Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)
Сборы не заняли много времени. Еще не успели сгуститься вечерние сумерки, как мы с Тузаром в сопровождении десяти хорошо вооруженных всадников уже скакали и ту сторону, в которую во время молитв обращались наши взоры.
Ночь, день, еще одна ночь и один день, и плодородная долина мутного Нила осталась позади. Теперь наш путь пролегал по пустынным местам, где могли встретиться лишь редкие стоянки кочевников-бедуинов да шайки степных пиратов, состоящие из беглых рабов, дезертиров и прочего отребья всех цветов кожи; пестрота их одежд спорила с пестротой вероисповеданий. Однако мы не были трусливыми купцами или заурядными паломниками (кстати, последние и не носят с собой денег). Мои бесстрашные и прекрасно обученные витязи могли не бояться шайки презренных воров и грабителей, да же если бы она состояла из сотни головорезов.
Через несколько дневных переходов мы вышли к берегу Красного моря, узкой полосой вклинивающегося между берегами Африки и аравийской землей, родиной пророка. В течение последующих недель наша дорога то удалялась от морского побережья, то вновь проходила по береговой кромке. Неприятно теплой соленой водой мы иногда смывали с себя желтую дорожную пыль, но это ненадолго приносило облегчение. Вода в Красном море не то, что в Ахыне: она так сильно насыщена солью, что при высыхании оставляет на теле белесый налет, раздражающий кожу. Прибавьте сюда яростные лучи солнца – в начале весны почти такие же жгучие, как и летом, прибавьте сюда душный ветер хамсин, несущий в течение пятидесяти дней во время разлива Нила тучи мельчайшею песка и пыли из южных краев страны, и вы поймете, что значит путешествие по бесконечным просторам Египта. В редких скудных колодцах вода накапливается медленно, ее едва хватает, чтобы напоить лошадей. Слава аллаху, арабские кони мало потеют и хорошо переносят жажду.
Мы торопились и потому позволяли себе отдых лишь между полуденным и вечерним намазом – в самое жаркое время суток. И еще наши лошади получали небольшую передышку перед рассветом.
Из Каира мы выезжали в новолуние. И вот через день после рождения нового лунного ятагана наши кони без всяких понуканий вдруг ускорили свою прыть и к ночи примчали нас к воротам шумного и грязного караван-сарая.
И ночью это заведение хитроумного и неопрятного араба, бессовестно обирающего путников, не успокаивалось, жило своей суматошной жизнью. Храпели, валяясь у костров, только стражники, призванные наводить ужас на пиратов пустыни. Купцы проверяли тюки с товарами, их слуги и охранники возились с мулами и верблюдами; матросы, занимающиеся перевозом путешественников в Джидду – на другой берег моря, играли, несмотря на религиозный запрет, в кости и громко бранились; вокруг булькающих котлов и шипящих жаровен крутились завшивевшие дервиши: их лица были отмечены печатью святости и благочестия.
Верблюжий помет, отбросы пищи, зловонные помои, тучи надоедливых мух, едкий кизячий дым, крики людей, рев ишаков – и за все это надо еще и платить звонкой монетой, если хочешь дать отдых лошади, съесть, наконец, кусок свежей козлятины и провести ночь под крышей. Без особого труда, но с помощью двойной платы, нам с Тузаром удалось попасть на единственное судно, стоявшее в это время в бухте. Хозяин – опытный мореход из Кувейта – соглашался взять на борт только двух лошадей, и я решил оставить свою свиту в караван-сарае – на этом берегу. Ведь от Джидды до Мекки – всего один переход для опытного наездника: мы с Тузаром должны были скоро вернуться. Ведь и корабль пересекал узкое море не больше чем за два дня.
В Джидде нам пришлось купить по паре кусков белого полотна, чтобы обернуть ими наши грешные тела, и продолжать путь к священной Мекке уже в ихраме – одежде паломника. Только у меня под ихрамом был панцирь Саладина, под панцирем – легкий кожаный подкольчужник. Тузар прятал под своим покрывалом увесистый мешочек с золотыми монетами и острый кинжал Паши обычные одежды и доспехи были увязаны и крепкие вьюки и приторочены к седлам.
На следующий день, чуть только на востоке стало светлеть небо, копыта наших коней уже вздымали пыль кпд дорогой, ведущей к городу пророка Магомета.
Еще издали завидели мы знаменитые меккские холмы, названия которых – Анаба, Хира, Тура, Сафа (трех остальных не помню) – были знакомы нам с детства. Мы ускорили бег наших скакунов и к заходу солнца уже въезжали в ворота Мекки. Сотворив молитву и оставив коней на постоялом дворе, расположенном у южной пены юрода, мы отправились к центру, где чуть в стороне от торговых рядов возвышалось квадратное строение, все четыре стены которого были снаружи задрапированы черной тканью. Так вот он, священный храм Кааба!
На небольшой площади перед входом в мечеть стоил разноголосый гомон: как полчища вшей над одеждой дервиша, здесь кишели толпы нищих, бормочущих молитвы; легионы крикливых мелких торговцев, продающих ячменные лепешки, шарики сушеного сыра, финики каленые орехи, всевозможные чудодейственные снадобья для лечения ран, желудочных болезней и слабоумия; водоносы, бьющие звонкими медными чашечками о пузатые бока тонкогорлых кувшинов; сборщики пожертвований, наделенные во славу аллаха особо тонкими и пронзительными голосами. Пробившись сквозь толпу, я вошел в мечеть. Тузар остался на площади. Мы решили, что прирожденному воину не стоит связывать себя теми ограничениями и условностями, которые сан хаджи может наложить на его, Тузара, основное жизненное призвание. Со мной это проще, так как князь, даже имеющий духовный сан, в любых случаях остается в первую голову князем, а уже во вторую – хаджой.
Внутри мечети было тихо и сумрачно. На полу, устланном коврами, стояли на коленях и отбивали поклоны правоверные ревнители ислама. У северной и восточной стен сидели муллы; перед ними на деревянных подставках лежали огромные книги в черных переплетах. Устремив взоры в окрытые страницы, муллы беззвучно шевелили губами. Между святыми людьми как раз в северо-восточном углу храма, на уровне груди человека, в стену, сложенную из белых камней, был вделан Черный камень величиной с кабардинское седло. Именно этот камень, драгоценней которого не был бы и алмаз того же размера и тысячи таких же алмазов – пусть бы их даже хватило, чтобы только из них сложить стены мечети, именно этот камень аллах сбросил с неба, когда увидел, что для строительства храма не хватит одной гранитной глыбы.
В центре Черного камня, гладкого, как сталь моего панциря, оказалось углубление, получившееся, как я после узнал, от прикосновения множества губ. Неземной восторг овладел мною, слезы готовы были пролиться из моих глаз, озаренных небесной благодатью. Сначала я прильнул к камню губами, а затем, чуть отогнув сверху полотно ихрама, дотронулся до камня панцирем. Тихий короткий звон стали прозвучал для меня райской музыкой. Ближний мулла встрепенулся и подозрительно покосился в мою сторону. Однако я уже отошел от камня и звенел теперь другим металлом. В окошечко портика для сбора пожертвований потекли с моей ладони золотые арабские диргемы и персидские туманы. (Десяток этих монет я взял накануне у Тузара). Мулла зачарованными глазами проводил золото, вздохнул и вновь погрузился в священную черноту Корана.
Главное дело было сделано. Оставалось встретиться с шейхом, принять от него напутствие, выслушать благочестивые наставления и советы. Не забыл я и о надписи, которая должна была украсить панцирь и умножить его чудесную силу.
Высокостепенный служитель ислама весьма любезно принял меня в своем доме. (Этому приему содействовал, конечно, и крупный рубин в массивной золотой оправе, посланный шейху через его слугу). Крепкий белобородый старец в огромной чалме важно восседал на подушках, разбросанных по мягкому ковру. Его цепкие узловатые пальцы неторопливо перебирали зерна гранатовых четок, а маленькие слезящиеся глазки бегали из стороны в сторону. Когда он узнал о цели моего прихода и увидел панцирь, его приветливое лицо слегка вытянулось, пальцы стали перебирать четки с удвоенной скоростью, а глаза заслезились еще больше.
– Сын мой, – ласково сказал старик. – Теперь, когда ты приобщился к главной святыне мусульманства, не возникают ли в тебе мысли о суетности и ничтожество твоих мирских устремлений?
– Отец, каждый из нас просто следует своему долгу, – ответил я. – А этот долг определяется нашим происхождением, а также интересами рода и племени, к которым мы принадлежим…
– Все это правильно, – перебил меня шейх. – Но я имею в виду и другое. Пристало ли тебе, доблестному мусульманскому витязю, носить вместе с зеленым тюрбаном гяурские доспехи? Ведь панцирь твой выкован и, дамасскими оружейниками? О чем кричит и на кого щерится эта мерзкая львиная морда? Не вызов ли это исламу, запрещающему делать изображения живых существ! Оставь панцирь здесь. Мы выставим его на всеобщее обозрение и каждый правоверный сможет (за небольшую, конечно, плату) бросить в презренную сталь камень или комок помета во имя аллаха милостивого, милосердного и пророка его Магомета. А львиная морда пойдет на переплавку и пополнит тот небольшой запас золота, который нами предназначен для украшения мечетей.
– Нет, благочестивый отец наш, – мягко возразил я ему. Панцирь этот действительно выкован и склепан не в Дамаске, а в Милане, но принадлежал он лучезарному царю царей Салаху ад-Дину, от прикосновения рук которого с этой стали сошла вся гяурская мразь. Теперь панцирь принадлежит царственному дому
Египта. А что касается украшения мечетей, то думаю, эти двадцать монет весят вдвое больше, чем золотая нашлепка в виде львиной морды, – я высыпал на ковер у ног шейха горку полновесных кружочков, среди которых были и арабские диргемы, и турецкие серафы, и флорентийские флорины и даже пара венецианских цехинов.
На морщинистых щеках сановитого муллы выступил слабый румянец. Как бы случайно накрывая золото маленькой красной подушечкой, он сказал:
– За эту плату я тебе сделаю священную надпись на клинке сабли или, если хочешь, на шлеме – тогда голова твоя станет непробиваемой. А панцирь все-таки оставь. А то как бы стих из корана, вместо того, чтобы укрепить сталь, не сделал се хрупкой, подобно яичной скорлупе.
Шейх ошибался. Ведь он не знал того, что знал я. Он не знал, что от прикосновения к Черному камню панцирь не рассыпался, а я не был сожжен огнем, сошедшим с небес, и не был поглощен внезапно расступившейся землей. Значит, надпись, сделанная этим святым человеком, могла лишь усилить несокрушимость серебристого металла. И я снова запустил руку в свой похудевший кошелек.
– Те деньги были моим бескорыстным пожертвованием во славу Мекки, а вот плата за надпись, – еще десятка полтора монет и кольцо с небольшим бриллиантом легли рядом с красной подушечкой.
То, что на европейском золоте были изображения живых существ – чеканные лики каких-то владык, шейха совсем не смущало (видимо, монеты нечестивого происхождения шли на переплавку).
– Хорошо, упрямый посланец Каира, ты получишь надпись на панцире. Оружие неверных будет бессильно.
– Любое, – перебил я. – Любое оружие, шейх! И при воззвании к аллаху напиши, пожалуйста, вот эти два имени: Айнан и Меджид – Истинный и Всемогущий.
– Говоришь, против лю-бо-го оружия?.. – задумчиво протянул начавший удивлять меня князь церкви. – Это будет стоить дороже.
Я вытряхнул все, что оставалось в кошельке. По ковру покатилось восемь монет. На каждую из них можно было купить десять овец или в течение десяти дней содержать десять всадников вместе с их лошадьми.
– Два диргема и сераф я оставлю себе – больше у меня ничего нет, а эти три диргема и два цехина возьми, отец, за свой ученый труд, который не по силам моему разуму.
– Ты не знаешь арабской грамоты? – почему-то оживился старик. – Ну ладно. Пусть будет по-твоему. Я тебе напишу…
Он позвал слугу и велел ему привести с базара лучшего чеканщика со всеми его инструментами. Потом он взял кусок пергамента и калам [15], подумал немного и быстро написал две строчки длиной с кинжальную рукоять.
Чеканщику пришлись немало потрудиться, пока он сумел на твердой неподатливой стали воспроизвести подпись, сделанную на пергаменте. Резцы то и дело тупились, их надо было часто затачивать. Наконец я взял панцирь и завернул его в кусок ткани.
Скажи мне, высокостепенный, какие слова начертал ты своей благословенной рукой?
– Слова, угодные аллаху, – ответил шейх, улыбаясь и вытирая рукавом слезу, выкатившуюся из левого глаза. – И это как раз те слова, которые хороши для надписи, а не для произнесения вслух. Ибо святость изречения так велика, что наши грешные уста рискуют ее осквернить.
Обрадованный, хотя и слегка недоумевающий, я почтительно распрощался со старым мудрым муллой и с легким сердцем покинул его дом.
Тузар ждал меня у ворот с оседланными конями. Дело близилось к вечеру, а утром мы уже хотели быть в Джидде.
Мой верным боевой друг поинтересовался, сколько я заплатил за услуги шейха. Я сказал. А когда мы отъехали от Мекки на довольно большое расстояние и над пустыней стала сгущаться тьма, Тузар долго проклинал алчность священника и сетовал на мою расточительность и доверчивость. Видимо, он хорошо подсчитал, сколько лошадей и оружия можно приобрести на такие деньги. Остановившись возле колодца, мы переоделись. В своем привычном платье и вооружении было гораздо приятнее. Тузар, допустив невольное кощунство, сказал, что чувствовал себя в этом ихраме совершенно голым.
В Джидде, убогом небольшом городишке с кособокими глинобитными домами и кривыми, заваленными гниющим мусором улочками, нам пришлось провести целый день в ожидании корабля. Переправились на другой берег без всяких приключений, если не считать, что бессовестный кормчий содрал с меня три золотые монеты – последние мои деньги. Правда, у Тузара еще что-то оставалось на оплату постоя в караван-сарае, ну, а дальше… дальше мы надеялись, что аллах не оставит нас милостями своими.
Мои славные парни, истомившиеся в караван-сарае от скуки, очень обрадовались нашему возвращению. Им не хотелось больше ни часа задерживаться на этой опостылевшей стоянке. Кстати, их желание совпадало с моим. Я очень спешил…
Через две недели мы встретили купеческий караван из Каира, направлявшийся в глубь Эфиопии, чтобы обменять там аравийскую камедь [16], шелковые ткани и дешевое железное оружие на шкуры львов и леопардов, на кожу носорогов, слоновую кость и высушенные целебные травы, в которых знахари из черных эфиопских племен разбирались получше наших мудрых хакимов.
Нам удалось пополнить скудные запасы провизии. Для каждой лошади мы приобрели по нескольку мер овса и по тугому тюку сена. Хотя людей в караване было вчетверо больше, чем в моем маленьком отряде, купцы, зная, с кем имеют дело, не осмелились спрашивать с нас никакой платы.
Дневной отдых мы проводили вместе, и вот тут-то и стала нам известна страшная новость. Купцы помалкивали, стараясь не вмешиваться в дела, которые не касались их барышей, а пожилой паломник-турок, шедший с караваном, пока ему было по пути, спросил:
– Не несут ли доблестные воины пыль священной Мекки на своих ступнях?
– Несут, несут, – ответил я.
– И, наверное, достославные черкесские всадники, посетившие Мекку, будут служить султану Селиму еще лучше, чем мелику Туманбею?
– Что ты сказал, несчастный?! И как ты не подавился своими необдуманными словами!
– Я никогда не говорил необдуманных слов, – спокойно возразил турок. – Не пристало зря болтать языком человеку, у которого есть женатые сыновья и который решил совершить хадж. Но мог ли я подумать, что мой высокодостойный собеседник не знает о недавних событиях в Египте?
– О каких событиях? Говори коротко и правдиво, если хочешь благополучно добраться до Мекки.
И паломник рассказал о новом вторжении султана Селима, о битве в окрестностях Каира и полном разгроме армии Туманбея. Турецкое войско наступало мощно и неумолимо. Оно было разделено по старинной традиции еще издавна упоминавшейся в ильм-ат-тафире – древней науке о толковании Корана – и в сунна-мусульманских преданиях на четыре непобедимых когорты с устрашающими названиями. Первой выступала часть под названием «Утро псового лая», второй шла часть «День помощи», третьей – под громовой рокот тулумбасов – «Вечер потрясения» и, наконец, четвертая имела наименование «Знамя пророка».
Ей, кстати, даже и не пришлось ни разу вступить в битву.
Египет был завоеван турками, а мелик бежал на юг, к вождю одного из бедуинских племен. Паломник не мог знать, к какому именно вождю. Но это знал я. В моей памяти сейчас же возникло коричнево-красное, как копченая говядина, лицо бедуинского старейшины Шейх-Сеида – владыки многих десятков кочевий, разбросанных по редким оазисам Нубийской пустыни. Вспомнил я и и ношение Туманбея к этому полудикому пустынному льву, который посещал дворец монарха в качестве желанного гостя. Главный оазис вождя находился, как я слышал, где-то неподалеку от Луксора, и, значит, мой царственный дядя сейчас был гораздо ближе ко мне, чем если бы оставался ждать своего Мысроко в Каире. И, наверное, сейчас я ему был гораздо нужнее…
Еще несколько дней бешеной изнурительной скачки по желто-бурым пыльным дорогам, допросы случайных путников, поиски почти вслепую – и вот однажды утром с небольшой возвышенности, полого вздымающейся над долиной Нила, я увидел до полусотни шатров, много коней, верблюдов и… не меньше трех сотен вооруженных людей.
С расстояния двух полетов стрелы были отлично видны белоснежные бурнусы бедуинов и запыленные чекмени турецких вояк. Чекменей было вдвое больше, чем бурнусов…
Мы никак не ожидали встретить здесь, так далеко на юге, турецких всадников. Куда же так торопились воины султана Селима, по прозвищу Пьяница? Пока горькая догадка, подобно медленному утреннему рассвету, постепенно озаряла мой мозг, турки нас заметили. Они могли увидеть пока только меня и Тузара (остальные мои люди немного поотстали), и потому всего лишь десяток конных с обнаженными саблями поскакали в нашу сторону. Эта опрометчивость обошлась им дорого. Мы с Тузаром неторопливо повернули коней, сделали знак нашим парням и, пока турки достигли гребня возвышенности, наш маленький отряд отошел на половину полета стрелы и рассеялся среди редких островков терновника. Турки, храбро визжа, бросились вперед. Шестеро или семеро почти одновременно грохнулись наземь, пронзенные стрелами. Остальные трое даже не успели повернуть коней: мои джигиты мигом с ними покончили
Лишь один турок, раненный в плечо, остался жив. От него мы узнали, что бедуинский владыка Шейх-Сеид выдал Туманбея. Гнусный предатель тайно сообщил туркам, где скрывается египетский монарх, и две сотни испаев – конных гвардейцев султана под предводительством сардара Джевдет-паши еще вчера прибыли сюда, уничтожили немногочисленных приближенных Туманбея, а его самого захватили в плен. Сегодня мелика повезут к султану в Каир.
Итак, моя догадка оказалась правильной.
Спасти Туманбея было невозможно. Оставалось лишь одно: напасть на конвой, убить как можно больше врагов и со славой погибнуть на глазах всеясного.
Мои товарищи согласились со мной. Да иного нельзя было и ожидать от этих добрых черкесских витязей. Мне пришлось еще удерживать их от немедленной атаки: слишком с большого расстояния увидели бы турки се начало. Я решил сделать быстрый дневной переход па север, найти удобное для засады место, выждать, пока испаи устроят ночной привал, и напасть на них врасплох, громко выкликая высокое имя нашего монарха. Вот тогда мы и сумеем продать свои жизни подороже.
Наскоро сотворив молитву над раненым турком, а затем прекратив его суетные мирские заботы, мы крупной рысью помчались на север. Скоро могла начаться погоня, но никто уже не мог бы указать ей верную дорогу, к тому же наше направление было, конечно, «наименее вероятным».
К заходу солнца мы оказались на берегу прозрачною родникового ручья, впадающего все в тот же Нил. Дорога в этом месте на довольно большое расстояние удалялась от великого водного пути, который сверкал под закатными лучами солнца, словно золотой меч Азраила ручейка поросли невысоким трос шиком, девять пальм, посаженных чьими-то трудолюбивыми руками, так и манили под благословенную сень зеленой стрельчатой листвы. Лучшего места для привала и не придумаешь. И это место должно было стать для каждого из нас последним привалом на дороге жизни. Последним и очень коротким. Ибо аллах не дал нашим лошадям, усталым и ослабленным, опередить турецкую конницу на такое время, которого хватило бы для безмятежного отдыха у чистого водного потока. Гораздо скорее, чем нам хотелось, увидели мы вдали облако пыли, поднятое сотнями копыт, и через мгновение вновь сидели в седлах.
Отъехав от ручья, мы укрылись за ближайшими холмами, глинистопесчаные склоны которых были покрытыми лишаями и пучками сухой верблюжьей колючки.
Турки поспели к роднику Девяти пальм как раз к вечернему намазу. Мы слышали протяжный голос муллы, призывавшего испаев к молитве, и сами помолились одновременно со спешившимися всадниками Джевдет-паши.
Потом, дождавшись того часа, когда ночной мрак уже окутывает землю, а луна еще светит вполсилы, мы шагом выехали из-за холмов, бесшумно приблизились к пальмам и осмотрелись. Лагерь испаев угомонился, было тихо, и только изредка всхрапывали кони да потрескивали сучья в кострах, возле которых мирно подремывали стражники. Основная часть испаев лежала, конечно, в шатрах. В двух или трех из них, самых больших, поставленных поближе к центральным кострам, размещался, конечно, паша, его главные подручные и, как я правильно тогда предположил, его царственный пленник. Это ради него мы готовились стать в ту ночь шагидами [17].
Мы тихо достали луки и стрелы, каждый наметил себе цель, затем по моей команде все одновременно прицелились – и двенадцать стрел и двенадцать тетив пропели короткую возвышенную песню. Вопли раненых и наши воинственные кличи быстро всполошили лагерь. Но еще быстрее, подобно смерчу пустыни, мы ворвались в самую середину испайского скопища и начали свою ратную жатву.
Дальше я буду говорить о нашем неслыханном ночном нападении словами Тузара. Теми словами, которые мой молчаливый друг призвал на помощь своему красноречию и ловко их выстроил одно к одному, как всадников в походной колонне. Слушайте:
Не Мысроко ли конь – ой, дуней! –
чистых арабских кровей
копытами бил и топтал
растерявшихся сонных людей?
В левой руке Мысроко держал
длинный двуострый кинжал:
не желал он щитом прикрываться –
не он ли первым всегда нападал?
Ему на пути попался
могущий испай – он гордо держался! –
Но вот у врага в груди
копья наконечник остался.
Мысроко наш впереди, на саблю его погляди:
дамасская сталь, преграды не зная,
в бою никого не щадит.
А от Мысроко не отставая,
усердно врагам черепа разбивая,
трудолюбивый Тузар длинноусый
дорогу себе бердышом расчищает.
Свой орэд – боевую песню – наш не очень удачливый гегуако Тузар пока еще не довел до конца. Когда он соберет в косяк все недостающие слова, он, при удобном случае, споет ее всю целиком. А пока я расскажу, как сумею, словами по возможности высокими – а только высокими словами и надлежит повествовать о бранных подвигах – конец этой истории.
Три брата Темиркановы среди нас были. В самую гущу испаев дружно они врезаются, будто голодные волки в отару жирных баранов.
«Уо, адыге, бейте! – гремит над полем боя мужественный клич. – Рази наповал! Туманбей, Туманбей!!»
Юноша знатного рода Касеева падает прямо в костер, но, огнем охваченный, вскакивает и в предсмертном броске налетает на стену шатра из стамбульского полотна плотного. Горит шатер хорошо, и из него сардар турецкий выскакивает с криком, а следом за ним – бедуинский вождь, продавший мелика. Груда кровавых тел до него дотянуться мешает смертельному жалу сабли дамасской, сверкающей подобно голубой молнии.
Теперь каждый в одиночку бьется. Каждый тесным кольцом турок зажат.
Геройски братья Темиркановы погибают, белыми открытыми лицами смерть встречая.
Опора плеча моего, крепкорукий Тузар, рухнул наземь – о горе! – захлестнутый сразу тремя арканами.
Сквозь крики и стон и оружия звон с трудом я различаю приглушенный голос пленного Туманбея: «Мысроко, кан [18] мой! Бей! Слава!»
И с новой силой призывает ваш Мысроко соратников, но никто – о горе! – не откликается.
Вот и мой арабский иноходец спотыкается и, дроти– протейный, падает. Зато Мысроко ваш одним прыжком прорывается к застывшему от испуга предателю и острым лезвием сабли делит надвое копченое мясо его черного лица.
Ой, дуней! Хотелось еще с сардаром посчитаться. Но сзади на меня навалились гурьбой, к земле придавили, на руки и ноги ремней не пожалели.
Шлем с меня сбили, головой о землю ударили и свет в глазах погасили…
