Текст книги "Страшен путь на Ошхамахо"
Автор книги: М. Эльберд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
В ущелье Бедыка надолго задерживаться не пришлось. Куанч показал расщелину и скале, где прятал панцирь на ночь, показал и укромное место в сотне шагов, где он спал. И тогда начались поиски, в которых участвовали все. Осмотрели каждую пядь земли на довольно большом участке леса, а разгадку нашел Нартшу возле самой скалы.
– Смотри, Канболет, интересные дырочки в земле, правда? Как будто наконечником копья сделаны.
– Я вижу, ну и что же? – заинтересовался Тузаров.
– А то, что я знаю человека, чей посох оставляет в земле точно такие же дырочки.
ХАБАР ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ,
убеждающий в многозначительности того изречения,
которое гласит: «Для того, чтобы подняться ввысь,
птице нужны крылья, а человеку – разум»
Старик Иуан сидел на куче старых овчин, заменявших ему постель, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Его тоскливые глаза под белыми лохматыми бровями блуждали по стенам просторной и сухой пещеры. Довольно широкий ее вход был обращен к южной стороне, потому внутри было светло. По ночам этот вход старик занавешивал тяжелыми бычьими шкурами. В одну из наклонных стенок, в каменную трещину, был вбит массивный железный крюк. На нем сейчас висела часть кабаньей туши и коптилась над дымным костерком. Пахло (кроме дыма и мяса) ароматными засушенными травами.
Перед стариком лежала толстая растрепанная книга с побуревшими страницами, чуть поодаль воткнут в земляной пол длинный посох, в верхней части которого была крестообразующая перекладинка.
Долгие часы одиночества приучили Иуана к беседам с самим собой. Чаще всего он бормотал что-то невнятное, а иногда его взор загорался, и старик начинал вещать со страстью проповедника, вскрикивая и размахивая руками.
Сейчас он бережно перебирал ветхие страницы книги.
«Во всей Кабарде одна, наверное, осталась… Да и мне она стала совсем недоступна. И раньше я был не силен в русской грамоте, а теперь забыл и то, что знал в свое время. Когда же это было? Вот, помню, русские послы ходили к Курд-жий. Через балкарское племя Бахсанчилыла они шли. Провожал я их до перевала Донгуз-Орун-Баши… [147] – Старик задумался. – Молод я еще был тогда: еще и полувека не прожил. Вот Библию мне в то время и подарили эти русские…
– дед перекрестился по старообрядчески – двумя перстами. – Ох-хо-хо… (Хоть молитвы еще некоторые помню).
Потом на старика, видно, накатило другое воспоминание, и он затянул тонким голосом нечто совсем не божественное:
Моя сабля, ой, дуне-е-ей,
Словно зуб собаки…
– Как там дальше?.. – старик покачал головой и тяжко вздохнул. Он долго думал, забрав в кулак свою клочкастую бороду, и наконец вспомнил еще один отрывок из песни:
Ой, дуней, да есть у нас
Сын Химиша Батараз,
Чьи усы как семь колбас,
А тело… а тело…
Старик снова осекся.
– Совсем голова дырявая стала. Что же там этот, Батараз?..
Потом он опять полистал немного Библию и спрятал ее под овчинами. «Сходить, что ли, к Дигулипх? Ходить-то теперь стало опасно. Татары попадаются на каждом шагу. Язычников пока терпят, а меня не помилуют».
– …Еще тыщу и еще полтыщи лет назад, – тоном ученого рассказчика заговорил старик, – султан [148] Диоклетиан преследовал, пытал и казнил христиан. И служил у него соглядатай по имени Спион Подлеций, от чьего зоркого ока мудрено было укрыться. Ныне означенный Спион
Подлеций служит султану Ахмеду и хану Каплану. И будет он так же служить и другим владыкам, выискивая инакомыслящих в течение еще одной восьмой тысячелетия. И можно бы избавиться от бессмертного соглядатая, да вот… нельзя. Всем людям и вождям их надо бы дружно ополчиться, но не могут они.
Старик подумал и выкрикнул со злостью, по-русски:
– Промеж их бысть пря! – и, укоризненно покачав головой, добавил:
– Яко бестие, но не яко человеци…
Кто-то вдруг появился в проеме пещеры.
– Мир этому дому!
Глубокие морщины на впалых щеках старика слегка разгладились:
– У-о-о! Кто ко мне пожаловал! Это ты, Нартшу, безбожник легкомысленный?
– Да, да, отец! – весело усмехнулся гость. – Это я, твой старый друг Нартшу. Первый безбожник пришел к последнему шогену.
– Не кощунствуй! Бог накажет.
– Страшнее, чем люди, никто не накажет.
– Да уйми ты язык свой! – рассердился шоген. – А то я тебя палкой!
– Шогеновским посохом?! – с притворным ужасом спросил Нартшу.
Старик хотел было дать волю своему гневу, но то ли вспомнил о приличествующих духовному пастырю терпении и кротости, то ли от внезапной перемены настроения, он устало махнул рукой.
– Спорить с тобой… – Иуан встал и пошел навстречу гостю. – Заходи, садись. Не побрезгуй моей нищенской шуг-пастой.
– Я тут не один, а с друзьями. – Нартшу вошел в пещеру, а старик увидел в нескольких шагах от входа двух молодых парней и одного мужчину лет тридцати.
– Только им не всякая шуг-паста по вкусу, хотя она и пахнет так соблазнительно,
– Нартшу кивнул головой на коптящуюся кабанятину.
– Ага, мусульмане, значит, – чуть слышно пробормотал шоген, а затем сказал уже погромче:
– Ничего, у меня еще коза есть, вон там, на лужайке пасется.
– Коза тебе, дорогой хозяин, еще пригодится – не оставаться же старому человеку без молока. А мы тут нескольких баранов пригнали. Оставим их здесь. Одного только зарежем.
– Балуешь ты старика Иуана…
Оживленный, но полный достоинства шоген вышел из пещеры и величавым жестом пригласил Канболета, Кубати и Куанча в свое жилище. Сделал он это так, словно обитал не в горной пещере, а в богатом княжеском доме.
Обоих молодых старик знал, но не выдал себя – может, эти люди желают остаться неизвестными?
И Кубати узнал старика: совсем немного времени прошло с тех пор, как видел его возле «сукообразного» камня. Еще мясо убитого кабана, как отметил про себя Кубати, не успело закоптиться. Он, конечно, не подозревал, что старик тоже его видел, но позже, на берегу Бедыка, с колодкой на ноге. Там же «последний шоген» с любопытством наблюдал из кустарниковой чащи за хитрыми проделками Куанча. И вот когда этот балкарский парнишка исчез куда-то, чтобы устроиться на ночлег, а Вшиголовый полез на обрыв, тогда старик решил забрать панцирь и унести к себе: крикливый татарин и злобный князь всколыхнули в его душе враждебные чувства, а пленник в колодке вызвал сострадание.
После неторопливой трапезы старик уже готовился рассказать о своем подвиге и торжественно вручить джигитам панцирь, как вдруг услышал спокойный вопрос Нартшу:
– А ты знаешь, уважаемый шоген, что хозяин той блестящей стали, которую ты унес из-под носа Алигоко Вшиголового, сидит с тобой рядом?
Старик в изумлении приоткрыл рот и перевел взгляд с Нартшу на Канболета.
– Вам что, бог помогает? Как вы догадались?
Нартшу рассмеялся:
– Нам твой посох помог.
Старик поднялся с места, выдернул посох из земли, воткнул снова и, покачав головой, направился в темный угол пещеры. Там он раскидал какое-то тряпье и вытащил панцирь.
– Вот он, возьмите…
– Уж и не знаю, чем отплатить тебе, добрый человек за твою услугу, – мягко прогудел могучий бас Канболета.
– Мне по моим заслугам бог воздаст, – смиренно ответил шоген и перекрестился.
– А я думаю, если воздают люди, это, пожалуй, надежнее, – возразил Нартшу.
– Как опрометчивы твои слова! – со стоном воскликнул старый отшельник. – Ведь все сущее на земле носит признак промысла божьего. Неужели вам неясно, что в этом мире ничего не происходит без Его воли и ведома! И каждый – будь то язычник, мусульманин или приверженец единственно истинной религии – религии Ауса Герга – получит свое!
– Любая религия считает себя истинно верной, – вмешался Канболет. – Вот и муллы говорят, что в мире нашем ничего не делается без волеизъявления аллаха. А велика ли разница между христианской и мусульманской верой?
– Прости его, господи! – испугался шоген. – Он сам не ведает, что говорит.
Канболет добродушно усмехнулся:
– Ведаю. А скажи мне, уважаемый христианский мулла, говорится ли в вашем священном китабе, что все иноверцы будут жестоко наказаны?
– Говорится… – слегка растерялся шоген.
– Вот и в Коране говорится: «Не раз пожалеют неверные, что они не сделались мусульманами». Для всех для них уготовано место в аду, не так ли? Спрошу еще: кому ваша религия обещает рай на том свете – самым набожным, самым богобоязненным, правда?
– Правда…
– А теперь я тебе скажу еще один аят из Корана: «Самый достойный перед господином и среди вас тот, кто питает особенно сильный страх божий».
Иуан угрюмо молчал. Он сейчас не чувствовал в себе привычного в прежние времена стремления доказывать свою правоту, убеждать, вести благочестивый спор. Сейчас он думал о том, что вот уйдут гости, и разум его снова зашатается, как одинокое деревце на ветру, и не будет больше ни сил, ни желания воспарить усталым своим умом ввысь, подняться над горами и долинами, окинуть мир пронзительным ясновидящим взором. Да и обладал ли он когда-нибудь крылатым разумом? Видел ли то, чего не видели до него другие? Сумел ли сказать людям слово новое?
А Канболет находил все новые «родственные» черты между разными религиями.
– Христиане ходили военными походами на мусульман с именем бога на устах и крестами на знаменах. Мусульмане тоже не оставались в долгу: объявляли священные войны – джихад или газават – и тоже проливали кровь с именем своего бога на устах. И те и другие, считалось, творили богоугодное дело, когда убивали, жгли, грабили. И те и другие кричали, что действуют во имя истинной веры, во славу господа бога, но при этом не забывали и о себе: награду в виде чужих земель, чужого богатства они хотели получить не на том свете, а здесь, на грешной земле…
– Не надо, – устало попросил шоген. – Хватит. Мне подумать надо. Приезжай как-нибудь еще, тогда и поспорим.
– Хорошо, – согласился Тузаров, – а то я и в самом деле не в меру разболтался.
На прощание Канболет и Нартшу подарили хозяину пещеры новую добротную бурку.
Шоген благодарно кивнул головой, но подумал тоскливо: «Зачем мне эта бурка? Я умру скоро…»
Недалеко от моста через Чегем, уже восстановленного односельчанами Емуза, распрощались с Нартшу.
– Где тебя искать, если надо будет? – спросил Канболет.
Нартшу загадочно улыбнулся:
– Если надо будет, я всегда найдусь сам. Тебя, Тузаров, я больше никогда из виду не потеряю. А теперь поеду. Мои шалопаи ждут меня. – Он приветливо посмотрел единственным своим глазом на Кубати и Куанча. – Больше не играйте в чен [149] с Алиготом. Второй раз это может плохо кончиться. А за своего русского казака не беспокойтесь. Он теперь наш товарищ. Ему у нас нравится, да и деваться этому Жарыче [150] больше некуда. – Нартшу поднял коня на дыбы, развернул его на месте и поскакал в лес.
– Удачи тебе! – прогремел вслед Нартшу медвежий рев Канболета.
Солнце клонилось к закату.
Нальжан и Сана жили надеждами на возвращение «друзей Псатына», как они стали между собой называть наших героев. После отъезда Канболета они снова перебрались в свой дом и уже успели придать ему уютный вид. В хачеше все блестело чистотой – и висевшее по стенам оружие Емуза, и посуда, и большой медный котел над очагом, где были сложены сухие дрова, готовые в любое время вспыхнуть ярким гостеприимным пламенем.
Тлхукотли из соседнего коаже, попеременно сменяясь, несли охрану дома, делая это ненавязчиво, почти незаметно для хозяек. Они же и коней выгуливали.
Частенько наведывалась бойкая разговорчивая Хадыжа. Она умела отвлечь Сану и Нальжан от грустных размышлений и даже смешила их веселыми былями и небылицами.
Разговоров о том, что будет после приезда «друзей Псатына» (если они и в самом деле приедут), избегали. Пока лишь молили всех богов, имена которых когда-либо слышали, чтоб только «славные эти джигиты» остались целыми и невредимыми. Сана украдкой гадала на ножницах, пытаясь по звуку сдвигаемых колец угадать свою судьбу. Ничего определенного она так и не смогла услышать: только тихий скрежещущий скрип да короткий лязг, вызывающий в ее памяти жуткий блеск обнаженных клинков.
Нальжан знала, что по сравнению с племянницей ее можно считать почти счастливой, и потому она чувствовала себя виноватой перед «бедной девчушкой» и снова, как это бывало и раньше, старалась носить на лице маску излишне суровой невозмутимости. А пока и Нальжан и Сана ложились спать и вставали утром с одной и той же мечтой: вот прогрохочет по жердевому настилу моста дюжина конских копыт, и еще издали узнают они и гордого Канболета, и могучего юношу Кубати, и веселого, доброго Куанча…
И вот, гораздо раньше, чем они ожидали, прогрохотала – не дюжина, а, наверное, дюжина дюжин подкованных копыт по настилу моста и еще издали они узнали в одном из всадников Джабаги из Казанокея… Все остальные были незнакомые.
Сам по себе Джабаги был бы, разумеется, приятным и желанным гостем, но сегодня он сопровождал лицо более важное – Кургоко Хатажукова. С молодой хозяйкой дома и ее юной племянницей князь-правитель беседовал мягко и приветливо, но лишь закончил разговор, помрачнел снова.
Весть о новом разбое предателя Шогенукова, о похищении Кубати – уже почти обретенного сына – дошла, конечно, до Кургоко, но позже, чем до самого последнего пшитля Кабарды. Дело в том, что больший князь ездил в это время в Терский городок – бревенчатый оплот русской державы в устье Тэрча. Он рассказал тамошнему воеводе о стычке с ханским сераскиром и просил поддержки на случай неизбежной теперь войны с крымцами. Однако союзники до сих пор еще переживали последствия недавнего бунта стрельцов и солдат в Астрахани. Просил Кургоко русских фузей и пищалей, огнестрельного зелья и хотя бы одну пушку, но и в этом ему было отказано. Воевода пытался утешить кабардинского князя тем, что подарил ему шубу и шапку на куньем меху.
Понял Кургоко: рассчитывать придется только на себя. Уже в Малой, а затем и в Большой Кабарде встречался с некоторыми князьями, разговаривал с ними необычно строго, убеждал забыть хотя бы на время их вечные дрязги. Кажется, удалось преуспеть в этом. Джабаги – «молодой старейшина» – немалую помощь оказал. Умеет он сказать нужное слово в самый нужный момент. Боятся и уорки и князья именитые острого казаноковского языка.
Теперь вот приехал Кургоко к дому бедного Емуза уже наконец по своим делам – семейным. Узнать хотел подробности о разбойном нападении, прежде чем двинуться с небольшим отрядом к северо-западным пределам Кабарды. Может быть, удастся там что-нибудь выяснить, а даст аллах, так и предпринять.
Солнце клонилось к закату. Правый склон ущелья – здесь он весь день бывает в тени – на короткое время ожил под теплым золотисто-оранжевым светом, затем быстро потускнел и снова – уже одновременно с левым склоном – оделся тенью, только теперь не дневной, а сумрачной, которая размывает очертания деревьев с их кружевными контурами кудрявых крон, сглаживает причудливую вычурность скалистых утесов и до утра гасит яркое многоцветье всей земли. На пока еще светло-сером, а там где недавно зашло солнце розоватом, небе начали робко пробуждаться к жизни едва заметные звездочки. Травы к вечеру стали пахнуть так одуряюще свежо и сильно, словно это был последний вечер их полнокровной жизни. Ворчащий говор реки зазвучал громче, увереннее, а близость ее стала чувствоваться всей кожей. Чуть повыше емузовского дома на полянку осторожно вышел табунчик диких кабанов. Но вот крупная свиноматка, первой учуяв запах множества двуногих и четвероногих чуждых ей тварей, громко фыркнула и снова скрылась в лесной чаще, увлекая за собой всю свою стаю….
В наступившей темноте все ярче разгорались костры, разведенные людьми Хатажукова. Сам он, озабоченный и угрюмый, сидел в хачеше и протягивал к очагу холодные руки. Последние дни князя все время знобило, на лбу то и дело выступал холодный пот.
На правах друга осиротевшего дома Джабаги взялся за исполнение обязанностей хозяина. Несколько мужчин и молодых парней из селения с готовностью стали помогать ему и Нальжан, хлопотавшей под навесом кухни.
Сана двигалась как во сне. Руки ее и ноги жили, казалось, совсем отдельной, самостоятельной жизнью. Когда она увидела князя, в ее душе закачалось что-то и рухнуло. Девушка опять, как и в день гибели отца, почувствовала себя повзрослевшей сразу на несколько лет. Вид князя вызвал в ней непонятный страх. Нет, она не человека этого испугалась, а чего-то другого, более страшного и тесно с ним, с отцом Кубати, связанного. Сначала она действительно не поняла, что с ней творится, а сейчас вот все ей стало яснее ясного. И Сана решила: вернется Кубати или нет, а она его не должна больше видеть. Так будет лучше.
Но что случилось с ее теткой? Нальжан широко раскрытыми глазами уставилась поверх головы Саны в глубину двора и вдруг побледнела, пошатнулась и чуть не села в таз с неостывшей пастой. Сана обернулась: к ним шел своей легкой, на первый взгляд неторопливой, а на самом деле быстрой поступью… Канболет.
За ним почти вприпрыжку – плутовато ухмыляющийся Куанч. Теперь и Сана побледнела, а затем залилась краской. Но где же Кубати? Этот же вопрос, но только вслух задала Нальжан.
– Здесь он, неподалеку, – зачем-то шепотом ответил Канболет. – Не беспокойтесь, все хорошо. – Кивнул головой в сторону хачеша, спросил:
– Сидит, а?
– Сидит. Пойдешь к нему?
– Да.
– А как же мальчика нашел?
– Он сам нашелся. Этот мальчик еще всем покажет. Правда, красавица? – спросил он Сану.
Вконец смущенная девушка закрыла лицо ладонями и побежала в сад.
– Передай поклон Семи Братьям, – ласково прогудел ей вслед Кубати. Настроение у него сейчас было бесшабашно-игривое, как у легкомысленного юнца.
– Нальжа-а-ан! – раздался сбоку жалобный голос – А что, Куанч не человек, что ли? Вот не буду тебе ничего рассказывать!
– Ах ты, мой хороший! – она ласково тряхнула его за плечо, и Куанч едва устоял на ногах. – Да глаз ты моих отрада! Ведь если бы вместо тебя сейчас тут стоял Кубати, я бы только о тебе и спрашивала.
– Ладно! – расплылся в счастливой улыбке Куанч. – Все буду тебе рассказывать.
– Мы с тобой, дружище Эммечь, тоже поговорим. Только попозже. – На губах Канболета промелькнула чуть виноватая застенчивая улыбка. – Пойду я.
– Иди, иди, сын Тузарова. А я здесь буду, – в голосе Нальжан прозвучали решительные нотки.
Канболет перешагнул порог гостевой комнаты и остановился у входа.
– Гупмахо апши! [151] – поприветствовал он собравшихся, стараясь не слишком громыхать своим басом.
Кургоко чуть вздрогнул, рука его непроизвольно потянулась к чаше, которую он сразу же подал Джабаги, а тот в свою очередь протянул ее Тузарову. Канболет выпил пряную махсыму, подождал, пока «кравчий» наполнил чашу снова, и с поклоном вернул ее Казанокову. От Казанокова она пошла по назначению дальше, и круг замкнулся на тхамаде – старшем, затем воцарилось напряженное молчание. Князь вперил свой тяжелый, исподлобья взгляд прямо в глаза Канболета. Тузаров спокойно, без вызова этот взгляд выдержал. Джабаги не без некоторого волнения (впрочем, тщательно скрываемого) посматривал то на Хатажукова, то на Тузарова. Сейчас Джабаги подумывал, не нарушить ли молчание первому и не назвать ли имя нового гостя. И то и другое, конечно, против обычая, но Казанокову приходилось порой отступать и от более неукоснительных правил: бывали такие случаи, когда интересы дела оказывались поважнее, чем соблюдение каких-то тонкостей из адыге хабзе.
Но вот Кургоко сам вывел Джабаги из трудного положения:
– Таким, значит, стал сын Каральби… – Ни Джабаги, ни Канболет никак не ожидали, что князь сам узнает (или угадает), с кем имеет дело. – А видел я тебя совсем мальчишкой еще. Какое слово у тебя есть ко мне? Я готов выслушать. Только не стой там в дверях, садись.
– Прежде чем сесть, – начал Канболет, – я скажу то, что тебя, светлый князь, сейчас больше всего интересует: сын твой жив, не ранен, свободен. И он так близко, что может легко услышать мой зов.
Джабаги заметил, как у князя перехватило дыхание. Кургоко чуть торопливей, чем следовало, взял чашу и отхлебнул из нее.
– Ну, твой голос, Тузаров, можно услышать и с границ Малой Кабарды.
Все, кроме Канболета и самого князя, сдержанно рассмеялись.
– Давно я не был у этих границ, – сказал Канболет нарочито равнодушным тоном.
– Хочешь услышать от Хатажукова, считает ли он тебя виноватым в том, что ты давно не бывал на родном берегу?
Канболет молчал.
– Скажу тебе прямо: я верю, что не ты был зачинщиком. Верю, что раньше погиб твой отец, а уже после – мой брат Мухамед. Но мне очень трудно поверить в то, что Мухамед, каким бы он не был необузданным, убил Исмаила.
– Это видел Кубати. Он подтвердит.
– Мне хотелось бы услышать подтверждение и от… Шогенукова.
– Примешь ли, светлый князь, мою клятву, что я приведу тебе этого предателя на аркане, если только он не потеряет свою вшивую голову до встречи со мной? Ведь, в сущности, смерть твоих братьев и моего отца – на его совести.
– Да… подстрекательство опаснее клинка и пули… И еще скажу тебе, смело смотрящему в глаза старших: мое доверие или недоверие, мои добрые чувства или недобрые, пока я до конца не разберусь в этой истории, не будут руководить моими поступками, – и, обращаясь вполголоса к Джабаги, – хорош я был бы сейчас, подавая пример любителям искать шерсть в яйце… Это накануне татарского набега…
Джабаги сверкнул радостной белозубой улыбкой:
– Хочешь сказать, чтоб аталык позвал своего кана?
– Считай, что сказал.
Канболет вышел на порог и крикнул:
– Кубати-и!
Лошади на дворе вздрогнули, а где-то в темноте, со стороны моста, послышался дробный цокот копыт.
Тузаров, не останавливаясь теперь у двери, вошел снова в хачеш, приблизился к самому очагу и сел на место, предложенное ему еще в начале встречи с Кургоко.
И снова стало тихо. Только на этот раз молчание было не таким, как во время первого появления Канболета. Все замерли в ожидании события, которое все еще казалось несбыточным.
У входа раздались звуки быстрых шагов, и в дверном проеме возник юноша. Его большие черные глаза, по-взрослому умные, но и по-детски доверчивые, обвели взглядом всех присутствующих и остановились на Хатажукове.
Князь встал из-за своего столика-трехножки:
– Подойди-ка поближе, маленький мальчик.
Кубати подошел. Он был ростом с отца. Хатажуков положил руку на плечо сына и, обратившись к Тузарову, спросил:
– Надеюсь, без подмены? – тут впервые улыбка озарила хмурое лицо князя.
Кубати ткнулся лбом в отцовскую грудь. Кургоко провел ладонью по его затылку:
– Ну иди, постой возле аталыка. Ты пока еще не у себя дома, – он сел поудобнее на скамью и громко сказал:
– Будем делать все, как полагается по нашим обычаям. Аталык сам доставит своего кана в отчий дом. Устроим праздник. На восходе луны я уезжаю. А ты, мой брат Джабаги, останься. Подождите один день, а на следующий трогайтесь в путь вместе с Тузаровым и его воспитанником. А сейчас пейте да слушайте повнимательнее Каральбиева сына, который не откажется, наверное, рассказать нам о последних событиях.
