Текст книги "Пламя и пепел (СИ)"
Автор книги: Марина Ружинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Скорее всего, у неё было просто хорошее настроение.
– Удивительно, правда? – Леди Штакельберг кивнула и усмехнулась. Генрика вздрогнула. Она не думала, что Ильзе что-то ответит на ту её неуверенную реплику.
– Вы что-то хотели, миледи? – Генрика ощутила лёгкую скованность и нервно улыбнулась. Разговаривать с сюзеренкой для неё всегда было немного трудно, она боялась задеть её или не понравиться ей. Возможно, Ильзе это раздражало, но герцогиня ничего не могла с собой поделать. Возможно, Ильзе больше нравились такие подчинённые, как Вацлава – волевые, рьяные, пылкие, резкие. Генрика не могла быть такой, хотя и восхищалась умением некоторых своих знакомых пробиваться везде за счёт своей настойчивости и самоуверенности.
– Не бойся меня. – Ильзе продолжала улыбаться. Как она могла догадаться? И почему говорит об этом? Генрика снова смущённо усмехнулась и отвела взгляд. – Я же вижу, что ты боишься. Не стоит. – Ранее леди Штакельберг никогда так не говорила, а скорее даже наоборот: смотрела с презрением. Сейчас же она улыбалась и как будто немного нервничала сама. Ильзе протянула руку в чёрной перчатке, и Генрика осторожно, слегка побаиваясь, коснулась её покрасневшими на морозе пальцами. У леди Штакельберг пальцы были довольно длинными и слегка кривоватыми, что, впрочем, не делало их некрасивыми. Стоило только Генрике коснуться их, Ильзе осторожно сжала её ладонь в своей.
– Я не боюсь, миледи, – соврала зачем-то герцогиня. – Если вы про дрожь – это от холода.
– Сегодня холодно, – ответила Ильзе задумчиво. – Но почему так больно жжёт? – Она усмехнулась. Генрика не очень понимала, что это значит. Она так боялась показаться глупой в глазах сюзеренки, что поначалу решила молчать, но затем подумала, что это ещё более неправильно.
– Вы потеряли кого-то? Миледи Гертруда… – Генрика подумала именно об этом. Она вспомнила, что мать сюзеренки, леди Гертруда Штакельберг, была прикована к постели и сильно болела в последние месяцы. Возможно, она умерла, и теперь Ильзе переживает и ищет поддержки?
– С ней всё в порядке. – Она снова кивнула. – Может быть, перейдём на «ты»?
– Хорошо, – выдохнула Генрика, улыбаясь. Она всё ещё продолжала ничего не понимать, дрожа то ли от холода, то ли от смущения. Ильзе всё сильнее сжимала её руку в своей так, что пальцы побелели. И, вместе с тем, руке уже было не так холодно, а перчатка была приятной наощупь.
– Меня беспокоит не мать, а война. – Ильзе перевела взгляд на чей-то шатёр.
В разговоре наступила неловкая пауза. Генрике показалось, что леди Штакельберг вот-вот разожмёт руку и уйдёт, и ощущение страха и неловкости вернулось. Вместе с тем на сердце было как-то тёпло, словно в груди разгорался огонь. Это было странное, воздушное, неземное чувство, которое, казалось, витало в воздухе. Но, скорее всего, это был просто жар от костров.
– Надень перчатки. Я чувствую, что у тебя пальцы замёрзли.
– Спасибо за заботу, но сейчас у меня нет их под рукой, а в шатёр идти не хочется. – Генрика в смущении не смотрела на сюзеренку. Её взгляд был обращён в тёмное ночное небо, на этот раз, пустое, совсем без звёзд или луны. Завтра будет дождь или снег, раз тучи заполонили небо.
Как только Ильзе резко разжала руку, герцогиня обернулась и увидела, что леди Штакельберг снимает перчатки, сначала одну, а затем и вторую. Всё это время она тепло и как-то заботливо улыбалась. Наконец, немного разгладив перчатки пальцами и расправив их, девушка протянула их Генрике. Перчатки явно были новыми и дорогими: нигде не слезала кожа, не было потёртостей и не торчало ниток.
– Возьми, – сказала Ильзе тихо. – Я смотреть не могу, как ты мерзнешь. – Для герцогини слышать это было удивительно, и она даже подумала о том, что здесь есть какой-то подвох. Генрика осторожно взяла перчатки и надела их на руки. Вместо благодарности герцогиня счастливо заулыбалась, будто бы эти перчатки были её фамильной реликвией, которую она искала всю свою жизнь и никак не могла найти. От переполняющих её чувств Генрика, словно ребёнок, рассмеялась. Леди Штакельберг осторожно приобняла её, и герцогиня вздрогнула от неожиданности, но тут же застыла, боясь неверных и резких движений. Ильзе тоже замерла, подумав о том, что напугала вассалку. Но когда Генрика снова улыбнулась ей, девушка наклонилась к ней и поцеловала её в губы. Поначалу герцогиня удивилась, но не испугалась и не вырвалась. Это был долгий, сбивающий с ног поцелуй.
Так прошёл январь, полный слякоти и усталости.
На четвёртый месяц осады Ильзе объявила подготовку к штурму. Солдаты, стоявшие на защите границ, с трудом выдержали ещё две попытки прорваться. А Мурасаки и не думали сдаваться, усиливая защиту и убивая всё больше эрхонцев. Было принято решение делать подкоп. На него должно уйти много сил, и если ламахонцы узнают, это добавит дополнительных проблем. Людей у Ильзе всё ещё было много, но их число сильно уменьшилось. Эрхонская армия устала от осады едва ли не больше обитателей замка.
Генрика чувствовала, что силы на исходе. Благо все дорогие ей люди были целы и относительно здоровы. Вибек, Ильзе, Витольд, Фридрих – за них можно было не беспокоиться. Рана, нанесённая графине Вибек в первом бою, давно зажила. Уже через две недели она чувствовала себя прекрасно, что уж говорить о том, что за последующие четыре месяца в мелких стычках девушка не заработала ни царапины. Гораздо меньше повезло оруженосцу Витольда, Эмерику, который умер от вражеской стрелы. Ему, как несовершеннолетнему, сражаться было запрещено, но он попал под обстрел случайно, когда помогал кому-то из раненых. Спасти его и не пытались, а Витольд заметил слишком поздно, когда юноша уже был мёртв. По приказу Герца труп был отправлен домой, к родителям и младшей сестре Эмерика.
Этот случай сильно подкосил Витольда, он успел сдружиться со своим оруженосцем. Всё чаще Генрика видела его пьяным, всё чаще он рассказывал о кошмарных снах с мертвецами и горами трупов. Ей становилось всё сложнее его понять: герцогиня настолько сильно привыкла к войне, что даже не вздрагивала, убивая очередного вражеского воина. Это пугало её. С одной стороны, убивать – это её долг, но вместе с тем ей не хотелось лишиться человеческих чувств. Полюбить убивать, привыкнуть к этому, значит сломаться, превратиться в механизм, не имеющий никаких принципов и ценностей, являющийся просто оружием, инструментом, который легко использовать. Генрике не хотелось, ужасно не хотелось быть слепой пешкой в этой игре. Иной раз она задумывалась о том, что у убитых ею людей были семьи, дети, жёны, мужья, родители. И только тогда её сердце сжималось от страха, тоски и боли. Только тогда её душа наполнялась отчаянием, а в голову лезли мысли о том, что всё это зря. В глубине души она не ненавидела своих врагов, лишь на поле битвы в её душе вспыхивала какая-то дикая ярость. Генрика не могла получать удовольствие от убийств, и видя, как та же Вацлава с упоением рубит ветианцев или ламахонцев, вздрагивала. Герцогиня всё чаще вспоминала слова матери о том, что хорошая правительница должна уважать своих врагов, какими бы извергами они ей не казались, должна знать о них больше, чем позволяют пределы ненависти и понимать, что под их властью находятся тысячи людей, ответственности за жизни которых – на её плечах. Все те люди, которых Генрика убила, могли быть её людьми. От этого становилось так жутко, так страшно и так больно, что иной раз хотелось просто бросить всё и вернуться домой.
Но теперь рядом с ней была та, кто была способна утешить её, помочь забыть об этом, когда становилось совсем невыносимо. До сих пор не верилось, что это была Ильзе Штакельберг. Помимо этого, герцогиня не забывала о долге, о родине, о своей семье, помнящей её как героиню. Впрочем, какая из Генрики героиня, если всё это время она просто убивала?
Все небольшие сражения, стычки, случавшиеся на протяжении осады, были похожи одна на другую. Если раньше Генрика отчётливо помнила каждый бой и чуть ли не всех своих жертв в лицо, теперь всё это слилось в единую яркую размытую картину. Герцогиня легко забывалась на поле битвы, совесть едва ли терзала её в эти моменты. Она убивала без разбора, никак уже не реагируя на ужас и недоумение в глазах умирающих врагов. Кто-то смотрел на неё с нескрываемой ненавистью, будто бы желая самой мучительной смерти, но Генрику это не страшило. Это не вызывало ненависти или отвращение, не заставляло дрогнуть и отступить, это просто принималось как должное – слишком много таких взглядов герцогиня видела за эту войну. Её руки больше не дрожали, сжимая окровавленный меч. Как когда-то отнимали боль, теперь эти руки отнимали жизнь. Удары меча стали точнее, увереннее, резче.
Генрика ни разу за всю войну не молилась Криггеррии, но, надо думать, богиня была и без того была милостива к ней.
Фридрих, видя на доспехах герцогини столько вражеской крови, иной раз очень сильно ошеломлялся. И, отмывая их, испуганным взглядом смотрел на то, как вода становится алой. Больше всего его пугало отсутствие страха в лице Генрики. Всякий раз, когда он встревоженно, не в силах произнести ни слова, поднимал на неё взгляд, она просто устало улыбалась ему. Сражения по-прежнему отнимали много сил… И были, кажется, полностью безрезультатны, так как Мурасаки упрямо не сдавались. Леди Штакельберг это раздражало, а в Генрике вызывало какое-то странное чувство гордости – она имеет честь сражаться с таким сильным, непоколебимым, безрассудным народом, который готов месяцами держать осаду во имя своей леди, во имя своей королевы. Но они сломятся – герцогиня ведь поклялась в этом.
В один день несколько человек, воспользовавшись тем, что стража уснула, ночью вышли за пределы замка, хотели своровать у военных какие-то припасы. Но воительница, кажется, сестра герцогини Рихтер, находившаяся рядом, вовремя прирезала их, не дав даже глазом моргнуть. Это были подростки четырнадцати-пятнадцати лет, девушка и юноша. У кого-то из них был самодельный клинок, который воительница даже не стала забирать себе – настолько он был простой и почти бесполезный. Когда Кирстен Рихтер полоснула своим кинжалом по горлу девушки, парень было вскрикнул, но она повалила его на землю, закрыв рот рукой. Герцогиня вонзила кинжал точно в шею, и ламахонец умер на месте, не предприняв даже попытки вырваться.
Генрика случайно стала свидетельницей этой сцены. Она плохо знала Рихтеров, и Кирстен в особенности. Она, как и её сестра Ульрика, была высокой, подтянутой и темноволосой, но, в отличие от неё, Кирстен была куда более манёвренной и активной на поле битвы. Сражения давались ей с небывалой лёгкостью, а техника боя напоминала быстрый и страстный танец. Но нельзя было сказать, что Кирстен любила убивать. Она производила впечатление лёгкой, даже чувствительной натуры, которая любила проводить вечера в одиночестве, сидя у костра с лютней. Ульрика была другой – в битве она вела себя холодно, убивала с равнодушием, и вечера тратила на затачивание меча, выпивку, беседы с кем-либо или просто сон. Она тоже умела играть на лютне, но значительно хуже, чем сестра. Ульрика любила деньги и красиво одеваться, и хотя Генрика ни разу не видела её в парадных доспехах, герцогиня Рихтер заботилась и о надлежащем виде своих повседневных. Судя по всему, они были сделаны каким-то искусным мастером, которому дорого заплатили. Генрика не понимала этой любви к роскоши, ей было достаточно того, что сражаться удобно.
И вот уже стоял апрель, а замок всё равно продолжал обороняться. Ильзе, редко появлявшаяся на полях сражений, рвала и метала в своём шатре, получая известия о том, что Мурасаки не собирается сдавать замок. Она была готова любимым способом проникнуть в крепость и лично выцарапать глаза Джуничи, клялась, что он умрёт мучительной смерти.
Генрика видела Джуничи Мурасаки всего пару раз в жизни ещё до войны на каких-то парадах. Он не был красавцем по эллибийским меркам и на выдающегося правителя или воина не походил. Джуничи постоянно носил традиционные одежды чёрного геральдического света, а длинные чёрные волосы собирал в пучок на затылке. Черты лица его немногим отличались от черт других ламахонцев: желтоватая кожа, узкие карие глаза, впалые щёки. Кроме того, он постоянно сутулился, был низким и болезненно худым. Казалось, такой не мог бы держать осаду так долго. Но герцогиня ошибалась: пока что в выигрыше был Мурасаки.
Джуничи не знал, что из Ротшварца вот-вот поступит подкрепление. Возможно, даже не предполагал, что подготовка к штурму уже почти закончилась, пусть эрхонцы слегка ослабили осаду. Генрика поклялась, что сделает всё возможное, лишь бы враг сдался, и ещё один важный замок оказался под контролем Ильзе. И если нарушит клятву – умрёт мучительно, как умирали лишь ветианцы в Мёллендорфе. Вот только уже шёл май, и никаких изменений не было.
Подкрепление прибыло на рассвете, когда лагерь только начинал пробуждаться после холодной и длинной ночи. Генрика встретила его вместе с Вацлавой – они вместе ожидали его аж с середины ночи, ещё тогда поступило известие, что войска прибудут с минуты на минуту. Как только на горизонте показался стяг Штакельбергов, герцогиня заулыбалась, радостно, счастливо, словно они уже победили, и перевела полный уверенности взгляд на Склодовскую. Та тоже улыбнулась ей с некоторым напутствием и свойственной ей холодностью. Вацлава была опытной воительницей и, надо думать, поможет Генрике хорошо организовать армию.
Теперь Мурасаки лежал у их ног. Оставалось самое сложное – взять его.
Комментарий к Глава 6
Больше алкашей богу алкашей, то есть, Генриху)))
Я знаю, шо осада описана хуёво, ех(
========== Глава 7 ==========
Он стоял у окна одной из самых дальних и высоких башен и смотрел, как враг постепенно разрушает его владения. Где-то у подножия города у замка полыхал огонь, тяжёлые булыжники постепенно разрушали укрепление, но народ не сдавался. Несмотря на голод, жажду, отравления и большое количество жертв. Несмотря на то, что осада длилась уже полгода безрезультатно для обеих сторон…
Джуничи устало вздохнул. Остатки гарнизона всё ещё сдерживали натиск, хотя оставалось не более двухсот человек. Подкрепление из соседних феодов не поступало уже второй месяц, что поначалу вовсе не смущало герцога. В конце концов, в этой войне страдает не он один, великое множество городов, деревень и замков было разрушено и разграблено.
Мурасаки чуть ли не сразу узнали о том, что эрхонцы вторглись на территорию Ламахона, и первое время их замок был защищён от любых вторжений. Им однажды удалось отбить атаку, но во второй раз отряд не выдержал, и замок оказался в осаде.
Мурасаки покачал головой. Ранее на помощь приходили небольшие отряды Джоши, но теперь, когда их, кажется, захватили люди Ильзе, рассчитывать на какую-то помощь было бессмысленно. Людей из Мин тоже было ждать бесполезно, что уж говорить о более северных и дальних феодах. Джуничи усмехнулся. Знают ли они вообще о войне? Думать об этом сейчас было слишком поздно. Если эрхонцы готовят штурм, замку однозначно конец. Как бы сильно ламахонцы не хотели пережить эту осаду, это, похоже, не удастся им в этот раз.
Последний раз взглянув на дымящуюся башню, Джуничи отошёл от окна и сел за стол, устало взглянув на лист пергамента. Может быть, имело смысл обратиться к королеве, но делать этого не хотелось. На севере и так междоусобная война, а на юге… Они должны справиться сами. А королеву и её семью стоит тревожить лишь в случае крайней необходимости. Ламахон ещё пока держался. Падёт Мурасаки – не велика беда, у Мин людей много. И, может быть, северяне забудут свои распри и сплотятся против общего врага.
Джуничи устало свесил голову на бок и дотронулся пальцами переносицы – её снова пронзила острая боль. Герцог в последнее время часто страдал от головных болей. Они были постоянными и если уж и стихали, возвращались потом с новой силой. Поначалу боль всегда была острой и резкой, будто бы в лоб всадили нож и ещё поводили им там, внутри. Потом же она становилась ноющей, раздражающей, сопровождалась звоном в ушах, потемнением в глазах, а иногда и обмораками. Мурасаки привык считать, что это всё лишь на нервной почве, хотя лекари начинали беспокоиться, не страдает ли его сиятельство какой-то страшной болезнью.
Джуничи покачал головой. Даже если это и так, времени на лечение не было.
Он бросил короткий взгляд на сикомидзуэ, лежавший на столе. Этот меч, являвший собой трость со скрытым клинком, был дорог Джуничи. Он достался ему от бабушки и был с ним почти всю сознательную жизнь. Мурасаки не расставался с ним почти никогда. Он ни разу не пригодился ему в настоящем большом сражении. Всего один раз, на дуэли с каким-то графом. Хоть меч и предназначался скорее для внезапной атаки, нежели для продолжительного боя, Джуничи тогда воспользовался им и сумел смертельно ранить противника. Это дело потом с трудом удалось замять – дуэли в Ламахоне были вне закона.
Мурасаки бережно провёл пальцами по ножнам. Ему казалось, что он действительно любит этот меч, словно у него тоже была душа и чувства. Возможно, сикомидзуэ просто напоминал ему о бабушке, которая была образцовой воительницей в глазах юноши, но Джуничи придавал ему особое значение. Мурасаки, конечно, сильно скучал по бабушке, но сикомидзуэ давно стал его частью, его личным оружием. Мурасаки осторожно коснулся рукояти. На чёрном дереве было вырезано имя, всего два иероглифа – Ночной ветер.
Теперь, похоже, меч ему не понадобится. Эрхонцы разорят замок, и сикомидзуэ присвоят какой-нибудь герцогине, графине или кому-то ещё… Мурасаки убрал руку от меча и покачал головой. Расставаться ни с мечом, ни с замком не хотелось. Он родился и вырос в этих стенах, он был хозяином этих мест, здесь жили его предки, за этот замок проливали кровь его люди. Что ж, теперь это всё достанется кому-то другому, и честь Мурасаки станет фальшивым золотом. Или, может быть, свои будут помнить о нём и воспоют его имя в легендах, именуя последним воином мёртвой земли?
К счастью, Джуничи пока не был последним – в Ламахоне ещё тысячи воинов, земли которых ещё живы, семьи которых ещё целы. Солдат, которые в любой миг готовы взять оружие и сражаться за родину до последнего вздоха. В глубине души Мурасаки хотелось ещё надеяться на что-то. Вдруг кто-то всё-таки придёт с войском на помощь…
Раздался стук в дверь, и Джуничи тихим голосом разрешил войти. Это был Рокеру Ким – рыцарь из феода, разрушенного междоусобицей ещё до войны. Ему было некуда деваться, когда эрхонцы вторглись в Ламахон. Но Мурасаки смиловался над ним и отправил сначала в разведку, а затем назначил главнокомандующим. Молодой капитан приглянулся Эйуми – матери Джуничи, а это значило многое. Она, как и бабушка, была мудрой женщиной, прошедшей в своё время не одно сражение. Да и сам Мурасаки с течением времени увидел, что выбрал достойного помощника. Ким когда-то был оруженосцем Джоши, но не проявлял себя как особенно выдающийся ученик, не демонстрировал ценных качеств. Похоже, служба и долгие годы гражданской войны сильно закалили и изменили его в лучшую сторону.
– Ваше сиятельство. – Рокеру откланялся и протянул сюзерену незапечатанный свиток. Джуничи развернул его и, прочитав первые пару строк, и резко отбросил, словно порченый. Ким испуганно взглянул на сюзерена, сидевшего перед ним не шевелясь с широко раскрытыми глазами. Он, похоже, знал содержание письма, но его реакция не была такой бурной. Рокеру смотрел скорее печально, нежели испуганно.
Руки Джуничи задрожали. Он не мог поверить в то, что принц Иори умер. Только не сейчас, не во время войны.
Сам Рокеру выглядел куда менее потрясённым. Скорее опечаленным, силящимся найти подходящие слова для описания своего ужаса. Возможно, в этом сыграл вину и голод, и отсутствие света, но Рокеру казался куда бледнее, чем обычно. К его скорбному лицу только свечи в руках и белых одежд не хватало…
– Принц скончался утром второго мая… – Придя в себя, Мурасаки перечитал первые строки. – Почему мы узнали только сейчас, что он был болен? – Джуничи поднял взволнованный гневный взгляд на вассала. Ким промолчал. Он знал едва ли больше сюзерена. Да и что бы изменила весть о том, что принц умирает? Он и так бы не мог отправить в Мурасаки отряд на помщь, так как наверняка не знал. Король и его мать в войну пока не вмешивались, феодалы Ламахона справлялись сами.
Вне себя от ужаса, гнева и потрясения, Мурасаки дочитал письмо до конца и откинулся на спинку стула, тяжело вздохнув.
– Если умрёт и Эша… будет смута, – тихо произнёс Рокеру и поднял взволнованный взгляд на сюзерена. Джуничи ничего не ответил. Это было очевидно. У принца Иори не было ни жены, ни детей. Королева Эша была слишком стара, чтобы родить нового наследника, а потому конец династии был неминуем. Мурасаки нервно сглотнул. Только бы не во время войны. Хоть через год после неё, но только не сейчас. Без королевы страна станет беззащитной. Это будет слишком лёгкая добыча и для Эрхона, и для других стран и земель. Стране нужно время, чтобы восстановить силы, и тогда, может быть, она и выдержит. Сейчас же она рискует превратиться в руины.
Джуничи положил голову на руки и закрыл глаза, пытаясь привести в порядок мысли. Всё же не верилось, что это произошло. Это означало только одно: гражданскую войну. Рокеру, стоявший рядом, чуть не плакал. Он, видимо, понимал, что слёзы ничего не изменят. С другой же стороны, Эша Монкут пока не умерла и наверняка попытается что-то предпринять. Джуничи даже не хотелось думать об этом. И так голова буквально плавится, и так его замок пребывает в осаде… Если он будет думать ещё и о возможной смуте, то просто сойдёт с ума.
– Её сиятельство Эйуми знает? – Ким кивнул. – Никому не говори про Воронёный клинок. То, что сказано о нём в письме – только между нами. – Об этом Мурасаки предпочёл даже ничего не расспрашивать у вассала и даже как-то забыл об этой не менее важной детали. Его отчасти удивило, что Иори завещал клинок не матери, но, с другой стороны, показалось разумным.
Рокеру снова кивнул в ответ.
Джуничи, не обращая внимание на него, но и не приказывая ему уходить, вновь подошёл к окну. Он так давно не спускался в город, туда, где жили крестьяне, оставшиеся почти без еды и воды полгода назад. Конечно, они ещё держались, зимой растапливали снег и пили, ели крыс и кошек, обитавших в замке и городе, но и эти ресурсы рано или поздно заканчивались. Вода в реках была отравлена, а снег растаял уже почти месяц назад. Все припасы вышли. Почти никакой живности не осталось. Город опустел мгновенно. А вылазки, попытки своровать что-то у эрхонских солдат нередко заканчивались плохо. Так погибли несколько горожан, с которыми герцог близко общался.
Воспоминания об их смерти заставили содрогнуться. Какие же всё-таки эрхонцы жестокие. Но Мурасаки гордился своим народом: они умирали не в тепле и покое, а в осаждённом городе, многие – на полях сражений. Умереть за родину – это большая честь. Всех этих воинов ждёт покой и вечная слава после их героической смерти.
Самому Джуничи и его семье было едва ли легче. Припасы кончились чуть более двух недель назад. Теперь и им предстояло питаться чем придётся. А подкрепление не поступит. Джуничи больше не отправлял писем – последние три раза их, похоже, перехватывали.
Мурасаки устало вздохнул и зажмурил глаза. Мать умоляла его сдать замок. Она настолько устала от осады, что не раз повторяла, что готова сдаться даже на дискрецию. Он был отчасти согласен с ней, но сильно сомневался и колебался. Переговоры, которые велись, были безрезультатны. А в разведку отправлять было просто некого: все, кто мог, занимались обороной замка или просто повымирали от голода и болезней.
Смысла обороняться дальше действительно не было. Джуничи понимал: снять осаду уже невозможно. Он не сдавал замок лишь из-за терзаний совести – ему не хотелось выглядеть трусом в глазах своего народа. Та кучка приближённых, которая была в добром здравии ещё месяц назад, вымерла полностью. Из всех них остался только Рокеру. А теперь и он умрёт от истощения или гангрены, если отправится вместе с остальными воевать. Чуть позже, когда есть совсем станет нечего, и придётся питаться землёй, умрёт мать. А может и чуть раньше, когда гарнизон поредеет ещё человек на пятьдесят, а то и сто. А потом и сам Джуничи будет гнить у подножия замка.
Но если сдать крепость, может быть, ещё удастся кого-то спасти. Пусть гарнизон пленят. Пусть Мурасаки и его мать возьмут под стражу, будут допрашивать, лишат всех орденов и титулов. Уже всё равно. Они умрут как герои, сдавшиеся врагу, чтобы высмеять его жестокость и неразумность. Они умрут во имя света, добра и любви. Они послужат примером для воинов, ждущих своего часа в других феодах. Лишь бы только кто-то остался жив.
Джуничи чувствовал, как дрожат руки. Он должен сделать это. Он должен сдать замок. Сейчас или никогда. И это будет спасением и для народа, и для него, и для матери, и для Рокеру, которого граф всё сильнее боялся потерять. С одной стороны ему хотелось сохранить им жизнь, а с другой – не будет ли правильнее умереть мучительной смертью, но не даваться в руки врага?..
Джуничи нервно сжал переносицу пальцами – она буквально растрескивалась от боли.
Сейчас Ким выглядел таким потерянным, словно принц был его близким другом, единственной опорой и смыслом жизни, что, конечно, было не так. Он ведь простой рыцарь, который ни разу в жизни короля-то и не видел. Рокеру была свойственна некоторая эмоциональность и пугливость. Куда ему деваться, когда будет смута? У него нет семьи, только Джуничи, которому он согласен служить до последнего вздоха. И Рокеру наверняка боялся потерять его. Или умереть сам – кто не боится в этом мире смерти?
– Мы сдаёмся, – сказал Мурасаки дрогнувшим голосом и повернулся к Ким. – Спускай знамя и поднимай зелёный флаг. И… – Джуничи запнулся и нервно пригладил чёрные волосы, собранные в пучок, – Позови мою мать. – Рокеру без слов удалился. Джуничи нервно поправил воротник чёрного с серебряным узором кимоно и встал у окна. Вряд ли он поступил правильно. Вряд ли его восхвалят в песнях. Вряд ли его будут помнить как честного и доблестного воина.
Крики и шум были слышны даже здесь, хотя Мурасаки и стоял в самой дальней башне. Он позволил себе вздохнуть с облегчением: хуже уже не будет.
***
– Схватите его.
Двое эрхонских солдат: мужчина и женщина в обагрённых кровью доспехах – взяли Джуничи под руки. Мурасаки вздрогнул от неожиданности, но сопротивляться не стал. Страх прошёлся по сердцу острым ножом, но Мурасаки старался не показывать этого. Раз уж враги схватили его, опорочив его честь, им ни к чему знать о его слабостях и страхах. Даже будучи поражённым он должен держаться гордо. Он должен показать, что хоть им и удалось покорить его владения, его дух истинного ламахонского воина им уже не сломить. И если после всех пыток ему дадут свободу, Джуничи убьёт себя, лишь бы только не жить бок о бок с теми, кто терзал его народ, убивал его людей, насиловал женщин его земли, разграбил их владения. Ему даже находиться рядом с ними отвратительно. Не нужна ему такая «честь» видеть своих врагов победителями.
Эрхонцы буквально полчаса назад прошли за ворота замка. А теперь Ильзе и несколько её приближённых вошли внутрь, чтобы взять то, что осталось.
Солдат, державший Джуничи за правую руку, достал наручники и сковал ими его запястья. Джуничи едва слышно скрипнул зубами. Он не ожидал такой дерзости со стороны захватчиков. Да, теперь город и замок принадлежали им. Да, они могли делать с Мурасаки и его народом всё, что захотят: иначе как на дискрецию сдаться не удалось. Джуничи, с одной стороны, радовался, что его гарнизону обещали сохранить жизнь, потому что ему хотелось верить, что хоть эта жалкая горстка воинов сможет отомстить за свою нацию.
Леди Ильзе Штакельберг, стоявшая сейчас перед Джуничи и с насмешливой улыбкой смотревшая ему в глаза, в его представлении была совсем другой. Ему казалось, что она – самая настоящая воительница, живущая от сражения к сражению, всегда готовая биться за свой народ, не боясь пасть в бою. Отчасти оно и было так, но, как выяснилось, Ильзе больше любила отдавать приказы и наблюдать за тем, как их выполняют, нежели самой расправляться с врагами. Джуничи не понимал этого. Это казалось ему вопиющей трусостью, при том, что сам он почти не сражался за свою недолгую жизнь. Во время осады его всё время удерживала мать: говорила, что Джуничи должен быть живым, поскольку если он умрёт, эрхонцы легко возьмут замок, потому что Эйуми имела куда меньше власти, была слабее и тоже могла погибнуть в любой момент. Только из уважения к матери и какого-то осознания её правоты, Мурасаки за все эти полгода ни разу не вышел сразиться со врагом лицом к лицу. Как же он жалел об этом сейчас, стоя напротив своих мучителей.
До этого Мурасаки ни разу не видел Ильзе даже на портретах. И вот сейчас она стояла прямо перед Джуничи и пристально смотрела на него. В глазах Ильзе читалось наигранное недоумение и насмешка: почему он не разделяет её радости по поводу захвата Мурасаки? Ильзе не улыбалась, выглядела серьёзно и даже сурово, но её глаза смеялись над поражённым воином. Она не обещала сохранить ему жизнь, и морально Джуничи был готов быть обезглавленным или сделать сэппуку. Или повешенным – всё равно, хоть это и считалось позорной казнью. Так казнили только воров и изменников – совсем уж недостойных, низких, жалких. Мурасаки скрипнул зубами от злости. Он тоже жалок – сдал замок, предпочёл лёгкую смерть мучениям во славу родины.
Но он всё-таки сражался за родину, полгода держал осаду и продержал бы ещё дольше, если бы мать не умоляла, если бы не вышли припасы…
Подумав о матери, Мурасаки вздрогнул. Раз уж замку больше не нужен правитель, пусть и она умрёт за свой народ, отказавшись от всех благ, которые могут ей предоставить. Джуничи любил мать. Любил всем сердцем как самого близкого человека, как одну из сильнейших людей, которых он смел знать. И он бы гордился ею ещё больше, если бы она боролась до конца.
Ильзе продолжала сверлить Мурасаки взглядом. Рядом с ней стояла низенькая девушка с короткими чёрными волосами, в запачканных кровью доспехах и большим двуручным мечом в руках. Мурасаки обратил внимание на её бригантину, покрытую зелёным бархатом – скорее всего, геральдический цвет её дома. Воительница не улыбалась, не кидала ироничных взглядов, не отпускала ядовитых комментариев, а просто молча смотрела перед собой, словно чувствовала себя лишней. Судя по всему, она была куда скромнее и рассудительнее своей сюзеренки.
