Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Кубати проснулся, когда небо стало едва светлеть, а звезды уже потускнели и не мигали больше острыми своими лучиками. Кто-то, развязывая руки Кубати, прерывисто и хрипло дышал ему прямо в лицо.
– Тс-с-с! Лежи тихо. прошептал еле слышный шепот. – Это я, Куанч.
– Хорошо, ладно, – чуть дыша и боясь рассмеяться, ответил Кубати. – А Канболет где?
– Молчи. Потом. А что, что у тебя на ноге?
Вдруг громко шикнула цепь. Зариф, лежавший рядом, вскочил, как конь, обожженный ударом хлыста: опытный хищник всегда просыпается мгновенно и с ясной головой. Правда, не всегда с глупейшими вопросами в голове, как это было в случае с Зарифом.
– Эй! Ты зачем так делаешь? Кто тебя просил?! – ревел громила-уорк, сгребая в охапку и подминая под себя худенького Куанча.
Куанч издал вопль отчаяния и боли, но все же изловчился вытащить пистолет из-за пояса Зарифа и нажать на спуск. Повернуть руку, как надо, он не смог и пуля ушла в землю. От криков и грохота выстрела повскакивали насмерть перепуганные сераскир и князь. Они еще раздумывали, стоит ли броситься на помощь Зарифу или это им дороже обойдется, но тот успел обойтись собственными медвежьими силами. Видя, что Кубати сейчас подкатится к нему и лягнет ногой в колодке, а руки – страшные его руки – вот-вот освободятся от ремней, Зариф оглушил неожиданного гостя ударом кулака по голове и, не мешкая, навалился на Кубати. Довольно урча от сладостного упоения дракой, он в два счета скрутил парню руки, а заодно и ноги. После, уже не торопясь, он спеленал и бесчувственного Ку-анча.
– У такого волкодава, как Зариф, – уорк гордо стукнул себя кулаком в грудь, – ни один ягненок не пропадет! Клянусь вот этим желе…
– Прикуси язык, волкодав, – зашипел Алигот-паша. – Сколько ты шуму наделал! Только и умеешь бахвалиться. Забыл, как у такого пса, как ты, не ягненок, а сераскир Алигот-паша все равно что пропал! Еще и пасть раскрывает, шайтаном ушибленный! Меня и убить могли у тебя на глазах. Уж ты бы нисколько не помешал, помет ослиный! – паша разошелся не на шутку. – После ты еще мне ответишь и за потерянные камни, и за унижение, и за все беспокойства…
Надо все-таки отдать должное Алиготу-паше. Важный сановник испытал столько тревог, был на волоске от гибели, потерял великолепные драгоценности, однако проявил после этого гораздо больше кротости и терпения, чем это можно было ожидать от знатного крымского мурзы, попавшего в такие передряги. Он даже плетью никого не ударил, он не трогал Зарифа, пока тот не вызвал его раздражения глупыми своими высказываниями. Он не только не убил на месте, но и не стал истязать Кубати, что вообще следует поставить ему в огромную заслугу! Объяснять все это одними лишь его страхами и неуверенностью было бы, конечно, недостаточно. Бедняга Зариф, естественно, не понимал таких тонкостей. Он тоже не мог бесконечно сносить грубости – благородный как-никак! – и в неповоротливой его душе начинало прорастать семя недовольства и обиды. А тут еще и князь злобно выплюнул сквозь зубы:
– Скройся с глаз, гадюка!
Зариф скрылся с глаз, но про себя мстительно подумал: «Смотри, как бы тебя эта гадюка не ужалила когда-нибудь!»
Алигот-паша и пши Алигоко не успели еще обменяться и двумя словами, как услышали со стороны тропы топот множества конских копыт, а в чаще подлеска – и справа, и слева, и спереди – осторожный шорох раздвигаемых ветвей. Вот где она, погибель! Вот чего добился волкодав Зариф своим проклятым шумом!
– Эй! Тут их всего трое или четверо! – крикнул кто-то невидимый в нескольких шагах от них… Крикнул… по-татарски, с чисто крымским выговором.
– Пусть сами выходят! – ответил со стороны тропы чей-то начальственный голос.
– Эй! – прозвучал прежний голос. – Лучше сами выходите, а то…
– А кто вы такие? – громко спросил Алигот-паша, пытаясь за строгостью тона скрыть боязнь обмануться в радостном предчувствии.
– Ханские джигиты. И нас тут очень… – голос предводителя осекся. – О, аллах, правду ли говорят мои уши? Если правду, то мои недостойные глаза будут иметь счастье узреть сиятельного Алигота-пашу?
– Ты не ошибся, воин! – возликовал сераскир. – Давай скорей сюда своих олухов – тут у нас еще лежат связанные пленники!
Надежда, которая все эти дни ярко светила молодому Хатажукову, теперь стала медленно гаснуть, как блекнут и растворяются звезды и бездонной глубине рассветного неба.
Лежащий рядом Куанч застонал и очнулся.
Сквозь заросли хлынула к стоянке целая орда вооруженных до зубов крымцев.
В Сунджук-Кале Кубати сподобился чести узреть луноподобный лик самого Каплан-Гирея, только в этом году взошедшего на престол…
Известие о гибели алиготовской сотни быстро дошло до хана, и он, находясь в это время на кавказском берегу, приказал в кратчайший срок найти и доставить к нему сераскира вместе… «с тем самым пши».
У Алигота всю дорогу стучали зубы, темнело в глазах, его постоянно мучила неприятная болезнь живота – такое было бы с каждым, кого срочно вызвали бы к подножию трона! Однако, против ожидания, хан встретил оскандалившегося баскака довольно милостиво. Алигота не удавили шелковым шнурком, не посадили в клоповник и даже не послали присматривать за работами по очистке бахчисарайских нужников. Хан оказался настолько великодушным, что лишь собственной священной рукой три раза стегнул камчой распростершегося у его ног пашу – и делу конец. Донельзя счастливому Алиготу, оставленному при своем бунчуке, высочайше затем позволили облобызать сапог властелина. О подобной награде трудно было и мечтать!
Еще больше повезло Шогенукову: рассказ о вероломстве князя – правителя Кабарды хан решил услышать из уст «главного свидетеля».
Теперь Алигот и Алигоко поняли, что резня на берегу Баксана состоялась как нельзя кстати. И тут Шогенукова осенило: он не промахнется, если скажет сейчас, что сын князя Кургоко у него в руках и что он, скромный пши осмеливается просить луноподобного [143] принять в виде пустячного подарка этого юношу, редкостного по красоте и наделенного небывалой силой.
Да, Шогенуков не промахнулся. Хан соизволил выразить интерес к наследнику пши Кургоко и повелел привести Кубати. Шогенуков бросился выполнять монаршую волю самолично. При выходе из большой, украшенной со сказочной роскошью, каюты (дело было на корабле, на котором хан собирался отплыть под утро к берегам Крыма) он наткнулся взглядом на выпученные от изумления глаза Алигота-паши. Глаза эти не сулили ничего хорошего в будущем: как посмел Вшиголовый скрыть от сераскира имя такого пленника! «Ладно, ладно, пучеглазый! – подумал Алигоко. – Потом как-нибудь договоримся».
И вот очень скоро Кубати, которого в считанные мгновения успели обрядить в новую черкеску, обуть в новые тляхстены (по всем правилам их влажными натянули на ноги, как чулки), Кубати, которому быстро побрили голову и подобрали на нее красивую шапку, взамен окровавленной и грязной, Кубати, которого ни о чем не предупреждали, втолкнули в ханскую каюту.
Увидев сидевшего на покрытом коврами возвышении человека средних лет в раззолоченных одеждах, Кубати вежливо, приложив правую руку к сердцу, поклонился. Краем глаза он заметил Алигота-пашу: сераскир заметно горбился, на морде – подобострастно-искательное выражение. Чуть позади и сбоку юноша чувствовал жаркое прерывистое дыхание Алигоко. По обеим от входа сторонам каюты стояли очень, вероятно, важные шишки – калги и нурадины, лица у них были настороженные, что-то выжидающие и лицемерно угодливые. Взоры скромно потуплены, но время от времени – зырк из-под внезапно приподнятых век, зырк! Ни одну мелочь не оставят без внимания!
Раззолоченный человек, сидевший напротив входа под четырьмя маленькими окошками кормовой стенки, мелко затряс редковолосой козлиной бороденкой – это он беззвучно смеялся.
– Гордый! – кивнув на Кубати, сказал он терпеливо-добродушным тоном.
– Они все, черкесские пши, такие. А в этом, аллах свидетель, сразу видно породу
– с ног до головы настоящий князь. Заметили? Поклонился он точно так же, как любому старшему по возрасту.
– Можно поучить его хорошему поведению! – высокий, более пышно, чем другие, одетый сановник выступил на один шаг вперед – это был начальник ханской охраны, любимец Каплан-Гирея (поэтому он и держался смелее других).
Хан только повел в сторону блеклыми невыразительными глазами – и самоуверенному вельможе пришлось замолчать и втянуть голову в плечи.
– Ничего, – вздохнул Каплан-Гирей, – будет служить у нас – станет более воспитанным. Вот как этот, – хан кивнул на Шогенукова.
Кубати отрицательно, но без вызова покачал головой.
– Мы у тебя не спрашиваем сейчас согласия, – чуть раздраженно сказал хан. – Посидишь до осени на весельной палубе нашего каика и подумаешь. Уведите. И без того мы потратили на этого юного гордеца слишком много слов.
Кубати увели, а Шогенуков получил в тот же вечер щедрые ханские дары. Князь ликовал, ему и не снилось распорядиться судьбой Кубати настолько выгодно. Еще по дороге к морю он разуверился в том, что сможет выпытать у парня тайну панциря. По всей вероятности, мальчишка и сам ничего не знает… Лишь одно обстоятельство удручало Алигоко Вшиголового: придется сидеть в этом пыльном и вонючем приморском поселении все лето. Не сейчас хотят крымцы двинуть на Кабарду свое войско. Хан решил выждать, пока созреет и будет убран кабардинскими крестьянами урожай. Им пригодятся лишние запасы зерна, когда они двинут свои полчища на московитов.
Обиды и притязания Алигота мало беспокоили князя: «Ничего, пучеглазый! Как-нибудь договоримся. Не впервой дурить твою умную голову. Все равно на моей будешь арбе ехать и петь, сам того не зная, мою песню».
На весельной палубе – смрад и духота. Ряды гребцов – по четыре в каждом
– терялись в сумраке низкого помещения. Кубати усадили на ближнюю к люку скамью, у прохода. Здесь одного гребца не хватало. Он покосился вправо, туда, где было вырублено окошко для тяжелого весла, и чуть не вскрикнул: в лицо ему грустно улыбался Куанч. Их разлучили еще утром. Значит, Шогенуков сегодня даром времени не терял.
Прямо напротив Кубати сидел лохматый и бородатый детина лет пятидесяти с пронзительно голубыми любопытными глазами и курносым носом. Когда он слегка повернулся и свалявшиеся русые патлы его волос чуть раздвинулись, Кубати заметил, что у мужчины нет одного уха, а левую щеку украшает диковинного вида шрам, похожий на кружок с хвостиком наверху.
На каждое весло приходилось по четыре гребца, сидящих попарно лицом друг к другу. От вделанных в пол колец шли цепи, которые прикреплялись к железному обручу, охватывавшему пояс гребца. Обруч состоял из двух половинок, которые складывались вместе и замыкались на ключ.
Скоро и Кубати был надежно приобщен к скамье, на которой ему предстояло и есть, и спать, и трудиться и поте лица, а отдыхать лишь при попутном ветре, когда судно шло под Парусами.
Надсмотрщик, огромный и толстый боров, щелкнул ключом и повесил его на связку у пояса, за который была заткнута тяжелая рукоять длиннейшего бича.
Кто-то швырнул сверху лохань с полупропеченным ячменным тестом. Боров-надсмотрщик отправился в дальний конец палубы раздавать еду.
– Уадыга? [144] – спросил мужчина напротив, – Я так и думал. Кого только не перевидал тут. На всех языках научился болтать. И на черкесском тоже. Меня Жихарь кличут. Урус я. Этот, – он ткнул пальцем в Куанча, – малкар, я уже знаю. А ты откуда? Из Кабардея? Ага, понятно…
В это время надсмотрщик дошел до их ряда. Жихарь поставил ладони, и в руки ему шлепнулся комок теста.
– Эй, ты, держи! – рявкнул над ухом Кубати грубый голос. От этого – тоже равноправного детища рода человеческого – разило потом, чесноком и гнилыми зубами.
Тесто упало Кубати на колени. Еще за мгновение до этого у пария и в мыслях ничего подобного не было, а тут он схватил тесто и с силой залепил глаза надсмотрщику. Не теряя времени, привстал, ухватил левой рукой за шею, рванул вниз, подхватил правой под челюсть и в загривке у борова что-то тихо хрустнуло, и он всей своей тяжелой тушей грохнулся на пол, растянулся в проходе.
Не зевал и Жихарь: связка с ключами оказалась у него руках еще, кажется, раньше, чем надсмотрщик упал. Нужные ключи Жихарь тоже отыскал быстро. Отомкнув свой пояс, Кубати и Куанча, бросил связку в проход.
Галерники шумно и глупо загалдели, к ключам потянулось сразу несколько рук.
На верхнюю, открытую, палубу выскочили без оглядки, неосторожно, как три джина из одной бутылки. Совсем не думали о стражниках, но беглецам повезло: караульные были в это время в другой части судна.
Кубати, теперь неслышно ступая, направился прямо к сходням. Еще не успев спуститься на причал, он заметил, что вся эта часть берега битком набита охранниками – было их десятка три, не меньше. Правда, службу они несли не слишком добросовестно. Некоторые спали, привалившись спинами к грудам каких-то мешков, трое сидящих ближе всех к кораблю, у небольшого костерка, играли в кости. А вот там, из-за кучи непонятного хлама, поднимаются в ночное небо тоненькие голубые дымки, отчетливо видные в лучах лунного света. Это несколько стражников предавались губительному пороку: курили гашиш.
Об отступлении не могло быть и речи. Кубати сделал знак товарищам и спокойным шагом человека, который знает, куда и зачем идет, зашагал мимо костра. Жихарь, едва ступив на твердую землю, закачался, как пьяный, и, наверное, упал бы, если б Куанч не поддержал его.
– Э?! – спросил один из стражников. – Куда это, а? Зашевелились и остальные.
Спасительная ложь прозвучала в устах Куанча так просто и естественно, словно была придумана заранее:
– Вот у этого, – он кивнул на пошатывающегося Жихаря, – чума началась. А мы с хакимом [145], – он кивнул на отлично одетого Кубати, – уводим его отсюда. Еще всех тут галерников заразит…
– О, аллах… – прошептал стражник и отскочил в сторону.
Его товарищи, сидевшие у костра, попятились на четвереньках в темноту, высоко задрав свои тугие зады.
Да и то – зрелище было впечатляющим: полуголый волосатый мужик с мутным взором и отвисшей челюстью, с непослушными ногами (еще бы, восемь лет не ступал на твердую землю!) – такой кого хочешь испугает. И вдруг этот мужик (он понял, какую игру ему надо играть) издает леденящий душу стон и закатывает глаза так, что видны одни лишь огромные белки с красными прожилками:
надо же, как удачно совпало, – он у самого костра все это проделал и его лицо было видно очень ясно.
Беглецы благополучно миновали охраняемую часть берега, и лишь тогда на судне заметались огни факелов, послышались крики, лязг металла, выстрелы – шум неизбежной свалки. Значит, толпа каторжников хлынула на палубу.
Судьба в эту ночь выкидывала кости для нашей троицы шестерками вверх.
В конце темного переулка, на выгоне, паслись стреноженные лошади. Тут же дремал под деревом, преклонив голову на седло, беспечный коновод – молодой парень в ветхой одежонке. Его быстро «стреножили» и заткнули рот полой собственного чекменя. Забрали валявшиеся тут же, на земле, уздечки.
Одного из коней Кубати оседлал и предложил Жихарю, уже вполне освоившемуся с земной твердью.
Скакали быстро, не останавливаясь почти до самого утра. Чтоб не загнать лошадей, Кубати иногда перехоти на шаг. Перед рассветом свернули с дороги в лес и Кубати повел кавалькаду замысловатыми кривыми путями, чтоб сбить с толку возможную погоню.
Когда взошло солнце, они остановились в узкой лесистой лощинке, по дну которой протекал тихий ручей. Запаренных лошадей выходили, потом дали им напиться и привязали к деревьям. Куанч повалился на землю и тут же заснул.
Жихарю, зверски голодному и усталому, было все же не до сна. Воля, волюшка! Упоенный счастьем, он едва не прыгал, как дитя. Бегал босой по ручью, окунул голову в чистую воду, плескался. На солнечном склоне лощины он обнаружил густой малинник и с жадностью набросился на спелые ягоды. Принес целую пригоршню и Кубати, в задумчивости покусывавшему стебель травинки. И тут Жихарь вдруг успокоился и… заплакал.
В лето от Рождества Христова 1662-е некие воровитые людишки развешали в разных частях Москвы подметные письма. В сих пасквилях утверждалось, что бояре царские со всякими немцами стакнулись и хотят Москву продать. Взбунтовались черные люди, к Кремлю пали: выдавай-де, царь-батюшка, дворян продажных. А великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец и многих государств, и земель восточных и западных и северных отчич и дедич, и наследник, и государь, и обладатель спешно в село Коломенское удалился и там во дворце заперся. Десять тысяч душ черного люда пришли в Коломенское и почти половина полегла там под картечью и саблями немецкого и стрелецкого корпусов. Все остальные были в железа взяты и судимы.
Сильно осерчал царь по прозвищу «Тишайший». Махал своими белыми ручками и топотал ножками. Еще две тысячи человек были повешены, обезглавлены, четвертованы. Остальных пощадили. Только уши бунтовщикам обрезали, да на левых щеках выжгли букву «б» и в Сибирь с семьями сослали. Мальчикам от 12 до 14 лет отрезали по одному уху. Затесался среди этих мальчиков и Жихарь, сирота, в безвыходных крепях пребывавший у самого боярина Долгорукова.
В Сибирь он не попал, а вместе с несколькими Иванами, родства не помнящими, на Дикое поле побежал. Несколько лет спустя стал Жихарь вольным казаком веселого Стеньки Разина воинства. Ходил на стругах славного атамана в Персию, богатую добычу привез оттуда – на целый год хватило вина пить от пуза. Потом по Волге-матушке гулял. Брал и Астрахань, и Царицын, гулял и в Камышине, и в Саратове, и в Самаре. Под Симбирском на рожон наткнулись. Побил там боярин Барятинский бунтующей крестьянской голытьбы большие тыщи. Побежали казаки вниз по матушке, по Волге, а вдогон им плыли страшные плоты с виселицами, на которых горемыки несчастные гроздьями висели.
Стало после этого таять войско Степана Тимофеевича. Уж недолго оставалось атаману до того дня, когда в Кагальницком городке своя же казачья знать его схватит и в Москву потащит [146].
Жихарь с частью казаков к запорожским сечевикам пробирался, да угодил в татарский полон. Двадцать лет ему тогда было. После этого вот уж тридцать седьмой год пошел, как он в неволе крымской. Последние восемь лет – к веслам прикованный.
Под вечер, когда поспали по очереди и Кубати и Жихарь, двинулись дальше, к маячившим в туманной дымке к величественным снежным горам. Голод все больше давал о себе знать, но никто не жаловался – мелочь!
Всю ночь ехали по-над краем лесистых предгорий, все так же держась в стороне от проходившей через селения дороги.
На рассвете устроили вторую стоянку. Умылись, попили воды.
Хорошо бы сейчас хоть табачку, – мечтательно сказал Жихарь.
– Не-е-ет! – покачал головой Куанч. – Сейчас бы кусок мяса и чашечку айрана.
– Оружие нам надо, вот что! – тоном старшего заявил Кубати. – А то едем, как без штанов. Цыпленок попадется – даже зарезать нечем. Без седел тоже плохо. У нас одно всего…
Жихарь вдруг расхохотался:
– «Чумой заболел!» От умора!
Кубати ласково шлепнул Куанча по затылку:
– Он у нас молодец! Куанч горестно вздохнул:
Молодец, молодец… а Емуза убили… В этом ты не виноват, – строго сказал Кубати. – И не горюй. Он как мужчина погиб.
Куанч отвернулся. Со страхом он думал о судьбе Канболета. Что, если тоже погиб? Наверное… А кунаку наплел он, будто рана пустяковая, будто Канболет и трех дней не пролежит. Вот горе-то!
– А долго нам еще бегать? – спросил Жихарь.
– Еще одна такая ночь, – ответил Кубати, – и мы в безопасности. Тогда заезжай в любой дом и отдыхай спокойно. Татар в этой местности уже не будет. Крепко их напугал князь Кургоко.
В безопасности они оказались раньше, чем думал молодой Хатажуков.
Пониже того места, где устроилась тройка наших доблестных джигитов, за чащей кустарника виднелась продолговатая поляна. Десятка два всадников вынырнули из леса и крупной рысью стали пересекать поляну с юга на север. Кубати напряженно всмотрелся – нет, не татары – и вдруг резко вскочил на ноги и крикнул во всю мощь своих богатырских легких:
– Канболе-е-ет!
Всадник, скакавший впереди, резко осадил коня и повернул голову на крик.
На поляне весело потрескивал костер. Жихарь от души резвился среди огромных кусков вяленой говядины, кругов копченого сыра и кувшинов с махсымой. Кубати и Куанч уже насытились – им, как и подобает горцам, нужно было немного.
Теперь они сидели вчетвером под старой дикой яблоней и тихо беседовали. Четвертым был человек возраста Канболета со страшным вдавленным рубцом на виске, доходившим до глаза. Вернее, надо было сказать, до бывшего правого глаза. Канболет представил его:
– Это Нартшу. Мы с ним вместе еще в юности участвовали в кое-каких небольших стычках.
Нартшу буркнул что-то невнятное, но его единственный глаз смотрел на Канболета с восторженной влюбленностью.
– Здесь все люди – его люди, – продолжал Канболет. – Это свободные джигиты. Вы понимаете. Нартшу появился там… на Шеджем, когда я, как последний лентяй, еще пролеживал бока под присмотром Нальжан. Вот он по-дружески и предложил мне заняться розыском моего непутевого кана, который стал мне доставлять слишком много хлопот в последнее время. Скорей бы уж сбыть его в отцовские руки и вздохнуть свободно, – Канболет дернул Кубати за ухо. – Но панцирь! Где же он? Ты говоришь, дружище Куанч, что в ту ночь его спрятал в расщелине, как и раньше, а он непонятно куда исчез.
– Клянусь, Канболет! Сам дурную свою башку чуть не поломал. Ничего не понимаю. Колдовство, что ли?
– Ну, нет! В колдовство я не верю. Люди иногда выдумывают вещи позагадочнее любого колдовства. Пошарим еще в том месте. Хорошенько пошарим…
Кубати скакал почти рядом (позади на полкорпуса) с Канболетом и чувствовал себя на вершине блаженства: хороший конь, отличное кабардинское седло – самое удобное в мире, на поясе наконец-то кинжал. И кинжал просто роскошный! Это подарок Нартшу. Увидев столько золота на ножнах и рукояти, Кубати смущенно попросил «что-нибудь» попроще, но одноглазый абрек, человек очень милый и душевный, только рассмеялся:
– Бери. Тебе попроще нельзя. Теперь ты самого Каплана любимый приятель.
На одном из привалов Кубати спросил потихоньку у аталыка – тот был сильно похудевшим и бледным:
– Рана была большая? Еще не совсем зажила? Тузаров помолчал немного, затем ответил:
– Была… Да что толковать о таких пустяках. Раны у нас еще будут. Сами себе такую жизнь выбрали… А уж если на белом коне поедешь, то и белый волос на себе привезешь. А ты слыхал, что отец твой с алиготовской охраной сделал? Не знаю, какого цвета коня пришпорил Кургоко, но скакун этот опасный…
– Я услышал об этом от тех крымцев, которые Алигота разыскивали. А Шогенуков не сказал мне ни слова. Сам сераскир тоже не обмолвился.
– У-о-о! Шогенуков, Шогенуков… И как же я отпустил его тогда, на берегу
Тэрча!
