Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
вопрошающий, чем отличается скотина мусульманская
от скотины христианской?
Дом был поставлен на высоком каменном фундаменте и был немного похож на жилища балкарцев, чьи селения располагались выше по ущелью. Крышу, составленную из плотно подогнанных друг к другу стволов молодых сосен, поддерживали массивные дубовые столбы. Кровлей служил привычный для кабардинцев камыш, покрытый дерном. Стены сделаны были из двойного орехового плетня, обмазанного глиной в смеси со свежим конским навозом. Были, конечно, во дворе маленькие загоны для скота, открытый сарай, а вот что это за небольшое каменное строение в глубине довольно обширного сада, примыкающего к лесистому склону горы, Канболет смог определить не сразу. Только присмотревшись к белому полупрозрачному дымку, поднимающемуся над высокой трубой, он догадался: там кузница.
Из нее вышел худощавый высокого роста мужчина лет сорока пяти и неторопливой походкой направился к дому. В каждом движении этого человека чувствовалась уверенная нерастраченная сила. Короткая черная с проседью борода, жесткие усы и темно-серые колючие глаза под густыми дугообразными бровями придавали его смуглому лицу немного мрачноватый вид. Но вот он бросил, казалось бы, мимолетный, но очень внимательный взгляд на наших путешественников, и резкие складки между его бровями разгладились, глаза посветлели и лицо обрело выражение спокойной приветливости.
– Брат! – радостно улыбаясь, сказала Нальжан. – Я привела к тебе гостей.
– И хорошо сделала, сестренка! – мягким голосом сказал хозяин дома и, повернувшись к Тузарову, с церемонным достоинством приветствовал его:
– Мой бедный дом в распоряжении моих гостей. Проходите в хачеш, вам надо отдохнуть с дороги.
Нальжан взяла поводья тузаровского коня и повела его под навес, откуда доносился запах свежескошенной травы. Кубати пошел следом, чтобы расседлать коня и снять поклажу.
– Сана! – зычно выкрикнул брат Нальжан. – Иди сюда, дочка!
Из левой двери дома выбежала молоденькая девушка с глазами точно такого же цвета, как у хозяина дома. Увидев гостей, она будто споткнулась, застыла на месте, смутилась от неожиданности, но поклон, которым она приветствовала путников, все же получился естественным и без излишней робости.
– Сходи позови Куанча, пусть бросает все и спешит домой, – сказал хозяин.
– Он тут рядом, в лесу. Наверное, углей нажег столько, что мне хватит до первого снега. Потом твоя тетка скажет, что вам делать дальше.
В гостевой комнате было чисто и уютно. На деревянном полу желтели искусно сплетенные арджены – циновки из тоненьких камышинок. Очаг был сложен из красивого плиточного известняка. Остальное в гостиной – все, как бывает в такого рода домах: тахта, застеленная цветастым войлоком, на стене – опять войлочный ковер, на полочках у очага – глиняная, деревянная и чугунная посуда, на полу – медный котел и медный тазик для мытья рук. Кубати поразило обилие всевозможных сабель и кинжалов, развешанных по стенам.
– Молодой витязь находится в гостях у кузнеца-оружейника, – улыбнулся хозяин дома. – Зовут этого кузнеца Емуз. А если гостю так больше понравится, то он может считать, что его принимает третьестепенный уорк из ничем не замечательного рода Шумаховых.
– Первостепенных оружейников я ценю выше, чем первостепенных дворян,
– прогудел спокойным басом Канболет, снимая с пояса саблю и вешая ее на крюк в опорном столбе. – Некоторые вещи здесь сработаны на славу. И на каждой чувствуется одна и та же искусная рука.
Емуз удивленно поднял брови и склонил набок голову, словно таким способом он мог получше рассмотреть гостя.
– Еще ни один из людей, носящих на ногах сафьяновые тляхстены, не говорил мне подобных слов.
– Подобные слова говорил мой отец. Он не учил меня различать людей по одежде, хотя сам и любил одеваться богато. Звали моего отца Тузаров Каральби. Твоя сестра хорошо его знала…
Емуз медленным движением руки сдвинул шапку на затылок, помолчал немного и сказал:
– Сядем, сын Тузарова. Вот здесь, на эти скамьи у очага. Сейчас нам подадут воды, чтобы ты мог смыть дорожную пыль, а потом, наверное, чем-нибудь слегка накормят.
Впервые за многие, многие дни Канболет вдруг почувствовал тихую безмятежную радость на сердце и желание хоть ненадолго расслабиться и забыть обо всем, что его тревожило.
В комнату вошла Нальжан с кумганом воды. Пока Канболет мыл руки над тазиком, она бросала загадочные взоры на брата. А тот притворно хмурился и делал вид, что ничего не понимает.
Следом за Нальжан в хачеше появилась – прелесть, а не девушка – совсем еще юная красавица Сана. Переступив порог, она сошла, в знак особого уважения и гостю, со своих пхаваков [54] и приблизилась к мужчинам в одних матерчатых ярко расшитых чувячках на крохотных ножках. Смущенно потупив длинные ресницы, она молча поклонилась и поставила на трехногий столик блюдо со сладкими лепешками, засушенными фруктами, чашами с медом.
– Это дочь моя Сана, – сказал Емуз Канболету. Потом, обращаясь к девушке, он добавил:
– Можешь пока идти.
Голос его звучал сурово, но нетрудно было заметить, что эта суровость нарочитая: она никак не вязалась с выражением отцовских глаз.
Девушка еще раз поклонилась н церемонно, то есть не поворачиваясь к гостям спиной, а попятившись, удалилась из хачеша.
– Сестра! – резко окликнул Нальжан хозяин дома. – Что-то я не видел раньше, чтоб моя дочь становилась на пхаваки. Это, конечно, твоя затея? А ты знаешь, я не люблю, когда корчат из себя знатных господ.
Нальжан не на шутку оробела, но все же нашла в себе силы мягко возразить грозному брату:
– Ну мы тоже не простолюдины! – взяв тазик и кумган, она вышла за дверь таким же вежливым манером, как и ее племянница.
Через некоторое время со двора донесся приглушенный смех двух молодых людей, затем в хачеш вошли Кубати и еще один парень в скромной черкеске без газырей, в лохматой шапке из грубой овчины и в шарыках из бычьей кожи. Кажется, юноши уже успели не только познакомиться, но и понравиться друг другу.
Кубати разгреб теплую золу в очаге и стал раздувать тлеющие угли, а его юный приятель положил на пол принесенную с собой охапку дров, снял котел с очажной цепи и вышел.
– Этого моего юного помощника, – сказал Шумахов, – зовут Куанч. Балкарец. Живет у меня с прошлой осени. Сирота. Был крепостным у одного таубия. Не вытерпел унижений, осмелился на одну предерзкую выходку и еле ноги унес. Теперь обучается ремеслу у единственного кузнеца среди кабардинских уорков и единственного уорка среди кабардинских кузнецов.
– Наверное, хороший мальчуган? – спросил Канболет.
– Породнился я душой с этим озорником…
В очаге уже разгорелось веселое пламя. Кубати подложил в огонь еще несколько сухих поленьев и заторопился во двор. В дверях он чуть не столкнулся с Куан-чем, который тащил котел с водой, где плавали куски свежеразделанной бараньей туши. Повесив котел над огнем, Куанч предложил:
– Хозяин! У меня уже в саду костер горит. Можно, я жалбаур сделаю быстро? Балкарский, настоящий, хорошо? Ладно? – он говорил по-кабардински бегло, но произношение выдавало в нем представителя другого народа.
– Это печенка, завернутая во внутренний жир? – переспросил Емуз. – Делай. И молодого гостя попотчуй. Ну и, если сами все не съедите, нам тоже принесите по кусочку.
Широкоскулое румяное лицо парня залилось краской. Он укоризненно покачал головой:
– Так можно разве говорить, а? Емуз добродушно усмехнулся:
– Ладно, иди.
Канболет, наблюдая за всеми этими домашними хлопотами, которые казались ему милыми и трогательными, чувствовал в своем сердце блаженную умиротворенность.
После того как Нальжан поставила перед мужчинами большой кувшин с холодной махсымой, Емуз небрежно заметил, что теперь их на время оставили в покое. Канболет понял: Шумахов хочет послушать рассказ своего нежданного гостя.
– Хорошая махсыма, – похвалил напиток Тузаров, – я такой не пробовал, семь лет…
Емуз снова наполнил резные деревянные чаши.
– Должен я тебе сообщить, дорогой мой бысым [55], а главное – брат Нальжан, которая была не чужой в доме Тузаровых, что имя моего спутника – этого безусого джигита – Кубати, а имя его отца – Кургоко Хатажуков. – Канболет помолчал, глядя в упор на Емуза, и продолжил:
– Ты самый первый человек, которому я открываю эту тайну, не считая одного случайного встречного, которого я, ничего не объясняя, попросил только передать князю, что его сын жив.
Емуз выронил чашу – она упала донышком на столик, но не опрокинулась. Он снова ее поднял и отпил несколько глотков.
– Значит, маленький Кубати не утонул?! И нашему главному пши предстоит большая радость?
– Ему-то предстоит, а вот мне – не знаю.
– Да-а-а… Пока об этом один аллах знает. Как ты поладил с мальчиком? Или ему неизвестно свое имя, или он не подозревает о том, что оба его дяди…
– Ему-то все известно, – перебил Канболет. – Но не всем известно, что на мне кровь лишь одного Мухамеда, убийцы моего отца. А Исмаила тоже убил Мухамед, когда тот пытался помешать ему в охоте за этим проклятым панцирем.
Брат убил брата прямо на глазах ребенка. Это видел еще один человек – Алигоко Вшиголовый.
– Вот это новость, клянусь наковальней Тлепша! Да простит аллах нестойкость Емуза (каб., значит «стойкий»), у которого этот бог частенько соскакивает с языка. Но каков Алигоко! Вот шакал! Ведь он тебя, Канболет, с головы до ног облил кровью Исмаила. И все в Кабарде поверили, что ты…
– Я опасался этого, – грустно сказал Канболет, – но все же надеялся, что правда не будет похоронена.
– Ничего. Теперь мы ее раскопаем и сбросим с нее покровы лжи.
Собеседники, задумавшись, некоторое время молчали. В котле закипала вода. В комнату бесшумно проскользнул Куанч, ловко снял иену, подбросил в очаг дров и так же неслышно исчез.
– Да! – встрепенулся Емуз Шумахов. – А ведь я должен, наверное, принимать твоего капа, как принимают княжеских сыновей?
– Нет, – решительно возразил Тузаров. – Он пока еще только мой воспитанник. И я не учил его кичиться княжеским происхождением. – Канболет сказал это точно таким же тоном, как и слова о том, чему не учил его старый Каральби. – Мой кан крепко усвоил одно важное правило: если чем и стоит гордиться в жизни, то не благородной кровью, а благородными и мужественными поступками.
– Об этом же говорит один человек, которого я уважаю больше всех в Кабарде! – Емуз был заметно взволнован.
– Кто этот человек? – спросил Тузаров.
– Я тебя еще с ним познакомлю. Ты вряд ли слыхал о нем.
– Я вообще мало встречал хороших людей…
– Зато всяких людей повидал, я думаю, множество?
– Повидал… Расскажу тебе все по порядку… Слушай мой хабар, – сказал Тузаров.
После того как я отомстил бешеному Мухамеду за смерть своего отца, а затем прошелся плетью по шакальей морде Шогенукова и разрубил пополам его шапку, я думал, что мне никогда больше не жить в Кабарде, никогда не видеть родной земли. И вдруг я натыкаюсь в лесу на мокрого, дрожащего от холода и страха мальчика, чуть не утонувшего в тот вечер в Тэрче. Узнав, кто он такой, я решил взять его с собой в изгнание. Вырастив из сына князя мужчину и воина, я мог рассчитывать на примерение Кургоко. Немало, думал я, будет значить и рассказ самого Кубати о смерти Исмаила. Скорее бы Хатажуков узнал правду…
Я очень радовался тому, что мальчика не пришлось увозить силой. Об одном только я жалел и продолжаю жалеть до сих пор: напрасно оставил в живых Алигоко Вшиголового. Но в тот час я еще не подозревал, что руку убийцы моего отца и разорителя нашей усадьбы направлял именно он, трусливый подстрекатель и алчный хищник. И понял я это уже позже и не без помощи Кубати, который через несколько лет, повзрослев, смог то-настоящему оценить иге подробности поведения Алигоко, каждое произнесенное им слово, каждый многозначительный взгляд или ухмылку – так мы с ним и разобрались в истинном смысле тех кровавых событий.
Без особых сложностей доехали мы с Кубати до Сунд-жук-Кале, откуда я хотел перебраться в Крым. У меня с собой не было никаких ценностей, а в тех местах, где хозяйничают татары, и шагу не ступишь без денег. Либо помирай на глазах у всех с голоду, либо продавайся в рабство. А продавалось и покупалось в этом людском скопище все что угодно: всевозможное оружие, лошади, невольники, среди которых больше всего было ады-тов, калмыков, курджиев, мудави… [56]
Впервые в жизни я собирался заключить сделку. У нас не оставалось никакою другою выхода, кроме продажи бабуковской лошади. Мальчик очень нуждался в теплой одежде, а оба мы – в крыше над головой.
Один торговец предложил мне за бабуковскую лошадь тридцать турецких серебряных монет – пиастров.
Одного пиастра нам с Кубати хватало на то, чтобы два дня и две ночи прожить на постоялом дворе. Я купил все необходимое для мальчика, а себе – бурку и башлык.
Оставшиеся деньги должны были пойти на дорогу в. Крым. Но хотя в гавани теснилось множество судов, ни одно из них не отваживалось поднять якорь.
Мы попали сюда в неудачные дни: джигиты морских просторов пережидали время осенних бурь. Очень огорчались и работорговцы: невольников надо было кормить – кто же станет их покупать раньше, чем наступит день отплытия!
Не знаю, что я стал бы делать дальше, если б нам неожиданно не повезло. Как-то раз на пустынном берегу на меня напали три грабителя. У одного из двух, кто остался лежать на земле, оказался увесистый кошель с серебряными бешликами и пиастрами, чуть поболее того, чем я располагал после продажи лошади.
Теперь можно было спокойно дожидаться перемены погоды. Наконец волнение на море улеглось, а волнение на базаре достигло наивысшей силы. Суда спешно грузились всякими припасами, пресной водой, а затем – в последнюю очередь – и «живым товаром».
Мы попали (вместе с нашим Налькутом) на большую и очень грязную греческую фелюгу, которая отправлялась в Каффу.
Отплывали в пасмурную погоду. Так же пасмурно-было и у меня на душе. Тяжелая тоска сдавила мне сердце при виде удаляющегося берега. Я боялся за Кубати: как бы не разревелся. По мальчик, против моего ожидания, был оживлен и весел, задавал десятки вопросов.
Он спрашивал, глубокое ли море, водятся ли в нем. змеи, может ли корабль скакать по волнам так же быстро, как хороший скакун, почему вода в Ахыне соленая, и кто ее посолил, живут ли на морском дне испы [57] и если да, то как же они разжигают огонь в своих очагах, куда летит эта чайка и откуда ветер дует…
Наутро, пробудившись от сна, мы с Кубати вышли: на палубу и дружно ахнули от изумления: стояла ясная тихая погода, и море, вчера такое неприветливое, теперь искрилось чистой лазурью. Высокое голубое небо где-то далеко-далеко цеплялось своим вогнутым краем за край моря. Земли нигде не было видно. Мальчика это не удивило. Он сказал, что если отходить подальше от дома, то скоро он будет умещаться на ладони вытянутой к нему руки, затем на ногте большого пальца, потом станет меньше самого маленького муравьишки. Ну, а сейчас мы так далеко отъехали от берега, что сама земля стала такой крошечной, что разглядеть ее невозможно.
Землю – и это была чужая, не наша земля – мы увидели к вечеру. Она медленно росла на наших глазах. Сначала мы видели неровную скалистую кромку берега, позже стала различимой белая россыпь домиков. Солнце уже окунуло закраину своего диска и морскую воду (я невольно ожидал, что вода закипит и вспенится), когда борт нашего судна коснулся причала.
Все, кто плыл на корабле, свершили вечерний намаз, воздавая хвалы Милостивому и Всемогущему за благополучное путешествие, и заторопились к сходням.
Вот она, чужбина…
Так, наверное, чувствует себя олень, спасшийся от погони. Быстрые ноги принесли его в неведомые места, и вот он настороженно осматривается: нет ли здесь других охотников пли хищных зверей, и если его жизни сейчас ничто не угрожает, то надо еще найти подходящее пастбище. И неизвестно, богатым оно будет или скудным и будет ли вообще? До сих пор я старался не думать о том, как стану жить, чем заниматься в изгнании, что смогу сделать для Кубати. Теперь пришло время крепко обо всем этом подумать.
В день, когда я ступил на землю Крыма, я вдруг почувствовал себя зелененьким юнцом, которому не хватало опыта и мудрости зрелых мужей. А проще говоря, мной овладела робость и неуверенность, как у той собаки, что случайно оказалась в чужом дворе.
Надвигались сумерки, и я, не обнаруживая перед Кубати своего беспокойства, мучительно искал выход из положения. Но ни одна здравая мысль не забредала в мою голову.
У извилистой, поднимающейся к верхней части города, дороги протекал арык с чистой водой. Глухие стены глинобитных и каменных строений выглядели равнодушными и негостеприимными. Я остановился, чтобы напоить своего доброго коня Налькута.
Из глубокой задумчивости меня вывели чьи-то гортанные голоса. В трех шагах от меня стояли два татарина. Один из них, красивый молодой мужчина моих примерно лет (я имею в виду еще «те» мои годы), одетый в дорогой парчовый халат, держался с гордым достоинством. Второй, одетый гораздо проще и беднее, был, вероятно, его слугой.
– Мир тебе, чужеземец! – сказал по-кабардински татарин, что был победнее. – Мой хозяин, знатный паша из свиты самого хана, да пребудет над нашим ослепительным владыкой благословение аллаха, приветствует тебя.
– Уалейкум салам! – ответил я, глядя на пашу. – Хоть я и не очень свободно говорю по-татарски, но могу обходиться без толмача.
– Тем лучше, – паша позволил себе слегка улыбнуться. – Судя по всему, ты не из простого рода, мужественный черкес
– Твоя проницательность, паша, тебя не обманывает. Мой род немножечко известен в Кабарде, и В Большой и в Малой, и потому беседа с человеком по имени Болет тебя не слишком сильно унизит.
– А меня зовут Аслан, – представился молодой паша. Изящные черные его глаза открылись пошире – Я вижу, ты не расположен говорить о себе больше, чем сказал. Любите вы, черкесы, хранить о себе всякие тайны, особенно после очередной ссоры, которая почти всегда предшествует вашей поездке в Крым. Я угадал?
«Вот шайтан!» – подумал я и не смог удержаться от смеха.
– Если бы я тотчас распрощался с тобой и немедленно, никого больше не встречая, погрузился на корабль и уехал на родину, то всю жизнь считал бы, что татарские паши – это обладатели быстрого и острого, как наконечник стрелы, ума.
Паша рассмеялся тоже:
– Нет-нет, среди нас хватает и тех, кого иначе, как «ослиная башка», не назовешь. Ты мне скажи, твой конь не продается? Я ведь за тем и вышел из ворот этого дома, принадлежащего моей вдовой и бездетной тетке.
За высокой каменной стеной виднелась пологая односкатная крыша из красной черепицы. Лицевой частью дом был обращен к морю, а торцом выходил на проезжую дорогу. Боковая часть галереи, поднятой на два человеческих роста над землей, также смотрела на дорогу. Вот, наверное, оттуда и заприметил паша моего Налькута.
Я постарался ответить ему как можно мягче:
– Разве можно продавать друга?
– Тогда, может, сыграем в кости на твоего хоару – кажется, так называется эта порода?
«Вот тебе и раз! А что скажет пророк Магомет, запретивший азартные игры?» Вслух же я сказал другое:
– Давай лучше сыграем на мое ружье. У меня хорошая эржиба.
Паша поморщился:
– В Кабарде красиво отделывают ружья, но ствольная трубка, наверное, турецкая?
– Нет. Из Испании.
– Пошли в дом. Темно становится. – Аслан дотронулся до моего плеча. – Если тебя не ждут друзья за первым же поворотом дороги, то прошу остановиться на ночлег у меня…
– За первым поворотом нас с братишкой не ждут…
– Тогда идем! – тоном, не терпящим возражений, скомандовал паша. –
Халелий! Позаботься о лошади.
Итак, в первый же день приезда нам повезло. Иначе не знаю, какими глазами я смотрел бы на моего мальчугана.
Скоро мы сидели на подушках, разбросанных по мягкому ковру в хорошо освещенном гостевом зале. В огромном белокаменном камине полыхал жаркий огонь. Халелий расставил на ковре, между мной и Асланом, серебряные блюда со свежими фруктами и очищенными от скорлупы орехами фундук, орехами грецкими и миндалем. На отдельном блюде дымился рис с изюмом, курагой, черносливом. В блестящих тонкогорлых кувшинах – янтарный шербет и рубиновый нарденк (напиток гранатового сока).
Неплохо был устроен и Налькут. Он сейчас стоял в уютной конюшне и угощался овсом вперемешку с берсимом – высушенным александрийским клевером.
Аслан-паша по достоинству оценил мою эржибу, инкрустированную золотом по стали и перламутром по красному дереву приклада. К тому же сталь была, как я уже говорил, из Испании: ствол сработали знаменитые мастера из города Толедо.
Очень понравилось паше мое ружье. Он забыл даже о Налькуте. И пот тут на ковер увесисто шлепнулся пузатенький кошелек со звонким металлом, который в Крыму пользовался гораздо большим почтением, чем в Кабарде, ценившей хорошо заточенную сталь неизмеримо выше. Аслан развязал шелковый шнурок и высыпал передо мной горсть серебряных монет.
– Ровно сотня пиастров! – объявил он. – Здесь почти все турецкие, но вот эти, самые крупные – русские ефимки [58]. Каждый из них стоит четыре пиастра. Согласен на такой заклад? Смотри, я не жаден, как многие мои сородичи.
– Ну и я не жаден.
Аслан паша протянул мне пару костяных кубиков, в каждую грань которых были вделаны мелкие рубиновые зернышки числом от одного до шести.
– Начинай.
До сих пор у меня не укладывалось в голове: как это можно – принимать гостя и тут же вести с ним торговые сделки или затевать азартные игры? Но я еще раз вспомнил, что нахожусь совсем в другой стране, чьи обычаи отличаются от наших.
Я бросил кости.
На одном кубике выпало два, на другом – три. «Ну вот и все, – подумал я, игра окончена».
Однако Аслану, довольно усмехнувшемуся при виде моей неудачи, повезло еще меньше: у него выпало один и три.
– Деньги твои, – сказал он спокойно. – Ставлю еще столько же. Теперь я бросаю первым.
Покатились костяные кубики. Вот остановился один – шестеркой вверх, затем замер другой, уставившись на суетный наш мир четырьмя бесстрастными красными глазками.
– Ха! – Аслан хлопнул в ладоши. – Это уже неплохо. Твоя очередь, Болетпаша!
К стыду своему должен признаться, что хмель азарта ударил неожиданно и в мою голову. И пока не замерли на ковре кубики, я с трепетным волнением ждал результата. И он снова оказался в мою пользу – шесть и пять. И сразу я будто опомнился. Передо мной вдруг встали на мгновение строгие глаза моего отца. Я зажмурился, чувствуя жгучий стыд. Воровато оглянулся на Кубати и с облегчением убедился, что мальчик спит и, кажется, уже давно. Чуть в сторонке от нас он откинулся на подушки, свернулся калачиком и мирно посапывает, иногда озабоченно вздыхая во сне
Мой бысым рассмеялся так, словно услышал от меня веселую шутку.
– Легкая у тебя рука, светлоликий мой черкес! А ну, попытаем счастья в третий раз.
– Нет, дорогой Аслан-паша! Хватит. Я сейчас бросил кости второй и последний раз в жизни. И этот второй выигрыш я уже не возьму.
– Как?! – удивился Аслан. – Почему?
– Потому что я ощутил в себе зарождение низменных страстишек азартного игрока.
Аслан испытующе посмотрел мне в лицо и надолго задумался.
– Ладно, – сказал он наконец. – Только вторую сотню монет забери все равно.
– Нет. Не могу.
– Возьми, говорю! – рассердился паша. – Я ведь проиграл!
– Считай, что это было в шутку. И еще. Мне будет очень приятно, если ты примешь от меня в подарок ружье – оно тебе, кажется, понравилось.
– Постой…
– Учти, что пять зарядов вороха должны весить ровно столько же, сколько одна нуля чистою свинца…
– Но я не понимаю…
– А что тут не понимать? – я сделал вид, будто не понял, что имеет в виду паша. – Вот тебе пуля, – я протянул ему чуть сплюснутый шарик свинца (он был у меня образцом), – заказывай точно такие же. Если, повторяю, пять пороховых зарядов будут весить столько же, сколько эта пуля, то стрельба без промаха будет зависеть только от тебя.
– Ты благородный человек, – торжественно возвестил Аслан-паша. – И пусть аллах осыплет тебя своими милостями! Кстати, о каком сорте пороха идет речь, друг мой Болет?
– Ну вот это уже мужской разговор, – обрадовался я, ибо совесть моя вновь обрела покой. – Надеюсь, для тебя, друг мой Аслан, раздобыть достаточный запас русского пороха, а еще лучше – пороха инглизов не составит особого труда? Турецкого на заряд требуется больше, да и не так он надежен.
– Ха! Турецкий! – паша пренебрежительно махнул рукой. – Такой товар не по нашему достоинству. – Он покатал пулю на ладони. – Приблизительно десять драхм… [59]
– А утром я покажу тебе, сколько пакли надо расходовать на пыжи и с каким усилием уплотнять заряд…
– И на расстоянии ста шагов можно попадать в цель не больше человеческой головы? – подхватил Аслан-паша.
– Не больше кошачьей головы, – уточнил я.
– Ага! Ну теперь я кое с кем посостязаюсь! Завтра же начну упражняться. Хотя бы и по дороге в Бахчисарай. – Он любовно поглаживал приклад эржибы. – Да, а нам с тобой, гость с Кавказа, не по пути ли? Поедем вместе. И братишке твоему найдется лошадь.
Аслан-паша постепенно выяснил, что у меня пет в Крыму ни одного знакомого, что мне, в общем-то, неважно, куда и с кем ехать, что до сих пор у меня нет ясных намерений относительно устройства своей жизни на ближайшие времена.
И вот тогда он предложил, а я, подумав немного, согласился заняться обучением мальчишек из родовитых семей. С десяток лоботрясов, как объяснил паша, нужно натаскивать в стрельбе из лука, в обращении с конем и саблей, закалять их дух и тело. К ним был приставлен один наставник, да недавно он сам свалился с лошади и разбил себе голову о камень.
– Твое положение будет значительным и почтенным, – сказал Аслан-паша.
– И не сомневайся в том, что я заставлю этих чванливых скупердяев щедро вознаграждать тебя за искусство, которому ты станешь обучать их раскормленных недорослей.
Но я, конечно, думал не о богатстве, наживать которое не входило в мои намерения. Главным было для меня – сделать из Кубати настоящего мужчину и хорошего кабардинца. Я спросил у Аслана, может ли мой «братишка» состоять в числе моих будущих учеников. Услышав благоприятный ответ, я больше не колебался. На этом мы закончили нашу продолжительную беседу. Аслан удалился на отдых куда-то во внутренние покои дома. Пришел его слуга Халелий, чтобы подготовить мой ночлег в гостевом зале…
Так закончился первый и, можно сказать, неплохой день нашего с Кубати пребывания на незнакомой земле Крыма.
Годы, прошедшие в Бахчисарае, оказались довольно однообразными. И это, наверное, к лучшему…
С самого начала все получилось так, как и предполагалось по замыслу Аслана. Он меня представил нескольким важным татарским вельможам, которые хотели вырастить своих сыновей знаменитыми военачальниками. Первое время то один сановник, то другой приезжал в сопровождении внушительной свиты к месту наших игрищ, чтобы понаблюдать, не тратится ли время даром: видно, не доверяли моей молодости. Однако, посмотрев, как их отпрыски с щенячьей злостью рубят лозу, уверенно держась в седле при быстром галопе, как все искуснее применяют приемы сабельного боя или, замерев, словно изваяния, подолгу держат в вытянутой левой руке древко лука, удовлетворенно ухмылялись и приходили в благодушное настроение.
С увлечением отдавался этим мужским играм и мой Кубати.
В первый же год он заметно окреп и прибавил в росте.
Мы жили в небольшом, но уютном доме с двумя комнатами. Чуть ли не половина маленького дворика, огороженного высоким глинобитным дувалом, была упрятана под навес. Через садик с несколькими сливовыми, абрикосовыми и персиковыми деревьями протекал чистенький арык с ключевой водой. Плата за аренду составляла немалую сумму. Дорого тут стоили и дрова. Но меня это совсем не беспокоило, хотя, вопреки заверениям Аслана-паши, «щедрость» моих нанимателей оказалась далеко не безграничной.
Однако на жизнь нам хватало. К роскоши мы не стремились и потому тратили даже не все деньги, которые время от времени нам все-таки перепадали.
Аслана-пашу мы видели теперь очень редко. Бывало, он надолго покидал город, то сопровождая Девлет-Гирея, то выполняя какие-то его поручения, иногда связанные с поездками в Истамбул. Однако он помнил о нас. Иногда присылал барана или корзину с фруктами, два-три раза в год зазывал к себе в гости, где устраивал богатое угощение. А Кубати ездил на лохматой татарской лошадке, подаренной ему Асланом-пашой.
Не стану рассказывать слишком подробно о том, как я учил своих подопечных, о чем думал или тосковал. Будущие джигиты успешно овладевали всеми премудростями военного искусства, становились ловкими и выносливыми. К пятнадцати годам эти юнцы имели по-мужски твердые мускулы рук и ног, только хрящи оставались еще мягкими. Недаром я заставлял их каждый день бегать и бороться, сажая одного на закорки или на шею другому. Много они у меня проливали пота, зато с каждым днем наливались здоровьем и силой. Их высокородные папаши были довольны. Когда наконец мои питомцы впервые приняли участие в скачках и состязаниях по стрельбе из лука и джигитовке – а этот праздник удостоило своим присутствием само ханское величество, – они лихо побили большинство известных своими ратными заслугами мужчин. Под оглушительные вопли огромной толпы то один, то другой из моих нахальных татарчат оказывался в числе победителей.
Счастливые отцы не могли усидеть на месте. Размахивая руками и подпрыгивая, они орали во все горло:
– Глядите! Это мой Руфат!
– А мой Галим! На рыжей кобыле – это Галим! Вперед, сынок! Огрей плетью лошадь соседа!
– Посмотрите! Эге-гей, посмотрите, что вытворяет мой шалопай!
Нет, чтоб так себя вели отцы своих сыновей в Кабарде, и представить себе невозможно!
Сам я не участвовал в состязаниях. Не выпустил на игрище и Кубати. Братишка превосходил всех и в силе и в сноровке. Вызывать татарскую ревность было бы просто рискованно. Парень стоял рядом, возле меня, чуть не плакал от обиды, а я его не пускал. Ведь очень легко было бы вызвать озлобление крымских мурз, упреки в том, что приезжий черкес по-настоящему готовил к завоеванию славы только своего меньшого братца, а татарским детям лишь вредил злонамеренно. Нет, я не имел права рисковать. Нам нужно было задержаться в Бахчисарае еще годика два, хотя я давно уже тяготился жизнью изгнанника. Не проходило не только дня, но и часа, чтоб я не думал о той земле, которая меня вскормила. Тоска, отчаянная тоска сжимала мое сердце, когда вспоминались наши прохладные широколистные леса, высокогорные луга с упоительными ароматами летних трап, быстрые реки, питаемые ледниками Ошхамахо… А родная речь? Легко ли изо дня в день слышать вокруг себя чужой, хотя и понятный тебе говор!
