Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
напоминающий, что птичка малая
бывала причиной снежного обвала
– Канболет! Где Канболет?! – кричал Адешем, вихрем врываясь во двор на мощном коне Шужея. – Хозяина! Скорей найдите мне хозяина!
Таким возбужденным и встревоженным старика еще никогда не видели, и потому его необычное беспокойство быстро передавалось людям, оказавшимся в этот час возле дома Тузаровых.
– Что случилось, дедушка? Говори, не терзай наши души! – всполошились женщины.
– Адешем, что за хабар у тебя за щекой? – деловито спросил кто-то из мужчин.
– Плохая новость, – неожиданно тихим голосом, почти шепотом, ответил табунщик. – Такая новость все равно что чума и пожар, да и то если они приходят вместе… Где Канболет? К нам приближаются пожар и чума… Пожар – это младший Хатажуков, бешеный Мухамед, а чумой называется Алигоко Вшиголовый, – Адешем помолчал немного, тяжело вздохнул и вдруг выкрикнул пронзительно, с болью:
– Каральби убит!! Все, кто был с ним, убиты! Да где же Канболет?!
Тихо стало во дворе. Все замерли, будто сговорились и по команде затаили дыхание. Одна из женщин горестно завопила, но тут же осеклась под колючим осуждающим взглядом Адешема.
Высокий длинноногий парень по имени Хамиша, тот самый, что вызвал гнев Шужея за свое любопытство, на этот раз ни о чем не спрашивал. Он подошел к коновязи, вскочил на своего крапчатого коня и поехал со двора. Обернувшись к старику-табунщику, сказал спокойным бесцветным тоном, будто ничего особенного не произошло:
– Канболет и Нартшу на охоту поехали. Говорят, в лесу, выше по реке, волчье логово кто-то видел. Я их верну, – Хамнша хлестнул лошадь и погнал ее галопом.
По-настоящему вооруженных мужчин, которые могли считаться полноценными воинами, в селении теперь оставалось два десятка человек. Простые крестьяне, носившие только кинжалы и не имевшие ни сабель, ни луков, ни оборонительных доспехов, в расчет не принимались.
Никаких планов предстоящей схватки – а в том, что она скоро будет, никто не сомневался – мужчины не обсуждали. Они лишь немного поспорили, как быть: выезжать навстречу княжеской полусотне или оставаться на месте. Решили остаться, потому что лошади оказались не у всех. Адешем хотел было предложить воинам разделиться на две части и подождать нападающих, укрывшись с одной стороны – за конюшней, с другой – за высокой сапеткой-амбаром, а потом, когда шогенуковские всадники влетят во двор, неожиданно броситься на них с двух сторон сразу. Хорошо бы еще отдать все луки – их имели четыре джигита – тем парням, у которых нет лошадей, да послать эту «пехоту» с большим запасом стрел на крышу дома. Табунщик грустно усмехнулся своим мыслям: крепкий ляпс [48] варится в твоем закопченном котле, пшикеу, вот только никто не согласится его отведать. Слыханное ли дело, чтобы воинственные петухи учились драться у селезня криволапого? Прятаться от врага за какой-то конюшней? Только женщин смешить! Лезть на крышу? Греться у трубы вместе с кошками и шипеть сверху, когда настоящие мужчины делом будут заняты? Слишком, говоришь, много врагов? «Мужчина не спрашивает, сколько врагов, а спрашивает, где они». Вот так, старый ты мерин Адешем, обычно и дерутся уорки храбро, отчаянно, но бестолково и глупо, кто во что горазд. Конечно же, все они погибнут и, наверное, знают об этом. Однако никто не осмелится сейчас высказать мало-мальски здравое слово: предложить такой способ драки, при котором можно и отразить нападение и сохранить хотя бы половину жизней. Надменная мужская гордость не выносит подозрения в трусости; да что там в трусости – в простой осторожности! Такое подозрение хуже смерти, а к смерти вообще надлежит относиться с небрежной презрительностью.
Так что помолчи, Адешем, и лучше соберись с последними силами: ведь ты тоже не захочешь остаться в стороне от этого нового бессмысленного побоища…
Наступившие сумерки пришли вместе с холодным ветром из-за реки, первым по-настоящему осенним ветром, который уже нес в себе новые звуки и запахи. Потянуло терпким ароматом увядающих лесов, свежестью только что выпавшего в горах снега; ветер доносил и еле слышную перекличку журавлиной стаи, невидимо пролетавшей где-то в недоступной вышине; страстный гортанный рев оленя с лесистого берега Терека – этот рев возвещал о начале осенних свадебных битв; а вот совсем близко прошумела мягкими крыльями целая туча диких голубей и опустилась за селом в поле, недавно разрешившемся от бремени обильного урожая проса. Уж так заведено в природе – все одно к одному. Среди людей – тоже… Все – одно к одному. И люди, собравшиеся на подворье Тузаровых, сейчас прислушивались совсем к другим звукам. Мерный топот коней они сначала как бы почувствовали всем своим существом, потом услышали и – почти одновременно – увидели силуэты приближающихся всадников. До берега было недалеко
– расстояние одного ружейного выстрела. Кстати, у защитников тузаровского дома имелось всего одно ружье и в этот вечер из него был сделан всего один выстрел.
Родич старого тлекотлеша, грузный и медлительный Бот, сорокалетний мужчина с окладистой густой бородой, только что закончил долгую процедуру заряжания тяжелого русского самопальника и уложил массивный граненый ствол на перекрестие сошек. Три всадника, скакавшие впереди, уже покрыли половину расстояния между берегом и домом. Бот поднес тлеющий фитиль к запальному отверстию. Раздался оглушительный грохот. Запахло порохом и горелым волосом. Бот потрогал свою опаленную бороду и, бросив наземь громоздкое оружие, подошел к своему коню.
А в это время один из всадников шогенуковского отряда все ниже и ниже клонился набок, пока наконец не вывалился из седла. И уж так распорядилась судьба, что человеком, поймавшим свинцовую птичку своей грудью, оказался добрый Идар. Он еще утром хотел отговорить пши Алигоко от его жестоких намерений, но по мягкости душевной не рискнул высказать те слова, которые могли рассердить князя, подпортить ему настроение. Перед смертью Идар успел подумать о том, что теперь он вознагражден сполна за свою скромность…
А у дома Тузаровых уже началась кровавая свалка. И трудно было разобрать, кто нападает, а кто защищается. Падали под копыта лошадей смертельно раненные тела, раздавались хриплые выкрики, лязг металла, конское ржание. Бешеный Мухамед черным смерчем вертелся в гуще боя и, нанося удары направо и налево, орал страшным голосом:
– Где Канболет?! Тузаровский щенок! Выходи, не прячься!
Медлительный Бот, бормоча угрозы в подпаленную бороду, стремился встретиться лицом к лицу с Хатажуковым, но это ему долго не удавалось. Под ударами его длинной сабли навсегда спешились еще два шогенуковца, пока он не увидел прямо перед собой сверкающие звериной яростью огромные глаза Мухамеда. Боту показалось, что эти жуткие глаза вдруг начали увеличиваться, расти – вот они уже, как две желтые тыквы, как два серых мельничных жернова, вот они закрыли собой все небо, стали угольно-черными, потом подернулись зыбким мутно-розовым туманом. Бот ощутил на своем лице дыхание горячего ветра и почувствовал, как его грузное тело обрело легкость надутого меха и полетело куда-то ввысь, в мелодично звенящую пустоту. Сила и быстрота оказались на стороне Мухамеда. И уж если его клинок прогулялся по лицу противника, бесполезно приглашать лекаря.
Число сражающихся стараниями Хатажукова и двух-трех искусных в своем деле тузаровцев уменьшилось наполовину, а Канболет не появлялся.
Еще чудом оставался жив Адешем, обязанный своим везением рослому коню Шужея, который, отличаясь особой воинственностью, то и дело взвивался на дыбы и бил чужих лошадей копытами. Неожиданно для Адешема у него снова произошло столкновение с Хатажуковым. Шужеевский конь грудью налетел сбоку на изящного чистокровного жеребца Мухамеда и повалил его на землю вместе с всадником. Изрыгая страшные проклятия и отплевываясь кровью от больно прикушенного языка, Хатажуков вскочил на ноги. Князь не помнил себя от бешеной ярости. Он не стал снова садиться на коня, а погнался за пролетавшим мимо стариком, догнал его в три прыжка и рывком выдернул из седла, как пучок травы из земли. Маленькая джатэ выпала из правой руки Адешема.
– Ах ты, рваный шарык! – скрежетнул зубами Мухамед. – От кого? От какого-то навоза я, князь, дважды терпел позор! – Хатажуков тряс табунщика, словно тряпичное чучело.
– Потерпишь и в третий раз, – прошептал Адешем и плюнул князю и глаза.
Хатажуков взвыл в отчаянной тоске и с силой швырнул старика на землю. Адешем откатился к плетню и затих – похоже было, что навсегда. Князь взмахнул саблей и бросился к нему, но вдруг в его шлеме что-то гулко звякнуло, ноги подломились в коленях, и он медленно опустился на землю.
Главный виновник всей пролитой сегодня крови Алигоко Вшиголовый, верный себе, и на этот раз не утруждал себя участием в побоище. Дождавшись того момента, когда тузаровцев оставалось всего пятеро, да и они должны были вот-вот погибнуть, Шогенуков решил начать поиски панциря: молодой тлекотлеш, скорее всего, оставил его дома. «Мухамед справится тут и без меня», – подумал князь и, перескакивая через трупы своих и чужих людей («своих опять больше»,
– отметил он про себя), направил коня прямо к дверям хачеша. Только он спешился, как двери распахнулись, и из гостиной вылетела какая-то высокая девушка. Не обращая внимания на Алигоко, она подбежала сзади к Хатажукову, поднимавшему в это мгновение саблю над неподвижным Адешемом, быстро подобрала самопальник Бота, размахнулась, ухватив ружье за ствол, и со звоном обрушила тяжелый приклад на голову князя. Затем она отшвырнула самопальник в сторону и склонилась над стариком.
Впервые за последнее время Шогенуков, не без удовольствия наблюдавший за посрамлением сообщника, испытал необычное чувство. Сейчас им владела не злоба, не раздражение, не страх и вечное недовольство окружающими – сейчас ему было радостно и почему-то приятно. Но к новому чувству примешалась, разумеется, и неистребимая жажда обладания тем, чего он не имел, а имели, на зависть ему, другие. И теперь ему захотелось увезти отсюда не только драгоценный панцирь. Однако на первом месте был все-таки панцирь – и Шогенуков поспешил на поиски.
Адешем открыл глаза и увидел склоненное над ним красивое женское лицо.
– Очнулся, дедушка? – услышал он ласковый голос. Адешем едва слышно проговорил что-то непонятное.
– Что ты сказал, дедушка? Какая «арба»?
– Арба, говорю, все-таки перевернулась. И виноват во всем я.
– В чем ты виноват?
– Это кто тут со мной? А-а, Нальжан!
– Да, да, это я! Узнал?
– Узнал, – вздохнул старик. – Вот видишь, Нальжан, и маленькая птичка стала причиной снежного обвала…
– При чем здесь какая-то птичка?
– Это я – птичка.
– Оттащить бы тебя отсюда…
– Постой, Нальжан, наклонись пониже, – строго сказал Адешем, – о новом хозяйском панцире знаешь?
– А кто о нем не знает?
– Можно подумать, что Каральби каждую свою новость торопится поскорей сообщить всем женщинам, – усмехнулся старик.
– Нам не надо сообщать, – обиделась Нальжан, – мы и так все узнаем.
– Где лежит панцирь, тебе известно?
– А как же иначе? Разве не я слежу за порядком в доме?
– Значит, в доме… Найдет его шакал вшиголовый, найдет…
– Да о чем мы с тобой болтаем, старый ты ребенок! – возмутилась Нальжан. – Тут бойня кругом, наши почти все убиты… Ты встать можешь?
– По мне как будто конница проскакала, шевельнуться не могу…
Нальжан громко заплакала. Взяв Адешема под мышки, она поволокла его к амбару.
Острая боль вдруг пронзила спину старика и отозвалась в груди. Черная завеса упала на его лицо, и больше он ничего не чувствовал.
…Мухамед Хатажуков с трудом приподнялся на четвереньки и сел, мотая головой. А в голове будто шумел водопад и стучали копыта девяти лошадей.
– Что это было? – сердито прохрипел князь и снял шлем, на котором оказалась небольшая овальная вмятина. – Камень упал с неба?
Хатажуков встал на ноги и огляделся. Силы быстро возвращались к нему, он снова был готов к бою, но схватка уже закончилась.
– Эй, зажгите факелы! – крикнул Мухамед. – Не видно ни шайтана, совсем темно стало!
Мертвыми телами завален весь двор. Тузаровские люди перебиты все до одного. От нападающих осталось меньше половины.
Мухамед вырвал факел у одного из своих всадников и поджег плетневую ограду («будет посветлее»): сухие ореховые прутья загорелись ярким пламенем.
– Где Вшиг… где пши Алигоко? – спросил князь. Ответить ему не успели. Шогенуков появился в дверях хачеша. Он был мрачен.
– А-а! Мухамед? Живой? Понимаешь, нигде нет панциря! Надо поискать в другой части дома. Хатажуков злобно ощерился:
– Да уж, конечно, ты его заработал честно, этот панцирь!
– Но ты, мой любезный друг, еще честнее заработал шишку на темени, – ядовито огрызнулся Алигоко, приближаясь к Хатажукову.
– Шишку! – прогремел Мухамед. – Жаль, что все они убиты! Я бы тому, кто рубанул по моему шлему… я бы из него жаруму [49] сделал и собак накормил!
Из темного амбара бесшумно выскользнула Нальжан и попыталась незаметно скрыться, но… Шогенуков увидел ее, круто свернул в сторону и встал на пути у девушки. Нальжан остановилась, вызывающе посмотрела князю в лицо.
– То, что вы воюете со стариками, я уже знаю. Может быть, воюете заодно и с женщинами? – в глубоком грудном голосе Нальжан звучали откровенные нотки презрения и гнева.
Шогенуков побагровел от унижения, но, стараясь не подавать виду, что его задели слова женщины, с нарочито добродушной издевочкой обратился к Мухамеду:
– Дорогой князь Хатажуков! Ты слышал, в чем нас обвиняют? А разве мы причинили хоть какой-нибудь вред здешним женщинам? Нет, не причинили. Я правду говорю, князь? Зато одна из них уже нанесла некоторый ущерб моему другу и брату Мухамеду, нисколько не считаясь с его высоким достоинством и священной неприкосновенностью его княжеской головы. А ведь эта голова…
– Постой! – грубо оборвал сообщника Мухамед. – Ты что там мелешь?!
– Вот видишь, что ты наделала, невоспитанная женщина! Разве можно так неловко обращаться с оружием? Ведь из него стреляют, а не дерутся, как дубиной. Теперь пши Хатажуков из тебя жаруму сделает…
Мухамед приблизился к Нальжан вплотную и с довольно непристойным интересом оглядел ее с ног до головы.
– Это она… меня? – процедил сквозь зубы бледный Хатажуков.
Нальжан смело встретила взгляд бешеных глаз кровожадного пши.
– Скорблю о том, что слабых моих женских сил не хватило на более сокрушительный удар.
– Уо! Вот что разговор! – притворно восхитился Алигоко. – Ничего, девушка, твоих слабых женских сил хватило на то, на что не хватило сил еще ни у одного мужчины. И это я говорю как верный друг нашего высокородного пши.
Мухамед промычал что-то нечленораздельное и закусил губу. «Схватить бы его за глотку, этого верного друга», – подумал он.
– Но я думаю, он из тебя не будет делать жаруму, если ты нам скажешь, где твой хозяин спрятал новый панцирь. Скажи, не стесняйся. Ведь Каральби в нем больше не нуждается. Правда, Мухамед? Ты подтвердишь мои слова?
Мухамед вдруг захохотал, будто ему пришла наконец в голову удачная мысль, и рванул платье на груди у Нальжан:
– А не прячет ли она панцирь под своей одеждой, а? Надо проверить.
Он властно обхватил женщину, стал шарить по упруго налитому здоровому телу. Вот и отомстил он ей. Месть была подлой, но зато, как считал спесивый князь, единственно возможной. В первое мгновение, услышав треск рвущейся ткани, Нальжан окаменела от ужаса, но быстро пришла в себя, с силой оттолкнулась от Хатажукова, кулаком наотмашь ударила в лицо Вшиголовому, который пытался ее задержать, и бросилась со всех ног к отдельно стоящему домику, где обычно принимались почетные гости.
Алигоко пошатнулся, а Мухамед, увидев, как хлещет кровь из длинного носа приятеля, злорадно засмеялся.
– Ладное – спокойно сказал Шогенуков, – далеко не убежит. – И раздраженно добавил: – Панцирь искать надо. Все перевернуть! Дом разнести по кусочкам!
Все перевернули, а панцирь не нашли. Искали в главном доме, на мужской и женской половинах, искали в маленьком гостевом доме, искали в домах уорков и зажиточных крестьян. Собрали все наиболее ценное, погрузили на две большие подводы оружие, ковры, посуду, сундуки с одеждой. Панциря нигде не находили. Огонь с горящего: плетня перекинулся на конюшню, оттуда – на крышу тузаровского дома. Было светло, как днем (взошла к тому же луна), и шумно, как на торговом перекрестке.
Отчаянно голосили обезумевшие от горя женщины, ржали перепуганные лошади, с пронзительными криками носились осиротевшие дети…
Князья решили, что панцирю больше негде быть, как только на самом Канболете. Оставаться в чадном дыму пожарища, среди проклятий и причитаний, среди крови и трупов, чтобы поджидать здесь Канболета, – мыслимое ли дело?! Но как поступить, если ни в коем случае нельзя оставлять в живых младшего Тузарова? Там, в лесу, лежит мертвый Исмаил… Вину за его смерть можно возложить только на мертвого.
– Отъедем к броду, подождем на берегу, – предложил Алигоко. – Оставим здесь десяток людей – пусть похоронят убитых. Сожгут их, что-ли, по-язычески, ведь им не очень понравился твой, Хатажуков, мусульманский обряд.
Так и сделали. Возле спуска к широкому броду было, конечно, поспокойнее, хотя и сюда доносились приглушенные крики женщин. «Как мало нас осталось, – тоскливо подумал Алигоко, – восемь человек тут да десять там. Скорей бы они кончали с похоронами… Если этот юный громила наскочит раньше времени и будет с ним хотя бы трое-четверо здоровых вооруженных парней, то не поздоровится в лучшем случае половине из нас. А в какой половине окажусь я сам, еще неизвестно».
…Чуть выше по течению реки послышался конский топот, а затем свистящее пение двух стрел. Одна из них пролетела над головой Алигоко, другая вонзилась в шею пожилого хатажуковского уорка.
– Да брось ты факел и реку! – зашипел Алигоко на своего ратника, стоявшего у арбы с награбленным добром.
Запоздал княжеский приказ: прилетели еще две птички со смертельными жалами – одна застряла своим острым клювом в кольчуге дружинника, другая впилась прямо в висок того парня, что держал факел. Парень опрокинулся навзничь, на кучу сложенных вещей, выронил факел и от него тотчас же вспыхнула в арбе подстилка из сухого сена. Шогенукову показалось, что сумрак за пределами их освещенной огнем стоянки стал еще темнее, непрогляднее, и тем ужаснее было внезапное появление трех грозных всадников.
Кажется, не растерялся только один Мухамед.
– Теперь я доберусь наконец до тузаровского щенка! – заорал он и поднял на дыбы своего коня.
Канболет встретился с князем вплотную, встретились в воздухе клинки двух непримиримых, хотя почти и не знакомых друг другу, врагов. Кто-то подскочил было сбоку к Канболету, хотел помочь князю, но быстрый, как вспышка молнии, удар Тузарова, нанесенный им не глядя, на слух, – и неосторожный дружинник полетел с коня с удивленным, а заодно и разрубленным наискось лицом.
– Не лезьте сюда! – крикнул Мухамед. – Я сам… Я убил матерого волка, убью и молодого! И-и-эх!! – каждый раз, когда Мухамед опускал саблю, он думал, что вот уж этот удар и будет последним, но снова и снова его клинок натыкался на стальную преграду – твердую и одновременно упругую.
Канболета никто не учил такому приему. Он лишь сейчас верным своим чутьем понял, что если встречаешь удар особой редкостной мощи, каким обладал Хатажуков, то отражать его надо не грубо, а мягко: в точно угаданное мгновение спружинить, чуть отдавая саблю назад. Иначе либо клинок сломается, либо сабля вылетит из руки, как бы крепко ты ее не держал. «Что это он про волков? – подумал Канболет. – При чем тут волки, я не понимаю…»
– Ну держись, проклятый! – хрипел Хатажуков. – Отправлю я тебя вслед за родителем! На дно Тэрча!
– Так, значит, это ты убил моего отца?! – догадался наконец Канболет.
– И тебя убью! – тяжело дыша, крикнул князь. – И твой панцирь тебя не спасет!
– Эй, Мухамед! – вдруг заверещал Алигоко из-за горящей арбы. – На нем нет панциря! Куда он его дел?!
С новой силой всколыхнулась в душе Канболета хлесткая волна ненависти. Но она не ослепляла юношу, не опьяняла и не выводила из равновесия, на что, вероятно, рассчитывал Хатажуков, с беззастенчивой наглостью признаваясь в своем преступлении.
– Не-ет, ты меня не убьешь, – тихо загремел спокойный бас Канболета. –
И никого ты больше не убьешь. Сам сейчас будешь убит! – и в голосе Тузарова было такое невозмутимое хладнокровие, словно для него не составляло никакой разницы: вести ли неторопливую беседу или биться в жестоком поединке.
«Этот разъяренный буйвол не уступает мне в силе, – думал Канболет. – И страха нет в его глазах. Одно только бешенство. Вот оно-то его и погубит…»
– Держись, паршивый щенок!! – бесновался Хатажуков.
– Держусь, держусь! – насмешливо отвечал юноша.
Хамиша и Нартшу тоже сумели сократить численность врагов и теперь против каждого из них оставалось по одному противнику, не считая вшиголового храбреца, непонятно чего выжидавшего под прикрытием горящей арбы. Он держал в руке заряженный пистолет, направляя ствол в сторону вихрем кружившихся Канболета и Хатажукова. Было похоже, что князю очень хотелось увидеть, чем закончится эта схватка, а уж потом выстрелить.
Мухамед ничего не мог сделать с тузаровским сыном и это приводило его во все большую ярость. Впервые князь почувствовал смертельную опасность, а затем совершил ту единственную оплошность, которую, как охотник в засаде, подстерегал Канболет. Этот взмах княжеской сабли был с самого начала неверным. Канболет увидел, что удар рассчитан на обязательное столкновение с его клинком, и если в последний момент сделать обманное движение, то лезвие хатажуковской сабли лишь рассечет воздух. Канболет поднял, как и полагается, навстречу свою саблю, но перед самым столкновением ловко убрал ее из-под удара, сделал быстрый короткий взмах и сплеча рубанул по княжескому шлему. Мухамед. неестественно выпрямился в седле и замер. Глаза его вылезли из орбит и сразу стали бессмысленными и тусклыми. Канболет нанес еще один сокрушительный удар – шлем треснул, глаза бешеного пши залились кровью.
Алигоко прицелился получше – теперь он дождался своего часа, но тут лошади, впряженные в арбу, на которой разгорелся настоящий костер, в панике рванули и понеслись, не разбирая дороги, к обрыву. Конь Шогенукова испуганно шарахнулся в сторону, грянул выстрел – и пуля взвилась в ночное небо. Нартшу в это время выбил из седла тяжело раненного противника и бросился на помощь другу, но было поздно. В грудь Хамиши уже вошло острие клинка. Нартшу сцепился с последним дружинником из княжеской свиты, а Канболет не спеша направил коня к Шогенукову.
И тогда хитрый и неглупый князь сделал то, что можно было объяснить лишь припадком отчаянной трусости. Он с криком развернул лошадь и ударился в постыдное бегство. И поскакал он не в сторону тузаровского дома, где еще оставалось десять всадников, а прямо к броду (видно, помутился изворотливый ум Вшиголового). Канболет стал преследовать врага.
Не надо было Шогенукову так торопить и нахлестывать коня, пока тот по брюхо в воде переходил реку. На другой берег бедное животное выбралось совсем обессиленным, и Канболет нагнал князя на самой опушке леса.
Уже рассеивался предрассветный сумрак, и Канболет увидел, как остановивший измученного коня Алигоко пытается трясущимися руками разомкнуть на себе какой-то блестящий пояс. Тузаров вложил саблю в ножны, взял плеть и резко хлестнул ею по бледной шакальей морде князя. Алигоко взвизгнул и запрокинул голову, закрывая лицо руками. Его блестящий пояс с тихим мелодичным звоном распрямился в стальную полосу и упал на землю
– Ах, вот оно что… – пробормотал Канболет, проворно нагнулся и, не слезая с коня, поднял старинный дамасский клинок. – Вот каким оружием владела эта подлая и трусливая гадина!
– Не убивай меня! – крикнул Шогенуков. – Это ведь не я убил твоего отца и не я поджег дом, а младший Хатажуков! Он хотел найти панцирь.
– А ты, конечно, ни в чем не виноват? – горько усмехнулся Канболет, сгибая в кольцо тонкую драгоценную саблю.
– Нет такой вины, за которую князя можно убить! – Лиловый рубец, пересекавший его левую щеку, сочился кровью.
– Если бы ты не оказался таким жалким трусом, я бы не посмотрел на то, что жизнь князя считается неприкосновенной, и поступил бы с тобой так же, как и с твоим кровожадным сообщником. А теперь проверим, хорошо ли будет служить мне эта арабская сталь.
Канболет сорвал шапку с головы Алигоко и подбросил ее вверх; дамасский клинок тоненько свистнул, и наземь упали две половинки щегольского головного убора донельзя посрамленного князя.
Шогенуков глухо застонал, будто получил новый удар плетью.
– А теперь убирайся вон! – рявкнул Канболет. – Поторопись, пока я не передумал!
Долго уговаривать Вшиголового не пришлось – он тронул коня и скоро исчез в лесу.
Канболет вернулся к реке и стал вглядываться в тот берег, начавший слегка проступать сквозь легкую пелену предутреннего тумана, плывущего над водой.
Он еще надеялся, что Нартшу уцелел и, возможно, переходит сейчас через реку. И в самом деле – он услышал чей-то голос, обрадовался, но тотчас же понял свою ошибку. Канболет увидел силуэты девяти верховых: каждый вел за собой в поводу одну, а то и две лошади, навьюченные каким-то грузом.
– Здорово дрался этот последний их парень, – сказал один из всадников.
– Да все они, малокабардинцы, дерутся сильно, – ответил ему другой.
Хорошо, что мы с арбы весь этот хабыр-чабыр перегрузили на лошадей.
Снесло бы ее течением и опрокинуло, – сказал третий.
– Воды в Тэрче прибавилось, – заметил кто-то еще. – Наверное, ночью прошли дожди в верховьях.
Остатки княжеского отряда приближались. Каждое слово ясно и отчетливо разносилось над тихой рекой. Канболет отъехал чуть ниже по берегу и укрылся за облепиховыми зарослями.
– Надо бы князя догнать…
– Догони зайца в лесу!
– Больше я не служака Вшиголовому, – решительно заявил кто-то из уорков.
– Я тоже хочу перейти к другому князю… Сыт на всю жизнь сегодняшними зверствами!
Всадники вступили на берег и, не задерживаясь и не оглядываясь, начали быстро удаляться от реки.
«Пожалуй, и мне пора в путь, – подумал Канболет. – Вот только куда?.. На отцовское пепелище? Нет, мне там делать нечего. Да и чем я смогу утешить осиротевшие семьи! И кто сможет утешить меня? Уж, конечно, не Кургоко Хатажуков, который скоро узнает о смерти своего брата. Больший князь, оглушенный и ослепленный горем, не услышит голоса рассудка и не скажет справедливого слова. Мы теперь с ним кровники…»
Канболет вывел коня на первую попавшуюся лесную тропу и поехал шагом, опустив поводья и низко склонив голову. «Отец бы еще жил долго… А какие были хорошие друзья Нартшу, Шужей, ох, несчастье, несчастье! И не каменное ли у меня сердце? Почему оно не истекло кровью и не затихло навек?»
Долго так ехал молодой Тузаров, не замечая ничего вокруг. Уже наступило солнечное утро, в ветвях деревьев весело пересвистывались беззаботные синицы и зяблики.
Вдруг конь остановился и тихонько заржал. Канболет очнулся, как от глубокого сна, и поднял голову. В нескольких шагах сбоку от тропы он увидел мальчика, сидящего на корточках возле тела какого-то мужчины. Чутье воина сразу подсказало Канболету, что этот мужчина мертв. Мальчик вскочил и выхватил кинжал. Канболет спешился.
– Не надо, дружок, – сказал он, подходя поближе, – кинжал тебе не понадобится.
Канболет рукавом черкески утер слезы на мальчишеском лице.
– Ты и так весь мокрый… А дождя, кажется, не было. У тебя горе? Это твой отец?
У мальчика задрожали синие от холода губы и он громко всхлипнул.
– Говори что-нибудь. Я сегодня тоже потерял отца…
– Это мой дядя, – мальчик наконец заговорил. – Это Исмаил Хатажуков, брат моего отца.
– А твой отец?..
– Кургоко!
– Вот, значит, как… А кто нанес твоему дяде этот удар в висок?
Мальчик умолк, настороженно глядя в глаза Канболета.
– Не хочешь говорить, паренек? Понятно. Ты не знаешь, с кем имеешь дело, с врагом или другом. А ты не бойся. Я всем на свете мальчикам – друг.
– А еще ты кому друг? Шогенукову или… или Тузаровым?
Канболет изумленно охнул:
– Да ты вопросы задаешь, как взрослый! Сколько тебе лет?
– Девять.
– Возраст немалый. Ты уже многое должен понимать. Ну, а имя свое ты от меня не скроешь?
– Нет, не скрою. Я – Кубати.
– Хорошее имя. Ну, а теперь, Кубати, тебе нужно срочно обсушиться у костра, а то заболеешь. Наш разговор мы еще продолжим. Но прежде всего вынесем твоего дядю из леса. – Канболет поднял тело Исмаила, вышел с ним на дорогу и положил труп между колеями от тележных колес. – Здесь его подберут и увезут домой еще до полудня. А для нас с тобой, Кубати, здесь место не совсем подходящее. И сушняка нет, чтоб хороший огонь развести. – Канболет вскочил в седло, наклонился к мальчику, подхватил его за пояс и усадил на коня впереди себя.
Канболет отъехал подальше от дороги, выбрал лужайку с хорошей травой – здесь мог пастись конь – и остановился. На краю поляны оказалась небольшая сухостойная березка – как раз то, что было нужно. Канболет перерубил ствол толщиной с оглоблю одним ударом седельного топорика и случайно заметил вспыхнувший в мальчишеских глазах огонек немого восторга. Тогда он отбросил топор и легко стал переламывать ствол голыми руками, упираясь в него коленом: знал, что тем самым вызовет еще большее восхищение Кубати. Не любившему хвастаться Канболету сейчас было немножко стыдно, однако он нарочно старался произвести на парнишку отрадное впечатление. Зачем ему это нужно, Канболет пока еще не смог бы объяснить даже самому себе.
Потом, сидя у костра вместе с продрогшим Кубати, Тузаров повнимательнее пригляделся к сыну большего князя Кабарды. «Глазенки у мальчика умные, упрямые… – думал Канболет. – Тоже мой кровник…»
– Так кто же убил твоего дядю? Или ты не знаешь?
– Знаю! – со злостью выкрикнул Кубати. – Мухамед его убил. Как дал кулаком…
– Мухамед?! Твой другой дядя? – удивился Тузаров. – Ну и дела… Клянусь пророком, не ожидал!
– Они с Шогенуковым поехали убивать младшего Тузарова. Убьют его и потом скажут, что это – за Исмаила.
– Постой, маленький джигит. Ты видел, как Мухамед проломил висок Исмаила?
– Только я видел, да пши Алигоко.
– А почему они решили мстить за Исмаила Тузаровым?
– Да потому! Они будут говорить, что Исмаила убил сын Тузарова…
Постепенно мальчик рассказал все. Он вспомнил слово в слово разговоры князей, описал подробности резни на лесной поляне. Канболет узнал, как погиб и как был «погребен» его отец, Кубати рассказал о переправе через Терек – как появилась страшная змея, испугавшая лошадь, как утонул Хагур, а он, Кубати, выплыл к берегу. Всю ночь он плутал в лесу, и только на рассвете случайно вышел на то же самое место, где был убит дядя Исмаил.
