Текст книги "Пламя и пепел (СИ)"
Автор книги: Марина Ружинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
Когда во время битвы ламахонцы схватили Ильзе, он ничего не говорила им. Её и не спрашивали. Её несколько раз ударили по лицу, когда она пыталась вырваться, и все пять часов сражения не отпускали никуда. Ильзе не верила в происходящее. Она верила, что ещё не поздно, что всё это скоро кончится, и за неё отомстят. Но когда Ильзе своими глазами увидела знамя Эрхона в руках какого-то ламахонского полководца, она поняла, что теперь бессмысленно всё.
Её поместили в одиночную камеру, и она не имела возможности общаться ни с кем. К ней даже тюремщики старались не приближаться. Воду и еду подавали редко, и на вкус они были такими, будто туда плюнул каждый солдат ламахонской армии. Но голод был настолько сильным, что Ильзе набрасывалась на эту пищу, словно ворона на падаль. Она уже не думала о том, что скорее всего просто умрёт. Она лишь изредка вспоминала мать и Аццо, которые, узнав об этом, точно не будут ей гордиться. Всё ведь так, как говорила леди Гертруда. Ильзе погубила свой народ, Эрхон постепенно разрушают ойгварцские войска. А все завоевания, все отошедшие Эрхону в ходе ламахонской войны земли будут возвращены обратно – Аццо они не нужны. Ему вечно ничего не надо. Ни к чему не стремился, ничего никогда не хотел – его занимало только чтение и музыка.
Где-то в конце коридора послышались шаги. Ильзе вздрогнула, приподнялась с холодного пола и опустилась обратно, прижавшись к серой стене. Наручники очень сильно, до крови натирали запястья, и каждое движение руками причиняло боль. Ильзе не знала, кто идёт сюда, но страх уже прошёлся по её горлу ледяным ножом, заставив дышать чаще.
Она приподняла голову и увидела за решёткой низкую женщину в белом кимоно, а рядом с ней ещё кого-то, чьё лицо Ильзе даже не пыталась разглядеть. В женщине она сразу узнала Эйуми Мурасаки, и ненависть тут же заставила Ильзе сильнее, до скрипа стиснуть зубы. Как бы ей сейчас хотелось плюнуть ей в лицо или ударить… и плевать, что это не подобает воспитанной леди.
– Видите, моя дорогая, поздно. – Эйуми улыбнулась. Ильзе скорчилась от боли в руках. – Даже не смотрите на меня с ненавистью. – Эйуми подошла очень близко к решётке. Ильзе даже показалось, что герцогиня сейчас войдёт к ней. Но вместо этого Мурасаки просто впилась желтоватыми пальцами, украшенными тонкими кольцами без камней в железные прутья.
– А если не поздно? – язвительно усмехнулась Ильзе. – Если мой брат поведёт сюда оставшиеся полки?…
– Не поведёт. – С этими словами Эйуми швырнула ей какой-то свиток. Он упал прямо перед Ильзе, и она дрожащими пальцами развернула его, быстро пробежалась по тексту глазами и задрожала от холода и ужаса.
Аццо писал, что выплатит контрибуцию и заключит мир. Аццо писал, что мать умерла, как только узнала, что Ильзе проиграла войну.
Леди Штакельберг выронила письмо, которое тут же впитало в себя влагу. Она не знала, что чувствует. Проще сказать, она не почувствовала ничего. Ни радости, ни горечи, ни сожаления.
– Поздно. Никто не даст вам новой попытки. Завтра вас казнят, – произнесла Эйуми бесцветным голосом. Сердце Ильзе застыло, а слёзы сами подступили к широко распахнутым в безумии глазам. Ей не хотелось показывать этих слёз, не хотелось демострировать свою слабость, и она просто отвернулась, но, поняв, что это не лучший вариант, вновь обратила взгляд на Эйуми. Она продолжала улыбаться.
– Тебе легко говорить. Ты захватила Мин и прекрасно себя чувствуешь. – Ильзе пренебрежительно усмехнулась. – А я гнию тут заживо и жду, когда я сдохну!
– Кто же вас так обидел, что вы устроили это всё? Зачем? Ради чего? – Эйуми развела руками и снова вцепилась в прутья. Она задавала все те же самые вопросы, что и во время штурма Мин, но более мягким голосом, словно сочувствовала. Ильзе раздражало, когда люди, которых она ненавидит, ещё и сочувствуют ей. Это унижало её да и просто казалось таким наигранным и бессмысленным. Вот только зачем Эйуми простилаться под ней?
– Богатство и власть. Независимость. Ваши богатые и плодородные земли. Ты думаешь, это не веская причина начать войну? – почти прорычала Ильзе и закашлялась. Её горло сковала страшная боль, пробрал озноб, и она даже схватилась за сердце, которое внезапно закололо. Она не могла сказать им этого на допросе из-за гордости. Но теперь, когда всё кончено, ей было больше нечего сказать.
– Обращайся к герцогине Мурасаки на “вы”! Она больше не твоя пленница. – По голосу Ильзе узнала Чихёля. Эйуми жестом приказала ему замолчать. Пак покорно кивнул и посмотрел на Ильзе пустым осуждающим взглядом. Чихёль не вызывал у леди Штакельберг ничего кроме отвращения. Когда Пак с видом победителя ввёл войска в Мин, леди Штакельберг хотелось расцарапать ему лицо и выколоть глаза. Он, наверное, чувствовал себя богом в те минуты, но какой из него бог, если он ходит хвостом за герцогиней Мурасаки? Смотря на него, Ильзе в который раз убеждалась в том, что у неё самой хотя бы было стремление и власти и хоть какое-то умение руководить народом
– В чём причина такой ненависти к бедным ветианцам? – Эйуми разжала руки. – Они убили вашего отца? Мать? Готовятся убить вашего брата?
– Мой отец погиб из-за брата, – хрипло рыкнула Ильзе. – А моя мать – из-за вас! – Она замолчала, дрогнув от страха.
– Как вообще только ваш народ пошёл за вами? – тихо выдохнула Эйуми. – Неужели они слепо доверились вашей ненависти, вашей неутолимой властности, которая не была направлена в нужное русло? Вы видели, во что ваш народ превратил свои владения на ламахонской земле? Тот же Мёллендорф превратился в пепел и пламя вашими стараниями!
– Не я разрушала Мёллендорф. Не я приказывала разорять деревни. Я дала им свободу. Я обещала им процветание и мир. Многие шли за мной из-за жажды наживы. Кто-то – из-за страха, потому что за отказ участвовать в этой войне несколько рыцарских домов расстреляли. Да, это было по-моему приказу. Да, погибли люди, но иначе ведь было бы куда больше жертв и куда меньше солдат, – Ильзе говорила, и её руки задрожали сильнее. Она чувствовала, что от неё не отстанут, но говорить не собиралась. – Вы, может, хотели спросить, почему никого не смущало такое отношение к ветианцам? Да потому что не только мне они принесли в этой жизни боль! В моей стране таких пострадавших как я – тысячи, и почти каждый хотел отомстить. Ваш народ насилует наших женщин, навязывает свою веру, селится там, где всегда были наши земли. В последние годы я слишком часто видела в переулках их отвратительные крысиные морды! Мне с детства говорили, что это – нечистая раса, но я считала это бредом, пока меня не избили, пока я не стала у них главным предметом издевательств и насмешек. – Договорив, Ильзе резко выдохнула и опустила голову вниз. Она не говорила об этом даже отцу, даже Генрике не рассказывала в подробностях. Ильзе ещё не вполне осознавала, что только что излила душу своей злейшей врагине. Эйуми, наверное, даже стало смешно. Сейчас она наверняка в глубине души злорадствовала и чувствовала себя хозяйкой положения.
– Завтра на рассвете вам отрубят голову, – произнесла Эйуми холодным голосом. Казалось, речь Ильзе не произвела на неё никакого впечатления, либо герцогиня просто умело скрывала всё под маской гордости и холодности. – И, несмотря на всю ту боль, которую вы причинили мне и моему народу, я готова исполнить вашу последнюю волю. Давайте относиться друг к другу с уважением в последние дни вашей жизни. Или вы не хотите уйти в иной мир в сопровождении ангела с оборванными крыльями светлой и чистой?
“Светлой и чистой я не стану уже никогда, – усмехнулась про себя Ильзе”.
– Я желаю видеть Генрику, – произнесла она дрожащим голосом. – Мертва она или жива, я желаю её видеть!
– Она жива, – спокойно ответила Эйуми. – Вы пройдёте к ней в камеру в сопровождении стражников. Я и лорд Пак подождём рядом.
Ильзе с трудом сдерживала подступавшие слёзы. Разбитая чьей-то грубой рукой губа снова закровоточила. Ильзе попыталась встать, но упала, и её тут же подхватил стражник. Леди Штакельберг даже не заметила, как он вошёл, и уже не пыталась вырваться, когда её избитое левое плечо со всей силы сдавили. От стражника просто отвратительно пахло, но Ильзе настолько привыкла к запаху тюрьмы и пота, что ей было всё равно. Израненные ноги еле несли её, она спотыкалась и чуть не падала на холодный грязный пол, и стражник сильнее сжимал её руки.
Впереди неё шла Эйуми с видом победительницы, а рядом с ней ковылял Чихёль, стараясь казаться намного увереннее в себе, чем он есть на самом деле. Они шли по длинному тёмному коридору, свернули направо, где была большая тяжёлая дверь. Эйуми с небывалой лёгкостью открыла её, скользнула внутрь и пропустила следом Чихёля, Ильзе и стражу.
Ильзе впервые за долгое время почувствовала, что она – самая настоящая тряпка, ещё более безвольная, чем какой-нибудь двенадцатилетний оруженосец. Она подвела свой народ, подставила под удар, не оправдала надежд – ни своих, ни надежд матери, ни её людей. Ей не хотелось думать, что она достойна самой страшной смерти, которая только есть на свете. Отец часто говорил, что хороший правитель признаёт свои ошибки. Ильзе уже сто раз признала каждую, но какой это имело смысл в двух шагах от эшафота?
– Взгляните. – Эйуми резко остановилось, и стражник дёрнул Ильзе в левую сторону.
Леди Штакельберг повернула голову влево и увидела Ульрику и Вацлаву, сидевших в разных углах своей камеры. Ильзе даже удивилась, увидев герцогиню Рихтер, которая ещё три недели назад была в Мёллендорф. Видимо, её пленили там, но зачем-то привезли сюда. Ульрика сидела в углу, закрыв глава и чуть не плача. Её лицо заметно побледнело и истощилось, волосы свалялись, а под глазами красовались коричневатые круги. Ульрику вряд ли били, на её лице не было кровоподтёков, одежда была испачкана только темничной грязью, герцогиня не прижимала рук к больным местам и сидела спокойно. В левой руке она сжимала что-то, и по блестевшей меж пальцев цепочке Ильзе догадалась, что это был медальон или какая-то другая драгоценность. Скорее всего, эта вещица напоминала ей о семье или дочери, хотя Ильзе не замечала, чтобы Ульрика была как-то особенно привязана к ним. Она выглядела настолько вялой и жалкой, что леди Штакельберг, не зная её, даже не предположила бы, что перед ней – одна из богатейших герцогинь Эрхона. А вот Вацлава сидела в углу подозрительно смирно. Её длинные рыжие волосы были неровно и очень коротко обрезаны, и поначалу Ильзе узнала её только по фиолетовым глазам. Вацлава смотрела Эйуми вслед с такой ненавистью, что самой Ильзе стало не по себе. Ей стало ещё более странно и неприятно, когда баронесса перевела взгляд на неё и процедила сквозь зубы какое-то ругательство.
Эйуми заметила это, но не подала виду.
– Обернитесь, – сказала она бесцветным голосом, но негрубым голосом.
Ильзе резко обернулась и увидела за рядом железных прутьев в маленькой, едва ли пригодной для жизни камерке напротив Генрику. Сердце леди Штакельберг застучало где-то в горле, руки задрожали, что очень раздражало державшего её стражника. Забыв о нём, Ильзе дёрнулась к камере, но её тут же остановили и резко толкнули. Леди Штакельберг оступилась, чуть не упала, но ей было всё равно. Она стояла впритык к камере и видела, что Генрика, одетая в бесцветную грязную робу, лежала, свернувшись в клубок у серой тюремной стены. Она никак не отреагировала на появление Ильзе, даже не открыла глаза, и лишь немного вздрогнула и сильнее прижалась к стене. Ноги и руки Генрики были в крови, а на лице красовались следы свежих пощёчин. Казалось, она спала, но когда Чихёль открыл замок и вошёл в камеру, вяло распахнула глаза и подняла на него равнодушный взгляд. С места вскочил только Фридрих, сидевший в углу, словно пришибленный. Он чуть не вскрикнул от страха и буквально вжался в стену, ожидая, что сейчас его будут бить или сразу отведут на плаху. Его одежда была полностью чёрной, но на ней была отлично видна вся грязь и какие-то белые разводы. На его левой щеке красовалась огромная рваная рана, судя по всему, свежая, ещё немного кровоточившая.
В сердце Ильзе вспыхнула такая дикая ненависть, что она едва слышно скрипнула зубами. Её впустили в камеру, тут же захлопнули дверь и пнули на пол так, что Ильзе, кажется, разбила коленку. Боль отдалась во всю ногу, и леди Штакельберг от злости закусила губу. На глазах сами собой выступили слёзы, но Ильзе даже не смогла их стереть. Стражник, Чихёль и Эйуми, стоявшие сзади, сильно раздражали её, но она не могла даже злого слова им сказать, чувствуя, что за это её будут бить. В её душе всё ещё кипел невыносимый страх, перекрываемый яростью и жгучим, ядовитым гневом.
Генрика подняла на Ильзе усталый, полный болезненного равнодушия взгляд. Её глазные белки налились красными, отчего зелёные глаза смотрелись жутко и ярко, будто герцогиня долго плакала. На её одежде были пятна крови – старой, уже потемневшей, и свежей, ещё яркой.
Ильзе чувствовала странный жар, исходивший от Генрики, и ей снова стало невероятно стыдно. Это отвратительное чувство вины и стыда снова обожгло её душу, как тогда, при их первой встрече после долгой разлуки. Ильзе было непривычно, страшно и больно от этого. Она не знала, что говорить. Все её слова не имели никакого смысла.
Тогда, в день возвращения, Генрика, может, могла её простить, но сейчас… Она, конечно, никогда не скажет об этом, будет до последнего делать вид, что всё прекрасно. Генрика старалась никогда не показывать, если ей больно, хотя часто говорила о том, как ей страшно. Только теперь страха в её глазах не было. Ей было плевать ровным счётом на всё. В её взгляде осталась лишь обречённость, отсутствие веры в счастливый конец.
– Привет, – наконец выдавила Генрика охрипшим и тихим голосом. Ильзе только кивнула в ответ, не в силах сделать больше ничего. Фридрих, сидевший в углу, прикрыл лицо рукой так, будто бы пытался спрятать слёзы. Ильзе только сейчас обратила на него внимание, резко развернулась к нему, заставив вздрогнуть. Она смотрела на него без презрения. Скорее даже с сочувствием, сожалением обо всём, что произошло за этот год. Фридриху сильно доставалось от неё почти за всё, что он делал. Он мог отхватить пощёчину за любое сказанное не так слово, что очень ранило его и иной раз доводило до слёз. Ильзе не было жаль его, но она мысленно простила ему все его несуществующие грехи.
– Да не плачь ты. Ты был верным оруженосцем, – сморщившись от боли сказала Генрика.
– Из-за меня вы теперь здесь, – произнесла леди Штакельберг твёрдо. – Вы хотите, чтобы мне было стыдно? Мне стыдно. – Она не знала, как это вырвалось у неё. Фридрих тут же спрятал взгляд в глубоком воротнике, зато Генрика не смутилась нисколько.
– Я хотела, чтобы ты была счастлива, – устало ответила герцогиня Корхонен. – Всё, что я делала для тебя, я делала с любовью. Я надеялась, верила, что всё это кончится. Что и ты, и я, и моя семья обретём счастье и покой после этого всего. – Она замолкла и откашлялась. – Я прощала тебе любую жестокость, потому что ты была жестока ко всем, кроме меня. Я чувствовала, что ты даришь мне всю любовь, которая только была у тебя, и дарила тебе свою в ответ.
– Мне было больно… – Ильзе не заметила, как прошептала это. – И сейчас – очень больно. – Она опустила голову так, чтобы её лицо скрылось за прядями волос. То, о чём говорила Генрика, задело в ней что-то, и от этого стало не по себе, как будто бы ей только что заглянули в душу и потревожили там что-то острой раскалённой иглой. – Но это как-то смягчало мою ненависть… Когда тебя не было рядом, я сходила с ума от ярости. Я становилась жестокой.
– Но ты ведь понимаешь, что мы никогда не могли бы быть вместе после войны. – Генрика устало кивнула. – Нас бы просто заставили выйти замуж ради продолжения рода.
– Не заставили бы, – ответила Ильзе голосом, полным ненависти. – Мы – свободные женщины, могли бы сами всё решить. Мы не единственные представительницы своих родов. – Она ненавидела, когда кто-то ограничивал её свободу и решал за неё, и хотя у женщин Эллибии было намного больше свобод, чем у ауксинисских и даже ветианских, долг присутствовал всегда и у всех. Ильзе терпеть не могла все эти устои, хотя и понимала, что в соседних странах всё могло быть куда хуже.
– Прости меня… – она сказала это сдавленным голосом, после чего чья-то грубая рука резко схватила её за предплечье и развернула назад. Это была Эйуми. В левой руке у неё блестел небольшой кинжал с причудливым узором на рукояти. Ильзе сразу узнала этот клинок. Он достался Генрике то ли от отца, то ли от матери, и она не расставалась с ним почти никогда, хоть и редко использовала.
Увидев свой собственный кинжал, герцогиня равнодушно усмехнулась и снова закрыла глаза. Ильзе видела, что ей на самом деле больно. Физически или душевно – это не имело значения. Генрика снова открыла глаза и бросила усталый, измученный взгляд на Мурасаки. Эйуми улыбалась ей, и от этого Ильзе становилась тошно. Как Генрика может оставаться спокойной? Или просто держит всю ненависть в себе?
– Убей её. Сама, – сказала герцогиня Мурасаки холодно. – Вот этим кинжалом.
– Нет! – процедила Ильзе сквозь зубы. Ей тут же отвесили тяжёлую пощёчину, от которой у неё пошла кровь из носа. Ярко-алая, липкая, горячая… Леди Штакельберг ненавидела этот вкус, хотя и любила вид крови. – Я не сделаю этого ни при каких… – Ей не дали договорить, снова больно ударив по щеке. Не обращая внимание на страшную боль в запястьях, Ильзе резко вздёрнула руки к лицу и прижала одну из них к поражённому месту. Раны безумно саднили и кровоточили, а синяки – отвратительно ныли.
Эйуми молча вложила ей в правую руку кинжал. Ильзе покорно сжала его. Она не должна этого делать. Не должна. При ней Эйуми так много говорила о милосердии и уважении и сама же вручила ей оружие, чтобы расправиться над той единственной, кого леди Штакельберг действительно любила. Может быть, это и милосердно по отношении к Генрике, но это – не уважение к чувствам Ильзе.
Генрика резко открыла глаза. Увидев кинжал в руке Ильзе, она даже не дрогнула, не скривилась, не стала умоляюще смотреть и тем более плакать. Она словно знала, что это случится, словно уже со всем смирилась давно. Может быть, сейчас Генрика проклинает Ильзе, ненавидит её, но её лицо не выражало ничего
Ильзе удобнее перехватила кинжал так, чтобы лезвие смотрело точно вниз, занесла его над животом герцогини Корхонен, и не смогла так просто взять и резко опустить его, вонзить, заставить Генрику вскрикнуть от нестерпимой боли. После стольких месяцев защиты возлюбленной от любого шороха, Ильзе не могла допустить того, чтобы она страдала, тем более, причинить ей вред собственными руками. Генрика могла раздражать её, надоедать, мешать, но леди Штакельберг всегда одумывалась, прежде чем сделать ей больно.
– Больно не будет, – сказала Генрика устало. – Бей в сердце. – Эти слова звучали так спокойно, будто бы герцогиня хотела её поддержать и утешить. Будто бы вины Ильзе во всём этом не было, и она оказалась здесь абсолютно случайно. Генрика смотрела на неё как на свою леди, смиренно, с долей уважения, но совсем без страха. Ильзе вспомнила, как герцогиня боялась её в самом начале.
Слова Генрики ни капли её не успокоили. После этих слов её руки только сильнее задрожали, сердце бешено застучало в груди, а холод прошёлся по спине тысячей острых мечей. Но она уже не могла тянуть, понимая, что и самой Генрике непросто ждать смерти.
Ильзе занесла над грудью возлюбленной кинжал и резко, молниеносно всадила его ей прямо в сердце. Герцогиня вздрогнула, приоткрыла рот в беззвучном крике и, не успев ничего сделать или сказать, застыла без чувств с широко распахнутыми глазами.
Ильзе резко вытащила кинжал, выронила, и он со звоном ударился о каменный пол. Она была словно парализована: не могла ни встать, ни сказать, ни даже головы в сторону Мурасаки повернуть. Ильзе смотрела на Генрику испуганными, широко распахнутыми глазами, всё ещё не понимая, что случилось.
– Её отец просто не смог бы выплатить выкуп – слишком дорого, – равнодушно проговорила Эйуми. – Избавиться от неё было милосердием.
– Что вы знаете о милосердии?! – подал голос Фридрих сквозь слёзы, но тут же замолчал и уткнулся головой в колени, видимо, отдавшись рыданиям. Ильзе хотелось ударить его как можно сильнее, как можно больнее задеть, как можно грубее оскорбить. Прежняя жалость моментально сошла на нет. Осталось лишь отвращение к его слабости, ничтожности и трусости.
Про себя Ильзе улыбнулась: даже у неё самой было больше смелости.
Фридрих поднял на неё серые заплаканные глаза, прижался к стене и зарыдал сильнее прежнего. Ильзе снова перевела взгляд на Генрику, словно хотела убедиться, что она мертва.
– Схватите её, – приказала Эйуми, и стражник грубо взял Ильзе за запястье.
Её снова поволокли в камеру, где и бросили лежать до рассвета.
***
– Что? Покинули камеры? – В темнице звонкий голос Эйуми был слышен за сотни метров.
– Да, ваше сиятельство, – вторил ей усталым голосом Чихёль. – Рихтер, Склодовская, мальчишка, сидевший с Корхонен, и ещё какой-то барон, кажется, Герц.
– А стражи? – раздражённо ответила Эйуми.
– Половина из них сделала вид, что ничего не знает. Нескольких, по их словам, избили. Подозреваю, части просто приплатили, хотя откуда у них деньги? Если только они с кем-то договорились. – Лорд Пак говорил спокойно, будто бы ничего не случилось. Наверное, это сильно раздражало герцогиню Эйуми, и Ильзе даже жалела, что не видит её лица в этот момент.
– Допросить каждого стражника, если надо, применяйте любые виды пыток, – процедила герцогиня Мурасаки сквозь зубы. Чихёль ничего не ответил ей. Они уже стояли у камеры леди Штакельберг и смотрели на неё оценивающими взглядами.
– Меня несказанно радует новость, что часть моих людей покинула темницу, – язвительно усмехнулась Ильзе. – Их семьи не заплатят вам не копейки.
Эйуми не ответила ничего. Она приказала открыть камеру.
Леди Штакельберг впервые за долгое время стало по-настоящему страшно. Она впилась слабыми избитыми пальцами в решётку, и когда дверцу начали открывать, резко отпустила и еле удержалась от того, чтобы безвольно попятиться назад. Война научила её не показывать страх. Никому. Особенно врагам и своему народу, так как первые будут этому рады, а вторые свергнут слабого правителя, либо будут бояться ещё сильнее него. В глубине души Ильзе понимала, что страх уже не имеет никакого значения, но не могла избавиться от него.
Её заставил встать какой-то юноша-оруженосец, чьё лицо выражало холодность и спокойствие. Он схватил Ильзе под руку и вывел из камеры. Леди Штакельберг вышла оттуда на ватных ногах, наступила на что-то острое и чуть не вскрикнула от внезапной боли. Ильзе перевела отчаянный, сумбурный взгляд на Эйуми. Та смотрела на неё так холодно, так мрачно, что, казалось, едва сдерживалась, чтобы не высказать всё, что думает о ней. Герцогиня Мурасаки заметно побледнела, под глазами у неё красовались тёмные круги, которые были и раньше, просто Ильзе не обращала на это внимание. Эйуми выглядела так, будто неделю сидела в тюрьме, зато Чихёль держал спину ровно и спокойно взирал на происходящее.
– Сейчас тебя омоют и переоденут в белую робу, – проговорила Мурасаки тихим голосом. Традиции казней в Ламахоне и Эллибии почти не отличались. Сложно сказать, кто у кого заимствовал те или иные особенности этого ритуала. В этом почти не играла роли религия, разве что, приговорённым разрешали перед выходом к плахе помолиться своим богам или богу.
Ильзе уже заранее знала, что не будет молиться. Ей никогда не помогали молитвы. Она видела много раз, как ветианцы молились, стоя у эшафота и ожидая своей очереди. Многие из них даже пели длинные, заунывные песни, обращённые к их богу. Вот только это им вряд ши чем-то помогло: их смерть была мучительной и позорной. Ильзе не верила, что, представ перед Эльгой и Элис, тут же искупит все свои грехи.
Всё время, пока её вели к огромной пурпурной ванне, в которой омывали приговорённых и покойников, Ильзе думала о Генрике. Она даже не снилась ей сегодня ночью, хотя до этого несколько раз являлась во снах и звала её к себе. Тогда ведь, все эти шесть дней, леди Штакельберг вообще не знала, жива ли герцогиня, и даже не знала, как воспринимать эти сны. Ильзе почти ничего не почувствовала, убивая её. У неё только немного дрожали руки в момент, когда она заносила кинжал над грудью. После осталась только пустота, которая к ночи стала просто невыносимой. И только тогда Ильзе поняла, что натворила. Она не билась в истерике, не рвала на себе волосы, не царапала ногтями собственную кожу. Ильзе просто лежала на полу, свернувшись в клубок и думала, что теперь будет. Для неё с Генрикой – уже точно ничего.
Когда всё наконец было готово, Ильзе переодели в белое, и Эйуми повела её на эшафот. Герцогиня снова спокойно улыбалась, будто бы вокруг не происходило ничего существенного, и ей было всё равно на то, что случится буквально через пять минут. Ильзе тоже хотелось бы ни о чём не думать в эти минуты. Чем ближе становились ступени эшафота, тем сильнее было осознание того, что она хочет жить. Несмотря на боль, на отчаяние и страх, несмотря на то, что война проиграна, в глубине души Ильзе всё ещё была воля к жизни. По телу пробежали мурашки, на лбу выступил пот, и леди Штакельберг показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Тонкая, но цепкая рука Эйуми сильнее сжала её плечо, а затем резко отпустила.
Ильзе поняла, что уже стоит на эшафоте. Перед ней – толпа людей, а ещё ближе – плаха и палач с длинным ламахонским мечом. Леди Штакельберг подсознательно не хотелось этого, но она всё-таки подошла, покорно опустилась на колени, но положить голову на плаху не стремилась. Ильзе почувствовала, как пальцам ног моментально стало холодно. Ильзе задрожала всем телом, её зрачки расширились, а сердце стучало так, что, казалось, остановится раньше времени. Она всё-таки опустила голову и почувствовала какую-то странную лёгкость, будто бы душа уже покинула её тело.
Толпа впереди была подозрительно молчаливой. Если бы казнь проходила в Эрхоне, народ бы вовсю шумел, отпуская грубые шутки и нелестные комментарии. Ильзе так и не увидела лица этих людей, ей очень хотелось бы посмотреть и удивиться, как можно с такой серьёзностью и неприклонностью наблюдать за казнью, но было поздно. Леди Штакельберг слышала, как палач заносил свой меч.
Он рубанул первый раз, но отрубить голову у него не получилось. Ильзе почувстовала страшную боль, когда холодное лезвие прорезало её шею так легко, словно масло. Она замерла, вздрогнула всем телом и даже не поняла, как исчезла боль. Палач рубанул ещё раз, и теперь голова наконец-то отделилась отдела, с глухим стуком упала на эшафот и чуть не укатилась прямо на головы людям.
Ильзе ни о чём не жалела в момент своей смерти. Она жалела о чём-то лишь за несколько минут до того, как положить на плаху голову. А затем все страхи и сомнения исчезли. Всё потеряло смысл. За несколько секунд до полного забвения Ильзе видела только рассветное, холодное августовское небо, и пролетавший прямо над её головой клин каких-то чёрных свободных птиц. В её глазах невольно заблестели слёзы. Она не думала ни о чём, кроме свободы, и поняла, что ничего нет прекраснее смерти.
Душа Ильзе была не здесь. Она не войдёт в мир иной светлой и чистой, как говорила Эйуми. Она войдёт туда победительницей, ведь каждый получает после смерти всё, что захочет. Ангел с оборванными крыльями приведёт её туда, где нет ни отчаянья, ни невезения, ни гнёта времени и бессилия. Где есть только покой, находящийся далеко от бренной земли, ставшей пламенем и пеплом.
