Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
Княжеский хабль [9], состоящий из полутора десятков строений, располагался по склону невысокого холма. Ниже, на берегу узенькой речушки, впадающей, очевидно, в Балк, лепились лачуги крестьян. Это были весьма невзрачные строения, вернее даже нестроения, а плетения из тонких ореховых жердей, обмазанных глиной. Над каждой лачугой возвышалась круглая, сужающаяся кверху (тоже плетеная и обмазанная глиной) очажная труба. Эти малороскошные жилища были покрыты грубой соломой. Впрочем, и княжеские «особняки» в те времена не слишком сильно отличались от крестьянских. Строительный материал и «архитектура» шогенуковского дома – почти такие же, как у любого пшикеу. Только размерами хоромы князя раза в три побольше, да стены двойной толщины. Правда, крыша дома поражает своей красотой и «богатством» – она сделана из длинных стеблей камыша, привезенных с берегов озера Тамбукан. Над крышей не одна труба, а целых три. Причем та, которая возвышалась над гостевой комнатой, была сложена из камня.
Остальные строения усадьбы – дома для приближенных всех степеней знатности, для простых воинов и для унаутов, т. е. холопов, или попросту рабов, стояли чуть поодаль и ниже по склону. Еще ниже – обширный хозяйственный двор с конюшней, коровником, крытым загоном для овец и коз, кладовыми для хранения зерна; и других продуктов.
Когда Мысроко с Тузаром по узкой раскисшей дороге, где копыта коней полностью утопали в грязи, подъехали к плетневой ограде усадьбы, князь оказался во дворе. По всему было видно, что он собирался на охоту. Несколько дюжих парней под придирчивыми взглядами трех уорков седлали лошадей, таскали снаряжение, оттачивали наконечники копий. Сам высокородный пши сгибал в это время тугое древко лука, собираясь накинуть на его верхний конец петельку тетивы.
Мысроко уверенно въехал во двор и остановился, выжидательно поглядывая на князя, которого нетрудно было узнать и по одежде, и по властно-сердитому выражению красивого молодого лица. Князь обернулся, отбросил лук в сторону, и огонек любопытства, мелькнувший на какое-то мгновение в его глазах, бесследно исчез: теперь его лицо выражало несколько сдержанное, но искреннее чувство доброжелательства.
– Эй, Биберд! – крикнул он одному из уорков (видимо, старшему по положению). – У меня гости.
Коренастый, мощного сложения мужчина, вполне под стать Тузару, с неуклюжей поспешностью принял поводья у Мысроко. Кто-то из челяди рангом пониже позаботился о Тузаре.
Князю одного взгляда было достаточно, чтобы определить знатность гостя, достоинство которого, как он решил, наверняка не ниже главы шогенуковского рода.
– С благополучным прибытием, уважаемые путники. Князь Жамбот Шогенуко просит пройти в его дом, где в очаге будут гореть для вас самые жаркие дрова. – Он обернулся к слугам:
– Эй, люди! Несите поклажу гостей в дом. О лошадях не забудьте. Наших тоже расседлывайте. Охоты сегодня не будет. Биберд… Где он? А, ну мой добрый друг и сам свое дело знает…
Два небольших окошка по краям высокой дубовой двери, украшенной грубой резьбой, пропускали мало света, но все-таки позволяли разглядеть убранство комнаты. К стене напротив двери примыкали низкие деревянные нары, застланные кусками белой кошмы. Над нарами висел, закрывая почти всю стену, войлочный ковер с красными и зелеными узорами из той же валяной шерсти. На ковре красовалось несколько довольно простых сабель и кинжалов, одна алебарда и пара охотничьих рогов. Вдоль правой боковой стены стояла длинная дубовая скамья и рядом с ней – несколько трехногих столиков. На равных расстояниях от центра комнаты и от стен были врыты в хорошо утрамбованный земляной пол два толстых столба из цельных стволов вековых чинар. Они поддерживали потолочную балку, несущую на себе основную тяжесть поперечных сосновых стволов, аккуратно обструганных и плотно подогнанных друг к другу. Опорные столбы служили еще вешалками для бурок, плетей, конской сбруи и уздечек. В середине левой стены располагался большой очаг, который отличался от самого заурядного, какой можно увидеть в любой крестьянской хижине, только размерами. Часть пола в княжеской гостевой комнате (у кабардинцев она называлась хачеш) была застлана ардженами – циновками, плетенными из камыша.
Мысроко повидал на своем веку множество великолепных восточных дворцов, жил годами в мраморных покоях, убранных со сказочной роскошью, и «гостевой зал» князя Шогенуко показался ему жалкой полутемной конурой. Однако он отметил про себя, что в доме безукоризненно чисто и даже по-своему уютно. Князь скромно посетовал на бедность «этого несчастного жилища», хотя по выражению его лица можно было догадаться, что Шогенуко вполне доволен своим хачешем и бедным его отнюдь не считает.
«Значит, у других князей еще хуже, – подумал Мысроко. – Вероятно, и в самом деле эти пши не думают ни о чем, кроме хорошей охоты и воинской славы…»
Жамбот сам снял бурку с плеч необычного гостя и чуть не уронил ее на пол, увидев диковинный халат. «Неужели турок? – подумал князь. – Нет, не бывает у турка лица истинного адыга [10], осанки горца да глаз, как осеннее небо перед восходом солнца. У наших людей встречаются глаза серого или голубого цвета, хотя не чаще, чем рыжие или русые волосы, а вот у турок или татар я таких глаз не встречал ни разу».
Саблю Мысроко снял сам и оставил ее в том углу, где уже было сложено остальное его снаряжение.
Хозяин усадил гостя на скамье, поближе к очагу, сам устроился рядом. Зашел Биберд и остановился возле Тузара, стоявшего пока у стены.
– Садитесь, друзья! – впервые разверз уста Мысроко. – Если воин не сидит в седле, он сидит у походного костра, а если не у костра, то за столом.
– Да, да! Садитесь, – подхватил Жамбот Шогенуко. – Так говорить о мужественных воинах может только воин, который еще более мужествен.
Биберд и Тузар поклонились и молча сели на другом конце скамьи, давая понять своим сюзеренам, что не желают мешать их беседе.
Мысроко решил не томить гостеприимного хозяина и сразу назвал ему свое полное имя. И не только имя, но и маршрут своего долгого и опасного путешествия.
– Князь! Ты видишь перед собой человека, прибывшего из далекого Египта, в котором уже много лун хозяйничают янычары султана Селима. Скажу больше: меня зовут Мысроко – это мое собственное имя. А имя родовое – такое же, как у моего родного дяди мелика [11] Туманбея. Здесь, на этой земле, где когда-то наши с тобой предки ездили друг к другу в гости, я буду зваться Тамби. Так оно звучит больше по-кабардински и не будет настораживать слуха любопытных заморских соглядатаев.
– Рад приветствовать в своем недостойном доме столь высокого гостя. – Жамбот слегка побледнел от волнения. – Мысроко Тамби… Кто бы мог подумать! До нас доходили слухи о падении славной адыгской династии. И что Туманбея… не знаю, правда ли это…
– Правда! – резким тоном перебил Мысроко. – Султан Селим подверг его мучительной и позорной казни. Аллах не удостоил дядю почетной смерти в бою, как за два года до этого помог снискать посмертную славу предшественнику Туманбея мелику Каншао аль-Гури. Хвала аллаху, что хоть мой отец не дожил до столь горестных и позорных дней. Семьи у меня в Каире не было. Я только собирался ею обзавестись. Оставаться в Египте после войны, конечно, не мог. Лишь случайно избежав гибели, я решил искать новое поле славы на древней кавказской родине.
– Наверное, халат и тюрбан мусульманского священнослужителя помогли высокодостойному Тамби в его путешествии, – сказал Шогенуко, не решаясь задавать прямые вопросы.
– Ты прав, – улыбнулся Мысроко. – Но я уверен, что и ты никогда не облачишься в одежду, которая не принадлежит тебе по праву. Настоящий воин не пойдет на такую низость даже ради спасения своей жизни. Почетный сан хаджи, а вместе с ним и этот наряд я заслужил, во время паломничества в священную Мекку. Но здесь, в Кабарде, ты, князь, будешь чаще меня видеть в черкеске и боевом шлеме. Ибо мне кажется, что из адыгского воина так же трудно сделать муллу, как из турецкого муллы сделать воина.
Шогенуко от души рассмеялся:
– Твои речи, высокодостойный гость наш, соответствуют твоему благородному званию. Ведь ты по праву должен у нас называться старшим князем.
– Ну, я пока подожду заявлять о своих правах, кроме права твоею гостя. – Мысроко встал, увидев вошедшую в комнату красивую молодую женщину в длинном, до пят, белом шелковом платье, расшитом золотыми и красными галунами.
Серебряный чеканный пояс туго стягивал ее тонкую талию. На голове была круглая, конической формы, шапочка из белой кожи, украшенная разноцветным бисером. Темные, как спелые ягоды терна, глаза, над которыми взметнулись стремительные черные крылья бровей, смотрели внимательно и спокойно. Полные алые губы чуть тронуты вежливой улыбкой. Женщина держала в руках овальный медный поднос с пузатым глиняным коашином [12] и несколькими резными деревянными чашами.
– Гуаша [13] моего огня, – представил он жену.
– Пусть день приезда наших гостей окажется для них счастливым, – сказала, поклонившись, княгиня и, поставив поднос на столик, разлила по чашам пенистый золотистый напиток.
– День, в который нас приветствует такая хозяйка, не может оказаться несчастливым, – серьезным тоном ответил Мысроко, принимая чашу из рук женщины.
– Хозяйка постарается, чтобы высокодостойному князю Тамби, сыну благороднейшего черкесского рода из Мысыра, понравилось в нашем доме, – тихо сказал Шогенуко, представляя гостя супруге таким вот несколько витиеватым способом.
При этих словах княгиня удивленно и радостно вскинула брови, широко улыбнулась, обнажив ряд ровных ослепительно белых зубов, и, еще раз поклонившись, неторопливо, с изящным достоинством удалилась из хачеша.
А в это время два крепких безусых паренька подвесили к очажной цепи котел с водой и бросили в него разрубленную на части тушу барана. Потом один из парней встал у двери, застыв, как стражник на посту, а другой отгреб в сторону от костра кучу углей от сгоревших дров, нанизал целый бараний бок на ореховую рогатину, очищенную от коры, и стал поджаривать жирные аппетитные ребра.
– А напиток хмельной, – сказал Мысроко, утерев усы. – Здесь, наверное, сок из…
– Нет, не из винограда, – успокоил гостя Жамбот. – Мы знаем, что последователи ислама не пьют вино. Кроме проса и меда здесь ничего нет. Это…
– Вспомнил, – перебил Мысроко. – Это махсыма. Слышал о ней от наших дедов, но в Египте мы не пили ничего, кроме щербета.
Биберд встал, наполнил опустевшие чаши и вернулся к своему столику, где они с Тузаром тоже отдавали должное крепкой, щекочущей носы махсыме.
– Боюсь, что я плохой мусульманин, – усмехнулся Мысроко. – Принимая от твоей хозяйки чашу, я готов был выпить что угодно, пусть даже вино. И еще: мне никогда не нравился обычай, по которому женщины и странах ислама, закрывают свои лица густыми сетками из конского волоса. Наверное, аллах накажет меня за то, что я не чувствую в себе нетерпимости к другим религиям. Вот и к тебе, князь, я ехал без колебаний, хотя заранее знал твое имя. Ведь оно означает «сын шогена», а шоген – это кабардинский священник христианской веры. Не так ли?
– Это так, – кивнул Жамбот. – Видимо, кто-то из моих предков был учеником греческих миссионеров, которым турки и крымские ханы вот уже скоро сто лет, как перекрыли пути в наши края. А теперь шогены нас упрекают за охладевший интерес к религии Ауса Герги, мусульмане называют нечестивцами, а бедный люд, не зная, к какому берегу прибиться, на всякий случай не забывает своих старых богов…
– Языческих, – уточнил Мысроко. Жамбот промолчал.
Парень, стоявший у дверей, начал принимать у кого-то за порогом и вносить в гостевую комнату кружочки, белого сыра, пучки дикого чеснока, лепешки, мед иг сметану в маленьких плоских чашах и другую нехитрую снедь. А его товарищ, поджарив бараний бок, подал на столы груды румяных ребрышек, с которых еще капал горячий жир.
Мысроко Тамби ел очень мало. Он лишь испробовал по кусочку от каждого блюда, а потом попросил воды и пил ее маленькими глотками, то и дело отставляя чащу, будто растягивал удовольствие.
– Не лучше ли пить махсыму? – спросил Жамбот. – Вода есть вода!
– Бесспорно, ты прав. Вода есть вода. Но в пустынях Африки нет ничего дороже воды. Я никогда не пил еще такую чистую и вкусную, да-да, не удивляйся, такую вкусную воду и никак не могу напиться.
– Почему же аллах избрал для зарождения ислама столь неудобные и скудные земли? Что говорится на этот счет в большой мусульманской книге?
– Скажу тебе откровенно, Шогенуков-сын, не успел я овладеть арабской грамотой. Да и зачем воину уметь читать самому, когда для этого есть муллы. Мне хотелось, правда, хотя бы из простого любопытства, оседлать эту грамоту и проскакать по страницам Корана. Кстати, адыгские мелики всегда поощряли науку и сами отличались большой ученостью. Однако волнистые значки арабской вязи всегда казались мне одинаково неразличимыми, как ячейки одной кольчуги.
– Ну, я тоже охотнее буду иметь дело с кольчугой, нежели с книгой, – добродушно рассмеялся Жамбот. – Даже с кольчугой неизвестного мне пока князя, который угнал половину моих лошадей.
– Да, я об этом уже слышал от твоего табунщика, – сказал Тамби. – Мы грелись сегодня на рассвете у его костра. Всю ночь ехали, а ночь была сырая…
Твой пши-кеу сказал, что ты убьешь его, если мы к тебе не заедем.
– Правильно сказал, – кивнул Шогенуко. – Убил бы.
– А теперь надо бы его наградить. И я это сделаю с твоего разрешения. Ведь нам пришлось долго скитаться, как одичавшим псам или волкам, и вдруг… встретить первого в Большой Кабардс человека с таким многозначительным именем – Ханух.
– Имя волчье, это верно, – согласился Жамбот.
– Но ты, видимо, забываешь, что «нух» – это взято из персидского и означает «утешенье». «Ха» – «волк» по-кабардински. Вот и получается «волчье утешенье».
– Хорошая шутка, – тихо рассмеялся Жамбот. – В честь этого стоит осушить еще по одной чаше.
– Лучше я выпью воды, дорогой князь. Твоя махсыма – слишком опасный противник. От нее не защитит даже румский панцирь.
– Румский? Никогда не видел, – вздохнул Жамбот.
– Сейчас увидишь. – Мысроко встал, снял пояс и распахнул халат, закрывавший его грудь до самого горла.
Шогенуко с трудом удалось сохранить спокойствие, а Биберд поперхнулся и закашлялся.
Торс Мысроко был словно закован в блестящую броню голубоватосеребристого цвета. На изящных выпуклых закруглениях панциря играли отблески очажного пламени. У шейного и плечевых срезов искрились яркими звездами шляпки золотых заклепок. Левую сторону груди, как раз на уровне сердца, украшала золотая нашлепка в виде львиной морды со свирепо оскаленной пастью. Переднюю и заднюю половинки панциря стягивали по бокам крепкие ремни с пряжками из чистого золота. Чуть повыше львиной морды была выгравирована арабской вязью какая-то надпись.
Жамбот осторожно дотронулся до панциря. Сталь оказалась гладкой и холодной. В ее почти зеркальной поверхности князь увидел отражение своих пальцев.
– Да, этот панцирь стоит… он стоит…
– Он много стоит, – перебил Мысроко. – И особую» ценность ему придает вот эта священная надпись.
– А что здесь написано?
– Магическое заклинание, обращенное к аллаху и предохраняющее от любого оружия. Точно я и сам не знаю. Я мог бы рассказать кое-что интересное об этой вещи, сделанной руками знаменитых румских оружейников из города Милана. Мог бы, только боюсь показаться излишне болтливым. И так твое хмельное питье, уважаемый князь, способно разнуздать язык у самого угрюмого молчуна.
– Ах, Тамби, высокодостойный гость наш! Воин из воинов! Неужели я поверю, что даже семь коашинов крепчайшего напитка способны заставить тебя хоть на мгновение потерять ясность головы и твердость руки! – улыбка Жамбота была настолько широка и по-юношески искренна, что Мысроко не мог не улыбнуться ему в ответ.
– Хорошо, я поведаю тебе этот хабар.
ХАБАР ВТОРОЙ,
наводящий на мысль о том, что и к самому далекому порогу человек всегда найдет дорогу
Еще несколько лет назад я вел довольно приятную и беззаботную жизнь истинного джигита, поставленного командовать такими же сорвиголовами, каким был сам. Я распоряжался праздничными военными игрищами, обучал юнцов из благородных семей высокому искусству владения оружием. Часто приходилось отправляться в походы к самым крайним пределам нашего славного египетского государства, где в ожесточенных стычках мои отряды либо усмиряли бунтовавшие племена, либо наказывали коварных турок, которые хозяйничали в Сирии, а иногда и нагло грабили пограничные области Мысыра.
Случалось дни и ночи проводить в седле, терпеть изнуряющий зной пустыни, пить вместо воды верблюжью кровь или вонючую жижу солончакового болота. Привычка адыга заботиться о коне и кинжале и забывать о съестных припасах, которые не мешало бы взять и дорогу, не покидала нас и в стране великого Нила.
В богатом каирском доме моего отца, важного придворного сановника, все располагало к беспечному праздному кейфу. Отец рано умер, и мне достались в наследство и шкатулки, набитые драгоценностями, и золотая посуда, и роскошные ковры, которыми были устланы в доме плиты мраморного пола и увешаны стены, сложенные из белого известняка. В моем тенистом саду, отгороженном от пыльного зноя улиц стеной, росли цветы, мягко журчала вода большого фонтана, ветви деревьев сгибались под тяжестью плодов. Но я не мог провести и нескольких дней в праздном покое. Тоска и скука быстро выгоняли меня за ворота собственного дома, и я спешил к крепостным стенам, где всегда толпились воины, где слышались грубый смех и свист стрел, посылаемых в мишени, где пахло по вечерам дымом смолистых факелов и лошадиным навозом.
Эти стены всегда вызывали в моей памяти рассказы стариков о знаменитой башенной крепости султана Сирии и Египта великого Салаха ад-Дина, которого франги, румы, инглизы и другие неверные называли Саладином. В этой крепости помещалась адыгская часть войск Багдадского халифата, мечтавшего ссадить с египетского престола турка Хаджи бин-Шагбана, главу бахрийских мамлюков. Ведь в свое время Салах ад-Дин основал в Египте государство, а его брат, став султаном, купил или нанял тысячу бахрийских, что означает морских, мамлюков – в основном турок-сельджуков – и сделал из них крупных военачальников. Впоследствии мамлюки захватили власть и основали свою династию. Затем, в свою очередь, потерпели поражение около ста сорока лет назад и сельджуки. Однако на престоле воцарился не халиф из тогдашней династии аббасидов, а предводитель черкесского воинства Баркук, который стал именоваться меликом аз-Захиром, «Всеясным Монархом». А династия черкесов, просуществовавшая сто тридцать пять лет, получила от несведущих иноземцев наименование «башенных мамлюков». Название «мамлюки» к нам, адыго-кабардино-черкесам, не совсем подходит. Ведь аббасиды пригласили нас с Кавказа [14], а потом наше войско пополнялось за счет плененных турками и татарами кавказских адыгов, которых мы дорогой ценой выкупали из плена… Наверное, наш дорогой Шогенуко знает об этих событиях?
Не больше того юноши, что стоит у дверей? Он так заслушался, что не замечает, как чья-то рука из-за порога тычет его в бок…
Так вот. Теперь о панцире. Он принадлежал самому Салаху ад-Дину. Лучезарный герой древности (с тех пор прошло более трех веков) получил этот панцирь от прославленного короля инглизов мелика Рика – Ричарда Львиное Сердце
– при заключении перемирия, когда войска христианских рыцарей были на грани полного разгрома. Благородные противники очень уважали друг друга и обменялись множеством ценных подарков. Из них не последнее место по ценности занимал и румский панцирь. Толкователи событий древности утверждают, что панцирь ковали в Милане специально для Ричарда, не зная, что ошибаются в размерах. Могучий торс повелителя инглизов оказался чересчур объемист, и Не суждено было чудесной, неслыханно прочной и легкой стали прикрывать грудь, в которой билось «львиное сердце».
Панцирь Саладина попал к бахрийским султанам, от них – к «башенным» черкесам. Последним надевал его мой всеясный родич мелик Каншао аль-Гури. Считается, что серебристая броня панциря – кстати, она не подвержена ржавчине
– обладает волшебной силой и непроницаема для стрел, дротиков, лезвия топора или наконечника копья. И все-таки эта волшебная сила не спасла Каншао во время сражения с полчищами султана Селима. Правда, стрела угодила ему не в панцирь, а в горло, и наш мелик умер, захлебнувшись кровью.
Войскам, изрядно поредевшим в бою, пришлось отступить.
Мой дядя Туманбей, уже пожилой и слабый здоровьем человек, стал последним черкесским меликом Египта.
Вскоре он вызвал меня для очень важного и секретного разговора.
Беседовал он со мной не в тронном зале, а в своем любимом «оружейном покое», где по стенным коврам было развешано столько великолепных луков и колчанов со стрелами, клинков в драгоценных ножнах, столько щитов и мушкетонов, что их хватило бы для вооружения сотни всадников. В углу, на низком столике черного дерева, занимал свое почетное место панцирь Саладина.
Туманбей с усталым лицом полулежал на диване. Меня он заставил сесть на дамасскую кожаную подушку, туго набитую шерстью. Мелик приказал слугам и нескольким приближенным выйти из комнаты, и мы остались с ним наедине.
– Мысроко, тебе я доверяю не меньше, чем своему старшему сыну, – тихим голосом начал Туманбей. – Как ты думаешь, выдержим ли мы новый натиск султана, собирающего силы для решительного сражения?
Вопрос оказался для меня неожиданным. Я ответил, что не думал о серьезных опасностях для нашего государства.
– Вот и Каншао тоже не думал, – с горечью подхватил дядя. – Он, конечно, много заботился о стране.
Строил каналы и дороги, возводил красивые мечети и ветряные мельницы, увлекался школами и библиотеками. Даже о паломниках подумал: вырыл новые колодцы на пути в Мекку. Но лучше бы он больше думал об укреплении нашей военной мощи. Сколько денег он расточил на поощрение поэтов и музыкантов! А ведь нашей армии не хватает запасных лошадей…
Я согласился с тем, что нельзя сокращать конницу, И в самом деле: даже десяток самых лучших поэтов не заменит одной хорошей лошади.
– Сейчас мы поговорим о другом, племянник, – монарх приподнял с подушек свое грузное тело и повернул голову в сторону черного столика. – Тебе знаком этот панцирь. Почему он не спас Каншао? Знаю, знаю: стрела попала ему в горло. Но почему магические силы панциря не отвели эту стрелу в сторону? Не знаешь? А я догадываюсь. Аллах вразумил… Хотя мы давно приняли ислам, но никто из нашей семьи в последние годы не ходил в Мекку, чтобы помолиться в священном храме Каабы. Я хочу, чтобы это сделал ты, Мысроко. Под халатом у тебя будет панцирь, которым ты дотронешься до небесного Черного камня. А затем попросишь кого-нибудь из важных мулл или шейха сделать на панцире надпись: аят из корана или воззвание к аллаху Айнану, Меджиду. Думаю, что из девяноста девяти имен аллаха самые подходящие в нашем случае как раз эти два: Айнан и Меджид – Истинный и Всемогущий.
Мелик помолчал, сдвинул тюрбан набекрень, почесал потную плешь и продоложил:
– Я бы сам совершил этот хадж, но мне теперь нельзя отлучаться из Каира. А главное, по дородности своего тела я, как и тот монарх с львиным сердцем, все равно не смог бы втиснуться в это стальное одеяние. Носить панцирь и стоять во главе нашего войска придется… моему Мысроко. Священная реликвия поможет тебе разбить турок. Ты – главная моя надежда.
О столь высоком назначении я мог лишь только мечтать. Но мне недавно исполнилось всего тридцать шесть лет, и я не думал, что моя мечта осуществится так скоро.
– Наш всеясный, да хранит его аллах, смутил мою душу, – сказал я после некоторого раздумья. – Ведь у него есть сын, а кроме того, найдется несколько воителей постарше и поопытнее меня.
Туманбей досадливо махнул рукой:
– В голове моего сына – одни кобылы – и четырехногие и двуногие. Может, у него и появится со временем государственная мудрость, но командовать войском он никогда не сможет. А эти твои старшие… почти все они погрязли в роскоши, развлечениях да в мелочном петушином соперничестве. Нет, решено! И я объявлю о своем решении, когда ты вернешься… Денег не забудь с собой взять. Сейчас позову казначея… А, обойдешься своими? Это хорошо. Ведь наша казна, сам знаешь… Побольше тогда возьми. Придется иметь дело со священниками. Они, конечно, святые люди, но на звон золота откликаются быстрее, чем на призыв муэдзина, да простит мне аллах! Ну, ладно, бери панцирь и иди. Устал я… Отправляйся сегодня же, после вечернего намаза…
