Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
предостерегающий тех, кто забывает о метком высказывании кабардинских крестьян, заметивших,
что «бугорок, насыпанный кротом, арбу опрокидывает»
Маленький Тутук, его громоздкий приятель Шот и еще два человека сидели в густом подлеске у нижнего края плато и наблюдали, как на верхней половине чуть покатого склона накапливалось крымское войско. Старший среди четверки, бывалый шестидесятилетний муж со шрамами на обветренно-багровом лице и чуть сдвинутой набок переносицей, имел круглый деревянный шит с набитыми на его поверхности железными пластинами, русский стрелецкий бердыш и шлем на голове. Все наступательное и оборонительное оружие старого витязя было «по возрасту» значительно старше не только его самого, но, наверное, и его дедушки. Безусый юноша, внучатый племянник почтенного воина, располагал короткой пикой с остро отточенным наконечником. У Тутука – большой боевой лук и сабля. Шот выбрал самое подходящее для себя оружие: огромную дубину с круглым утолщением на конце, утыканном металлическими шипами.
На горе становилось, как отметил Шот, гораздо оживленнее, чем когда-либо это видели здешние чабаны.
– А они все идут, идут, идут, – сказал Шот, – ну как бесконечные овечьи отары во время перегона.
– Только не бывает таких зубастых овец, – мрачно проворчал матерый вояка.
– Очень много, очень, – сокрушенно покачивал головой Шот. – Побьют они нас.
Тутук насмешливо фыркнул:
– А ты, мой мальчик, не дойдя до брода, рубаху не задирай!
Старый джигит обвел молодых соратников снисходительным взглядом.
– Ваши мамаши еще вас всех и рожать не думали, когда мы с удалым Каспулатом, сыном Муцала и внуком Сунчалея, били этих татар. Били на реке Тэн [172], били в степях тургутских [173], где целый день скачи – не увидишь ни деревца, схватывались с татарами, да и турками тоже у стен Азова и на великой украинской реке.
И всегда почему-то крымцев оказывалось больше, чем нас, но мы их все равно расклевывали, как ястребы куропаток, и славу себе добывали немаловажную. Каспулат, бедный, любил меня – и за то, что мое имя Сунчалей (как у его деда), и за то, что привелось мне разок-другой немножечко отличиться в кое-каких рукопашных стычках. Да-а… А вот этих, – он небрежно кивнул в сторону врагов, – надо было у переправы встречать. Там они не смогли бы действовать излюбленной повадкой – разворачиваться широкой лавиной и напирать всем скопищем. Ведь только в открытом и ровном поле сильна их конница. Да-а… На берегу, на узком берегу, клянусь железными ногами Тлепша, мы должны были на них напасть!
– Верно говоришь, Сунчалей! – согласился Шот. – Мы бы там слегка поразбавили Балк красной краской. Жаль, не успели встретить вовремя. Кургоко сидит сейчас в лесу вне себя от возмущения: некоторые наши князья не слишком спешили на его зов и дружины привели не слишком многочисленные.
– А кое-кто с охотой покорился бы хану! – вдруг вставил слово безусый паренек.
Сунчалей удивленно вскинул седые дремучие брови:
– Эге! Наша юная курочка запела – быть беде! На этот раз ладно, Бишка, прощаю твой невоздержанный язык. – Он обратился к Шоту и Тутуку:
– От волнения у него это. Первый раз в битву. А вообще он сказал правильно, хотя и должен был помалкивать, пока не спросили…
Некоторое время не только Бишка, но и все остальные молчали, глядя в сторону татарского становища.
Косматый серый войлок дождевых туч висел над горами, упрятывая в своей толще наиболее выдающиеся вершины. Ветра не было, но зябкая сырая промозглость добиралась до костей. Четверке джигитов казалось, что весь мир объят суровым, тоскливо-безысходным раздумьем, словно века покатились вспять – к той далекой древности, когда злонравный бог Пако лишил нартов огня и приковал к скалистому утесу в снегах Ошхамахо доблестного и мудрого Насрёра, хотевшего вернуть огонь людям. Казалось, Насрен все еще там, в ледово-каменном плену, и хищный орел, затмевая свет исполинскими крыльями, терзает печень героя. Другой славный герой – Батараз – еще не убил чудовищную птицу, не освободил Насрена Длиннобородого, тхамаду нартов, и добрый благодатный огонь еще не скоро запылает в остывших очагах и унылых людских душах.
– Костров не разжигают, – тихо сказал Тутук.
– После такого ливня и поголовного купания в реке – где им взять сухую растопку? – резонно заметил Шот. – А мы вчера даже все заготовленное тут сено сволокли в лес…
– Ах, бедолаги! Ни обсушиться им, ни шурпу сварить, ни своих лохматых лошаденок сеном покормить!
– Смотри, шатры ставят. А вот и целая стая тетеревов расфуфыренных, – Шот покосился на лук друга и вздохнул. – Далековато. Пять раз по сотне шагов…
На лесных прогалинах и под сенью вековых чинар, мощным массивом примыкавших к пастбищному плато, занятому татарами, собирались те, кто мог держать в руках оружие и считал себя адыгским мужчиной. С утра этот лес наполнялся защитниками родной земли, подобно тому, как напиток, льющийся из сосуда, наполняет чашу – сначала широкой струей, затем тоненькой, а под конец – отдельными каплями. Пеших воинов было несколько меньше, чем конных. А всего собралось около восьми тысяч человек, не отягощенных, кстати, медлительным обозом или даже вьючными лошадьми.
Простые ратники, из самых бедных земледельцев, дорожную поклажу свою
– бурки, переметные сумы с припасами, а то и вязанки дров – привезли на трудолюбивых, но неблагородных ослах.
Жизнерадостный Ханаф, гостем которого недавно был сам пши Кургоко, сейчас подсовывал своему ослу пучки сена и приговаривал:
– Ешь, ешь, серенький! Не обращай внимания на этих надутых уорков, которые, проходя мимо, поглядывают на тебя с насмешливым презрением и зажимают породистые носы. Их, видишь ли, воротит от запаха твоей мокрой ослиной шерсти и моих раскисших шарыков. Но ты не смущайся. Мы ведь тоже, как уорки и их кони, воду не носом пьем.
Отдыхавшие рядом односельчане Ханафа, дружные братья Хазеша, Хакяша, Хашир и Ханашхо, сыновья покойного Хабалы, дружно давились от смеха.
– Понимаете? Наставляет дочь, чтобы невестка слышала!
– Запомни, серенький, – продолжал Ханаф, – мы с тобой трудимся всю жизнь от зари до зари и кормим не только себя, но и таких вот надутых чванством уорков. При этом мы не суем голову туда, где наш хвост застрянет, и не желаем другому того, чего себе не желаем.
Хабаловы сыновья веселились от души и похваливали своего друга (верно говорят: «Слово умное – вол, слово глупое – вошь»). В этот день им предстояло еще одно развлечение, но уже совсем другого рода.
Рыжий святоша Адильджери мыкался между группками воинов, неся людям вдохновляющие, как он надеялся, слова ислама, но редко кто признавал, что это слово – «вол». От рьяного еджага отмахивались старики, увлеченные сейчас воспоминаниями о битвах, происходивших чуть ли не в те времена, когда «Ошхамахо был кочкой, а Индыль [174]ручейком». Одноглазый зубоскал Нартшу со своими абреками просто его высмеял, нисколько не считаясь с тем, что Адильджери теперь уорк-шао и потому гораздо выше всяких там тлхукотлей. (Сам-то он очень быстро забыл о том, что тоже родился в крестьянской семье.) Ответил бы Адильджери наглецу ударом кинжала, да ведь опасно ссориться с абреками… Наконец неустанный проповедник ислама пристроился к дружным сыновьям покойного Хабалы и их приятелю Ханафу. Сначала мужчины слушали с интересом, потом стали задавать недоуменные вопросы:
– Вот ты, уважаемый еджаг, говоришь, что в эдеме прекрасно, там сады, орошенные потоками вод. Так? – спросил Ханаф.
– Так, – подтвердил Адильджери.
– Тогда скажи, разве мало садов на нашей адыгской земле? А разве не хватает воды? Да ее достаточно, чтобы взрастить в сто раз больше садов, чем у нас есть, да еще останется, чтобы затопить всю твою геенну огненную!
– Постой, неразумный ты человек! – улыбнулся Адильджери. – Ведь рай
– это вечное наслаждение и отдых. Это изысканные яства и неземные гурии – девушки, значит, которые ублажают правоверных, умерших праведной смертью!
Там нет ни трудов, ни забот, остается лишь славить аллаха да вкушать удовольствия.
– Э, нет, добрый Адильджери! – возразил Хакяша. – Если моя жена застанет меня с гур… [175] или как там зовут этих девушек, она возьмет в руки веретено, а то и дубовый шинак [176] и так ее погонит, так погонит! Если райская красотка и спасется бегством, то лишь благодаря легкости своего тела. Боюсь, и мне достанется…
– Чудак ты! – рассмеялся Адильджери вместе со всеми остальными. – Женщин в эдем не допускают. Кстати, кошек и собак тоже.
– А лошадей? – испуганно спросил Хазеша.
– Какие там лошади! – Адильджери досадливо, но, кажется, с некоторым сожалением махнул рукой.
– Почему же к женщинам такая унизительная несправедливость? – возмутился Ханаф. – Джабаги из Казанокея умнее нас всех, а он говорит: «Не судите дважды и не унижайте жен своих».
– Вы бы слушали, что говорит пророк Магомет, – мулла-любитель больше не улыбался.
– Ведь женщина, – продолжал Ханаф, – мать рода человеческого, в том числе и твоя мать, Адильджери. От женщины много и другой пользы. Кто придумал молот, наковальню, щипцы, серп? Старинные предания рассказывают, как бог-кузнец Тлепш мял раскаленное железо руками, клал на камень и ковал кулаком, пока Сатаней, цветок нартов [177], не подкинула в его кузню собственноручно выструганные из дерева маленький молот и наковальню. А щипцы? Она показала Тлепшу двух спящих змей, лежащих крест-накрест одна на другой, и пригвоздила их острой палкой к земле, проткнув разом обоих, – вот тебе и щипцы! То же самое и ножницы. А помнишь про старуху Уорсар? Она сочинила песенку о серпе, когда еще никто не знал, что это такое, и созревшее просо рвали руками:
Если железа полоску согнуть.
Как перо из хвоста петушиного,
Зазубрить ее изнутри,
Как гребешок петушиный,
То сделать останется ручку
Из деревянной чурки:
Вот тогда и получится Серп!
– Опять мне сказки рассказывают! – обозлился Адильджери. – Темные вы люди! Сидите у себя в глуши, в ничтожном своем хабле и ничего не знаете.
– Ну, о твоем рае мы узнали достаточно, – заявил Ханаф.
– Быть разлученными с нашими женами, сестрами, дочерьми… – сказал Хазеша.
– Прохлаждаться с неземными бесстыдницами, набивать брюхо сластями и при этом еще до хрипоты славить аллаха… – сказал Хакяша.
– Не иметь собаки, которая поможет и овец сохранить, и барсучью нору отыскать, собаки, которая просто душу порадует… – сказал Ханашхо.
– Не иметь коня, чтобы скакать по зеленому пастбищу, веселя свое сердце…
– сказал Хашир.
– Нет, не нравится нам такая замогильная жизнь, – подвел итог Ханаф. – Чтобы жить и не провести весной борозду по просыпающейся земле, не услышать на заре петушиного крика, не увидеть, как твой несмышленыш тянется к тебе ручонками?!
Адильджери вскочил на ноги и, прежде чем торопливо их унести, проговорил голосом усталого отчаявшегося человека:
– Может, им, язычникам твердолобым, жить осталось всего одну ночь, а они. а они, шайтан знает, о чем они думают!
О предстоящем смертельном побоище больше всех, конечно, думал Кургоко Хатажуков.
Он мучительно искал верное решение, как лучше распорядиться ограниченными своими силами, но ничего путного в голову не приходило. Если на рассвете напасть первыми, ошеломить неожиданной атакой и затем быстро отступить… Нет, не годится. Кабардинцы, увлеченные горячкой боя, даже не услышат, не захотят услышать команду об отступлении. У них свои понятия о воинской доблести. Вместо того чтобы урвать победные цветы кратковременного внезапного натиска и с благоразумной поспешностью скрыться в лесу, ожидая нового удобного случая, храбрые джигиты в погоне за новыми цветами полезут дальше и увязнут в глубоком болоте численного превосходства крымцев. Выжидать? Бросаться из засад? Совсем не годится. Так не задержишь татар. Они могут успеть перехватить беженцев, закупорить проходы в ущелья, как сосуды затычками. Кроме того, и это самое худшее, Кургоко, действуя одним пальцем, не будет знать, что делают остальные девять…
Сейчас вокруг него собрались именитые князья и тлекотлеши, ждут кургоковского слова, сами пока ничего не предлагают. Издали на Хатажукова посматривает веселыми пытливыми глазами Ханаф – хорошо запомнил Кургоко этого славного человека! А вот возвращаются с опушки леса земляки и, можно сказать, верноподданные князя – добродушный бугай Шот и Тутук, лихой парнишка, который вполне мог оказаться сильнейшим на недавних игрищах и заполучить великолепный панцирь, будь у него соперник послабее; чем Кубати. (Сын тут же стоит поодаль, скромно прячась за спинами Тузарова и Казанокова.)
Кургоко встал со ствола поваленного дерева – сидел на нем долго и в неудобном положении, пока не заныла поясница, – оправил черкеску. Князья и тлекотлеши насторожились, подались вперед.
– Эй, сосед! – Хатажуков окликнул Шота. – Что вы там с приятелем видели интересного?
Польщенный тлхукотль с удовлетворением хмыкнул и остановился.
– Крымцев там кишит, как пчел в ульях после заката солнца. Наша добрая Псыхогуаша сыграла с ними неприятную шутку: из-за ливня, а потом купания поголовного в холодном Балке татары лишились сухого топлива и устраиваются на ночлег без огня, мокрыми. Жаль, чихают не все разом и не в одну сторону, а то сдули бы с обрыва шатры хана и его пашей, чтоб трясучка ихние кишки узлами завязала!
– Твое желание, Шот, конечно, благородное, – со сдержанным смешком сказал Кургоко, – но завтра нам придется все же надеяться только и только на свое мужество.
– А почему не сегодня? – спросил Арзамас Акартов. Князь отрицательно покачал головой:
– Скоро будет совсем темно…
Джабаги, Канболет, Кубати о чем-то оживленно пошептались, затем Казаноков быстро подошел к князю:
– А в самом деле – почему не сегодня? И чем темнее, тем лучше! Здесь этот парень, – Джабаги кивнул па Шота, – своими ульями и пчелами напомнил того горящего козленка, который прыгал, по пасеке. И вот кое-кому пришла в голову мысль: а если козленок не один и если вообще не козлята…
Кургоко поднял руку:
– Не продолжай. Я всё понял! Шот! Я поручаю тебе взять людей, сколько нужно, согнать к закраине леса всех ослов и привязать па спину каждого по хорошей охапке сена. Думаю, у нас наберется, хотя бы сотни три этих животных.
– Я тоже все понял, мой князь! – радостно взревел Шот. – А три сотни ослов наберется, даже если считать ослами только тех, у кого четыре копыта и длинные уши! – с громким хохотом он помчался исполнять приказание.
– А вы поняли? – обратился Хатажуков к окружающим.
Князь Ислам-бек Мисостов, сторонник союза с крымцами, кисло осклабился:
– Вместо нас воевать будут ослы? Разве это украшает адыгов?
– Не слыхал я, чтоб наши предки ишаков себе на помощь призывали, – озадаченно пробормотал Карабин-Кара.
Джабаги улыбнулся старику:
– Не зови прошлое, тхамада Кара! Новые поколения всегда взгромождаются на плечи предков и видят дальше, чем они.
– А ты, Мисост-паша, – усмехнулся Кургоко, – не беспокойся. Работы и нам хватит. Слушайте все внимательно и запоминайте. С наступлением темноты пешие ратники погонят ослов прямо на становище татар, вблизи которого одновременно подожгут сено. Это будет сигналом для всадников. Наша конница врубится в ханский стан вместе с пешими, когда ослы начнут метаться среди врагов. Отступать им будет некуда – посыплются с кручи, как мусор с высокого порога.
– Вот оно что! – с воодушевлением закричал Султан-Али Абашев. – Налетим, как совы на мышей! – он выхватил сверкающий клинок и со свистом рассек им воздух.
Не так пылко, но тоже очень одобрительно отнеслись к затее князя-правителя Ислам Мусаев, Арслан Катуков, Татаркан Мурзаев, балкарский таубий Гапалау Балкаруков – они сразу поспешили к своим лошадям и дружинникам, чтобы готовиться к сражению.
Кургоко положил руку на плечо Джабаги:
– Да-а… Хорошо работают «кое-какие» головы!
– Очень хорошо, – серьезно, без улыбки ответил Казаноков. – Но если ты имеешь в виду мою голову, дорогой Кургоко, то на этот раз ошибаешься. Сейчас я тебе пока ничего не скажу. Не-е, не спрашивай…
Более трехсот спокойных, безучастных к интересам людей осликов, навьюченных вязанками сена, были построены, как солдаты, в один ряд на границе леса и пастбищного плато. Сюда вплотную придвинулось все войско: впереди – пешие, позади – конные. О замысле ночной атаки знали все.
– Ну, серенький, – сказал Ханаф своему любимцу, – тебе предоставляется честь совершить такой подвиг, о каком твоя ослиная башка в жизни никогда не мечтала!
В темноте с обеих сторон сдавленно захихикали, а Ханаф притворно вздохнул:
– Завидую тебе, дружок. Возможно, ты узришь самого Каплан-Гирея и удостоишься чести согреть его своим теплом!
Смех стал погромче.
– Да тише вы! – послышался из задних рядов чей-то начальственный окрик.
Кто-то рядом с Ханафом заговорил вполголоса:
– Сейчас, наверное, начнем. Совсем темно стало. Как в котле, накрытом крышкой. Даже ни одной звезды не видно. И татары угомонились…
– Вот так же было темно, – это уже другой голос, по-старчески дребезжащий, – когда стояли мы ночью на крутосклонном берегу Псыжа и…
…И о том, что же все-таки произошло на упомянутом крутосклонном берегу, ветерану досказать не удалось.
– Пошли! Пошли!! Пошли!!! – пронеслась резкая команда из конца в конец «ишачьего ряда», и, подгоняемые ударами плетей и кинжальными укольчиками, взволнованные животные резво затрусили вперед, сотрясая ночной воздух обиженным ревом.
Когда до неприятельского лагеря оставалось не более сотни шагов, позади грохнул сигнальный выстрел – и каждый «погонщик» на бегу сунул тлеющий трут в сено. Триста движущихся костров вспыхнули почти одновременно. Несколько мгновений – и обезумевшие от ужаса лопоухие трудяги оказались в гуще татар с их повозками, походным скарбом и громадным количеством лошадей.
Сравнение с потревоженным пчелиным роем было бы слишком бледным. Отчаянные вопли крымцев, надсадный ослиный рев, гулкий топот десятков тысяч копыт и пронзительное ржание коней – от всего этого, казалось, небо не выдержит и рухнет на землю. Кабардинское ополчение еще не успело добраться до врагов, а среди тех уже были тысячи задавленных насмерть и покалеченных. Боевые кличи кабардинцев тонули в разноголосом гаме татар; звона металла не было слышно, хотя все восемь тысяч ополченцев уже вступили в битву.
Каждый понимал: надо успеть нанести крымцам как можно больший урон, пока еще горит сено, но вот кто-то догадался и поджег одну мажару, в другом месте запылала другая, затем третья… Стало светлее, несмотря на то, что многие ослики, из самых догадливых, когда их спины припекло по-настоящему, начади кататься по земле и гасить пламя. Остальные животные неслись напролом к дальнему краю становища, как бы подталкивая перед собой лавину лошадей и людей, все уплотняющуюся по пути к пропасти. Напор живой лавины был так силен, что целые сотни татар, будто сметаемые гигантской метлой, сыпались с сорокасаженного обрыва вниз, к реке. Обреченные, они упирались, рубили саблями своих же людей, на которых давили задние ряды, лучники осыпали эти ряды ливнем стрел, но попробуйте сдержать горный обвал!
Неподалеку от ханского шатра в первый и последний раз с ужасающим грохотом рявкнула татарская пушка, причинившая вред лишь своим хозяевам. Незадачливые пушкари переусердствовали, начинив се слишком большим зарядом пороха: литой чугунный ствол разорвался в куски и несколько человек было убито и ранено. Переполох усилился.
– Зажигайте повозки! – хрипло кричал Кургоко, размахивая окровавленной саблей. – Жгите мажары!
И увидел князь пронесшегося по полю битвы Шота с факелом в одной руке и своей неимоверной дубиной в другой, увидел, как занялась дымным пламенем еще одна повозка. Пробежал мимо князя и какой-то странный бородач с длинными космами русых волос на непокрытой голове: он гнался за двумя татарами, утробно гогоча и выкрикивая русские ругательства. Те обернулись и с яростью стали отбиваться, короткими кривыми клычами от его тяжелого клинка.
Сбоку выскочил одноглазый всадник:
– Держись, Жарыча! – рявкнул он и рубанул саблей одного из татар.
«Где же Кубати? – думал Кургоко, пробиваясь к центру побоища. – Не видно и Казанокова…»
А Кубати еще в самом начале ворвался в центр лагеря, где удалось уцелеть и не оказаться вовлеченными в бешеный поток бегущих животных и людей, превратившихся в беспорядочное стадо, еще множеству завоевателей. После того как схлынула убийственная лавина, они опомнились и взялись за оружие, инстинктивно теснясь к пятнам света вокруг горящих мажар. Некоторые из них ухитрились даже поймать коней и вскочить в седла.
Кубати дрался одновременно с двумя всадниками да еще двое пеших наскакивали с боков, пытаясь достать его вороного остриями сабель. Один из них подобрался слишком близко – тут же получил молниеносный колющий тычок в горло, тоненько всхлипнул и упал.
Вороной грудью столкнулся с конем широкоплечего молодого татарина, рубанувшего изо всех сил тяжелым ятаганом. Кубати отразил удар, уклонился от сабли второго всадника и, в свою очередь, успел раскроить плечо этому второму, который завизжал, как женщина, нечаянно наступившая на лягушку, и свалился с коня. Однако с первым всадником было справиться непросто. Он искусно владел и конем и клинком. К тому же мужество отчаяния придавало ему силы, Да помогал назойливый пеший ратник, не оставлявший надежду спешить Кубати. Впрочем, от притязаний последнего избавила нашего героя пика безусого Бишки, появившегося здесь вместе с двоюродным дедом.
– Молодец, мальчишка, клянусь железными ногами Тлепша! – орал старый вояка. – Только не горячись, гляди в оба! Вон выплывают новые рожи из темноты!
И Сунчалей с Бишкой бросились вперед, давая возможность Кубати без помех завершить поединок. Татарин орудовал ятаганом ловко и мощно. Клинок Кубати был вдвое легче, и юноше приходилось применять все свое умение, чтобы сабля не сломалась под сильными рубящими ударами. Он мягко пружинил кистью, и, подставляя под ятаган лезвие клинка, в последний момент еле уловимым движением поддавал его вниз и чуть в сторону. Кубати все время старался теснить соперника конем, пока не прижал его почти вплотную к горящей повозке.
– Да это Бати! – вдруг крикнул, задыхаясь, татарин. – Вот собака!
– Ага! Соученик! – тоже узнал бахчисарайского знакомца Кубати. – Как поживаешь, Осман?
– Как надо, так и поживаю, а тебе жить больше не придется! – он сделал резкий выпад, но не достал Кубати.
– Нет, я еще поживу, – юноша ринулся в атаку. – А тебе нельзя задерживаться в этом мире. Слишком хороший у тебя был учитель, – удар, – и ты, дорогой Осман, – звон стали, – теперь очень, – свист клинка, – очень опасен!
– Так получи же, скотина! И-и-эх!
– Возвращаю тебе! На! На!!
Осман уже выдохся, пот заливал его глаза. Где-то он чуть-чуть опоздал – и сабля Кубати пришла в соприкосновение с его низким лбом. Еще дважды татарин слепо махнул ятаганом и зарылся лицом в гриву лошади. Кубати хотел рубануть еще, но увидел, что это лишнее: Осман тяжелым мешком плюхнулся на землю, а его лошадь рванулась в сторону от полыхавшей высоким пламенем мажары.
Кубати поскакал через темную полосу склона вверх, туда, где горела целая вереница повозок, составленных вместе наподобие ограды. Земля под копытами вороного почти сплошь была усеяна телами мертвых и раненых людей. «Где же Канболет? – думал он. – И Куанча не видно…»
А Куанч лежал в это время, придавленный своим убитым конем. Только что он летел вперед, напролом, упоенный азартом битвы, ощущая в себе могучую бесконечную силу и не ведая, что такое страх, но как назло две шальные стрелы прилетели откуда-то из темноты: одна глубоко вонзилась в шею коня, а наконечник другой вспорол кожу на голове Куанча. И он лежал теперь в полубреду-полусознании, и не было у него сил подняться…
Канболет бился у вереницы горящих повозок. Здесь татарам отступать было некуда и они дрались, как затравленные волки, прижатые к огненной стене плотными рядами пеших и верховых кабардинских воинов.
Удары Тузарова – молниеносные, но расчетливые – были страшны и почти все достигали цели. После него в гуще врагов оставался проход, словно он прорубался сквозь заросли терновника. Вслед за Канболетом продвигался Джабаги, стремившийся занять место бок о бок с другом. Тузаров краешком глаза замечал это и не давал увлекшемуся Джабаги совать в пекло его драгоценную голову.
«Хоть бы он получил, что ли, небольшую царапину, – с беспокойством подумал Канболет, – тогда я приказал бы своим людям силой оттащить Казанокова в безопасное место».
Справа слышались возбужденно-радостные петушиные крики Карабин-
Кары:
– Бей! У-о, адыги, бей!!. – и даже запел от избытка чувств:
– О-о-ри-ра, уо-ри-ра-а-а!
Старый боевой петух вдруг обмяк и склонился к шее коня. Тотчас пара всадников пристроилась с боков и повлекла своего предводителя в сторону леса. Кара еще вскинул на прощание голову и, больше интересуясь ходом битвы, нежели глубокой колотой раной в бедре, весело завопил:
– Так их, дети! Бей! Смотри, как тузаровский малыш усердно трудится! Учись у него!
Слева от Канболета успешно действовал Тутук. Легкий и проворный, он вертелся среди татар, как балкарский хайнух [178] на льду. За клинком его сабли невозможно было уследить, лишь мелькали алые отблески пламени, отражавшегося в гладкой стали. Пехотинцем он оказался ничуть не худшим (лошадь его погибла), чем всадником.
Хатажуков, еще нынешним вечером мечтавший о чуде, которое могло бы спасти Кабарду, сейчас хотел гораздо большего – полного уничтожения крымского войска. «Проникнуть бы туда, за этот огненный палисад, оградивший шатры ханских приближенных и самого хана! Там Алигот-паша, там Алигоко Вшиголовый! Похоже, что лагерь в лагере удерживали не более двух тысяч человек. Оттуда летят еще стрелы, но никаких вылазок нет. Пожалуй, и быть не может», – решил Кургоко. Он знал, что татары обложены с трех сторон. Четвертая – глубокая пропасть. Он знал, что справа, где начинается спуск к малкинскому броду, путь перекрыт конниками Абашева, Акартова и Балкарукова; на левом фланге пытается ворваться в малый лагерь одноглазый Нартшу со своими абреками и толпами карахалков [179]. В центре – самые лучшие силы. Вот и сын его тоже – Кургоко увидел Кубати в полусотне шагов от себя и невольно им залюбовался, не испытывая за него ни тени беспокойства. «Такие витязи в молодости не гибнут. Они проходят многолетний путь ратной славы», – подумал Хатажуков.
– Эге-ей! Растаскивайте повозки! – прогремел вдруг над полем боя оглушительный рокочущий рев, перекрывший весь гул сражения: и тысячеголосые победные кличи атакующих, и отчаянные жалобы избиваемых крымцев, и ржанье лошадей.
– Ха! Тузаров, конечно! – пробормотал вслух Кургоко. – Вовремя он вставил свое словечко…
Возле одной из догорающих мажар появился громила Шот и разнес ее в щепки несколькими ударами своей дубины. Точно так же он поступил с соседней повозкой:
– Вот вам дорога в Крым! Вот вам ханжал! [180] Кабардинцы хлынули в образовавшуюся брешь, подобно водному потоку через пролом в запруде. Первыми были Канболет, Кубати, Тутук, Джабаги и Шот. Не отстал от них и Хатажуков, но здесь он понял, что стремиться дальше – глупо и опасно. Впереди темь такая, словно у тебя повязка на глазах. А возле ушей гудят, как потревоженные шмели, татарские стрелы.
Кургоко пробился к Тузарову и велел ему крикнуть, чтобы все отошли за линию повозок и ждали рассвета.
