше не встречайтесь с моим мужем!

– Вы так дешево его цените? – в тихой Светлане, наверное, таилась непонятная сила, которая неожиданно для Николаевой обнаружила себя снова. Сила эта вызывала замешательство именно своим несоответствием тому тонкому и отрешенному женскому облику, который казался не просто слабым, но почти не вписывался в современное время – время жестоких игр. Так подумала Николаева. Но она не умела отступать. И, прокашлявшись, потому что в горле у нее возник нервный комок, продолжила:

– Я дам вам тысячу, полторы, даже две – но вы должны оставить моего мужа в покое!

– Я подумаю, – сказала Светлана и отвернулась к окну. Ответ был просто шахматным ходом – иначе невозможно было бы от навязчивой женщины отделаться – она поселилась бы здесь навечно! – так представилось

^{note 317} Светлане, и она ощутила, как сама под железным натиском начинает сжиматься, уменьшаясь в размерах, и вотвот сократится до размера воробья. Именно воробей сидел на ветке перед окном, чирикая – и взгляд Светланы ему улыбнулся. Черно-рыжая кошка, изогнув спину, удовлетворенно мяукнула и скользнула по ламинату к дверям. И когда сначала звякнул автоматический замок, потом легко просвистел лифт, а затем за окном прошипели шины уносящейся машины и по небу пронеслась какаято молниеносная тень – точно черно-рыжая кошка, заскочив на темное облако, пролетела мимо окна, Светлана упала на тахту, застеленную клетчатым пледом, который она купила там же, где покупал все вещи Ярославцев – в недалекой от Куркино Икеи, упала – и заплакала.

Она плакала обо всем сразу – но особенно о голубоглазом мальчике, от власти которого пытался освободиться город ее души. Ярославцев бродил по его ее улицам и переулкам – и она, в отличие от других людей, менее чувствительных, всегда ощущала, как Дмитрий, проходя ее насквозь, на минуту задерживается в тенистом переулке ее детства и, встречая там ее голубоглазого принца, выходит из мира ее души с грустью несбывшегося.

Светлана любила Александра Грина, она даже однажды съездила в Феодосию, чтобы побывать в доме, где он жил, но нашла просто провинциальный приморский музейчик, в котором уже не витал его гордый и нежный дух. Она спросила экскурсовода – черноглазую женщину полу гречес кого-полутатарского типа, где жил Грин в последние годы, и та посоветовала посетить Старый Крым.

Светлана ехала на дребезжащем автобусе мимо обожженных солнцем небольших селений, вдыхая запах горячей потрескавшейся земли и сухих, едва заметно колеблющихся трав, пока не оказалась в полугородкеполупоселке, застроенном однообразными серыми домами

– или ей так показалось, что дома все серые? – под крышами у многих виднелись звезда и полумесяц.

^{note 318} Она побродила между домами, пугаясь крикливых собак и подозрительных хозяев, высматривающих чужаков из полузакрытых окон, с напряжением дождалась автобуса

– и вернулась обратно в Феодосию, в скромный пансионат, на десять дней пребывания в котором она скопила денег, заменяя другую библиотекаршу, занимавшуюся у себя на даче рассадой.

И сейчас она плакала, уткнувшись в плед, шерстинки которого щекотали ее слишком чувствительную кожу, плакала о том, что не сбылось, а ведь она так верила своему любимому писателю, верила, что наступает в жизни такой миг, когда несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов.

Она плакала о том, что одна, что она никогда не знала мужских объятий, что у нее нет детей, и легкий завиток детских волос не ласкает сейчас ее мокрую щеку, и еще о том, что новые туфли, которые она купила и которые ей так понравились, жмут, а продавец отказался их поменять на другую пару, презрительно рассмотрев подошву, немного стершуюся от двух дней носки, и окинув сальным взором плебея, презирающего жизнь духа, но служащего только грубой материи, Светланин скромный синий плащ.

А других туфель у Светланы не было.

Все ее отчаянье, накопившееся за долгие годы одиночества, все раны и трещинки улиц и переулков ее души, уставших от ожидания, все горькое разочарование в том, что мечта может сбыться по законам, обещанным книгой, и наконец, острое оскорбление, которое она вынуждена была сегодня терпеть от малознакомой женщины, – все это вырвалось, вылилось из души слезами, которые, все усиливаясь, уже стали рыданиями – и этот нескончаемый ливень обрушился на старые переулки, на урбанистически– современные площади, на тенистые парки и на старые разноцветные качели, на которых раскачивал ее голубоглазый мальчик, который сейчас не успел убежать в дом – и стоял под этим огромным светло-голубым

^{note 319} ливнем, нет, светло-зеленым ливнем. Нет, нет! Под этим огромным солнечным ливнем, подняв к нему счастливое смеющееся лицо…

* * *

Николаева быстро погасила у себя досаду, возникшую из-за того, что женщина по имени Светлана оказалась не так проста и не так корыстна, как представлялось. Тем не менее, и Катерина была в этом уверена, больше она не станет приходить к нему в мастерскую – хотя бы из опасений встретить там законную жену, столь жестоко ее унизившую.

Унижения люди обычно не прощают, но в месть этой странной библиотекарши (о ее профессии она узнала у Дмитрия) как-то не верилось. Кинется от обиды к какому-нибудь шоферу, который привозит в соседнюю с библиотекой палатку фрукты или хлеб, вот и все.

Но настроение все-таки, как мобильный телефон, требовало подзарядки.

И, вырулив на Ярославское шоссе, Николаева вскоре притормозила машину у кафе. Ей хотелось выпить кофе, посидеть, удивляя своим шикарным видом скромнонагловатого парня за стойкой. Она уже заезжала сюда раза два, и каждый раз этот поджарый ловкий зеленоглазый шатен не сводил с нее и с ее этюдника, который она всегда брала из машины с собой, любопытного взгляда. Она знала, что такое любопытство легко становится страстным желанием – желанием обладать женщиной из другого мира. И ей нравилась роль еще вполне моложавой вдовствующей королевы-художницы.

Ярославцева она мысленно как мужчину для себя похоронила. В его сверхталантливость она не хотела верить никогда, загоняя знание о масштабе его дарования глубоко в свое подсознание, чтобы не впасть в депрессию от комплекса собственной бездарности. Она только так и воспринимала Дмитрия – просто как весьма красивого мужчину, но, перевалив за сорок, к мужчинам своего возраста всякий интерес утратила, замечая только молодые тела

^{note 320} и глаза, еще не обретшие глубины опыта. Она вообще не любила глубину. Ее, в отличие от Дмитрия, пугали медитации и погружения в собственное бессознательное, откуда он умудрялся выходить обновленным, точно сбросившим прожитые годы. Но и эта его способность возрождаться – ей сразу вспоминалась мифическая птица Феникс, пожалуй, только отталкивала ее, как всегда отталкивало то, что было вне ее собственных возможностей. Он и в самом деле казался ей похожим на мага (она прихватила этот растиражированный образ из популярных компьютерных игр, стиль графики которых использовала иногда в своих работах), но таинственные глубины его «я» только раздражали, а не влекли. Ей казалось, что она давно разобралась в причинах их несостоявшейся семейной жизни: навязав Дмитрию женскую роль – роль красоты, себя она, наоборот, воспринимала как начало мужское – активное и творческое. Но навязанная роль Дмитрию не подошла, от своей живописи он не отказался, хотя все, что он сейчас делает, с ее точки зрения, только трата времени! Лучше бы устроился на биржу брокером, или как там они называются, – с его интуицией мог бы зашибать легкие деньги.

Правда, он хороший отец. И даже няня не требуется. А няня – это три доллара в час, хорошо, если два.

Вообще, Дмитрию подошла бы такая женщина, как его вторая жена Наталья, деловая и расчетливая экономка, – и не уничтожь время тотальной коммерции ее веру в искусство

– они бы жили и до сих пор.

И все-таки Николаевой льстило, что она оказалась сильнее Ярославцева! Ее жизненная программа подчинила жизненную программу Дмитрия (они, Ярославцевы, все мягкотелые), и он теперь – кормящая мать, а она – свободная художница, которая может себе позволить снять на ночь вот такого юркого официанта, как этот зеленоглазый парень за стойкой, еще и сделав с него две-три картинки!

Обычно она сначала обещала деньги, но после страстной и бурной ночи вопрос о вознаграждении если и возникал, то только как шутка. Николаева инстинктом чуяла неплохих парней.

^{note 321} И она встала, кошачьей походкой подошла к стойке и, с небрежной неловкостью взяв протянутый ей фужер с минеральной водой, тут же уронила его. Фужер разбился. Парень присел, чтобы собрать с пола осколки и, подняв к усмехающейся Николаевой лицо, встретился с ней глазами.

– Если хочешь попозировать художнику, поехали сейчас со мной, – сказала она глуховатым голосом, глядя в его расширенные зрачки. Через час они были уже в поселке. Сторож – старик из соседнего дома, который получал от Николаевой за работу пятерку в месяц, быстро ретировался, когда машина въехала в автоматически поднявшиеся ворота. Цвели яблони – сад был старый, стволы и ветки яблонь казались черными, и среди графической черноты так пронзительно и обещающе белели яблоневые цветки.

Старик не осуждал одинокую художницу: деревня, в которой он родился, вырос и жил, прощает человеку все, идущее от природы, и с подозрительностью воспринимает мятущийся человеческий разум.

И старик, мельком увидев молодое мужское лицо за стеклом машины, просто подумал: а что еще делать одинокой бабе, природа, она того и требует…

Николаева пошла в душ, попросив парня (звали его Максимом) разжечь камин в гостиной.

В ванной комнате она вставила в розетку штепсель, чтобы подогреть холодный кафельный пол, и включила воду: под сверкающим потоком на несколько минут можно было от всего отрешиться… вспомнить… вспомнить… или забыть…

У Дмитрия был когда-то приятель – писатель из андеграунда, выползший оттуда прямо в Штаты, где давно бросил литературу, имел обеспеченную жену и жил на проценты наследства, доставшегося ему от какого-то одинокого родственника.

Митька любил друга, а друг его когда-то был влюблен в Митину сестру. Года два назад он прислал Митяю по

^{note 322} электронной почте письмо с признанием в вечной любви к Натали и собственным стихотворением, которое написал в юности, еще не спустившись в андеграунд, а скользя на легкой лодочке по дачному подмосковному пруду.

– Любовь – это миф, – сказала Катерина тогда, читая на компьютерном экране стихотворные строчки, – для меня любовь – это порыв, страсть, а потом… потом скука. Но стихотворение она перекинула себе на карманный компьютер, а потом написала его на стене своей спальни

– так называемый «дутый стиль» граффити, почерпнутый с заборов возле электричек, она несколько растянула и уменьшила размер букв, получилось красиво.

Каждый, кто попадал впервые в ее спальню, оформленную в стиле минимализма – с огромной кроватью и шкафом-купе, почти не отличимым от стены, отделанной дорогими панелями, – буквально застывал, читая на стене, в которую упиралось изголовье кровати, это стихотворение:

Сквозь бледный рассвет, усыпляющий нас, Чехлы темно-синие снявший с предметов – Как музыка юности, моря и лета – Плеча золотистого легкий соблазн.

Прохлада потоком катилась на нас – Над нежной кроватью пространство светлело, Плечо золотистое тихо тускнело – Пока его свет для меня не погас.

А что же осталось? В далекой глуши, Куда, незнакомые, мы залетели, Два сердца с беспечной печалью пропели Про несовместимость души и души.

И сейчас, когда смуглый Максим зашел в ее спальню, он повторил в точности все, что здесь бывало до него:

^{note 323} сначала застыл от удивления, увидев расписанную стихами стену, потом поэтические строки прочитал, перевел взгляд на хозяйку, стоящую с загадочной улыбкой в японском кимоно.

– Все тлен, – сказала она, кладя руки ему на плечи, – я сторонница философии мгновения!

А дальше, дальше – как любила говорить Катерина своей единственной подружке – визажистке Элле – хорошие скачки по прериям… А что, добавляла она, еле-еле шевеля ртом, чтобы не нарушить нанесенную на лицо маску, что еще такое секс? Это допинг, другими словами, хорошая встряска, которая снимает напряжение! У тебя, подруга, есть другое мнение?..

* * *

У подруги Николаевой, может быть, и не было другого мнения. Но вот у Дмитрия было. Было другое мнение и у Светланы. Но что может знать об этом вопросе старая дева, усмехнулась бы Катерина.